Текст книги "Таволга"
Автор книги: Николай Верзаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
ДЕДУШКИНА СУМКА
ЗВЕНЫШКО
Далеко-далеко, за хребтом Уранго-Тау, есть поселок. В нем лесорубы живут. Алешкин дом крайний, на боровичок похож. Подбоченился, одно окно ставней закрыто, другим на озеро глядит. Встают в поселке рано. Затемно дым из труб валит. Старухи печи топят, мясо варят, хлеб пекут – город далеко, не наездишься.
Проснулся Алешка, лежит на полатях, смотрит в окно. Туман над озером, ничего не видать. По ночам, как рассказывает бабка Дарья, на песчаную отмель русалки выходят, хоровод водят. А в кругу водяной – в ладоши бьет.
В избе кровать скрипит – дед Антон с кряхтением поднимается и сидит, свесив ноги:
– Ай-я-яй, нехорошо как. Печь остынет, много время потеряешь потом. Сколько дегтю нагнал бы. Ай-я-яй…
– Лежи, скрипуча лесина. – Бабка Дарья на кухне ухватом стучит, на деда ворчит: – Время, знать, пришло.
Дед Антон в молодые годы лес сек, сплавлял по речке. Весной заторы бывали. Он разбивал их; случалось, и в воду падал. Простывал много. Оттого теперь кости ломит, поясница болит. Хочется ему в лес убежать, да не может, потому горюет.
– Таковское дело теперь твое, – бормочет бабка.
А мимо окна Ваня да Вовик Голощаповы пробежали на озеро, окуня-горбача ловить. Живет окунь-горбач в самой глуби. Глаза у него с грецкий орех, а пасть на манер сачка, каким бабочек ловят. Подкрадется горбач – цап утенка – и вглубь.
– Максим был, Санька был, в город ушли. О-ох-хо, помощники, – качает головой дед Антон. – Все нынче в инженеры либо в геологи метят.
– Не век тут вековать.
– Молчи, Дарья.
– У Голощаповых Нинка пятую зиму в городе учиться будет, у Хомутовых Васятка – инженер, а Беспаловых Гриша – в учителях. Наши-то чем хуже?
– Их, инженеров-то, думаю, там накопилось; которого, чать, и в очках не разглядишь. А я один дегтярь. Один остался! Я от своего отца дело принял, а тот от своего, а тому, опять же, свой передал. Так цепь-то и тянулась от звенышка к звенышку. И за мной оно должно быть, звенышко-то. Должно ведь, Дарья, а?
Дед смотрит на бабку и хочет, чтобы она поняла его.
– Звенышко-то тоже не всякое посередке, которое и на краю.
– Нету края у этой цепи, Дарья. Не должно быть.
Алешке не нравится этот разговор. Когда бабка Дарья уходит доить корову, он просит:
– Давай, дедка, со мной поговорим.
– О чем?
– О чем вчера говорили.
– Давай, Алешка, поговорим.
– Папка-то скоро приедет?
– Должно, уж в дороге, потому и вести не подает, сам, мол, вернусь: «Здравствуй, Алеша-милый сын! Вот гостинцы привез тебе». Любишь гостинцы?
– Лучше бы не уезжал он. Жили бы вместе тут. Одному тебе плохо.
– То-то и оно. Ах, паралик ее расшиби! – дед опять хватается за спину.
За окном уключины скрипят – Ваня и Вовик Голощаповы от берега отплыли. «Теги-теги-теги», – Танька Беспалова гусей гонит к озеру. Корова мычит – это у Крюковых, на волю просится, да, видно, тетка Маша из города не вернулась. Собака брехнула – у Коробовых, Бобкой звать.
Лежит Алешка на полатях, все знает, что в поселке делается.
Бабка Дарья с подойником возвращается.
– Ге-ерой, прямо Чапаев! В лес ему бежать, печь остынет…
Любит бабка Дарья Антона, потому и ворчит. И Алешку любит:
– А ты куда вскочил, голопятый? Что у тебя за дела такие? Озеро утюжить? Собакам хвосты привязывать?
Алешка тоже любит бабку Дарью, говорит сердито:
– Есть давай!
Бабка Дарья, скосив глаза, смотрит на Алешку, послушно кладет на стол горячий каравай, ставит мясо в миске, молоко в кружке.
Алешка разламывает каравай, вонзает зубы в горячую душистую мякоть, запивает молоком, а мясо отодвигает:
– Заверни, на дегтярку поеду.
– Ку-уда? Дегтярь сопатый, варнак, неслух…
Дед Антон улыбается:
– Слышь, Дарья, Алешка-то у нас, а?
– Одним лыком вязаны. Какой ему деготь? А все ты, старый…
Молчит Алешка, собирается. Два лета с дедом на дегтярке жил.
На дворе голуби летают, гуси гогочут, куры гребутся, пугливые овцы на волю хотят. Конь Скоробей выстоялся, овса наелся, пить просит. Губы мягкие, глаза дымчатые, из ноздрей пар идет. Вертится пес Осман, радуется – в лес скоро.
Запряг Скоробея Алешка, в телегу сел.
– Дров в печь накидай, а к котлам – и думать не смей, – наказывает бабка Дарья.
Дед к окну подобрался, глядит. Хочется в лес ему. В лесу хорошо – дома скучно.
Махнул вожжой Алешка, за ворота выехал. Навстречу Танька идет, воду несет, дразнится: «Алешка-морошка, драный локоть, поехал по деготь, налетел на пенек – просидел весь денек».
– Айда! – погоняет коня Алешка. Некогда пустые побаски слушать.
Тарахтят колеса по деревянным мосткам, мимо изб деревянных, мимо бань за плетнями – все деревянное тут, потому что куда ни погляди – лес кругом. На озере утки полощутся, гуси плавают, да две лодки стоят. В одной старик Хомутов в валенках чебаков удит, в другой – Ваня да Вовик Голощаповы окуня-горбача поймать норовят.
Во всем поселке старики да ребята, да бабы до поздней осени. А из мужиков редко кого встретишь – в лесу все, далеко ушли. Сосну валят там, разделывают, сплавляют по реке. Живицу собирают, смолу курят – много работы. Зимой здесь зверя промышляют, ободья да полозья гнут, сани да телеги ладят. Чашку, ложку, зверька диковинного вырезать – только дай – мастеровиты. Но это зимой, а теперь осень.
Скоробей бежит, Осман бежит. Горы кругом. А раньше их тут не было. Шел богатырь, устал, лег на землю, руки раскинул. Вьется птичка над ним: «Слаб-богатырь, слаб-богатырь…» Рассердился он, сжал землю руками и смял ее. И стали в этом месте горы. Едет Алешка по тем горам, песни поет, все замечает. Горка свежей земли у дороги – крот-землекоп шел, сунулся носом – твердо, вылез наружу, перебежал дорогу, опять в землю ушел. Муравьишки дома свои закрыли, сидят в тепле, сказки друг другу сказывают. Свиристели рябину клюют, свиристят, будто позванивают, предупреждают – холода скоро. Дрозды кричат, в стаи сваливаются, улетать собираются. Синички пищат, не торопятся, им зимовать тут.
Дорога в гору ведет, золотистая – лист нападал. Березы по краям золотистые. Солнышко светит. А небушко синее, будто перо из крыла птицы сойки. Весело ехать.
Под горой сухое болото. Сосенки тонкие, чахлые, пихтач мелкий, мох висит на нем плесенью. Мягко под ногой, будто по перине идешь. Сохатые тут живут, горбоносые да рогатые. На кочках клюква, ягода кислая, красная, много ее – собирай знай. Ползает Алешка между кочек, обеими руками клюкву берет. Одной рукой в шапку кладет, другой – в рот. Вкусно, однако не малина, много не съешь.
Дальше едет. За поворотом сосна лежит – ветром выворотило, корни вверх торчат, будто медведь на дыбы встал. По стволу бурундук-полосатик бежит. Увидел Алешку, за сук спрятался, выглядывает. Щеки оттопырены – семян набрал про запас: нельзя лениться, зима долгая, пропадешь.
Осман – к зверьку, а тот под ствол да в нору – достань его. Пес сконфузился, побрехал для виду, пофыркал, покрутил головой, опять побежал. Дымом напахнуло. Еще поворот – и приехали.
Вначале показались штабеля бересты да жердь на перекладине, на колодезный журавль похожая. Заедешь с другой стороны – землянка: дверь да оконце наружу. В землянке дальняя стена кирпичная, за ней печь и котлы по бокам, не видно их. Нары, большая кочерга, бочка для дегтя в углу, огарок на подоконнике, ведро с водой на лавке, плащ да шляпа деда Антона на гвозде висят, а больше ничего нет.
Надел Алешка плащ и шляпу, отодвинул заслонку, в печи углей гора. Лицо у Алешки красное, с носа пот каплями падает, по груди ручейком течет. Жарко! Накидал бревешек, задвинул заслонку, наверх пошел, на самую крышу, где котлы выходят. От них трубы к бочкам протянуты, по ним деготь течет.
Стоит Алешка, совсем как дед Антон, в затылке скребет: «Вышел деготь или не вышел? Открывать котел или подождать? А, была не была», – решается, сметает золу с крышки котла, багром сдвигает ее.
Голубой дым в щель вырывается, искра идет – значит, весь деготь вышел. Когда деготь не вышел, дым зеленый и искра не идет. Радуется Алешка, ловит крюки на жерди, опускает в котел, корзину железную зацепить ладит. Ноги жжет, лицо печет, руки прижигает. Зацепил, однако, на другой конец жерди животом ложится. Огненная корзина вверх выходит, ветром искру далеко несет. Осман в стороне сидит смирно, поглядывает. Алешка хозяин тут, будешь мешаться, как раз попадет. Склонил голову набок и наблюдает, как Алешка, освещенный солнцем и жаром углей, сильный, как богатырь, очищает корзину, достает поддон, метет в котле. Метла горит, макает ее в бочку с водой – и снова в котел. В котле – треск. Осман язык высунул, дышит – бока вздымаются. А каково Алешке?
Валится Алешка на землю, раскидывает руки в стороны, смотрит в небо. А оно разделено на две части – самолет пролетел. Алешка тоже, может быть, когда-нибудь станет летчиком. Летай себе да поглядывай вниз, что там люди поделывают. Кто лес валит, кто сплавляет его, кто смолу курит или деготь гонит – сверху все видно. Много увидишь! Или, как отец, на Север поедет, дома строить там станет. Можно в геологи: сегодня – здесь, завтра – там…
Солнце к лесу клонится. Осман есть просит.
– Подождешь, – Алешка встает и за второй котел принимается.
Хороший хлеб печет бабка Дарья – белый, высокий, пушистый. Режет Алешка ломоть себе, ломоть – Осману. Колокольчик звенит – Скоробей идет, тоже хлеба надо. Алешка ломоть солью посыпает, коню дает. Мясо режет, с Османом делится. Конь жует, Алешка жует; Осман все съел, облизывается, еще просит.
– Мясо надо долго жевать, – советует Алешка, – а так какой толк? Ты жуй.
Обедают, разговоры разговаривают, думы думают.
Ветер в деревьях шумит, листья летят. Утка косяком тянет – вечер скоро. Дегтем пахнет. Из бочек дымок пошел – это жар из бересты деготь выжимает. Течет он по трубам: кап-кап-кап – капли падают в бочку. Алешкин деготь течет.
Бежит конь. Лист шуршит. По бокам лес темный. Рябчики хохлатые спят, косачи краснобровые – хвосты серпом – спят. Глухари бородатые спят. Лоси рогатые дремлют. Бурундук-полосатик в норку забился, тепло ему. Муравьишки спят. Кто не спит теперь? Мыши в траве шуршат. Совы глаза в темноту пучат – когти расправляют. Лиса на промысел вышла. Рысь крадется, зайчика ей охота поймать. Алешка не спит, домой едет. Ему не страшно. Осман при нем – верный друг. Да и огоньки уж видно – поселок скоро. Стучат колеса по камешкам, телега поскрипывает. А в поселке уж знают: Алешка с дегтярки едет. Ваня да Вовик Голощаповы навстречу:
– Алешка приехал!
– Поймали горбача? – Алешка остановил коня.
– Ушел… завтра мы его… Айда с нами? Втроем-то мы…
– Дедушка заболел. Кто деготь гнать будет?
– Тогда возьми нас с собой, а?
– Ладно, подумаю. – Алешка достает клюкву и оделяет братьев. В сторонке Танька скачет на одной ноге:
– Заяц белый,
Куда бегал?
– Лыки драл.
– А куда клал?
– На колоду,
Под колоду,
Кто сохватит,
Того – в воду!
– Иди сюда, – зовет Алешка.
Танька прискакивает на одной ноге.
– Подставляй карман.
Кармана у Таньки нет. Алешка в подол насыпает ей клюквы.
– Дарья, встречай, работник едет! – кричит старик Хомутов.
– Алексеюшко, свет ты мой, – бабка выбегает за ворота, – приехал? Ах, варнак, неслух…
В избе тепло, светло и пахнет блинами.
– Разувайся да за стол скорей, – дед усмехается в усы. – Промялся?
Он только что вернулся из бани и отдыхает теперь, красный, распаренный и довольный.
– Я ее, Алешка, хворость-то, веником! Задал ей жару!
Дед шутит, бабка подкладывает внуку блины, и всем весело.
После ужина Алешка лезет на полати. Перед глазами дорога. Лес рдеет в золотом дыму. Слышится звук капель… И горячо пахнет дегтем. А за окном из-за гор выходит луна, сияет, как раскаленный поддон, только что вынутый из котла. Как поднимется над крышей, так русалки и выйдут на отмель. Не проспать бы.
– Бабушка, а бабушка, ты меня пораньше…
– Спи, – успокаивает дед Антон, – завтра вместе поедем.
Но Алешка уже не слышит. Он спит.
ПОМОГИ ДРУГОМУ
Когда я был маленьким, часто оставался дома с дедушкой. Мы уходили в лес: то наломать веников, то нарубить черенков для граблей, вил или лопат, то по грибы.
Был у нас рыжий белоногий конь. Рыжка. На нем ездили косить траву и рубить дрова.
Я рано научился ездить верхом. Так рано, что Рыжка меня еще не слушался и возил, куда хотел. Потом мы стали большими друзьями, и он подчинялся мне безропотно.
Рыжка чувствовал мое настроение, и, если я бывал весел, пытался со мною шутить. Приведу его поить к ручью, пьем с ним нос к носу, он подвинет мою голову тихонько, вроде бы: ну, как вода, хороша ли? Я отодвинусь: не мешай.
Иногда мне казалось, что Рыжка меня понимает лучше, чем отец или мать, и я был бы вполне счастлив, если бы мне позволили спать вместе с ним на соломе.
Однажды у Рыжки заболела грудь – говорили, от надсады.
Дедушка собрался в лес за какой-то травой, и я упросил взять меня. Целый день лазали по каким-то скалам, болотам, пробирались вдоль ключей и только к вечеру нашли эту траву.
Хлеб, взятый с собой, был давно съеден. Я устал, а до дома оставалось еще далеко. Повстречался мужик на дороге. По граблям и вилам, привязанным к телеге, было видно, что поехал сено грести. Я стал упрашивать деда, чтобы попросил немного хлеба.
Мужик придержал лошадь. Развязал мешок, вынул каравай, прижал его к груди и резанул ножом поверху. Подал краюху, поглядел на меня и отрезал еще. Дедушка поблагодарил мужика.
Тот ответил: «В лесу так: раздели, что есть, помоги другому» – и поехал дальше.
А мы с дедушкой сели на обочине. Я жевал краюшку ржаного хлеба, и она казалась мне такой вкусной, какой потом не приходилось есть уже никогда.
– Эх, ты, стригун, – дедушка поглаживал мою голову, – пристал? Ну, это ничего, привыкай. Впереди будет много работы.
Этот поход привязал меня к деду до конца его дней и живо сохранился в памяти. Потом, когда мне случалось встречать в лесу голодного человека, я тоже развязывал мешок.
ГОРНОСТАЙ
Зимой дедушка не брал меня в лес. Я обыкновенно сидел у окна или на печке и ждал его возвращения. Он привозил гостинцы от лисы или от зайца: то кисть мороженой терпко-сладкой рябины, то кусочек промерзлого хлеба. Однажды приехал он с сеном, я выскочил встречать.
– Ох, Вася, что я тебе привез! – сказал он, улыбаясь хорошей широкой улыбкой.
– Что? – я почувствовал необыкновенность подарка.
– Горносталя.
Дедушка горностая называл горносталем.
– А какой он? – спросил я.
– Беленький, как лошадка.
– Где он? – кричу.
– В шубенке.
Шубенками у нас называли рукавицы из овчины, из кусочков старой шубы.
– Дай шубенку скорее!
– Погоди ты, в сумке она.
Я с нетерпением наблюдал, как дедушка выпряг лошадь, расхомутал ее, отвел в конюшню и только тогда взял сумку.
Мы торжественно вошли в дом.
Сумку он поставил на стол, раскрыл, не торопясь, достал шубенку, перевязанную ремешком.
– Где он? – У меня не хватало терпения, я прыгал, как заяц, надеясь увидеть белую лошадку.
– Ах ты! – в сильном смущении дедушка покачал головой. – Тут должен быть, да, вишь, дырка… – Он развязал шубенку, заглянул в нее, даже зачем-то сунул в дырку палец.
Горностай прогрыз шубенку, выбрался из сумки и удрал. Дедушка растерянно моргал, разводил руками, виновато улыбался: «Поминай как звали».
Оказалось, дедушка поймал зверька, прыгнув с воза. Горностай прокусил ему руку в нескольких местах, но об этом дедушка даже и не вспоминал, все расписывал красоту горностая.
С тех пор прошло с лишком сорок лет, а все помню растерянный вид деда, укоризненный взгляд бабки, а смышленый зверек горностай все кажется мне маленькой белой лошадкой.
МЕДВЕДЬ
В то лето, когда я должен был идти в первый класс, мы ездили за малиной. Кроме меня в телеге сидели двоюродные братья, две тетки и мать. Ехали долго, и остановились в горелом лесу. Малинник там вырос в рост лошади. Горы в то время были почти дикими. На дороге, размытой дождем, встречались медвежьи следы с отпечатками острых когтей.
Рыжка, видимо, чуял медвежий запах и от костра не отходил все два дня, что мы там провели. Возле Рыжки пришлось быть мне. Я все время жег костер, разговаривал с лошадью и кормил ее овсом. Малину приносили и ссыпали в кадушку.
Медведя я не боялся, полагал так: когда медведь будет есть малину, доставая ее лапами из кадушки, я его пристукну дедовским топором, острым, как бритва.
Ночью разговор шел о медведях. Тетки рассказывали, будто в берлогах находили детей, что, случалось, медведи утаскивали взрослых, и прочие страшные истории. Мне почему-то казалось, что братьев и теток медведь трогать не станет, а на мать может напасть. И я сжимал дедовский топор, лежащий под боком.
Вдруг что-то зашуршало: вначале тихо, потом с нарастающим шумом. Тетки смолкли, братья прижались друг к другу, а я приготовился к встрече. И, помню, нисколько ее не боялся. Утром выяснилось: шумела трава, сползая пластом с крутого наката балагана.
Медведя я все же увидел, но это случилось лет через пять, на глухарином току. Только-только начало брезжить. Я вглядывался в темные силуэты сосен, силясь отыскать в них певуна. Настороженный слух поймал потрескивание сухих веток, будто кто-то шел, не разбирая дороги и не заботясь о тишине. Я встал за деревом в надежде, что человек пройдет мимо, потому что двоим на току делать нечего.
Потрескивало все ближе. Я увидел его и не сразу понял, что это медведь. А когда убедился, то от моей былой храбрости осталось немного. Патрон с дробью для птицы в старенькой одностволке едва ли спас бы, вздумай медведь повернуть в мою сторону. Я затаил дыхание. Голова будто гусиной кожей покрылась, в животе стало прохладно.
Сквозь туманную синеву он надвигался громадой. Остановился шагах в десяти, потянул носом воздух и уставился на меня. Постоял так, затем отправился дальше.
ГЛУХАРИ
Помню, на покосе полез в гору за брусникой и там увидел громадную белоклювую птицу. Она ходила по земле. «Наверное, беркут», – подумал и испугался, так как вполне верил, что орел может унести человека. Справа и слева стали взлетать такие же птицы. Я выронил кружку и убежал к балагану.
Вскоре после этого случая к нам завернул охотник. У него я увидел точно такую же птицу и узнал, что это глухарь. С тех пор, когда у нас бывали охотники, я сидел где-нибудь в сторонке и чутко прислушивался ко всему, что говорилось о глухарях.
Один из охотников подарил мне книжку, в которой рассказывалось о том, что весной глухари собираются вместе, поют и глохнут при этом совершенно.
Рассказы растравили воображение. Мне страсть как захотелось увидеть глухаря и послушать его песню, а если повезет, то и добыть. Стал ходить в лес, с каждым разом проникая все дальше. И вот повезло. Как-то в конце марта приметил наброды – отпечатки глухариных лап на снегу и бороздки – следы опущенных крыльев. Они оживили начавший понемногу меркнуть образ загадочной птицы и распалили желание увидеть ее. Вот тут, где стою, думалось мне в сильном волнении, может, совсем недавно был он, и стоило прийти чуть пораньше, мы бы встретились.
И отчего нельзя стать невидимкой? Как было бы славно: ходи, никто тебя не замечает, зато ты все видишь и знаешь, что делается вокруг.
А если прийти рано утром, когда еще почти темно, глухарь не увидит, ведь именно так делают настоящие охотники.
Я вернулся, кое-как скоротал день и лег рано в постель, стараясь не выдать умысла.
– Ишь, упластался за день-то, хоть за ноги тащи. – Бабушка поправила одеяло, задула керосиновую лампу и легла.
А я укрылся с головой и не сомкнул глаз – все виделись чудесные птицы.
Когда петух во дворе пропел второй раз, я тихо встал и так же тихо оделся. На цыпочках прокрался и снял со стены ружье. Это была старая берданка двадцать восьмого калибра. Я давно поглядывал на ружье. Бабушка, перехватив мой взгляд, грозила пальцем: не вздумай, упаси тебя, пронеси стороной и помилуй.
Теперь оно в руках. Сердцу тесно. Шарю на припечке припасенный заранее патрон, задеваю – он падает. Внутри замирает – все пропало! Но никто не проснулся.
Выбираюсь из дома. Вставляю в магазин патрон – теплый, пахнущий печеным яйцом, кошмой и еще чем-то очень домашним. Бегу. Хрустит под ногами взломанная дневным роспуском дорога. По краям ее темная шпалера елей. Тихо так, что собственное дыхание, кажется, слышно далеко в лунном лесу.
Что-то непонятное движется впереди. С содроганием подхожу ближе – с дороги срывается заяц. Потом приходилось видеть лунной ночью зайцев, и, хотя уже имел опыт, странным казалось зрелище: сам незаметен, а видна тень.
Я пробирался по лесу и трясся, как овечий хвост, но обратно не повернул: желание увидеть поющего глухаря пересилило страх.
И я услышал его песню. И узнал, потому что ее ни с чем спутать нельзя.
Глухарь токовал. Я стал подбегать, следуя собственным заключениям, когда можно двигаться, когда надо стоять.
Оказалось, глухарь поет намного тише, чем предполагалось, и слышно его всего шагов на полтораста. На пути оказался сугроб и пришлось лезть через него. Схваченная морозцем корка не выдержала тяжести и рухнула. Глухарь взлетел с земли, совсем недалеко от меня.
Та ночь была холодной, я чуть не отморозил пальцы, сжимая ружье, но не заметил этого – так велико было волнение. И радости было много: сам выследил глухаря и услышал его песню.
С тех пор ночного леса боялся все меньше и меньше и, случалось, один ночевал в стогу или избушке.
