Текст книги "Таволга"
Автор книги: Николай Верзаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
ЧУЧЕЛО
Егор лежал на кровати, глядел в потолок на изломанную тень от глухариного чучела. Этого глухаря он добыл в верховьях Куваша, когда еще бегал по горам без устали. Тогда он шел крутым берегом, а внизу шумел на перекате Куваш. В горе один за другим раздалось восемь выстрелов. Так бьют, когда заяц мчит вдоль линии охотников, или глухарь летит над нею.
На сей раз был глухарь. Он валился с горы, не шевеля крыльями – так уходят смертельно раненные. На секунду вошел в меру, и Егор ударил из левого ствола. Поднял бородача и залюбовался: на взъерошенной шее трепетало каждое перышко. Подержал, кинул под ель, сел рядом, навалился на ствол, протянул ноги, чтобы отдыхали. Спешить было некуда, впереди два дня охоты. До вечера он думал ельниками подняться вверх по течению речки, где постоянно держались зайцы, затем пересечь гарь – там должны быть тетерева, перевалить хребет и заночевать в охотничьей избушке, а утром вдоль ключей пострелять рябчиков.
«Жестковат будет». – Егор прощупал тушку, вспомнил, как рады бывали дичи во время войны, мясо в доме – праздник. Теперь, чего доброго, ворчать начнут: то жесткое, то постное, то чередить лень. А его бы ощипать, опалить, вымочить в проточной воде, отварить да в жаровню – в сало с луком и перцем. Кто станет возиться, когда и магазинную курицу довести до ума недосуг. А мошник хорош! Может, из всего леса за сорок лет единственный такой и есть. Утром, небось, думал пожировать на клюкве – подмороженная отменна, а там на долгую зиму – лишь сосновая хвоя. Поклевать камешков у елового выворотня зарился, в пыли охлопать себя, пока погода стоит, а польют дожди, с тем и в холода уйдешь. Думал еще… Кто скажет, о чем он еще думал. Совсем немного до зимы не дотянул. Дороги передуло бы, тропы перемело – поди достань по бездорожью.
В заводе раньше таких мыслей не было. «Старею, что ли?» – подумал Егор. Ничего не поделаешь, молодые годы не удержишь, как воду в пригоршне. Где они? В горах, по увалам прошли, вдоль речек и ключей, у костров под звездами, звонкими утренниками, безмолвными алыми закатами, тонкими льдинками в колеях прохрустели, прошумели палым листом, простучали знобкой дрожью. И скуп бывал лес к нему и щедр без меры, но никогда не хватал Егор лишнего, не рвал последнего.
Пора было подниматься и править по ельнику, но он все медлил. Захотелось чаю. Развел костер, заварил лабазника с душицей – не поглянулось. Выплеснул остатки, но и после этого вставать не захотелось. Когда же поднялся, опять раскатились по горам выстрелы. Постоял, повернулся и пошел прочь от матовой черноты ельников. И отяжелела с тех пор рука…
Егор лежал с закрытыми глазами, и ему казалось, что он поднимается в неведомую высь на самолете, оглядывает оттуда лес, знакомый, как курятник. Горы он видит, речки, глухариные токовища в сосняках да листвянниках, затянутые кустарником старые гари – приволье косачей, в седых мхах хмурые ельники – прибежище сохатых и зайцев, говорливые ключи, обжитые рябчиками, светлые березовые опушки с гусельным перезвоном пернатой мелочи. И машет сверху рукой: прощайте и будьте живы-здоровы…
ЧИБИСЫ
Большой деревенский двор зарос гусиной лапкой, просвирником и птичьей гречихой. На соломенной крыше сарая воркуют голуби. Лежу на траве, жую пресные лепешечки просвирника и гляжу в солнечное небо.
Позади у меня защита дипломного проекта, впереди – сибирский завод, а пока – теткин дом в деревне. Дом пуст – тетка в поле.
Кружится голова, тело теряет весомость и будто летит в синюю глубину. Уши заложило, может, от переутомления, может, от непривычной тишины. Покой навевает сонливость.
Сказывается тряская дорога: попутный грузовичок, свежий ветер. В алой заре над степным горизонтом крупная Венера и сочный голос: «Говорил такие нежные слова…»
Девчонки веселы – сдали сессию и едут домой. Поют, вскрикивают на ухабах, смеются, опять поют…
Теткин дом на пригорке. Внизу небольшая старичка. За нею луга до самой реки вдали. Спускаюсь по крутой дорожке. Вода в старице темна, на ней покоятся чашечки кувшинок, ее пронизывают стрелки рогоза. Берега топки, заросли осокой и лабазником, источающим немного схожий с черемуховым запах. В камыше крякает утка, плещется выводок.
Иду через луг к реке. Он не совсем еще просох от росы, сверкающей на лепестках калужницы, листьях купавок, с копошащимися в ее головках жучками, на веснушках куриной слепоты, бисерной россыпи незабудок.
Надо мной пронзительно кричат чибисы. Падают в траву, тут же взлетают и кружат с прежней неутомимостью. Успокаиваются не прежде, чем поднимутся следующие. Следующие тоже передают меня, и так до самой реки. Попадаются и другие птицы, в основном, плавунчики, слетающие с кулижек, но они как-то незаметны в царстве крикливых чибисов.
Много лет спустя садились в Домодедове. На выравнивании, то есть когда самолет, как бы съезжая с горки, выходит на прямую перед приземлением, в иллюминаторе промелькнул чибис. Необычным он показался, странным. Потом дошло – чибис молчал.
С детства эта черно-белая тупокрылая, медлительная в неровном полете, с легкомысленным хохолком на голове, птица знакома прежде всего по неотвязному крику.
Кричит, конечно, и тут, но среди турбинного рева и гула мы ее уже не слышим.
АПТЕКА В БОЛОТЕ
Я никогда не упускаю возможности завернуть в моховое, или, как еще говорят, глухое болото. Наградой бывает кружка клюквы, брусники или встреча с выводком рябчиков. В таких местах, где деревья стоят вкривь и вкось, человек ходить избегает, и птица бывает непугливой.
Впервые с моховыми болотами я познакомился, когда мы строили новый дом и ездили на Рыжке драть мох. Потом я перевидал моховых болот немало, но эти первые выезды особенно запомнились. Голенастые ели и пихты, зеленые где-то вверху, а посредине их сучья увешаны белыми «бородами» лишайников. В таких местах, по народным погудкам, живут лешие. В ненастье к ним бегают на вечерки ведьмы и под шорох дождя-листобоя водят унылые хороводы.
Под ногой кукушкин лен, страусово перо, поверх пухлых кочек клюква ровной россыпью или брусника в кисточках. Мох и лишайник. Если мох еще похож на растение, то лишайник кажется неживым, сухим и ни на что уже не годным – висит, только истощает деревья. На самом деле это не так.
Опыты ученых показывают, что лишайники предохраняют деревья от гниения.
В лишайниках заключено много лекарственных веществ, способных останавливать кровь, заживлять раны, излечивать нарывы, исцелять от простуды, от болезней легких и даже от зубной боли – целая аптека! Приходи, зверь, прилетай, птица, выбирай лекарство и лечись от своих болезней. И звери идут, и птицы летят.
Например, отощавшие за зиму лоси любят весной бывать в болотах. Ищут там и едят от каких-то недугов троелистку. Ужасно горькая трава, а зверю хоть бы что. Он за ней лезет в трясину и ищет, засунув морду по уши. Один лось этим занятием был так увлечен, что подпустил меня к себе вплотную.
Знаю случай, когда в начале сентября на кромке мохового болота был выбит из выводка молодой тетерев. К концу месяца поврежденное крыло совершенно затянулось, и он улетел.
В глухих болотах как-то особенно тихо. Идешь, не слышишь собственных шагов, и ничто не нарушает тишины, мягкой, как мох. Стук дятла и писк синиц не в счет.
Растут лишайники в глухомани, а таких мест остается не так много. Значит, их надо беречь.
ОХОТНИЧЬЯ ИЗБУШКА
Вас заставала ночью гроза в горах?
Когда молнии рвут аспидную тьму, а раскаты торопят друг друга?
Когда скалы будто бы рвутся и летят в тартарары, из необъятного ушата над головой низвергается водопад, а вековая ель, обычно надежная защита, протекает, как дуршлаг?
Когда неподалеку начинает пластать дерево, придавая картине чудовищный вид?
Когда все взялось водой и нет сухой нитки?
Когда пес, способный загнать на дерево лешего и удержать его там до вашего прихода, начинает тоскливо скулить и прижиматься к вашим ногам?
Страшно оказаться без крова в такую ночь.
Вас застигал в лесу буран?
Измотанные дневным переходом, вы едва добирались до знакомого стога, как до самого большего возможного блага, употребив на это последние силы, и обнаруживали, что стог увезен и укрыться решительно негде.
Уставшая собака, утоптав место под собой, ложится. Вы разгребаете снег у остожья, чтобы набрать охапку сена, но тщетно. Хозяин взял все, даже верхнюю черную пропитанную дождями и смерзшуюся корку. Рубаха на спине влажна, ноги мокры, а впереди долгая ночь.
Вы опытны и добудете огонь, но все время уйдет на поддержку его. И только под утро, у кучи тлеющих углей, бросив поверх последнюю горстку мокрого хвороста, на минуту забудетесь и вскочите оттого, что прогорела одежда.
Вам случалось пробежать по мартовскому снегу километров двадцать, гонимому бормотанием тетеревов на рассвете, задором и беспечностью молодости, а потом оказывалось, что под солнцем наст распустился и не держит? Долгим будет обратный путь. Пробившись к дороге, вы упадете на ее твердь, и покажется, что нет силы, способной поднять вас.
Если вы провели хоть одну такую ночь в лесу, то вам станет понятно, как дорого тепло очага.
Однажды в конце зимы мы проводили в своем охотничьем хозяйстве учет дичи. Считали входные и выходные следы лосей, косуль, зайцев, ямки, где ночевали тетерева и рябчики.
Зимой день короток, и, чтобы охватить большую площадь, разошлись в стороны.
С утра сыпала снежная крупа, потом потянули завертки, после обеда началась метель. Ушел я далеко, и надо было возвращаться. Увидел свежий лисий след. Он, как показалось мне, вел в сторону обусловленной встречи. Я шел по следу и радовался непогоде – в такое время зверь подпускает ближе, а мне очень хотелось подсмотреть лису. Прошел несколько горок и кромкой мохового болота спустился, к речке. А она течет в другую сторону. Понял, что заблудился.
Обычно вижу местность в плане, будто с вертолета, и свое место отмечаю условными точками. Делается это, конечно, незаметно, по привычке. А тут мой внутренний указатель не сработал. Знаю, что в таких делах важно успокоиться, посидеть. Но стало почти темно, буран усиливался, и я не внял благоразумию.
В ночной снежной кутерьме я уже не думал выбраться на дорогу и подыскивал место, где бы не так сумасшедше крутило, отчетливо представляя себе положение: не разведу костер – замерзну, занесет снегом.
Вдруг на белом – темный треугольник – охотничья избушка! Сразу все стало на свои места. Дорога находилась неподалеку, но я уже не был способен, как говорится, двинуть ни рукой ни ногой.
Снял лыжи. Толкнул дверь. Чиркнул спичкой. Нашел огарок свечи, сильно оплавленный, и засветил его. Здесь была железная печка, чайник на ней, нары с охапкой сухой травы, полка с чашкой, ложкой и пачкой соли. Под потолком висел котелок с пакетом вермишели. Но более всего обрадовали большой запас дров под нарами и береста на растопку.
Через полчаса печка раскалилась докрасна. Развесил сушить одежду, напился чаю и вытянулся на нарах в блаженной истоме.
За избушкой свирепствовал буран. Я думал о человеке, который выстроил этот домик и поставил в нем печку; о человеке, который нарубил дров и приготовил растопку; о человеке, который оставил еду и все необходимое на случай, если кого-то загонит сюда непогода. Засыпая, я думал, какое это хорошее правило – позаботиться о тех, кто придет после тебя.
К утру буря стихла. Как ни в чем не бывало из-за горы вышло яркое солнце и бросило голубые тени на сверкающую белизну.
Нашел под нарами топор, нарубил дров, надрал бересты от сухой березы, сложил между печкой и нарами. Напился чаю. Остатки еды подвесил к потолку, чтобы не достали мыши. И плотно притворил за собой дверь.
ПО ГОРАМ
Если долго не бываю в горах, становлюсь раздражительным – у меня это вроде болезни. И тут одно лекарство. Сборы в поход – волнующее время. Представляю, где буду ходить, какие увижу места, какая встретится дичь. Одежда – не последнее дело. Никогда не надеваю ватников и шуб, пропотеешь – простудишься. У костра же, скорее сгоришь, чем высушишься. Оденешься слишком легко – будешь мерзнуть. Обычно надеваю один, два или три свитера, смотря по сезону, и плотную штормовку. Если и стали влажными, раскинул, быстро высушил. Опять сухо и легко. На ноги резиновые сапоги, хорошие чистые шерстяные носки и портянки.
Выхожу затемно. Переваливаю Малый Таганай и иду до Ицыла.
Здесь горы кажутся сторожевыми постами земли. Розовые в холодном зимнем закате, цвета яшмы жарким летним днем, лазоревые в весенней дымке, кофейно-золотистые тихими осенними вечерами, они никогда не утомляют глаз. Ничто так не влечет к себе, как обманчивая близость и доступность гор. Как недоумевал, помнится, оказавшись впервые в степи, как протестовала душа против однообразия равнины и как тосковал я, лишившись привычного очертания вершин.
У нас между рамами на зиму кладут кирпич – он втягивает влагу, и стекла не потеют. Горы, подобно кирпичу, втягивают в себя людскую тоску и печаль.
Бывает, кто-то из пенсионеров перебирается поближе к теплу, где ведро черешни, говорят, стоит два рубля, а яблоки, особенно осенью, ничего не стоят. Там в марте распускаются сады, а у нас бураны надувают суметы вровень с крышами прилепившихся к горам домишек. Через год-два души беглецов запотевают и начинается тоска. Большинство из них возвращаются, с жаром расхваливают теплые края, но более туда не едут…
Ночую в избушке на азиатской стороне. Ночевка – немалое удовольствие. Хорошо, когда есть собака, но можно и так. Слушаю вечерний и ночной шум гор – он запоминается надолго.
На другой день через Ицыл иду к Киолиму, переваливаю через Большой Таганай между Круглицей и Откликным гребнем и через Черную скалу – домой. Виды с гор необозримы, красота ненаглядна, для души, для отдыха – лучшие места. Когда ходишь по горам, много думаешь. Житейские неприятности отдаляются, делаются мельче. Сам успокаиваешься и на все смотришь проще.
Хорошо возвращаться в город, когда тонет он в осеннем красном тумане, и взглянуть с вершины на окрестности: какой простор! Или зимним вечером, когда отпылает холодная лимонного цвета заря, когда город погрузится во тьму, остановиться на вершине последней горы: сколько огней внизу! Толчок палками – и бегут навстречу огни, вихрит за спиной, свистит в ушах, выбивает слезу и зайдется сердце. Врежешься в улицу, переведешь дух, оглянешься, а гора – вон она где!
Дома возвращению рады. С интересом смотрят, что содержит рюкзак. Чаще всего там десяток боровичков, кисть мороженой рябины или пригоршня-другая клюквы. Потом баня, чай до бесконечности и рассказы о виденном.
Засыпаешь глубоко, совершенно исцеленным.
ЕГОРКИН СКВОРЕЦ
Я вышел за ворота и увидел соседского мальчика Егорку. Он сидел на лавке возле палисадника, под старой вербой в пушистых шариках, мягких, как лапки котенка. Не обращая на меня внимания, Егорка говорил:
– Здравствуй-здравствуй, – потом медленно, – здравствуй, – и врастяг, – здра-авствуй.
Егорка начитан и большой фантазер. Мне кажется, не зря он тянет свое «здравствуй» и вслушивается в собственный голос.
Егорка делает знак: тише. И опять:
– Здравствуй-здравствуй, здравствуй, здра-авствуй.
– Ты с кем это разговариваешь? – спрашиваю.
– Тише. Я скворца говорить учу.
– Пустое дело, говорящий скворец – редкость.
– И ничего не пустое, и совсем не редкость, – горячо возражает мальчик. – Он говорить там научился.
– Где там? – спрашиваю.
– В жарких странах, где же еще.
– И какие слова он там выучил?
– Туан ахэ! – вот какие. – А на папуасском языке это значит: «Привет тебе, белый человек! Что скажешь?»
– Да ты-то откуда знаешь папуасский язык?
– А вот и знаю. И хочу, чтоб, когда он обратно туда полетит и когда ему скажут: «Туан ахэ!» – он бы ответил: «Здравствуй!» И папуас бы понял, что человек там, откуда прилетел скворец, желает ему долго жить.
После ужина я долго сидел на-лавочке у ворот, наблюдая скворчиные хлопоты и посвисты. Наблюдал и думал, что, сколько бы ни мотало меня по белому свету, я нигде не чувствовал себя счастливым вполне, кроме дома; думал о Егорке, о его жарких странах и папуасах, которым ему так хочется сказать: здравствуйте!
В ДОСУЖИЙ ЧАС
Дикие животные не только промышляют еду, спят да прячутся от опасности, но и веселятся, играют. Нелегко их подсмотреть в эти минуты, однако мне несколько раз удавалось.
Ночью выпал снег и запорошил тропки. Я шел на глухариный ток, сбился с пути, замешкался и попал на место, когда рассвело. Пел только один петух. Пока подлаживался под песню, стало всходить солнце. Глухарь опустился на землю. Это меня обрадовало, так как на полу поют обычно старые глухари.
Стал скрадывать птицу под песню, укрываясь за мелкими елочками и стволами высоких осин. Моя старая одностволка стреляла плохо (на двадцать шагов с подбегом, как смеялись надо мной), и я старался подобраться как можно ближе. Высматривая из-за елки, к немалому удивлению своему, увидел не только глухаря, но и зайца. И еще более удивился, когда понял, что зверек играет с птицей, как играют дети в пятнашки.
…Заяц тихохонько, бочком, пришлепал к глухарю, тот растопорщился, напыжился – и на зайца. Косой легонько отпрыгнул, остановился и, как только глухарь повернулся, опять к нему похромал, и опять бочком, словно бы поддразнивая. Так продолжалось несколько раз, пока под моей ногой, онемевшей от напряжения, не хрустнула ветка. Заяц метнулся в сторону, а глухарь взлетел, заслоняясь густым ельником.
У моей сестренки был день рождения. Я встал пораньше и пошел в лес за ландышами, чтобы вернуться до ее пробуждения. Собираю, аккуратно выдергиваю стебельки с крохотными белыми колокольцами. Рядом оказался намыв песка от весеннего паводка. Вдруг на этот песок выскочили один за другим два зайчонка. Один старался догнать другого, а тот увертывался. Вдруг, круто повернувшись, он кувыркнулся на спину и стал отбиваться от преследователя лапками. Тот перепрыгнул через приятеля, припал и прижал ушки. Как только поверженный встал, роли поменялись, и первый зайчик пустился наутек.
На песочной площадке, величиной с теннисный стол, зайчата прыгали друг через дружку, валялись, вскакивали и, отряхнувшись, снова принимались бегать взапуски.
Я побоялся, что сестренка проснется раньше, чем вернусь, и осторожно отошел, оставив шалунов наедине.
Ночью прошел дождь. А когда из-за гор показалось солнце, капли на ветках вспыхнули разноцветными огоньками.
Я сел на полуистлевший, обомшелый ствол давным-давно поваленного бурей дерева. По моим расчетам, где-то здесь должен был быть выводок рябчиков.
Тишина. Густой ельник весь в лохмотьях серых лишайников. Редкая трава пожухла и свалялась. Под ногой зеленые мхи и белые лишайники в солнечных пятнах похожи на шкуру нерпы.
Поманил – не отзываются рябчики.
И вдруг будто солнце раздробилось мелкими искрами в вершине полусухой березы. Присмотрелся: две белки, распушив хвосты, словно насквозь пронизанные лучами и едва видимые, устроили карусель.
В парках часто можно видеть, как белки гоняются друг за дружкой по спирали вокруг дерева и так увлекаются, что иногда к ним можно подойти очень близко. В лесу они осторожнее. Эти гонялись с такой скоростью, что на фоне восходящего солнца я видел только радужные росчерки, и был так удивлен, что забыл, зачем тут нахожусь.
Прошло минуты две, солнце поднялось чуть выше, и белки успокоились. Я подумал: может, увидел ритуальный танец в честь солнца, давно забытый людьми.
Сижу на высокой скале. Внизу еловый лес, а за ним густой осинник на старой вырубке. Этот мелкий осинник совершенно непроходим для человека. Лосиха его рассекает, как лодка. Сзади, положив голову ей на спину, идет лосенок.
В середине осинника площадка, отчего-то незаросшая. Лосиха правит к этой площадке, видно, не первый раз.
Вышла, стоит, ушами водит – ловит шорохи. Теленок не выдерживает, начинает жеваться, толкать мать, тереться об нее мордочкой. Лосиха сердито мотает головой, но это действует на малыша недолго. Он лижется, подтыкает мать, взбрыкивает. Лосенок, наверное, думает, что под защитой такой большой лосихи ему бояться решительно нечего в этом мире.
Но вот она поддается настроению малыша – трясет головой, как бы пугает его. Тот понимает и принимает игру совершенно счастливый.
В степи, вероятно, надо родиться, чтобы не замечать удручающего однообразия ее или находить в нем то, что недоступно случайному вниманию.
Снежная равнина. Неверный полет сороки словно тащит ее неведомо куда против воли над островками утонувших в снегу берез.
Накатанная дорога уходит мимо столбов за горизонт. Но и там, на самом горизонте, не за что зацепиться глазу. Сколько ни иди, все одно и то же. Один убогий вид сменяется другим, еще более убогим. И так час, два и три. Необъятность начинает мало-помалу угнетать, появляется чувство затерянности и щемящей тоски. Короткий зимний день кажется невыносимо длинен.
Вдруг из-за полузанесенной снегом скирды соломы вывернула лиса. Сунула нос в снег, фыркнула, повертела головой, склонила ее набок. Изогнулась дугой в прыжке – из снега только хвост. Вынырнула – в пасти мышь. И ну забавляться ею – совсем как домашняя кошка: то отпустит и поощрит ее лапой бежать, то поймает и подкинет затем, чтобы схватить прежде, чем добыча скроется в снегу.
Юное, ребячески озорное было в ее поведении. Несомненно, лиса переживала свою первую зиму, была уверена в себе и довольна окружающим миром.
И мои шаги заскрипели веселее.
Багровое, в искрящемся холодном мареве, солнце скрывалось за белый край. На лиловом поле мелькало огненное пятнышко.
