Текст книги "Таволга"
Автор книги: Николай Верзаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
ДВА ШАГА
Первые годы после войны Андрею Пирогову часто снился воздушный бой, двадцать третий по счету и последний. Потом он снился все реже и реже. Последние пять лет не приходил вовсе. И вот опять. Собственно, не весь бой, а только последняя часть, когда он уже потерял ведомого, и началась та свалка, в которой трудно бывает что-либо разобрать.
Синее небо. Переплет фонаря кабины. В сетке прицела, как муха в окне, мечется «мессершмитт». Сбоку трасса – значит, и он, Андрей Пирогов, тоже в прицеле. Чуть дал ноги – скользнул в сторону, «мессер» шмелем проскочил через перекрестие. Но палец успел-таки надавить на гашетку. Шмель вздрогнул, свечой ушел вверх, завис и посыпался, потянул за собой черный шлейф. «Як» тряхнуло, в кабину ворвался холодный свистящий воздух – пушечный снаряд прошел под приборной доской. Лобовое стекло обметало маслом, двигатель встал. И только тут заметил в разрыве комбинезона розовый обломок кости.
Вышел из боя. Открыл фонарь. Перевернул самолет «на лопатки» – и понеслась навстречу земля. Вывел из пикирования на трех тысячах. Впереди бутоны взрывов, позади – два «мессершмитта». Взяли в вилку и прижимают к земле. Впереди поле, и надо садиться, иного выхода нет.
Потирайте руки, вас ждет шнапс и, возможно, по Железному кресту за пленение русского летчика Андрея Пирогова.
Стрелка высотомера показывает пятьсот, четыреста девяносто, четыреста восемьдесят метров… Перевернулся горизонт, и опять понеслась навстречу земля, опаленная, избитая, израненная…
Он открыл глаза. От грома дрожали стекла в рамах. На крышу обрушивался ливень. Дотянулся до пачки папирос. Чиркнул спичкой – было двадцать минут первого. Затянулся дымом и усмехнулся, представив себе вытянутые рыла одураченных немцев. Так мог поступить только сумасшедший. Но это пришло им в головы секундой позже, когда они уже повторили маневр, чтобы не упустить добычу. Он выхватил перед самой землей, за ним раздались два взрыва.
В госпитале его навестил комэск и рассказал о подробностях боя. В тот день они прикрывали штурмовиков. Девятка «мессершмиттов» зашла им в хвост со стороны солнца. Звено Андрея Пирогова связало их боем. Однако к немцам подоспела помощь. Это был тяжелый бой. Из двенадцати «Яков» только три вернулись, зато наши штурмовики взорвали бензохранилище и парализовали близлежащие аэродромы.
Андрей попал к нашим разведчикам. Его удалось переправить через линию фронта. Он остался жив и с тех пор, вот уж двадцать с лишком лет, исправно делил с женою обязанности будочника, плотинного мастера и обходчика.
Жена ушла утром в город, да все еще не вернулась. «Мост сорвало, – думал он, – Мария не может добраться».
Кровать скрипнула, когда он нагнулся и стал шарить рукой. Протез оказался с другой стороны. Он пристегнул его, встал, кинул в очаг пару поленьев и стал одеваться.
За дверью на него обрушился ливень. Он пошел к плотине. Бурные потоки стремительно неслись с гор, поднимая уровень водоема. Старая плотина едва успевала пропускать воду.
Молнии поминутно вырывали из тьмы прибрежный лес, ребристую поверхность воды, торчащий нос затопленной лодки, крышу с антенной, устремившей вверх железные пальцы, будто просившей о пощаде. Качался фонарь над будкой возле плотины.
Плотина дала течь. Он взошел на мост. Настил набух и стал скользким. Под плотиной, разбиваясь о бетон, бушевал водопад. О том, что плотина может не выдержать, он думал еще утром, оттого и послал жену в город, в «Водоканалстрой», но вот уж глубокая ночь, а ее все нет. Теперь он жалел, что не пошел сам. Конечно, она бы не послушалась, но все-таки не надо было отпускать.
Надежной женой была Мария. И что нашла в нем, изломанном войной? Могла бы и лучше отыскать, к тому были основания.
Ему чудилось, как вода разъедает бетон крошка по крошке, разрушаются шлицы, в прорыв рвется вода. И вот уж лава сносит домишки поселков, бани в огородах, затопляет улицы, повергая в ужас сонных жителей.
Припадая на деревянную ногу, он пошел домой, достал в чулане мешки из рогожи. Их оказалось шестнадцать. «Мало», – подумал и снял наволочки с подушек. Вспышка молнии откинула на стену его тень, высветила фотографию в березовой рамке. Он, молодой летчик, в сдвинутой набок пилотке, заложив большой палец за портупею, стоял у сбитого им «юнкерса». Фотографию подарил корреспондент армейской газеты.
Снял наволочку с матраца, сложил в нее мешки, чтобы не сразу намокли, отнес на берег и вернулся за киркой и лопатой.
На этом берегу, густо зарастающем клевером и зверобоем, они с Марией часто сиживали в былые годы – отсюда открывался великолепный вид. На воде обыкновенно плавали стайки диких уток, а в первые годы гнездилась пара лебедей. Осенью выводок делал несколько прощальных кругов над прудом и улетал, а возвращалась только старая пара. Иногда к берегу подходили дикие козы, особенно в жару, или лоси. За дальним берегом, поросшим тальником, чернела кайма елей, а дальше лес уходил в горы. Самые вершины были голы и часто скрывались в облаках.
Первый мешок с песком он поднял легко, но всю тяжесть почувствовал, только дойдя до плотины. Сбросив мешок над течью, перевел дух.
Как-то на этом берегу, августовским вечером, когда вершины гор были розовы от заката, а дальний берег терял четкие очертания в дымке, земля была объята тишиной, он спросил:
– Мария, я очень безобразен?
Она приклонила к плечу голову:
– Я люблю тебя, чего же еще?
И он перестал думать, что потерял ногу, что перебитые руки слабы, а лицо стянуто шрамами.
Шатаясь от усталости, мокрый и обессиленный, он крушил песчаный берег и носил мешок за мешком, ковыряя деревяшкой размокший грунт.
Течь уменьшалась, но он устал, заныла натруженная нога, или, вернее, то, что от нее осталось. Чтобы превозмочь боль, старался думать о хорошем. Например, о том, как лет пять назад к нему подкатил на «Волге» однополчанин Александр Голубенко. Он был первым за все годы, с кем пришлось встретиться. Накрыли стол на берегу, развели костер, варили уху и просидели всю ночь.
– Ты береги его, – внушал он Марии. – Ты еще не знаешь, какой он человек. А если хочешь знать, так скажу: его приводят в пример, когда обучают молодых тактике воздушного боя. Выход переворотом через крыло на предельно малой высоте – это тебе уметь надо, отчаянным надо быть…
Расставались тяжело. Друг звал их с Марией в гости, на берег Дона, сомов ловить…
Он долго пытался поднять мешок, наконец это ему удалось. Шел, нащупывая деревяшкой место потверже. «Ничего, – говорил сам себе после каждого шага, – еще немного, еще…»
На стыке плотины оставалась маленькая щель. Последний мешок он поднять не мог, как ни бился. Встал на четвереньки, пробуя взвалить его на спину, но руки дрожали, тело ослабло. Он ничего не видел. Мерещилась лишь маленькая щель, которую надо закрыть, иначе плотину прорвет. Он лег спиной на мокрый мешок, ухватился за углы мертвой хваткой и перевернулся на живот. Мешок придавил его, подбородок уткнулся в сырость. И на мгновение ему представилась бегущая навстречу земля и та секунда, когда он сумел выхватить самолет из пикирования, почти коснувшись земли. Сплюнув песок, он подобрал ноги в коленях, стараясь перенести на них тяжесть. Отдышался. Поставил ногу, опираясь на нее, подтянул рукой деревяшку. Снова отдохнул, поднялся и, чтобы не упасть, вынес ногу вперед.
Воздух светлел, обозначились вершины деревьев. Он делал шаг, останавливался, потом – еще шаг. Осталось совсем немного, и тут он запнулся. Пронзила мысль, что если мешок упадет и скатится по откосу, то его уже ни за что будет не поднять. Теряя равновесие, он сделал шаг вперед и, падая, еще шаг. Затем последовал всплеск…
Светлело. Качался над будкой фонарь и доносился глухой отголосок уходящей грозы. Шел дождь, смывая с травы занесенный на нее песок.
ПОДСНЕЖНИКИ
Остатки снега в горах, сиреневый березняк, частые повороты и размытая дорога были так обычны, что шофер Козырев потерял к ней интерес. Причиной тому, может быть, было и то, что он всего месяц как был женат, не свыкся с новым положением, плохо переносил одиночество и был счастлив тем боязливым счастьем, когда человек еще не совсем поверил в него. Ехал он старым трактом, надеясь сократить путь и пораньше вернуться домой.
На одном из поворотов к нему попросился солдат. С шиком сдвинутая фуражка, особая подобранность говорили о том, что он в отпуске, а букет подснежников заставил Козырева улыбнуться и в который раз вспомнить о Любаше. Он открыл дверцу:
– Садись, друг!.
Солдат, припадая на одну ногу, поднялся в кабину.
– Что с ногой? – спросил Козырев.
– Подвернул, – ответил тот.
– Тут не только ногу, шею свихнешь. В отпуске?
Солдат кивнул:
– У матери побыл, сена привез, во дворе кое-что поправил, еще два дня осталось.
– Не афганец? – поинтересовался Козырев.
– Оттуда. – И, как бы опасаясь расспросов, поглядел на часы: – Засветло доедем?
– Только бы перевал одолеть. Цветы девчонке, наверно, нарвал?
– Ей, – солдат утопил нос в букет. – Хороший у нас край, только там это понимать начинаешь.
– Что говорить. Я в Приаралье служил, знаю, как песок на зубах скрипит. Тут и простой цветок – подснежник, а как пахнет.
– Талой водой, детством.
И каждый погрузился в свои воспоминания.
Вскоре вершины гор накрыли облака. Пошел снег, липко забивая смотровое стекло. Машина едва пробиралась в гору. Снегопад усиливался, и Козырев с тревогой всматривался вперед и ругал себя, что соблазнился старым трактом. Время от времени он выходил, осматривал дорогу, возвращался и снова с трудом одолевал метры.
С наступлением сумерек похолодало. Свет фар натыкался на снежную стену. На самой круче машина пошла юзом, грозя опрокинуться под откос.
– Приехали, – сплюнул Козырев.
Мокрый валежник шипел. Дым крутило. Снежный заряд ушел за перевал. Козырев достал газетный сверток, подвинул:
– Ешь, Любашка моя испекла. Не хотел брать, а она положила. Ты, говорит, Сержик, со мной не спорь. Никто меня так прежде не называл. Конечно, и жизнь моя непростая, как видишь, дальше шофера не пошел, а она институт заканчивает. Инженер и шофер – логики как будто и нет, а поженились.
Козырев проткнул на ветку кусок пирога и стал поворачивать над огнем.
– А встретились мы на почте. Я тогда почту возил. Она телеграмму отправляла. И тут хоть верь, хоть нет, что-то накатило: стою дурак дураком, гляжу на нее. Она торопится, просит: «Примите, пожалуйста, опаздываю». Тут я пришел в себя: «Вам куда?» – «В институт». Мигом ее докатил. Съездил, куда надо, опять к институту – жду… Дождался. Так и пошло. Катается со мной, а дальше ни гу-гу. Вижу – табак дело, совсем извелся, даже уехать хотел. Едем раз из института, и нашла на меня морока – чуть на повороте в стену не вмазал. Вцепилась она в мое плечо, я – на тормоз.
– Что с тобой? – спрашивает.
Говорить я не мастер, а тут накипело, вырубил ей все, как есть. После этого перестала со мной ездить. Как будто даже легче стало: нет и нет. А потом крепче прежнего навалилась тоска, совсем жизни не стало. Встретил и издалека так повел разговор насчет того, чтобы пожениться.
Она сразу мне:
– Всегда так говорят, а потом, оказывается, мужчине свобода нужна.
А какая свобода, когда себе не рад. Я так и сяк, она – ни в какую. Все что-то выжидает, на почту каждый день ходит. Дело, вижу, непростое, спрашиваю: «Любаша, если есть кто, скажи, уйду, не стану мешать. Только, говорю, оставь что-нибудь на память о любви моей ненормальной, платочек там или еще что».
– Плохая примета, – говорит, – платочки дарить. Подарила одному синенький платочек, а он забыл… Ешь пирог-то, остынет.
– Конечно, всякий наш брат есть, – отозвался солдат, – но ведь могли быть и особые причины.
Козырев подвинул обгоревшую корягу.
– После того, как поженились, мне все кажется, что потерять ее могу. Скажи, может так быть?
– Может, – ответил солдат.
– Иногда кажется, ненормальный я. Утром уедешь, а к обеду скребет в душе, время не скоротать. И день ото дня все сильнее. Если так будет продолжаться, то что же станет со мной лет через пять? – Козырев протянул руку к огню. – Первый час всего. Пойдем в кабину, может, заснем, все время скорее пройдет. Не хочешь? Ну, смотри. Я пойду. Эти ночные костры одна видимость – колени горят, а спина мерзнет. С рассветом наберем хвороста под колеса, выдернем машину – и будь здоров! А то пойдем, что будешь один сидеть?
– Не уснуть мне. Иди.
Треснул сучок под ногой Козырева. Хлопнула дверца. С четверть часа он грел двигатель, потом стало тихо.
Тучи растащило. Легли тени. Очертились вершины гор. Над головой пролетела стая каких-то птиц. Солдат встал и подбросил в костер.
Козырев проснулся с восходом солнца. Костер догорал. Охапка хвороста лежала возле машины. На ней, завернутые в синий кружевной платочек, лежали поникшие подснежники. Вниз уходили следы и терялись за поворотом.
ФОКУС ЖИЗНИ
Кирюшке не везло с самого начала. В детском саду заставляли днем спать, а ему не хотелось. Так, помнится, ни разу и не уснул. Потом учителя вредные попадались. Одолел восьмой класс – и прямо в инструментальный цех.
Ростом он хорошо вышел, на носу конопатины, а глаза синие, будто цветки цикория. И серьезный. Выслушал он начальника цеха Петра Степаныча про традиции и трудовую честь и, чтобы утвердиться в самостоятельности, спросил:
– Сколько платить будешь?
Петр Степаныч посмотрел на Кирюшку, хмыкнул, снова посмотрел:
– Сколько заработаешь.
Определили Кирюшку к дяде Васе. Этот дядя Вася за месяц, может, два слова сказал, да и тех нельзя было разобрать. С ним Кирюшка чуть не онемел. Кивнет: смотри, дескать, учись, перенимай опыт. Смотрел-смотрел, да и затосковал. Тогда перевели его к дяде Грише. Тот минуты не мог промолчать. «Если в рассуждение взять, – обыкновенно говорил он, – ты еще очень зеленая горошина в стручке коллектива…» Потом переходил к искусству ковать лошадей, к великому множеству инструментов и их назначению, рассуждал, почему отмирают старые ремесла, а в конце оказывалось, надо было подать торцовый ключ или скобу. Но именно этого-то и не мог схватить Кирюшка, понуждая дядю Гришу к новым поучениям. Был одно время над ним старшим Семен Захарыч, он не признавал в Кирюшке на что-нибудь годного человека и постоянно был отчего-то сердит: «Вам, паралик вас расшиби, только по дискотекам обутки рвать, трясуны». А к Андрею Карпову ни за что бы Кирюшка и сам не пошел, посмотрит в глаза – оторопь берет.
И вздумалось Кирюшке уйти из цеха. Написал заявление: не желаю – и баста. Мастер не возражал.
Дорога домой вела через гору. Остановился Кирюшка наверху, сел на камень, осмотрелся. Березы вокруг, сухая трава на проталинах, камни, а под горой завод. Под крышами цехов там шумно: станки гудят, резцы шипят, пилы вжикают, молота ухают. Горелым маслом и железом пахнет. Над головой птицы летают. И Кирюшке вольно. Хорошо.
Вдруг видит он: на тропе внизу шляпа маячит – Андрей Карпов поднимается. Хотел Кирюшка уйти подальше от глаз, да раздумал. Ему теперь все нипочем. Закурил и стал пускать дым носом, в две струи.
– Зачем на холодном камне сидишь? Кому нужен хилый работник? – Андрей Карпов кинул рукавицы на камень, сел, достал пачку «Космоса».
Вдруг сигарета выскочила из пачки, оказалась во рту, а коробка чиркнулась о спичку и куда-то пропала. Кирюшка удивился:
– Ты артист, что ли?
– Нет, зачем, я инструментальщик. А в цирк звали – это правда, не пошел.
– Да ведь в цирке-то лучше, чем в цехе, – еще больше удивился Кирюшка.
– Скучно.
– В цирке скучно?
– Очень скучно. Показал фокус – тебе похлопали. Приятно, конечно, изредка. А каждый день, из года в год скучно.
– Вот бы мне в цирк, – позавидовал Кирюшка. – Мне бы скучно не было. Это когда не хлопают – скучно, а когда хлопают – весело! Я к духачам ударником просился, не берут: научись сперва. А что учиться? Лупи в барабан – и все тут.
– Если бы так просто, – Андрей достал из воздуха круглый рубль, снял с Кирюшки кепку, кинул туда и нахлобучил на лохматую голову.
Кирюшка снял кепку, но рубля там не обнаружил:
– Интересно!
– У человека все должно выходить интересно. Слышал, ты в бега кинулся? Куда теперь?
– На стройку, там, говорят, хорошо.
– Что ж, стройка неплохо. Когда помоложе был, метро строил, в Астрахани арбузы грузил, одну навигацию ходил матросом в море, с геологами в Саянах бывал, даже змей в песках ловил. И везде хорошо, но всегда чего-то чуть-чуть, самой малости, не хватало. А теперь у меня все есть.
– И машина, и магнитофон японский, и все-все?
– То другое совсем. Вот слушай: мой отец токарь, дед кузнецом был, прадед – литейщиком, и кто подрастал, все у завода кормились. И стало мне тоскливо. Думаю: перееду на другое место – лучше будет. Приезжаю, а тоска уж там. И так она на меня навалилась – свет не мил. Словом, вернулся, и все теперь на месте.
– У тебя работа хорошая.
– А как ты можешь знать, какая она? Ее понять надо, как всякий фокус. Кузнечиком прыгать – проку не будет. Ветер странствий для того, кто знает, чего хочет, это как масло к хлебу. А одного масла много ли съешь?
– Немного, – согласился Кирюшка.
– Отец-то где работает? – спросил Андрей.
– Он не работает. Он умер.
– Ну-ну, – смутился Карпов, – бывает, что ж…
– Он запился, – продолжал Кирюшка, – на часы поспорил, что выпьет три бутылки. Положили на бочку часы и водку поставили. Две выпил, а третью только половина – уши стали синеть. Упал и умер. Грузчиком работал. Часы на бочке остались…
– А мать есть?
– Конечно. Она у меня хорошая, ласковая и любит меня, но тоже… – и Кирюшка замялся.
– А что ты любишь делать? – спросил Андрей.
– Грибы собирать. В лесу тихо, никого нет. А еще фотографировать люблю, только аппарат сломался: пленку не тянет. В КБО отдавал. Домой принес, опять не перематывает.
– Давай посмотрим, что с ним.
– Исправить можешь?
– Зови в гости, попробую.
– Идем! Я тебе снимки покажу, один даже в газете напечатали, правда.
Кирюшка жил на склоне горы в деревянном, почерневшем от времени, двухэтажном доме. Таких домов было несколько, и назывались они соцпоселком.
У подъезда сидела женщина с припудренным синяком под глазом.
– Кирюша, сынок пришел, – поднялась навстречу.
– Иди домой, – сердито сказал Кирюшка.
– Домой-домой, – согласилась. – Я тебе курицу сварила, жду. А это кто с тобой?
Андрей представился.
– Милости просим, – засуетилась она и приятельски подмигнула: – Все ругает меня.
– Тебя не ругать, бить надо. Заберут в элтэпэ, знать будешь.
– А я отстану от нее, возьму и не буду больше.
– Каждый день так говоришь.
– А вот теперь возьму и брошу проклятую.
В комнате, куда вошли, она поставила Андрею стул и шмыгнула за ширму, откуда блестел угол никелированной кровати. Андрей огляделся, но ничего примечательного не заметил. Только на комоде, изъеденном жучком, стоял самовар со многими выбитыми медалями.
Кирюшка подал, видимо, много поработавший ФЭД послевоенного выпуска, альбом с фотографиями и приклеенную там газету. Кирюшка снял котенка, который взбирается на дерево из озорства. Но если повернуть кадр, то впечатление менялось: котенок как бы старался затаиться, остаться незамеченным. Андрей вертел газету, удивляясь свойству снимка.
Мать вышла из-за ширмы, странно улыбаясь:
– Сейчас чай пить будем, чай пить…
– Бросишь ты, как же, – с обидой сказал Кирюшка.
Андрей встал, похвалил газетный снимок.
– Кормилец, – просияла мать, – вся радость у меня тут.
– За аппаратом в цех завтра приходи. – Андрей простился и вышел.
Проходя мимо окна, Андрей услышал Кирюшкин крик:
– Приготовила ты! А Кузьмины собаку повесили, за то что кур таскает.
Пришел утром Кирюшка к Андрею на участок.
– Ну как, сделал?
– Немного осталось. Постой тут, как фреза дойдет вот до этой черты, выключишь, а я к лекальщикам схожу.
Остался Кирюшка один возле станка, глядит: фреза пластину грызет, стружка летит, маховичок медленно поворачивается: стол, значит, двигается, а из-под фрезы светлая поверхность выходит, и зайчик на ней, как в зеркале. Все дальше и дальше идет фреза, все меньше до края остается, а Карпова нет. Забеспокоился Кирюшка: а ну, сплошает? Вот и совсем край подошел, заметался Кирюшка. Выключай, говорит, а как? Туда-сюда глазами. Две кнопки увидел: черную и красную. Сунул палец в черную – нет толку, ткнул в красную – станок остановился. Вздохнул облегченно Кирюшка, провел ладонью по лбу – ладонь мокрая. А тут и Андрей подошел. Нет, не готов еще немного фотоаппарат – в лекальном заминка, работы много. Перевернул Карпов пластину другой стороной, включил станок и снова ушел. Опять вращается фреза, и опять Кирюшка забыл обо всем на свете.
Вернулся Андрей:
– Ну хватит, пойдем обедать.
Люди станки выключают, в умывальник пошли. То, бывало, не дождешься обеда, а тут время мигом прошло.
Андрей Карпов уладил дело с начальством и взял Кирюшку к себе в ученики. Предупредил:
– Я от тебя ничего не скрою, все покажу, только и ты уши не вешай…
Какое-то время спустя по цеху говорок пошел: «Андрей Карпов номер отколол – на один наряд с пацаном работает». Добро бы в бригаде, а то как обузу взял. Не может быть. Андрей, знали, мужик прижимистый, нормировщик его, как черт ладана, боится. Инструментальное дело известное, тут и у бывалого иной раз ум за разум зайдет, а то Кирюшка! Нет, что-то не так.
В день получки – любопытные к кассе. Все оказалось так.
Туго приходилось Кирюшке на первых порах. Поручит что Андрей – упаси бог сразу кинуться выполнять. Подумай! Голова-то на что? Дал как-то медную пластину: согни. Согнул. Дал стальную – не согнул.
– А почему? – правит ус Андрей.
– Первая была мягкая.
– А почему мягкая?
– Потому что медная.
– Да медная-то почему должна гнуться?
– Потому что мягкая, – недоумевал Кирюшка.
– А почему все же мягкая, – настаивал Андрей.
– Потому что медная, – и пожимал плечами.
Андрей расхохотался, а Кирюшке стало неловко. Попробовал ответ в книгах искать, а там так написано, что совсем запутался.
Андрей ему:
– Учись.
Лето в пору вошло. Андрей вспомнил:
– Ты грибы искать мастер, пойдем, покажешь мне что к чему.
А тот и рад: грибы брать – великое удовольствие. Люди на машинах, а Кирюшка с Андреем пешком. Медленно, зато все увидишь. Иди и поглядывай на все на четыре. Тишина в лесу и покой.
Андрей вырезал обабок:
– С понедельника, Кирилл, один работать будешь, самостоятельно.
– Правда? Ура!
– Главный фокус – не бросать начатого дела. Я тебе показал, а до тонкостей дойдешь сам.
Кирюшка пожонглировал шишками, поймал их, сделал несколько пасов, развернул пустые ладони:
– Интересно?
– Еще бы, – улыбнулся Андрей, очистил грибную ножку и опустил в плетенку.
