Текст книги "Таволга"
Автор книги: Николай Верзаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Таволга
ПОД НИЖНЕЙ КРОМКОЙ ОБЛАКОВ
Самолет иглой пронизывает небо, и белый шов делит синеву на две части.
Гнется голова, волнение теснит грудь, сдерживается дыхание. Перед глазами плывет приборная доска, мигают лампочки, фосфоресцируют циферблаты, подрагивают стрелки. Чуется острый резиновый запах кислородной маски. Кончики ушей начинают почесываться, словно давно прижаты наушниками. Проступает испарина. Нет, не могу поднять головы.
И не могу смотреть фильмов об авиации, и не читаю книг, хотя с тех пор, как последний раз затянул сектор газа и снял парашют, прошло много лет. Если кто-то скажет: неправда, все проходит со временем, не стану возражать – любовь, как и болезнь, у каждого протекает по-своему.
ДЕДУШКИНЫ СКАЗКИ
Ставим баню. Нижние венцы смолим. Смола кипит в старом тазу. Смотрю на пузыри и жалею грешников – каково им? Для пробы сую палец в таз и скатываюсь к Березовке:
– А-а-а!
– Ах! – Бабушка бежит в дом, ругая меня угланом, что, очевидно, должно означать уголовника. Возвращается с пузырьком, капает на палец, приговаривает: «У сороки боли, у вороны боли, у сыча всех шибча́, а у Васеньки заживи», – обвязывает тряпочкой. – Терпи, сам виноват.
Терплю. Грешникам хуже.
Мое дело глядеть за костром. Подкладываю под таз полено и от нечего делать кидаю в речку камешки.
Березовка течет вдоль темных ельников, светлых березничков между гор, по каменистому руслу торопливо, будто хочет вырваться из тесноты на простор. Вода в ней даже в разгар лета обжигающе холодна и так прозрачна, что плесни ее на камень – и, кажется, зазвенит она осколками.
Если посмотреть с обрыва, что неподалеку, можно увидеть хариусов. Булькнет в воде камешек, сорвавшийся из-под ноги, – сверкнут стремительные рыбки. Я пробовал их поймать, но пока не удавалось.
Дым стелется над речкой. Пахнет смолой. Дедушка уносит таз. Полено не успело сгореть. Сталкиваю его в речку. Подхваченная течением, головня густо дымит, превращается в ледокол «Красин». На перекате ледокол терпит бедствие, и я спешу на выручку. Пришлось свернуть – на большой льдине копошились люди. Ура, Папанин!..
– Эй, папанин-маманин, – зовет бабушка, – айда за Рыжкой.
Идем лугом. Рыжка поднимает голову, вострит уши. Бабушка накидывает оброть, поправляет очельник, снимает путы и подсаживает меня на Рыжкину спину. Вверху красота – далеко видно. Чмокаю по-дедушкиному: «Н-но, самурай!»
Конь косит глазом. Трава пестрит белой ромашкой, голубым цикорием, золотистым крапом куриной слепоты. В голове перемешались «Красин», Чкалов, Папанин, о которых много говорят ночующие у нас охотники. Натягиваю повод.
– Стой, стой! Куда ты? – беспокоится бабушка.
Меня охватывает состояние восторга, поддаю пятками, и Рыжка переходит на рысь.
– Убьешься! Тпру…
Конь выскакивает на дорогу. Стучат копыта о камни. Лечу вдоль речки, мимо дома, затухшего костра, мимо кучи бревен. От жути захватывает дух. Меня подкидывает и подвигает потихоньку вперед. Уж чувствую, как ходят подо мной лопатки, горизонт поднимается и падает. Сползаю на шею и в страхе хватаюсь за гриву. Рыжка останавливается, опускает голову, и я оказываюсь на земле. Бабушка выбегает из-за поворота – платок слетел, волосы растрепаны, тяжело дышит.
– Облезьян!
Я молчу.
– Что рыло-то дудкой вытянул? Садись, – и подсаживает.
Снова еду верхом, только, теперь бабушка держит Рыжку в поводу.
– Видал? – жалуется деду.
– Гляди ты! – Дедушка вытирает подолом рубахи лоб. – А я думал, Чапаев летит. Видно, мать, большой он у нас стал, пусть мох едет драть. Что глядишь? Запрягай.
Стаскиваю в кучу сбрую, хомут, дугу. Подвожу к телеге Рыжку, кое-как поднимаю хомут, но надеть его не могу.
– Слабо? – смеется дедушка. – Придется подрасти. – И, прикрыв глаза от солнышка, глядит в небо.
Там рокочет самолет.
– Чкалов летит?
– Отсюда не видать.
Самолет скрывается.
– Я тоже летчиком буду.
– Слышь, мать, Васька-то наш в летшики захотел.
– Не возьмут его, озорует много, – отвечает бабушка.
– Я не буду озоровать.
– Только что если не будешь, – отзывается дедушка. – А как запишут, прокатишь нас?
Он часто рассказывал о Сибири, где воевал с белыми. Мне Сибирь представлялась ровным местом без конца и края, и если ехать по ней, то лошадь состарится, так и не дойдет. А совсем далеко, на самом краю, есть, как говорит дедушка, город Хабаровско.
– Я вас в Хабаровско повезу.
– Эва! Сперва бы хоть к Татьяне в Карабаш прокатил.
Тетя Таня, старшая дедушкина дочь, вышла замуж за дядю Егора и уехала с ним в Карабаш, на медеплавильный завод. У них есть сын Витя, мой сродный брат, он уже учится в школе.
– Ладно, – соглашаюсь, – только ненадолго.
– Попьем чаю – и обратно. А не возьмешь ли меня кочегаром? Я бы уголь в топку кидал, чай кипятил бы. Эхма, – и скребет в затылке, – лом бы не забыть взять.
– Зачем?
– Там, сказывают, стужа – лед намерзает, скалывать надо…
Едем по мох. Дедушка рассказывает сказку: «Раньше, как только человеку выходило семьдесят лет, его убивали. Доживали старик со старухой последнюю ночь, под утро старуха будит: «Слышь, старый, у меня сын родился». Повернулся старик на другой бок и забылся. А старуха опять трясет: «Старик, у меня дочь». Тут уж не до сна стало. Назвали сына Ванюшкой, а дочь Машенькой, погоревали, и отнес старик младенцев, подвесил на березе возле дороги. Натакается добрый человек – их счастье.
Бежал по дороге Черт, увидел ребятишек, снял с березы, унес к себе и стал поить-кормить. Прошло сколь надо времени, выросли брат с сестрой, лицом чисты – цветочки будто. Задумал Черт жениться, а брата извести. Положил ему под подушку свой зуб. Утром не встает Ваня, Машенька – горевать: помер братец. Черт оборотился красавцем и стал уговаривать ее идти за него замуж.
Неподалеку на мельнице жил чертов брат, так у него всю ночь собака вот воет, вот воет. Отпустил он ее – кинулась, вытащила зуб из-под подушки и пала замертво, а брат проснулся. Поняла Машенька чертовы проделки, и решились они бежать. Чертов брат взялся помогать им: дал платок, гребень да мыла печатку…»
Дедушка передает вожжи, достает кисет, отрывает полоску от газеты, навертывает на палец, вытягивает и сгибает в «козью ножку». Синей куделей тянется за телегой дым. Брякает привязанное сзади ведро, скрипит на выбоинах телега. Дедушка берет вожжи.
– Дал, стало быть, им чертов брат платок, гребень да мыла печатку…
– Нет, – протестую я, – дал он им самолет.
– А ведь верно! И они улетели в Хабаровско.
– Черт-от сперва бежал, а потом плюнул.
– Вот-вот, плюнул и давай с досады по земле кататься. Где ему за самолетом-то, старому да хромому…
Свертываем в болото. Тонкие пихты и ели стоят вкривь и вкось. Позеленевшей меди стволы голы почти до самого верха, на сучьях – пряжей лишайники. Под ногой мох, усеянный хвоей, в солнечных пятнах. На кочках кое-где кустики белобокой ягоды.
– Сиди тут, ешь брусницу.
Дед разувается, подвертывает штанины, утопает в зыбуне и начинает казаться мне добрым чертовым братом.
Где-то тут Сыч, он по ночам кричит, людей пугает. Востроносый, тонконогий Хохлик меж стволов скрипит. Отяпа возле болотных кочек – не вдруг увидишь. Таратунка мохнатая рыжая – летом в огороде живет, чтобы малые ребята гороховые плющатки да огурцы-опупышки не рвали, а как поспеют – в болото уходит. Трясовица-лихоманка остроголовых лешенят пасет – тринадцать их тут, – скачут, из кузовочков листочки красные да желтые по лесу раскидывают, грибников заманивают.
Вот возьмет дед да и расколдует это место, и появятся Ваня с Машенькой, а Рыжка превратится в самолет, и все мы полетим далеко-далеко.
Ягода кислая. Дедушка дерет мох, носит в охапке, укладывает в телеге. Я помогаю, но, должно быть, больше мешаюсь под ногами, и он советует есть брусницу. Наконец, довольный, он оглядывает поклажу:
– Ну, будет.
Я бухаюсь во влажную мякоть мха. Подсаживается дед, подбирает вожжи:
– Трогай, самурай.
– Дедушко, а, дедушко, – трясу за рукав.
– А?
– Давай поговорим еще.
– Об чем?
– Об чем говорили.
– Давай поговорим…
Вечерние лучи прокалывают ельник. Скрипит по ухабам телега, остается за нею дымок. Пахнет теплой сыростью мха.
САМОЛЕТ ПРИЛЕТЕЛ
В холодную зиму сорок второго мы с Костей Солиным ставили петли на зайцев (тогда это поощрялось) в мелком ольховнике за поселком. Зайцы не попадали. Мы привыкли находить петли пустыми и уверять друг друга, что завтра непременно попадется заяц, а то и два. Когда же и вправду заяц попался, мы долго смотрели на него, потом кинулись разом и стали тянуть каждый себе. Мы бы подрались, как нередко случалось, но тут из-за горы неожиданно и совсем низко пролетел самолет. Костя бросил зайца и кинулся на открытое место между ольховником и поселком.
Когда мы прибежали, самолет уже окружила толпа ребятни, а прилетевшие, два человека, одетые в меховые куртки, шлемы и унты – одежду по нашим местам невиданную, – уходили в окружении оравы пацанов к председателю уличного комитета дяде Ване Чугурову.
В самолете две кабины – одна за другой, два крыла – одно снизу, другое над кабинами, и две лыжи, словно бы из половинок нетолстых бревен.
Мы изнывали от нетерпения потрогать самолет руками, ощупать пропеллер, крылья с красными звездами, заглянуть в кабины, подлезть под фюзеляж, но не давал Витька Кашин.
– Там бонбы. – Он цикал сквозь зубы и глядел, не дать ли кому затрещины или пинка.
Витька Кашин сидел в каждом классе по два года, теперь ходил в третий и, по мнению моей бабушки, был ухорезом отчаянным и неисправимым.
Пришел милиционер Тимофей Бандуров, высокий и сутулый, с ястребиным носом и острым взглядом из-под тяжелых бровей. Он умел нагонять страх на хулиганов, молча грозя им длинным согнутым пальцем. Он первым из поселка ушел на фронт и первым вернулся – раздробило руку. Она стала короче, усохла и двигалась только в кисти. Отходя от толпы, он погрозил Кашину. Витька воспринял это как знак особого расположения и принял на себя попечение о самолете.
Приходили и взрослые, но долго не задерживались. И только пастух Ермил, небритым лицом похожий на вывернутую рукавицу-шубенку, хотел непременно видеть прилетевших и спросить, не были ли они в Ленинграде, где в двадцатом году он служил пулеметчиком, и на старом ли месте стоят казармы первого пулеметного полка. И если первый пулеметный полк воюет, то почему так долго не могут намять холку Гитлеру.
– Ах, едрена-зелена! – он чадил махрой. – Как умственно все человеком устроено.
Пацаны вились мошкарой, и Кашин не успевал раздавать затрещины.
От крайнего дома, от Аксиньи Заморевой, крикливый голос пропел:
– Ню-урка, хлеб привезли! Где тебя лихоманка носит?
Хлеб возили с перебоями. Поселок огибала железная дорога и как бы отрезала его от остального города. По ней шли составы на фронт и с фронта. Ниже шоссейку пересекало еще несколько заводских веток, где постоянно сновал маневровый паровозик. И редко случалось, чтобы все линии были свободны. Люди подлезали под вагоны, а машина, иногда простояв часа три, возвращалась, а очередь переходила на другой день.
Хлеба мы с Костей не получили. Очередь почти дошла, но продавщица сказала, что она тоже не железная, и закрыла магазин. По дороге домой Костя спросил, какую ботву я больше люблю. Мне никакая не нравилась. Он отдавал предпочтение турнепсовой, если ее хорошенько пропарить.
На другой день хлеб получили рано и ушли за поселок. Кашин расхаживал, заложив руки назад, сутулился, грозил пальцем воображаемым нарушителям – передразнивал милиционера.
– Витька, а как Бандуров гвозди забивает?
Кашин поднял согнутую серпом руку, стал помахивать кистью, припевая к удовольствию мальчишек: «Тима, Тима, Тимофей, ну-ка, гвоздик забей!..»
Пришел Ермил. Его не сразу узнали – побрился. Из кармана латаного-перелатаного полушубка выглядывала заткнутая бумажной пробкой чекушка, наверное, под бензин для зажигалки.
– Идут! – крикнул кто-то.
– Летчики!..
Они подошли, поздоровались, сняли заскорузлую от мороза парусину с кабин. Тот, который повыше, залез в кабину, он оказался пилотом, другой, покоренастей, механиком. Механик обошел вокруг самолета, снял красные струбцинки на хвосте и на крыльях, провернул винт, поставил его стоймя, смахнул иней с ребер цилиндров мотора, что-то отсоединил там, продул, присоединил снова и спросил:
– Пробуем?
Пилот кивнул.
Они что-то кричали друг другу, потом механик крутнул винт, накинув на верхний конец его веревочную петлю лыжной палки.
Пропеллер дернулся, нехотя сделал оборот. Мотор со свистом выдохнул, чихнул, стрельнул голубым дымом. Потом как бы после раздумья еще крутнулся и – чих-чих-чих – стал набирать обороты.
Пилот помаячил механику, тот ушел к хвосту и лег на него животом. Мотор заревел, самолет закачался, словно ему было невтерпеж стоять на месте, за хвостом поднялся вихрь. Механик втянул голову в плечи. Кашин сдернул с пацана шапку, кинул в струю, и ее покатило по полю. Что-то маячил Ермил, но голоса его не было слышно.
Вдруг рев прекратился. Механик отвалился от хвоста, а летчик, подняв очки на лоб, стал выбираться из кабины.
– Ето што же вы так скоро собрались, – попенял механику Ермил. – Сами-то не из Ленинграда? Ну-ну, не пытаю – военная тайна. Погодите-ка, тут вот у меня есть маленько. – Ермил достал чекушку, выдернул затычку. – Оно повеселей дорогой-то будет. И стакашик есть, – и подмигнул: – Шпирт, довоенный ишо. Старуха поясницу натирает. Да ни черта ей не сделается, а тут, понимашь…
– Спасибо, батя, – улыбнулся пилот.
– А ты хвати, а потом и говори спасибо-то.
– Извини, отец, нельзя.
– Ну да со стакашка-то окромя пользы што будет.
– Ни капли.
– Совсем? Да ето што же, понимашь, выходит? В кои веки ероплан залетел – и на тебе. Если насчет старухи, так плюнь – ни лешева ей не станет…
Ермил с помощью стакашка, видимо, хотел втравить экипаж в разговор и вызнать насчет первого пулеметного полка, потолковать с бывалыми от желан-сердца, да не вышло, и он искренне огорчился.
– Ты, батя, лучше скажи, нет ли тут больших камней. – Пилот прочертил воображаемую линию.
– Как не быть, у нас каменьев сколь хошь, можем взаймы дать.
Ермил за годы пастушества узнал пустырь на ощупь, боками. Отошел несколько, распинал снег – под ним оказался валун.
– Вон там ишо такой есть. А вот этта пень летось Яшка Лукин выкопал, дрова – смолье, порох – дрова, яма осталась…
Пилот попросил нас подержать самолет за крыло, чтобы развернуться на месте и отрулить для разбега.
Механик ушел на край пустыря и махал там руками. Кашин вертелся под ногами пилота и канючил:
– Дядь, прокати, а…
– Как учишься-то, орел? – Пилот положил руку в большой, почти до локтя, рукавице на голову Кашина.
– На «отлично», – Кашин даже не моргнул, – вчера четверку получил, сегодня исправлять буду.
Мы онемели от Витькиной наглости.
– В таком случае садись.
Витька зайцем заскочил на плоскость и забрался в кабину.
– Вишь, растворил хайло-то, – улыбался довольный за Витьку Ермил.
Мы завидовали привалившему Витьке счастью и старались хоть за крыло подержаться, когда самолет разворачивался, а потом бежали за ним до края пустыря.
Вот он развернулся. Витька вылез. В кабину сел механик. Пропеллер завертелся быстрее, слился в прозрачный круг, за хвостом поднялся снег, самолет стронулся и, покачиваясь, побежал. Механик помахал на прощание.
Казалось, самолет ударится о гору сразу за речкой, где мы летом ставили дерновую плотину и купались. Но на самом краю пустыря он привспух и стал отходить, забирая все выше. Через минуту скрылся за горой.
Пацаны окружили Кашина. Витька, присмиревший и тихий, сдвинул на ухо шапку, цыкнул сквозь зубы и направился к поселку. Толпа потянулась следом. Ермил качал головой:
– Были, да нету. Сурьезные мужики, как в первом пулеметном полку, понимаешь. – И развел руками.
Мы с Солиным шли молча. Он снял варежку, разжал кулак – в ладони оказался маленький фанерный треугольничек с крохотными гвоздиками.
– Дай посмотреть, – попросил я.
Самолет улетел, а его частичка была у меня в руке. Я предложил Косте:
– Хочешь за него щегла?
Костя согласился. Щегол был выдержанный, «ударял нараспев», и я им дорожил. Но ведь и осколок был от настоящего самолета, который, может быть, уходил на фронт.
А зайца честно разделили.
МЕХАНИК КЕША
Каких-нибудь полвека назад край этот был диким, какой представляется степь по описанию Аксакова, с косачами в редких березовых островках, неисчислимым множеством турухтанов и прочей живности. Теперь тут железная дорога с лесопосадкой вдоль, станция и поселок Мочищи, ничем более, кроме названия, не напоминающем о мокром месте, полевой аэродром и с двух сторон его – поля овса и подсолнечника.
Жарко. Над разбитой колесами полосой курится марево, образует мираж – сверкающее озерцо. Когда в него врывается взлетающий самолет, стойки шасси вытягиваются и искривляются, колеса отделяются и бегут сами собой, пока самолет не оторвется и не отойдет от земли.
В воздухе гул – самолеты ходят по кругу. Инструкторы учат курсантов взлетать, набирать высоту, разворачиваться, заходить на посадку и садиться.
Все, кто не в воздухе, в квадрате. Квадрат – это четыре скамейки, приставленные одна к другой. На углу бачок с водой. Внутри кошма на случай пожара. Пожаров не бывает, и на ней лежит механик Иннокентий Спицын – на глаза надвинута кепка, в углу рта прилип окурок.
У меня от Кеши (так его все зовут) сложное впечатление. Кажется, он что-то знает, чего не знает никто. Помню радость после медицинской комиссии, когда, по моему мнению, был преодолен главный барьер, и он как рукой снял ее.
– Вот погодите.
– Да что ж может быть?
– Мало ли. Идет, бывало, командир перед строем: ты, ты и ты – выйти.
Выходят.
– С летного поля шагом марш!
– За чо, товарищ командир ?
– Летного шику нет.
– Но…
– Кру-гом! С летного поля шагом марш!
Кеша глядит так, что «кругом» и «шагом марш» несомненно относятся ко мне – нет летного шику. Пробегает по спине холодок, а Кеша отходит «техническим шагом» – расслабленной походкой, какой никто кроме, кажется, авиационных механиков не ходит.
Иногда представляется, что именно его я видел, когда у нас за поселком садился самолет. Даже спросил об этом. И он странно ответил:
– Нет-нет, а, впрочем, может быть.
Любит «потравить», благо времени на старте хватает, но надо, чтобы попросили. Обычно в откинутую руку кто-нибудь вставляет папиросу, кто-нибудь протягивает спичку. Кеша с небрежным изяществом сплевывает, будто выстреливает окурок, меланхолично следит за его полетом, прикуривает и оживляется:
Весна! Механик, торжествуя,
Сливает в бочку антифриз,
Вдали комиссию почуя,
Усердно драит верх и низ.
Этих переложений он знает тьму-тьмущую, но никогда не говорит просто так, а как бы лишь для введения в тему. Садится на кошме – ноги калачиком – и вспоминает какой-нибудь случай, часто без начала и конца, как бы продолжая давно начатую повесть, главным героем которой чаще бывает его командир пилот Дыбин, постоянно попадающий в переплет и благополучно выходящий из безнадежных ситуаций. Вот один.
«Повез Дыбин бухгалтера с отчетом и захотел удивить. А он сидит и ничему не удивляется – дальше летят. Опять обернется – сидит, портфель прижал. Главное, сидит и не удивляется. Погоди же, думает, пройму я тебя. Крутнул бочку влево – сидит, не удивляется, крутнул вправо, оглянулся – в кабине пусто. Встал в круг Дыбин, глядит: поле, копны, человек – руки врозь. Сел, подтащил его к ручью, умыл, поднял в кабину, привязал, сунул портфель под мышку, причесал – и по газам. Вдруг ему стало казаться, будто покойник шевелится. Обернулся, а он вертит головой. «Ага, – обрадовался Дыбин, – проняло!»
Другая тема рассказов – теща, которую собирается отравить.
– Да, женился, а что? Рядовой товарищ, ничего особенного. Приехала в город, забеременела, – и осталась лавка с товаром. Жалко стало, взял, вскоре и мальчик родился. Поехали к теще. Поглядела: «Миленький, вылитый Кеша! Как две капли воды…» И захотелось ее отравить…
Рассказ обрывается на полуслове – красная ракета, конец полетам.
Самолеты заруливают на стоянку. Там мы им заносим хвосты, выравниваем в линию, приводим в порядок. Самой легкой работой считается чистка плоскостей и фюзеляжа снизу – лежи на травке в тени, самой кропотливой – кабина, сохранившая, кажется, зной разгоряченных тел, где, согнувшись в три погибели, надо достать места за приборной доской, между тягами, под чашкой сиденья, куда обыкновенно набивается пыль.
Под плоскостью занимает место Колпаков, растягивается, лениво водит тряпкой, иногда засыпает. В ответ на «сачка» улыбается. Он в аэроклубе второй год, летает хорошо и держит себя на положении аристократа. Я переваливаюсь через борт – ноги торчат из кабины наружу.
Наша «Светлана» стоит второй с левого края, за «Татьяной Лариной». За нашей – «Лариса Дмитриевна», четвертой «Бедная Лиза» – ею оканчивается первое звено. Механики, чаще несостоявшиеся по разным причинам летчики, – поэты в душе. Нерастраченную любовь к небу переносят на машины и дают звучные имена, иногда верно отражающие суть. Наша «Светлана» – единственная в отряде серебристого цвета, остальные – зеленые. «Лариса Дмитриевна» – от «Бесприданницы». У Кеши никогда почти не оказывается под рукой или торцового ключа вывернуть свечу, или контровочной проволоки, то куда-то девается струбцинка, и он идет к соседям. Механик «Бедной Лизы» Солодовников не может избавить машину от течи масла, возвращается она на стоянку в черных потеках.
Вот и теперь Кеша пришел за графитовой смазкой. Они о чем-то говорят с нашим механиком Лисицыным. Кеша не выдерживает:
– Я ее, каштанку, отравлю. – И лицо его делается злодейским. – Нажарю мухоморов, скажу: «Поешь, мама», – и отравлю… Идет налево – киль осмотрит, направо – гайку подвернет.
И вдруг меняется в настроении:
– Солянка с осетриной, почки брошед, куропатка на канапе, беф-фризе с хреном. Что, сокола, засверлило в носу?
…Вечер ласков и тих. Струной звенит писк комара. В палатке механиков плещутся гитарные аккорды. Кеша в гимнастерке и бриджах тончайшей шерсти с заглаженными стрелочками, сапоги начищены до глянца, свежий подворотничок подчеркивает густой загар шеи.
– Кеша, расскажи, как на хвосте летал, – просит Лисицын.
– Перед войной было. По срочному заданию выпускал Дыбина в нелетный день. Рань, струя от двигателя насквозь просвистывает. Лежу брюхом на хвосте, втянул голову, жду, когда он газ скинет. Толчки прекратились, а газ все до упора. Открыл глаза – земля вниз уходит. Дыбин прямо со стоянки взлетел. Думаю: а ну, выкинет штуку? Ни жив ни мертв. Вдруг самолет догоняет. На борту мелом: «Дыбин, на хвосте – человек!» – тогда радио не было. Чую: Дыбин блинчиком-блинчиком – и обратно. Сели. Он глядит на меня и не узнает – седым стал. Совсем белым, – уверяет Кеша. Хотя сколько я ни смотрел, не мог разглядеть седины.
Колеблется язык керосинки. Пляшут тени. В проем палатки видны силуэты самолетов и ломтик луны над ними. Хриплый голос:
Серая походная,
Родиной дареная,
У костра прожженная
В бурю и в метель…
Иллюзия фронтовой перемолчки. Механики повоевали и любят вспоминать. Война еще слишком свежа в памяти. Голос хрипит. Мерцают зарницы, называемые у нас отчего-то калинниками.
Кешина теща, бойкая рыжая старушка, приехала в выходной день. Лагерь почти пуст. Остались те, кому некуда ехать, да два-три механика, занятых ремонтом. За исход встречи мы опасались и перебрались в соседнюю палатку, чтобы в случае крайности помешать злодейству. Свежим ручейком тек голос:
– Миленька-ай, да что же ето ты не едешь-не идешь, глаз, миленькай, не кажешь-та. А уж мы сидим-глядим, инда слеза прошибет.
– Некогда, мать. Мотор раскидан, а время не ждет.
– И лица-то на тебе, миленькай, нету.
– Нет лица, – бурчит Кеша, – рожа – кепкой не закрыть.
– Пирожок с рыбкой, блинцы, орешки заварные… Мишка тюричок от ниток сунул – папке трубу на самолет. Хи-хи-хи, с понятием, сопатый: чих-чих-чих, жу-у-у – и полетел. Не ешь? Не захворай, мотри.
– Это вам, – Кеша шелестит в бумажнике.
– Все? Ах, мать моя! Да ведь живем.
– Ну, мне тут много не надо.
– Приезжал бы, а?
– После выпуска. А теперь некогда.
– Миленький ты наш…
– Ну-ну, будь здорова. – И слышится сухой звук поцелуя.
На другой день Кеша в квадрате лениво дымил папиросой и из-под кепки глядел в небо:
– Нагнал я ей страху, еще и теперь, небось, бежит без оглядки.
Не надо считать, что в авиации люди не думают о смерти. Думают. Но тот, кто думает о ней больше, чем следует, тот не летает.
После катастрофы «Веры Павловны» из второго звена, когда она сорвалась в штопор на третьем развороте, полетов не было три дня. Остатки ее – кучу обломков – свалили возле ПАРМа – полевой авиаремонтной мастерской – за самолетной стоянкой. Испытывая внутреннее содрогание, я разглядывал смятую приборную доску, обрывок привязного ремня с пятнами запекшейся сукровицы и не мог смириться с мыслью, что эта куча еще вчера была изящной машиной.
В мастерскую прошел Кеша (в эти дни механики выполняли профилактику, а мы помогали). Спустя минуту я услышал шум и заглянул в дверь. Кеша тряс, скогтив за грудь, плотника. Лицо его было бледно, ноздри раздулись, глаза округлились и проступили красные прожилки.
Оказалось, доска, которую строгал на конус плотник, покрытая цементной пылью, была уже где-то в употреблении, и это покоробило механика.
– Если еще зайду и увижу ее, считай, для себя строгал!
Выходя, он чуть не сшиб меня, и направился в поле развинченным шагом.
