Текст книги "Таежная богиня"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Никита, эй, что, что случилось?! – Валерия кинулась следом, прекрасно понимая, что произошло – пропала картина, и даже не картина, а что-то большее, большее, чем представляет даже сам Никита.

– Стас, Стас вчера с нами был, – через плечо бросил тот, выбегая из комнаты.

– Погоди, – Валерия успела схватить его за рукав, – Стас разве с вами был?! Ты что, не знаешь?! Ах, да!.. – Валерия, крепко держа Никиту, опустила глаза и поежилась, как от холода. – Стас Пилипенко... умер, не приходя в себя.

– Как умер? Что ты несешь?!

– Ректору из милиции звонили, еще утром – машина его сбила на Дмитровке. Что он там делал ночью?!..

Никита обхватил голову руками и застонал.

Валерия, немного остыв, побежала к телефону. Не прошло и часа, как приятного вида мужчина расспрашивал Гердова о странном ночном госте и подробностях их разговора.

Никита не мог представить, что утрата холста так сильно его расстроит. Но более всего он был в шоке от гибели соседа, интуитивно связывая его смерть с пропажей картины. Сидя по-турецки на своей кровати, Никита тупо глядел в противоположную стену, за которой была комната Стасика. Однако в голову лезли и лезли фрагменты мыслей и ощущений, пережитых во время работы над “Спящим огнем”. Теперь он был уверен, что кто-то водил его рукой, замешивал нужный цвет и накладывал мазки. Он помнил, что, когда сопротивлялся чужой воле и писал, как ему хотелось, невидимая сила заставляла брать мастихин и снимать нанесенную на холст краску. Или потом, когда он невообразимо устал и полностью отдался чужой воле, стало немного легче, хотя и тревожно. И вот теперь им опять манипулируют. “Что происходит? Что случилось? Неужели крыша поехала?!” – с тревогой думал Никита, глядя на стену.

– Нет, ни в деканате, ни на кафедре не знают никакого Георгия Андреевича и говорят, что никого постороннего на просмотре не было, – запыхавшись, прямо с порога выложила Валерия и подсела к Никите.

– Слушай, Лер, шла бы ты домой, – неожиданно проговорил Никита и как-то странно посмотрел на девушку.

– Не-ет, я тебя одного больше не оставлю. Папик весь свой отдел на уши поставил. Сказал, к вечеру найдут твоего ночного гостя, если только он не успел из Москвы удрать.

К вечеру, когда Никита немного успокоился и даже смог поспать несколько часов, действительно поступила интересная информация. Оказывается, ночью произошел еще один несчастный случай – на этот раз в гостинице “Интурист”. На седьмом этаже выгорел номер некоего господина из Бельгии. Почерневший труп бывшего жильца прижимал к себе остатки сгоревшего тубуса с клочком холста какой-то картины.

Через день Никита навсегда уезжал из Москвы.

С тяжелым сердцем, горечью и обидой, злостью на себя и тревогой он возвращался домой. Забросив в купе вещи, он вышел на перрон покурить. Ему показалось, что кто-то за ним наблюдает. Людей на Казанском вокзале было много, и уследить, кто именно смотрит, было сложно. Но когда поезд пошел и Никита уже с площадки бросил взгляд на перрон, по спине пробежали мурашки: у информационного щита стоял ночной гость и грустно и насмешливо смотрел на Никиту...

Именно тогда Никита остро почувствовал, что больше не будет ему покоя, пока не выяснит, что же произошло за эти последние дни.

Приехав домой, Никита, как мог, объяснил матери, что учебу закончил, диплом выдадут позже, и на следующее утро укатил в Сысерть. И опять Маргарита Александровна приняла его без удивления, с пониманием и полным спокойствием. Ее волновали не столько успехи внука, сколько его здоровье и настроение. Видя, что внук взволнован, она не стала задавать вопросы и, зная главное лакомство Никиты, занялась стряпней.

А Никита, обняв бабушку, сразу поспешил на чердак. Теперь он не стал спешить. Прикасался, перебирал вещи отца медленно и крайне осторожно, как археолог древние черепки. Он сдувал пыль, протирал и надолго погружался в записи или осмотр вещей. Теперь все было важно.

Он понял, что тайна случившегося находится здесь, в отцовских вещах, неспроста так сработали старинные краски. Он медленно и осторожно перелистывал страницы, читал все, что можно было прочесть. Никите лишь чуть-чуть приоткрылся тот старый мир, а он уже утонул в геологических и географических терминах, мансийских названиях рек, горных вершин, странных имен. Маршруты были искусно вычерчены и снабжены поясняющими рисунками.

Прошло не менее недели, прежде чем Никита почувствовал плавный переход отца от деловых записей к неким странным размышлениям о сакральности культуры манси, таежных духах и божествах. Его поразил самодельный мансийско-русский словарь объемом в половину тетради, многочисленные записи рассказов, легенд. Перед ним открывался непонятный мир. Этот мир не просто отличался от того, в котором находился Никита, он был совершенно другим.

Никита знал, что расспрашивать бабушку про отца – дело не простое. Единственный сын Маргариты Александровны, радость и утешение, теперь память о нем – то, чем она живет. Как замковый камень в арочном проеме держит свод, так и память о сыне держит ее на плаву, помогает жить дальше.

– А что рассказывать-то?.. – нахмурив брови, проговорила бабушка. В ее морщинках на мгновение мелькнули и радость, и горе, и нежность, и суровость. Как может мать рассказать о своем сыне за несколько минут или даже часов, если она видит его всего и сразу с момента рождения и до последнего дня. Если перед ее глазами и маленькое тельце, беспечно посасывающее пустышку, и подросток с кровоточащими коростами на острых коленках, и зрелый мужчина, на лице которого сомнение и отчаяние. Это невозможно.

– Ну, к примеру, что самое главное было в папе? – сузил вопрос Никита, точно поняв, как трудно бабушке что-то выделить из судьбы отца.

– Главное, говоришь, – Маргарита Александровна подняла правую бровь и чуточку прищурилась, будто всматриваясь в прошедшие годы. – Главное, пожалуй, что он был безупречно честен и строг к себе. Болезненно воспринимал несправедливость. И с твоей матерью он поступил честно... хотя это, пожалуй, лишнее.

Никита весь напрягся, когда бабушка заговорила. Ему казалось, что если уж она заговорит, то он обязательно узнает что-то ценное, что ему поможет понять и разгадать тайну вещей и рисунков отца. Однако бабушка удивила его другим:

– Ты лучше поговори со старым другом отца – Толей Захаровым. Он сейчас главный в том самом институте, который они с Матвеем заканчивали.

Встречу с Анатолием Ивановичем Захаровым, бывшим другом и коллегой отца, Никита решил не откладывать и на следующий день отправился в Свердловск. С автовокзала доехал до цирка, там повернул на улицу Куйбышева и через несколько минут был у мрачноватого, в стиле “фабричного модерна”, как он определил для себя, кирпичного здания горного института. Одна из секретарш ректора не очень любезно, видимо приняв визитера за одного из местных студентов, ответила, что Анатолий Иванович занят и навряд ли освободится до вечера.

Никита приехал на следующий день – та же картина. На третий день, не спрашивая важных секретарш, прошел сразу в кабинет. Войдя, он немного растерялся. Человек десять высоколобых мужчин неохотно оторвались от бумаг, разложенных на длинном столе, и c удивлением посмотрели на вошедшего. Затем перевели взгляд на скуластого, с большими залысинами председательствующего, сидевшего в торце стола.

– Я Гердов, – неожиданно для себя громко проговорил Никита и тут же пожалел о своей дерзости.

Повисла пауза.

– Никита?! – изумился мужчина с залысинами. – Он порывисто встал, тихо извинился перед коллегами и пошел навстречу Никите. Это был довольно высокий, с сединой на висках мужчина. Его лицо было как будто знакомо Никите...

– Ух, ты какой! Ну-ка, дай я на тебя посмотрю! Да-а, старик, не ожидал, не ожидал! Меня-то узнаешь, нет?! Товарищи, – обратился он к коллегам, – сделаем перерыв на часок. Так узнаешь, нет?! – опять переключился он на молодого гостя.

Никита глядел на друга отца и завидовал. Думал, что вот таким же статным и красивым мог бы идти к нему навстречу отец. Потом Никите показалось, что тот не так уж и рад ему. Плоский, гибкий, слегка косолапый, с крепким рукопожатием, он не очень-то походил на ректора, скорее на бывшего военного. В его походке, рукопожатии, даже дыхании чувствовалась сила. Однако Никита видел в глазах бывшего друга отца растерянность и как будто стеснение.

– Ну, давай, садись и рассказывай, что и как у тебя. Я слышал, что ты в Москве, на художника учишься, или окончил? А как бабушка, Маргарита Александровна, как она? Как мать? Если что нужно, говори, не стесняйся, чем могу, помогу, – скороговоркой выговаривал он.

– Я, Анатолий Иванович, хотел бы про отца кое-что узнать.

– Про отца? – переспросил Захаров и, развернув один из стульев, тяжело сел. – Про отца – это хорошо, – в раздумье проговорил он, продолжая разглядывать Никиту. – Ты похож на него. А вот у меня две дочери – с ноткой сожаления добавил Анатолий Иванович. – Может, чайком тебя угостить?

– Нет, спасибо. Вы ведь дружили с детства. Мне интересно, почему он умел и любил рисовать, а поступил на геофизический? – добавил Никита.

Захаров встал, подошел к окну и, закинув руки за спину, долго молчал. Минуты через две, продолжая смотреть в окно, тихо заговорил:

– То, что мы с твоим отцом играли в разные там детские игры, по большому счету дружбой назвать нельзя. Скорее были приятелями, соседями. Твой отец с самого детства был странным пареньком. Был застенчив, молчалив, углублен в себя, точно постоянно что-то решал в уме. Когда твоя прабабушка взяла в дом квартиранта – фронтовика-калеку, ну ты, наверное, слышал от бабушки или от матери, – Анатолий Иванович повернулся к Никите, – Матвей, помню, замкнулся еще больше и стал реже выходить на улицу. Он ходил с этим одноногим по домам, носил его чемоданчик с красками. Сначала мы смеялись над ним, потом перестали обращать внимание. Когда калека напивался, твой отец дорисовывал картины, и делал это здорово. В тех домах, где они рисовали, будто бы светлее становилось, а люди добрее. Так все говорили. Моя мать покойная заказала как-то им печь расписать, – Захаров высоко поднял плечи, – калека отказался, а Матвей нарисовал бабочку на цветке. Нарисовал, когда калека валялся пьяным в соседнем доме. И веришь, нет, как живые получились и цветок, и бабочка. Моргнешь, стебелек качнется, а у бабочки шевельнутся крылышки. Ночью пойдешь во двор, а она светится в темноте, переливается, как перламутровая. Зимой сядешь подле, смотришь на нее, и теплее становится, подойдешь ближе и украдкой цветок понюхаешь, будто тот на самом деле живой. После этого к Матвею отношение изменилось. Когда дрались пацаны, даже улица на улицу, Матвея никто не трогал.

– А сейчас, – не выдержал Никита, – сейчас где она, та бабочка?

– Ну, что ты, милый, столько лет прошло! Еще в пятидесятых, когда печь перекладывали... Жалко было до слез, – Анатолий Иванович надолго замолчал, оставаясь в сладком прошлом.

– Так почему же он в геологи пошел? – спросил Никита.

– Почему? – Захаров оторвался от окна и подошел к гостю вплотную. – Видишь ли, мой хороший, в нашей стране мы всегда жили и живем под каким-нибудь лозунгом “Даешь!”, “Все на борьбу!”, “Ударим!” и так далее. Когда мы заканчивали школу, страна остро нуждалась в полезных ископаемых. Горные институты и техникумы буквально трещали от желающих. Конкурсы были огромными. Учиться на геолога было чрезвычайно престижно. В честь геологов сочинялись песни, снимались фильмы, ну ты понимаешь... А художников не баловали. Да еще эта волна бездарных живописцев, что ходили по домам. Над ними смеялись, издевались. Одним словом, я и сам не ожидал, что среди счастливых первокурсников встречу Матвея – твоего отца. Вот так все и вышло. Вместе учились, вместе домой на выходные ездили.

Анатолий Иванович отвечал так, будто заранее предвидел вопросы. Никите стало понятно, что бывший друг отца знает про него что-то очень важное, но не говорит. От него попросту хотят избавиться, так и не ответив на главный вопрос. А ведь именно Захаров был последним, кто видел отца живым.

– Ну, что, будем прощаться? – просящим голосом проговорил Анатолий Иванович, словно догадавшись о Никитиных мыслях. – У меня, дорогой Никита Матвеевич, совещание не завершено.

Никита продолжал сидеть. Он понимал, что пришел в неудобное время, что из-за него томятся в приемной коллеги Захарова, что рабочий день на исходе, но не мог встать, тело не подчинялось.

– Анатолий Иванович, если я сейчас уйду, то больше никогда не приду. Понимаете, я почти не помню отца. Я должен о нем знать все, что знаете вы. Вы ведь сами будете мучиться оттого, что так и не сказали мне... главного.

Захаров долго стоял, разглядывая Никиту невидящими глазами, потом на минуту вышел в приемную, вернулся и снова встал у окна спиной к Никите.

– Своих отцов ни я, ни Матвей так и не дождались с фронта, – опять тихо заговорил Захаров, – где их схоронили, да и схоронили ли? А мы росли и завидовали тем, у кого они были. Завидовали даже тогда, когда сильно подвыпившие отцы приятелей давали своим отпрыскам крепкие подзатыльники. А нам эти подзатыльники казались лаской. Ты прости меня, Никитушка, – Анатолий Иванович повернулся к гостю, – прости, я действительно не хотел говорить тебе все, поскольку это все не очень приятно слышать. Ни твоей матери, ни бабушке я, разумеется, никогда не говорил и не сказал бы, а вот тебе придется, – он тяжело вздохнул.

Он раскрыл пачку сигарет, взял одну себе, протянул Никите, звонко щелкнул зажигалкой и сделал глубокую затяжку. Курил Захаров вкусно. Он словно наслаждался неким деликатесом.

– Мы жили по соседству через два дома, постоянно общались, учились в одной школе, потом в одном институте, вместе в лесу, на реке, но если я делился своими мыслями, то Матвейка никогда. Он слушал, качал головой, поддакивал, но что было у него на душе, никто не знал. В первую экспедицию, это была преддипломная практика, после четвертого курса поехали вместе. Это был Северный Урал, – Анатолий Иванович опустил глаза, сгорбился, стал чаще затягиваться, – отряд разбился на звенья по три человека. Кроме меня и Матвея, в наше звено попал Мишка Борисенко, маленький ловкий парень из соседней группы. Наша задача заключалась в том, чтобы мы прошли по Восточному склону между Становым хребтом и Пихтовым увалом... Ну, в общем, обыкновенная работа коллектора – сбор, описание и фиксация образцов пород и так далее, для тебя это не важно.

Что мы тогда знали о Севере? Да ничего. Тайга, да и только. Ни климата, ни природных неожиданностей, ничего. Да и сейчас-то там тайна на тайне. На третий или четвертый день увлеклись, образцы пошли интересные, и погода вроде располагала, и вот не заметили, как почти на самый Пихтовый забрались. Тут-то нас и накрыла неожиданно тучка. Словно в молоко нырнули, вытянутую руку едва видно. Мишка – тот раньше спустился, его очередь была ужин готовить, а мы, что называется, влипли. Стоим, не знаем, что делать, стрелка компаса точно издевается, крутится в разные стороны. Я предлагаю в одну сторону идти, Матвей в другую. Выбрали компромиссный вариант, пошли осторожно. Дорога сначала вниз пошла, а потом снова вверх. С час прошли. Останцы скальные стали попадаться, раньше мы их даже издали не видели. То поднимемся, то вниз пойдем. Смотришь, что-то темнеет вдали, ну, думаешь, скала какая-то, шага два сделаешь, а это камень обыкновенный – и так далее. Сколько-то еще прошли, только чувствуем, как все стало меняться, по сторонам потемнело, а впереди, наоборот, светлее стало. Еще сколько-то прошли, и вот на тебе, – туман отступил, и перед нами скала странная выросла. Выгнутая полукольцом, что-то вроде огромной подковы, воткнутой в землю. А в ее широком проходе истуканы деревянные, вогульские идолы стоят, почти весь проход загородили. Одни из них высокие, другие низкие, старые и совсем свежие, и грубо вырубленные, и более аккуратной работы. Тряпицы выцветшие на них накручены и на головах, и на туловищах. И в самой скале то там, то сям тряпочки видны, из щелей торчат. Признаюсь, такой дикостью повеяло, что стало страшновато, точно в каменный век попали. Но интерес взял свое, достал я фотоаппарат и стал снимать. Отличная, кстати, тогда у нас трофейная “лейка” была. А Матвей словно застыл. Стоит как по стойке смирно, и ни одного движения. Потом отошел, стал осторожно рассматривать узелки, что торчали в скальных трещинах или были камнями придавленны. Там оказались монеты, причем еще царской чеканки, старые серебряные кольца, кусочки шкур, колокольчики, ну и другая всячина.

Я снимаю, а твой отец на полном серьезе достал свой платок вложил туда сколько-то монет и, завязав в узел, сунул в одну из щелей. Я посмеялся и предложил развести костер из тех истуканов, которые лежали на земле. Отличные, говорю, дрова. Однако Матвей начал горячо возражать. Честно скажу, не помню, что он говорил, только вдруг взялся эти гнилушки поднимать и ставить рядом с крепкими. И вдруг, откуда ни возьмись, появилась женщина. Странная такая, смотришь на нее – вроде как девушка молодая, моргнешь – старуха седая. Снова моргнешь – и опять молоденькая... Голова непокрытая, волосы в две аккуратные косицы заплетены и соединены между собой цветной ленточкой. И одежда на ней странная – длинный суконный халат с пришитыми цветными тряпочками на рукавах, плечах и подоле, а на шее амулеты. Смотрит на нас ровно, без какого-либо удивления или участия. Мы обомлели. Стоим, разглядываем ее, у меня поджилки трясутся. А она плавно так обошла нас, потом подошла ко мне, долго и с каким-то бесстрастным прищуром посмотрела мне в глаза. Тот холод, с каким она смотрела, до сих пор помню, – Анатолий Иванович поежился и нарочито игриво рассмеялся.

– Я никак не мог взять в толк, откуда она появилась. До скалы было шагов десять – пятнадцать, не могла же она в два шага преодолеть это расстояние. Выходило, что она стояла вместе с истуканами, когда мы подходили. Выходит, так. Потом она подошла к Матвею. Обошла его, как и меня, долго смотрела в глаза и вдруг взяла его за руку и повела к каменной “подкове”. Провела его через истуканов, под аркой, и то ли мне показалось, то ли на самом деле на той стороне за скалой-подковой стало светлее. Здесь, где истуканы, сумрачно, а там чуть ли не солнце светит. Пока я настраивал фотоаппарат, смотрю, а старуха Матвею на ноги чуть ниже колен какие-то то ли ремешки, то ли поясочки подвязывает. Сначала на одну, потом на вторую ногу. Я поднял камеру и снял. Потом твой отец встал на колени, низко опустил голову, а старуха несколько раз прошла вокруг него, не отрывая руки от его волос. После чего она стала водить пальцем по левой ладони Матвея, словно “сорока-ворона кашу варила...”. Затем надела ему на голову кольцо, а на шею повесила длинные бусы с каким-то бронзовым знаком, похожим на распятого медведя. Я все снимаю на “леечку”, видимость отличная. Весь этот странный обряд занял минут двадцать – тридцать. Так же за руку она привела Матвея обратно. Все это время старуха не обращала на меня ни малейшего внимания, будто меня и не было вовсе. И вдруг пропала, так неожиданно, словно испарилась.

Едва ее не стало, Матвей молча повернулся и пошел прочь от скалы. Пошел уверенно. Я за ним. Прошли метров двести, и внезапно, точно в сказке, туман исчез. Светит вечернее солнышко, птички вовсю стараются, кузнечики трещат. Оглянулись, а за спиной облако белое, плотное, неподвижное. Молча дошли до места стоянки, поели Мишкиной каши, и все молча. Борисенко с ума сходит, трясет нас, спрашивает, что это мы такие пришибленные пришли, а мы молчим. Матвей по привычке, а мне и сказать нечего – все думаю о пленке, вот когда проявлю, тогда, думаю, и расскажу, что да как было.

Анатолий Иванович достал из книжного шкафа пузатую бутылку, два низких бокала и наполнил каждый из них на треть.

– Это не все, Никита. Раз уж ты решил узнать – изволь дослушать. Конечно, то, что рассказываю, не только тебе, но и любому другому бредом покажется, но я рассказываю именно так, как было на самом деле, дорогой.

Никита пожал плечами. У него действительно никак не укладывалось в голове – и порхающая бабочка, и старуха, и обряд... По меньшей мере, странно. А что будет, когда он выпьет?

– Я никогда и никому этого не рассказывал, да и тебе, не будь ты сыном Матвея... Во-первых, никто бы не поверил, а во-вторых, когда, приехав домой, я проявил пленку, там ничего не было. – Захаров протянул бокал Никите. – Давай за отца твоего, как говорится, царство ему небесное! – и первым выпил ароматную жидкость. – Через день-два после встречи с девушкой-старушкой просыпаемся, а снаружи у палатки кто-то громко и нахально разговаривает, бренчит посудой, ну и так далее, то есть ведет себя по-хозяйски. Думаем, кто-то из наших ребят нас навестил. Вылезаем, а там два крепких мужика в черных телогрейках. “Зэки!” – ударило в голову. Испугались крепко. А те гогочут, давятся нашей едой, в рюкзаках роются. Нам говорили, что где-то в этих краях лагеря, но чтобы вот так на воле встретиться с живыми зэками!.. Короче говоря, наелись они, лежат, в зубах ковыряют, нас разглядывают. А мы стоим, как осиновые листочки трясемся. “Ну, что, – говорят, – силой у вас брать ничего не будем, в тайге свой закон”, – и достают карты. Короче говоря, проигрались мы им вчистую, в одном трико и босиком остались. А те ржут, по земле катаются. Мы и играть-то толком не умели, да и умели бы... Потом один из них и говорит Матвею, мол, а что это у тебя за цацки такие смешные, и показывает на бусы, старухой подаренные. Тот снял с шеи, протягивает. Они опять в хохот, пока Мишка Борисенко им не пояснил, что, мол, бусы из бирюзы, как-никак, а ценность. Да и знак бронзовый тоже, мол, археологическая редкость, и тоже ценится. Тогда они посерьезнели. Ставь, говорят, на кон, продолжим. Вот с этих-то бус мы все и отыграли. Они, правда, забрали с собой остатки еды, кое-что из одежды, деньги, почти все спички, но бусы Матвею оставили. Благородные урки попались.

Анатолий Иванович поднялся и закурил. Постоял у окна, глядя куда-то в городскую серость. Несколько раз заглядывали секретарши, но он даже не реагировал на их деликатные покашливания. Прошлое, по всему, его сильно зацепило и не хотело отпускать. После небольшой паузы он продолжил:

– В конце экспедиции мы должны были выйти к поселку Няксимволь, там была наша база. При этом притаранить на себе изрядное количество горных образцов. Был уже август, начались затяжные дожди. От грибов, поскольку другой еды не было, воротило. Варили одни маленькие шляпки подберезовиков и, зажмурившись, глотали их, не прожевывая, иначе бы стошнило. Дорог не было. Сначала шли по ориентирам – ручьи, вершинки сопок. Потом аномальные зоны кончились, “включился” компас, и пошли по азимуту. Но к концу недели так вымотались, еле ноги тащили. Каждый образец за спиной, казалось, по пуду весил. С картой и компасом Борисенко колдовал. Он все сокращал и сокращал наш путь, ну и досокращался. Где-то в районе озера Турват вляпались в болото. Оно начиналось постепенно. Вначале пошла низина, заболоченность, потом глубже, еще глубже, и сами не ожидали, как оказались посередине ужасной топи. Перепрыгиваем с кочки на кочку, если такое медленное перешагивание или переползание можно назвать прыжком. А они, зар-разы, стоит только на них встать, начинают медленно погружаться в бездонные хляби. Длинная трава на кочках точно волосы на головах водяных чудовищ, бр-р-р...

Сначала не удержался суетливый Борисенко и с жутким криком медленно погрузился в черноту. Сразу все болото проснулось, зашевелилось, почувствовав добычу. А Мишка визжит, хватает за “волосы” эти кочки, рвет их, а догадаться от рюкзака избавиться не может. Я ему свой шест сую, он не видит, орет... Тут и меня качнуло, едва успел рюкзак сбросить, как пошел боком в эту кашу. До сих помню это мерзкое ощущение, когда тебя всасывает в вонючую жижу.

Анатолий Иванович снова сморщился и взялся за бутылку. Налил в оба бокала и, кивнув Никите, торопливо выпил.

– По пояс меня втянуло, – продолжил он, – волосы дыбом, ну, думаю, и пожить-то не пришлось, ну и так далее. А Борисенко уже по грудь. Он все же как-то смог от лямок избавиться, да и орать стал меньше, хрипит, фыркает, глаза таращит. Матвей шел далеко сзади, он самое тяжелое нес. Я кричу ему, зову на помощь, а он уже тут, схватил Мишку за руку, тащит на себя, мне кричит, чтобы я не барахтался. Но как тут не будешь барахтаться, когда тебя кто-то там внизу за ноги схватил и тянет... Не успел опомниться, как уже в этой жиже по грудь. А она сыто булькает, раздувает пузыри, точно электролампочки, те лопаются прямо перед лицом, брызгая гнилью, обдавая утробной вонью.

Когда Матвей начал меня вытаскивать, я почувствовал, что сейчас порвусь на две части. Болото так в меня вцепилось и не хотело отпускать, что я был почти уверен, что половина меня так и останется в нем. И откуда тогда в твоем отце такая силища взялась? Но главное, что Матвей сам не проваливался, мало того – его ноги были замочены только до тех подвязок, что нацепила ему старуха-вогулка. И потом, когда выбирались из болота, Матвей так и не замочил даже коленей. Сам он этому не удивлялся и на мои вопросы только пожимал плечами.

– Анатолий Иванович, – после возникшей паузы нарушил молчание Никита, – а как погиб мой отец?

– Да, да, да, – спохватился Захаров. Он резко встал и суетливо зашагал взад-вперед по кабинету. – Но прежде я хотел бы добавить про рисунки. Увлечение рисованием у твоего отца не просто осталось, а стало еще большей страстью, чем геология. Он рисовал всегда и везде. Я к чему это говорю, – Анатолий Иванович снова сел и налил понемногу в бокалы. Никита догадался, что Захаров таким образом готовится сказать главное.

– Раньше свои рисунки он охотно показывал, а после этой экспедиции стал рисовать по-другому, или, точнее сказать, другое, совсем другое. Многие стали считать, что он попросту разучился рисовать. Какие-то абстракции, знаки, ни на что не похожие. Портреты, если рисовал, были какими-то уродливыми, плоскими, хотя не мне судить. После практики Матвей много просиживал в библиотеках, интересовался исключительно этнографическими материалами. Нет, диплом он написал и неплохо защитил, но новое увлечение было, как говорится, налицо. Это я сказал к тому, что он все время был занят. Все время с альбомом или тетрадью.

– Альбомом?! – вырвалось у Никиты.

– Ну да, такой большой, с твердыми корочками и на тесемках, ты должен знать, подобные я у многих художников видел.

– А что, он и красками писал? – вновь спросил Никита.

– В тетради карандашом, насколько я помню, и чернильной авторучкой, были такие, а в альбоме только красками и еще цветными мелками на темной бумаге.

– Но у бабушки нет этих альбомов, – опять вырвалось у Никиты. В его голосе были и сожаление, и удивление, и обида.

– Не знаю, не знаю, – пожал плечами Анатолий Иванович, – может, он все это хранил у Фомичева, был у него такой приятель, художник. Матвей часто пользовался его мастерской на Луначарского. Во всяком случае, он мне как-то об этом говорил.

– Анатолий Иванович, – мило прозвучало из-за двери, – мы ушли. – В дверном проеме светились две женские головки.

– А? Что? Да, да, идите, идите, – спохватился Захаров и глянул на часы. – А который час? Семь! Вот это да! Никита, уже семь.

– Но вы еще не рассказали, э-э...

– Да, да, я помню. Эх, чайку бы сейчас, да девочки ушли... ну да ладно. – Несмотря на выпитый коньяк, волнение все же овладело Захаровым, и Никита это видел. Бывший друг отца, сдвинув брови, быстро заходил по кабинету, резко поворачиваясь.

– Это было осенью шестьдесят седьмого года, – начал Анатолий Иванович. Он перестал ходить и остановился у окна. – В районе Березова. Я только-только защитил кандидатскую и с группой инженеров готовился к эксперименту по прослушиванию газоносных пластов в этом районе. Работа не клеилась. То одного не было, то другого. Что-то из приборов забыли, генератор барахлил, в общем, себя и людей измотали... А тут еще страшная радиотелеграмма – в районе озера Балбанты при взрывных работах погиб начальник партии. Так я узнал о гибели твоего отца. – Анатолий Иванович резко повернулся и прошел к шкафу. Открыв дверцу, он долго, часто чертыхаясь, что-то искал в нем. Потом продолжил поиски в своем столе, но, так ничего и не найдя, вернулся к Никите. Сев на прежнее место, продолжил:

– Вылетели на гидросамолете, были тогда такие. В комиссию вместе с представителями прокуратуры, исполкома взяли и меня, вернее, я напросился. На озере были большие волны, и при посадке, как потом выяснилось, у самолета лопнула какая-то важная тяга. Короче говоря, возникла проблема с обратной дорогой. Пока добирались до расположения партии, стемнело. – Анатолий Иванович закурил. Но теперь он курил без особого удовольствия, торопливо, в кулак, как подросток.

– Твой отец лежал на столе для промывки проб в дощатом сарае. Мы с ним не виделись несколько лет, поэтому меня тогда удивил его вид. Большая рыжая окладистая борода, очень худой... Лицо и грудь в пороховых отметинах, глазницы – глубокие ямы. Он то ли закладывал, то ли разряжал заряд вместо кого-то, вот и... Тогда я не сразу заметил трех вогулов – двух низеньких мужичков и женщину, что все время стояла в голове покойного. Честно говоря, было не до них, когда перед тобой такое, а вот уже потом, когда тело твоего отца пропало, я стал припоминать.

– Как пропало? – вырвалось у Никиты. – Что значит, пропало?!

– А вот так, пропало, и все, мой мальчик, – Анатолий Иванович снова порывисто встал и, в очередной раз закурив, заходил по кабинету. – Мы его потом до снега искали и по весне всю реку прошарили.

– Подождите, подождите, Анатолий Иванович, – Никита тоже поднялся со своего стула, – мне говорили, что его схоронили, и даже есть могилка... А выходит?..

– А вышло, Никитушка, так, что мы не могли ждать, пока самолет отремонтируется, холодильника не было, а тело ждать не будет, не зима, надо было его оперативно доставить хотя бы в Саранпауль. Вот и повезли водой. Эти двое мужичков с вогулкой взялись за два дня доставить. Поплыли на своей лодчонке и все трое пропали, и тело твоего отца тоже. Даже лодку не нашли.

У Никиты в голове зашумело, а потом возникло ощущение, что он это как будто уже знал раньше. Он не заметил, как стал вышагивать по кабинету вместе с Захаровым. Потом Никита в раздумье сел на свое место, пытаясь собрать воедино только что полученную информацию.