Текст книги "Таежная богиня"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

“Странный этот Гердов, – застывая то с тарелкой, то с чем-то еще в руках, в очередной раз рассуждала Валерия, – странный и какой-то... загадочный, что ли”. С самого начала Никита стал для всех воплощением некоего героя-победителя. Сильный, независимый, талантливый, он покорял девичьи сердца своим равнодушием и недоступностью. Для многих Гердов был точно пришельцем из какого-то другого мира. Никита, казалось, совершенно искренне удивлялся, когда на очередной вечеринке кто-нибудь из девочек начинал плотнее прижиматься к нему, намекая на возможность полной близости. Гердов удивленно поднимал брови и, чуть отстраняясь от девушки, очень вежливо говорил: “Не сейчас, барышня, не сейчас, не здесь и не со мной, простите...” После этого барышня начинала люто ненавидеть его и... еще сильнее любить.

Валерия в свои тогда семнадцать была пресыщена вниманием сверстников из “нужных”, по мнению папы, семей. Она успела попробовать все, что могло предложить время и положение капризной “золотой” девочки. Но когда на втором курсе они остались одни с Никитой и он взял ее просто, грубо и больно, Валерия поняла, что до этого все было детством и баловством. В ту ночь в его маленькой общаговской комнатенке он ломал ее до хруста, мял, как глиняную, распластывал ее тело, точно сочень, подбрасывал куда-то к потолку, нежно целовал и возвращал на место. Тогда, в ту их первую ночь, она поняла, что значит быть женщиной, как сладко ей быть. Поняла и то, что такое настоящий мужчина.

А Никита тем временем продолжал колдовать над своим холстом. Все чаще, отложив тяжелую палитру, он отходил от мольберта и долго вглядывался в полотно, потом, вдруг схватив кисть, начинал ожесточенно искать нужный цвет, лихорадочно размешивая краски, подливая растворитель, после бросался к холсту и делал то, что подсказывали ему глаза, руки и сердце.

Время от времени, подглядывая и слушая, как поскрипывают под Никитой половицы, Валерия загадочно улыбалась краешками губ. Она вспомнила, как после первого курса на пленэрной практике ребята спорили о будущем, делясь друг с другом, кто о чем мечтал и чего желал добиться. Конечно, говорили о мастерских, о членстве в Союзе художников, о признании, о богатой клиентуре, конечно, о деньгах и о многом другом. Никита сидел, слушал и вроде как понимающе кивал. А когда дошла очередь до него, он всех поразил, заявив, что его мечта – найти клад. Тогда Лера хохотала до слез, и ей было немного стыдно за Никиту. “Почему клад?” – сквозь смех спрашивали ребята. И когда успокоились, Никита, продолжая улыбаться, стал выкладывать свои соображения.

– Клад, милые мои, можно найти где угодно.

– Как это – где угодно?!

– А так. Вот, например, развалины старой церквушки или монастыря. Покопайся вокруг как следует – обязательно найдешь что-нибудь ценное. Монахи были мудрыми людьми. По обычаю предков, все мы доверяем лишь земле-матушке, а никаким не чулкам и не банкам. По достоверным источникам, после прихода советской власти люди спрятали до девяноста процентов своих ценностей. Смекаете, недоверчивые мои? До девяноста!

Незаметно ребята перебрались поближе к Никите. А тот, глядя куда-то в небо и покусывая травинку, продолжал говорить негромко, спокойно и уверенно, точно рассуждал сам с собой.

– Известный, к примеру, факт – до 1917 года в России двадцать лет чеканили золотые рубли, а иностранные монеты имели хождение всегда. На руках у россиян было столько же изделий из благородных металлов, сколько у жителей всех стран Европы, вместе взятых. То есть в земле до сих пор лежит не один бюджет страны.

– Так ты предлагаешь заняться черной археологией?! – не выдержал кто-то из парней.

– Во-первых, я никому и ничего не предлагаю, а во-вторых, к вашему сведению, по данным ООН, черная археология входит в десятку самых прибыльных занятий. По статистике, кажется, Британского музея, девяносто девять процентов всех археологических находок совершаются любителями. А наша страна особая. Такого количества кладов, как у нас, нет больше нигде в мире. Ведь что такое припрятанные ценности? Это знак опасности, нависшей над их хозяином. А с опасностями в России всегда был перебор. Где, скажите мне, сокровища, к примеру, Тамерлана, Кучума, казна Ермака, Пугачева, Колчака? По карманам разошлась?! Нет, дорогие мои, все это где-то в определенных местах лежит, потеряно и забыто.

Притихшие ребята вдруг разом, перебивая друг друга, загомонили.

– А как ты собираешься искать? С чего начнешь? Чей клад, Кучума или Ермака? Может, нам всем вместе поискать? Эй, а давайте записываться в кладоискатели! Никита, запиши меня! И меня! И меня тоже!

Лере тогда было интересно, что же ответит Гердов. Удобно развалившись на траве, подложив руки под голову, продолжая улыбаться, он ответил, что чтобы найти клад, мало знать историю и географию, надо иметь две самые главные вещи для этого дела, первое – это почти религиозную веру в то, что ищешь, и второе – фантастическое желание отыскать.

– Гердов, ты сумасшедший, неужели думаешь найти, а?

– Я найду, – сказал он тогда буднично, а потом добавил, громко смеясь: – Обязательно найду.

Все ему вдруг поверили. “Этот клад найдет и вообще добьется всего, что пожелает”, – подумала тогда Лера, и ей стало немного страшновато оттого, что она может всерьез влюбиться в этого самоуверенного, дерзкого парня. Тогда Никита еще больше отдалился от остальных. Его уважали, завидовали таланту и... сторонились. Это было почти четыре года назад.

Глядя, как сосредоточен Никита, Лера боялась прервать его работу и позвать к столу.

Наконец, когда солнце стало заходить за вершины деревьев, а фиолетовые тени бесшумно вползли на веранду, она подошла к Никите сзади и, обняв, плотно прижалась.

– Пойдем, трудяга, я покормлю тебя.

Никита был голоден, он ничего не ел с утра, но сейчас даже мысли не допускал, чтобы прервать на несколько минут работу.

– Погоди, не время, милая, – проговорил он рассеянно и сделал движение, освобождаясь от ее объятий.

– Но ты же должен поесть, – горячим шепотом возразила Лера.

– Ты ешь, я потом... после, не мешай...

Валерия попробовала поласкать его, ее быстрые пальчики заскользили вниз по футболке, заскочили за ремень, резинку плавок...

– Лер, я же сказал, не мешай, потом...

Девушка, точно не слыша, нырнула под руку, державшую тяжелую палитру, и, опустившись перед Никитой на колени, стала расстегивать молнию.

– Мы же одни, Ник...

– Сударыня, – жестче перебил ее Никита и, отложив кисть, перехватил нетерпеливую руку девушки. – Вы злоупотребляете положением хозяйки дома.

У Леры хватило ума и выдержки не надерзить гостю. Вспыхнув, она вскочила и унеслась в гостиную. Проклиная Гердова на чем свет стоит, глубоко оскорбленная, она залпом выпила стакан вина, затем кинулась на широченную софу и, уткнувшись в подушку, тоненько, по-щенячьи заскулила...

Никита не сводил глаз с холста. Он впервые в жизни писал, почти не понимая, что он делает. Писал без единого эскиза, не сделав даже маломальского наброска будущей композиции. Чья-то воля в нем руководила процессом. Она замешивала, подбирала нужный цвет, водила рукой, накладывая мазок за мазком. А то, отложив кисть, брала мастихин и снимала только что наложенную краску, потом опять пальцы сжимали кисть, и снова цвет. Время остановилось. Никита ничего не видел и не слышал. Голод, который вначале еще как-то давал о себе знать, утих. Он не заметил, как дневной свет сменился светом электроламп, как через некоторое время опять появился мягкий, теплый солнечный свет, а лампочки погасли. Никита чувствовал, как с каждым взмахом кисти для него открывался новый мир, мир застывшей музыки и поэзии, мир гармонии цвета и фактуры, мир, совпадающий по ритму с его собственным душевным ритмом. Это было наслаждение, которого он никогда не испытывал.

У Леры моментально слетели остатки сна, когда, едва открыв глаза, она услышала все то же монотонное поскрипывание половиц на веранде. “Это что, он уже проснулся или вовсе не ложился?!” За ночь Никита слегка потемнел лицом, осунулся, движения стали чуть медлительнее, однако глаза горели ярче обычного.

Набросив на плечи плед, Валерия украдкой наблюдала за Никитой и никак не могла понять, что же движет им. Не желание же успеть выставиться со всеми вместе! Тогда что?

Осторожно ступая по скрипучим половицам, она подкралась к Никите со спины и впервые взглянула на холст. Увиденное ее обескуражило. По периферии полотно темнело от крупных и сложных по цвету мазков. К центру светлело, и мазки были мягче и мельче. Однако сам центр был не тронутый, не было даже карандашного наброска. “Что он замыслил?” – думала девушка, затаив дыхание, но спросить не решилась. Так же осторожно ступая, она вернулась на кухню и включила чайник.

Весь оставшийся день Никита проработал, даже не присев. Выпил на ходу чашки три кофе, не взяв при этом в рот ни крошки. Ни спрашивать о чем-либо, ни говорить с ним Валерия так и не осмелилась.

На следующее утро девушку испугал вид Никиты. По замедленным и неуверенным движениям, по тому, как он держал палитру и кисть, как искал цвет, как отходил от мольберта и как возвращался, как плотно были сжаты его губы, а на щеках ходили вздувшиеся желваки, Валерия поняла, что Никита на пределе. Она тихо прокрадывалась, ставила на стул перед мольбертом кофе и так же тихо удалялась. Через каждый час она приносила новую чашку.

Ближе к вечеру Лера перехватила взгляд Никиты и содрогнулась. На нее смотрели глаза больного или сумасшедшего. Они, казалось, должны были прожигать своим огнем все, на что натыкались. Это был другой Гердов. Он усох, стал тоньше, появилась сутулость, а потрескавшиеся губы все время шевелились, точно говорили с кем-то. “Что-то не ладится у него?!” – подумала Валерия. Понаблюдав, как Никита то накладывал краску на полотно, то с ожесточением снимал ее мастихином, она поняла, что у Гердова не получается нужный цвет.

И еще, как ни странно, у Валерии возникло впечатление, что, кроме них, на веранде появился еще кто-то... Она опасливо огляделась. Никого. Однако по спине пробежали колкие мурашки. “С ума сойдешь с этим Гердовым!...” – девушка перешла на кухню, и ей сразу стало спокойнее.

...Когда очередной раз стемнело, Никита обнаружил, что закончился кадмий лимонный, охра и желтый средний. Выругавшись про себя, он попытался выдавить еще сколько-нибудь из тощих тюбиков, но тщетно. И как-то легко вспомнил про старинные краски, что прихватил из фанерного чемоданчика отца. Он достал эти помятые, потемневшие от времени небольшие цилиндрики, перочинным ножом вспорол им свинцовые рубашки и извлек окаменевшие золотистые комочки. С помощью двух столовых ложек мелко раздробил, а потом и вовсе превратил в порошок. Полученную цветную пыльцу он долго и тщательно перемешивал со свежей краской на палитре и только тогда с предельной аккуратностью и осторожностью стал наносить ее на холст, как нечто крайне драгоценное и хрупкое. Через минуту он почти не дышал. Его лицо светилось, губы улыбались, он будто парил над холстом. Если бы в эти мгновения кто-нибудь увидел Никиту, то без колебаний решил, что у парня все же съехала крыша.

...Ночью Валерию словно кто-то тронул за плечо, и она проснулась. Открыв глаза, девушка прислушалась. Половицы на веранде не скрипели. “Наконец-то...” – с облегчением подумала она, но все же решила встать и убедиться, что Гердов действительно уснул.

Лера не сразу обратила внимание, что воздух во всем доме еле заметно светится. Она прошла в гостиную. На диване, свернувшись калачиком, по-детски подложив под щеку ладони, спал Никита. Осторожно поцеловав в висок, Лера укрыла его пледом. Пройдя на кухню, она в недоумении остановилась, глядя на окно, выходящее на веранду – оно светилось желтовато-зеленым светом. Это странное, неестественное свечение пугало и в то же время манило.

Переступив порог веранды, девушка точно вошла в некое светящееся вещество. Потолок, стены, сам воздух трепетали и волновались, отчего казалось нереальным и все вокруг. У Валерии опять возникло ощущение, что рядом с ней еще кто-то есть. Она огляделась. Никого. Девушка обошла веранду, заглядывая во все углы, не обращая внимания на холст. Однако когда она подняла глаза и посмотрела на полотно, ее словно ударило током.

Валерия застыла на месте, она даже не решалась моргнуть... И чем больше смотрела на картину, тем все дальше отрывалась от реального, земного, материального. Ей казалось, что картина, от которой исходило это странное желто-зеленое свечение, становится шире, выше, обволакивает ее своим светом, втягивает в себя. А она не сопротивлялась, погружалась в изображение без страха. Ей было легко и комфортно. Вокруг вырастали очертания заросших черных скал. И вот уже она маленькая, вместе с какими-то бронзоволикими людьми, одетыми в меховые одежды, стоит на коленях перед огнем, за которым... У Леры задрожали руки, губы, все тело... Из огня на нее смотрели властные раскосые глаза женщины необыкновенной красоты. Казалось, она что-то тихо говорит. Валерия напрягла слух, но не услышала ни единого звука. “Ты кто?!” – с трудом разлепив губы, наконец проговорила завороженная Лера, забыв, что перед ней картина.

“Я?!..” – высокомерно вскинув соболиную бровь, проговорила картина и беззвучно засмеялась.

Но нет, это не прозвучало, и Валерия не услышала, это вошло в нее как-то иначе, сразу в сознание и память. Ошеломленная Валерия видела, как изображение шевельнуло губами, качнуло ресницами, вздохнуло. После этого лицо стало мерцать, и Лере показалось, что это был не женский лик, а странный, неестественный огонь.

Так, пораженная невиданным зрелищем, Валерия простояла на коленях до тех пор, пока чернота за окном не стала бледнеть, превращаясь в серость, потом в холодную голубизну; наконец вершинки деревьев и кустов вспыхнули золотом. Тотчас изображение будто выключилось. Лера смотрела на полотно и не узнавала того, что только что было перед ней. Вместо необыкновенного видения перед ней была странная, дробная и хаотичная композиция. Да, угадывался рваный абрис огромной пещеры, силуэты черных людей, распластанных на земле ниц, отражение огня на скальных выступах, но центральная часть выпадала, там было пусто...

– Никита, пора, опаздываем, – Валерия осторожно потрепала Гердова за вихры и пошла на кухню заваривать кофе. Виденное ночью никак не укладывалось в голове. Она уже дважды подходила к картине и даже трогала бугорки отвердевающих мазков, и еще больше сомневалась, что виденное ночью было явью.

Войдя в кухню, заспанный Никита сразу потянулся за дымящейся чашкой. Его изможденный вид, помятость и рассеянный взгляд красноречиво говорили о перенесенных перегрузках. Глаза то потерянно блуждали, то сами собой закрывались. Маленькими глотками он отпивал горячий напиток, морщил лоб, хмурился, точно пытался что-то вспомнить.

– Ну, – осторожно начала Лера, – успел, нет? – Она смотрела на Никиту с таким восторгом, с каким смотрят на звезду эстрады или экрана.

– Угу, – не открывая глаз, ответил Никита.

– “Угу” да или “угу” нет? – игриво спросила девушка.

– Ты же видела, – продолжая хмуриться и шумно отхлебывать бодрящий напиток, проговорил он.

– Слушай, Гердов, – по-женски, не в силах больше держать в себе, тихо и торжественно произнесла Валерия, – а кто Она такая?!

Едва девушка это проговорила, как Никита распахнул глаза и подобрал ноги. Он впился в Леру таким же взглядом, с которым вечером дописывал холст. От этого взгляда у девушки перехватило дыхание.

– Давай собираться, – проговорил он через некоторое время, точно не слыша ее вопроса.

– Да, – очнулась та и, взглянув на часы, добавила: – Через пятнадцать минут машина.

Не говоря ни слова, они доехали до училища, втащили свои работы на второй этаж, где на стенах уже пестрели разноцветьем холсты дипломников. Так же молча принялись развешивать свои. Если работа Валерии еще как-то поместилась со всеми вместе на основной стене выставочного холла, то свое полотно Никите пришлось расположить на довольно неудачном, плохо освещенном месте в торце помещения, там, где обычно выставлялись посредственные работы или размещали тех, кто опоздал.

Наконец, с задержкой на добрый час, появилась высокая комиссия. Студенты, заметно волнуясь и бросая последние критические взгляды на свои работы, стали неохотно разбредаться кто куда, в ожидании результатов. Валерия отправилась в столовую, а Никита побрел в читальный зал. Усевшись за стол, он с облегчением опустил тяжелую голову на руки и тотчас уснул.

“...Молодец, ты все правильно сделал, мальчик, все правильно!..” Маленький Никитка стоял возле стола и с трепетным ожиданием смотрел, как заросший огромной рыжей бородой отец разглядывает его рисунки. “Вот тут ты неплохо березовое полено нарисовал, похоже, похоже, а вот собака немного кошку напоминает, но тоже неплохо... Ей бы нос сделать подлиннее, хвост колечком и ушки вот так... вот так, – дорисовывал он рисунок сына, – вот теперь собака как собака. А вообще ты молодец!..” – он протянул руку и грубовато погладил радостного Никитку по голове. Отец пропал. Стало темно, а по голове кто-то продолжал гладить и шептать на ухо.

– Проснись, Гердов, пора, нас ждет приговор!.. Ой, а слюны-то натекло, слюны. Сейчас, погоди, платок достану. – Валерия вернулась из столовой и тормошила Никиту. Тот, мало что понимая, оторвал голову от затекших рук, глянул на прозрачную лужицу возле ладони, смахнул ее рукавом и поднялся.

В холле второго этажа, где выставлялись дипломники, уже вовсю шло обсуждение, вернее подводились итоги, обобщались результаты всего потока. Когда Никита с Валерией вошли, как раз началось зачитывание оценок.

– Отличных работ оказалось гораздо меньше, чем мы надеялись, – начал декан, – зато порадовали те, от кого мы никак не ожидали. Так, например: Карелов Анатолий с его “Может быть...” или Гошин Евгений “Оранжевый рай”. Работы крепкие, будем рекомендовать на конкурс.

Далее зазвучали фамилии, названия работ и оценки. Валерия округлила глаза и с ужасом взглянула на Гердова, когда в числе отличных работ назвали и ее фамилию. Однако Никита был невозмутим, он никак не походил на изнывающего от волнения и страха студента. Он разглядывал за окном клены, которые, как в немом кино, махали ему руками-ветками.

– ...Ну и, наконец, Гердов Никита!.. – проговорил декан и стал молча искать его глазами в толпе студентов. Нашел, взглянул и снова опустил глаза в ведомость. – Не скрою, ждали, что оный талант и на сей раз удивит училище, но, – он высоко поднял плечи, – увы, это единственная тройка на сегодня. Ну вот, коллеги подсказывают, что это вообще первая тройка за последние два года. Что случилось?! Работа беспомощная, слабая, безликая, неинтересная...

По дороге в общежитие в одной руке Никита нес свое произведение, как огромный средневековый щит, а в другой – холщовую сумку, в которой колотились друг о дружку два больших “портвейна”. Не доходя до общежития, он присел на низенькое металлическое ограждение, выпил одну бутылку и только тогда продолжил свой путь.

Зайдя в комнату, Никита почувствовал долгожданную легкость в мыслях и тяжесть в ногах, поставил холст прямо у двери, повернув лицевой частью к стене, не раздеваясь, рухнул в ямообразную кровать и отрубился.

Ему снился какой-то бурелом событий, винегрет лиц, предметов, обрывки слов, ветви, листья, рты, глаза, слова, машины, и опять все по кругу в каком-то калейдоскопе, пока не раздался стук в дверь. Стук был деликатным, но требовательным. Карусель остановилась, потом, когда стук повторился, она и вовсе пропала, стало темно. После третьего стука Никита оторвал голову от подушки и открыл глаза. Окна зияли черными безднами с редкими далекими огнями, а на столе, отвернутая к стене, горела настольная лампа. Дверь в четвертый раз настойчиво отстучала, точно зная, что дома обязательно кто-то есть. “Что за бред, свои вошли бы с первым стуком, значит, кто-то посторонний, – оставаясь все еще пьяным, подумал Никита, вздохнул и негромко крикнул: – Про-шу!”

Пока дверь открывалась, Никита опустил на пол ноги, сладко зевнул, потянулся, энергично взъерошил волосы и только после этого повернул голову и посмотрел на вошедшего. В дверях стоял невысокий, лет сорока – сорока пяти мужчина. Хорошо и со вкусом одетый, с диагональным зачесом темных с проседью волос, сквозь которые просвечивала лысина. Вид портили две вещи – излишняя мохнатость бровей, из-под которых не очень убедительно поблескивала пара влажных огоньков, и великоватый нос. “Скорее армянин, чем еврей... Где-то я его видел?” Никита сдвинул брови, но проговорил приветливо:

– Чем обязан?

– Добрый вечер, господин Гердов, – приятным голосом проговорил гость и слегка кивнул головой. – Вы позволите? – И, не дожидаясь ответа, прошел к столу, развернул стул и, расстегнув пуговицы на пиджаке, осторожно сел. Сел, как на что-то хрупкое и не совсем приличное.

– Так чем обязан? – повторил Никита и, не сдержавшись, снова сладко зевнул. – Простите. “Определенно где-то я его уже видел!”

– На просмотре, на просмотре вы могли меня видеть, – прочитал Никитины мысли гость и, услужливо улыбаясь, добавил: – Сегодня утром, я был в составе комиссии.

– А-а, да, да, да... Ну и... пришли утешить, сообщить о пересмотре решения...

– Судя по специфическому амбре, – гость помахал ладонью перед своим мощным носом, – вы уже попробовали себя утешить.

“О-о, гость-то слегка хамит!” – отметил про себя Никита, а вслух задал все тот же вопрос:

– Итак, сударь?..

– Пусть будет Георгий Андреевич, дорогой Никита. А вас, ничего, что по имени?

– Сойдет, – ответил Никита, и ему стало скучно. Он полез в свою тряпичную сумку, извлек вторую бутылку портвейна и поставил на стол. – Если не возражаете...

Неожиданно дверь без стука отворилась, и в проеме возникла вихрастая голова, обладатель которой сочувственно проговорил:

– Никита, привет, я слышал... ой, добрый вечер (это уже относилось к гостю)... Правильно ли я понял...

– Правильно, правильно, – вдруг ответил за Никиту гость и махнул рукой, приглашая вихрастого пройти в комнату. – Как вас зовут, юноша?

– Стас!

– Послушайте, милый Стасик, – гость красивым движением достал из внутреннего кармана пухлый бумажник, двумя пальцами извлек из него голубоватую купюру и протянул Стасику, – сходите-ка, милый человек, да купите бутылочку “Арарата”, да в три звезды, дорогой, непременно в три.

– Но я...

– А сдачу оставите себе. Да, и шоколадку не забудьте...

Гость так светился добротой и щедростью, что Стасик покорно кивнул и, выхватив денежку, исчез.

– Ну, а теперь главное, дорогой Никита, – торжественно, склонив голову набок, как на поминках, проговорил гость. Он снова полез в бумажник, и на стол легли пять стодолларовых банкнот, – здесь пятьсот.

– Оп-па! – вырвалось у Никиты. Не долив стакан, он поставил бутылку и уставился на деньги.

– Я, мой милый Никита, покупаю вашу дипломную работу, – сказал гость и горделиво вскинул голову, точно совершал благороднейший поступок.

Никита продолжал смотреть на деньги. В переводе на рубли это была приличная сумма для студента.

– Это за тройку-то?!

– За нее, милый, за нее...

– Странно, оччень стран-но, не находите?! – Никита снова взялся за бутылку.

– Нисколько... – гость скосил глаза на хозяина комнаты. Он долго с каким-то то ли сомнением, то ли подозрением разглядывал Никиту, точно собираясь еще что-то сказать, но вдруг снова достал бумажник, и к первым пяти купюрам добавилось еще пять того же достоинства.

– Уважаю тех, кто знает себе цену, – с той же торжественной ноткой проговорил гость. – Это, надеюсь, должно вас утешить? Не правда ли? – Он откинулся на спинку стула, наблюдая за произведенным эффектом.

Вот теперь Никита раскололся, рассыпался на несколько маленьких Никит. Один из них спешно переводил доллары в рубли и дивился удаче, другой прикидывал, куда потратить столь внушительную сумму. Всплыли старенькая бабушка, мать с ее квартирой, давно требующей ремонта, надо бы новых красок, кисти, холст, еще этюдник, джинсы, или на Соловки, давнюю мечту, пописать там закаты, да мало ли куда можно целую тысячу долларов потратить!.. Третий предлагал положить в банк на проценты. Но был и такой Никита, который тихо и нудно ныл, корил своих близнецов за жадность.

– Нет, – вдруг проговорил Гердов, – нет, не правда.

– Однако! – Гость опять уперся взглядом в столь несговорчивого и, как ему начинало казаться, жадного до денег молодого художника.

– Ну, подумайте сами, – Никита взялся за стакан, – некий студент-дипломник получает “уд”, его работу называют бездарной и...

– Но мы-то с вами знаем, молодой человек, что это не так, – перебил гость. – Это во-первых. А во-вторых – кто называет? Я, милый мой Никита, седьмой год присутствую на подобных защитах и поражаюсь дремучести и непрофессиональности ваших педагогов. Надеюсь, вы слышали, есть такое мнение, что в преподаватели идут либо неудачники, либо те, которые так и не поняли сути профессии...

– Но...

– Это не только мое личное мнение, дорогой Никита. Позвольте, я продолжу? Так вот, поверьте, я знаю, что говорю. Здесь учат ремеслу, вооружают, так сказать, инструментарием, готовят рисовальщиков и живописцев, а художниками становятся лишь единицы. Вернее сказать, они таковыми уже приходят от самой матушки-природы, если угодно, от Господа Бога... Им нужно окружение, атмосфера искусства, так сказать, чтобы разобраться в себе и понять, кто они и зачем. И вы, мне кажется, поняли... Или очень близки к этому. Ведь что такое настоящий, талантливый, гениальный художник, – гость закинул ногу на ногу, забыв о зыбкости сиденья, – это, с вашего позволения, что-то вроде электропредохранителя, да-с, молодой человек, который одной клеммой, то есть рукой, держится за Бога, а другой – за нас грешных. И вот через этот предохранитель на нас, убогих, с неба идет высокое и чистое, а снизу через него же шпарит грязное и низкое. Одно жаль: эти предохранители недолговечны – быстро сгорают и выходят из строя. Особенно те, которые более тонкие и чувствительные. Вспомните судьбы великих художников, поэтов... – гость встал и заходил по маленькой комнатенке. – Вы, милейший, не можете это не понимать. Я представитель крупнейшей бельгийской фирмы, по роду службы большую часть времени провожу в Москве. Дома в Брюсселе я имею личную и весьма неплохую галерею. У меня чутье, понимаете ли, нюх на молодые таланты. Все ваши работы, начиная со второго курса, у меня. Каждая из работ занимает не менее семи квадратных метров, и это в центре Брюсселя!.. А ваши “Грезы юности” вообще на отдельной стене с индивидуальным микроклиматом и за небликующим стеклом.

Никита слушал весь этот, как ему казалось, вздор через пелену нового опьянения и дивился, как складно накручивает этот блистательный гость...

– Вот ваш коньяк, – ворвался в комнату Стасик Пилипенко, слегка запыхавшийся, но счастливый от немалой сдачи, что осталась у него в кармане.

– Очень вовремя, молодой человек, очень, – оживился гость и, послав Стасика мыть стаканы, взялся за бутылку. – Рекомендую, дорогой Никита, рекомендую “Арарат”, причем именно трехзвездочный. Ощущение, как от созерцания Ван Гога или Поля Гогена – в оригинале, естественно, честное слово!..

Влетел Стасик с тремя мокрыми стаканами. Гость достал белоснежный платок и, прежде чем взяться за бутылку, тщательно вытер свой стакан.

– Ну что, господа художники, я предлагаю выпить за истинный талант, найти и раскрыть который – это тоже талант, и неизвестно, что заслуживает большей славы, – закрутил тост щеголеватый гость и, не чокаясь, закрыв глаза, сделал первый глоток.

Никита время от времени поглядывал на пухленькую кучку долларов и разрывался на части. Голоса внутри него крепли и требовали быть разумным и рациональным. Когда еще привалит удача, когда еще случится вот такая халява? Но вместе с голосами был еще смех, хриплый и тихий. Этот едва различимый смех перекрывал его разумные мысли.

– Ну так как, уважаемый? – проговорил гость. Он поставил стакан, отломил от плитки квадратик и поднес ко рту.

– Да никак, – неожиданно для самого себя произнес Никита. Не обращая внимания на хваленый коньяк, он выпил второй стакан своего портвейна и очень взбодрился.

– О-о, а мне это начинает еще больше нравиться, дорогой мой! Ваше упорство и торг вполне, как говорится, понятен и уместен, мало того, это, если быть предельно откровенным, делает вам честь. Тогда мне остается выложить все карты и, так сказать, как Бог даст.

– Это что, – не выдержал быстро пьянеющий Стасик, – это за что такие деньги, Никита, ты что-то продаешь?

– Потом, молодой человек, потом. Вот смотрите, – гость опять повернулся к Никите, – мое последнее предложение. – Он в третий раз достал бумажник, и кучка намного выросла. – Здесь, дорогой вы мой Никита, три тысячи, в переводе на ваши рубли сегодня это небольшое состояние.

Никита допил портвейн, посмотрел на гостя так, будто только что увидел его у себя в комнате, потом на обомлевшего Стасика, у которого рот был открыт в молчаливом вопле, и только потом перевел взгляд на край стола, где возвышалась пачка иностранных денег. Голова стремительно туманилась.

– Сударь, вы издеваетесь. Вы слепы и ничего не смыслите в живописи. Посмотрите на этот “шедевр”, – Никита сделал неуверенные шаги в сторону двери, опасно покачнулся, но вовремя схватился одной рукой за дверную ручку, а другой с трудом перевернул картину. Едва это произошло, как комната наполнилась каким-то странным свечением, настольная лампа, точно от стыда, почти погасла, а все пространство засверкало, будто от мельчайшей золотистой пыли. Гость соскочил со стула.

– Нет, Никита, я, н-нет, без нее... – мучительно делая глотательное движение, проговорил гость, не отрываясь от полотна, – я н-не могу, не могу уйти без эт-той картины...

Никита очнулся оттого, что его опять тормошили, выталкивали из сна.

– Гердов, вставай, тебя академик Анисимов хочет видеть! Слышишь, нет? Вставай! Отец договорился о пересмотре работы... Ну, конечно, и вино, и коньяк, – Валерия обозревала захламленный стол, продолжая расталкивать Никиту. – Как ребенок, честное слово, нельзя одного оставить. Вставай, мойся быстрее, машина ждет. И холст. А... где холст?! Эй, Гердов, куда холст дел?! Где он?!

– Как где?! – Никиту аж подбросило на кровати. Он вскочил и уставился на то место, где накануне стоял “Спящий огонь” – так он назвал свою картину.

– Ты что, продал?! – Валерия встала и попятилась от Никиты. Она таращилась на Гердова, отказываясь верить.

Никита ватными руками стал раскидывать вещи, заглядывая под стол, кровати, вывернул наизнанку шкаф, потом бросился в двести шестую к Стасику Пилипенко, вспомнив, что тот еще оставался в комнате, когда он отрубился.