Текст книги "Таежная богиня"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Часть четвертая
Канун

...С крутого откоса к реке спускалась девушка небольшого росточка, с изящной фигуркой. Пропорциями, порывистыми движениями она напоминала подростка. Черные с лиловым отливом волосы обрамляли открытое лицо с крутым лбом и по-детски пухлыми, с едва заметным румянцем, щеками. Но какие были глаза!.. Они светились невероятной бездонной чернотой, сияли и искрились.

Опухший, обмороженный, с замотанными в бобровые шкурки руками и ногами Никита полулежал в лодке, которая медленно причаливала к каменистому берегу.

Братья Макар и Лукьян Воюптины трое суток не выпускали из рук шестов, на которых они шли вверх по течению порожистой речки Тарка, что на языке манси – Ерш. Они подобрали обездвиженного Никиту у Сухого переката и вначале не поверили, что этот бородатый и худой русский шел к Вороньему камню, но когда тот показал священный знак, взялись его доставить до места.

Нюра почувствовала, что Никита где-то рядом, когда братья Воюптины еще только устраивали Никиту в лодке. Взяв у старика Хотанова лучших хоров – оленей-самцов, они с Евдокией на двух упряжках пустилась навстречу.

Нарты девушек летели по едва-едва оттаявшей земле. Умные послушные вожаки вели упряжки рационально и умело. Их не нужно было подгонять. Хореи девушки держали на коленях. Олени точно чувствовали, что их быстрый бег очень нужен хозяйкам, поэтому, хрипя и пощелкивая копытами, они неслись во всю прыть.

Никита, точно завороженный, не сводил глаз с чудо-девушки, спешащей к берегу. Следом за девушкой показалась еще одна фигура. Никита перевел взгляд, и его тотчас обдало жаром. Вслед за черноглазой красавицей торопливо спускалась к воде Нюра! Значит, эта чудо-девушка – Евдокия!

Обмороженное, обветренное лицо Никиты вспыхнуло огнем, у него перехватило дыхание.

– Павел! – обогнав неожиданно смутившуюся Евдокию и забредя в воду по колено, Нюра перевалилась через борт и уткнулась Никите в грудь. – Живой!

– Осторожно, он весь в ранах, – проговорил один из братьев Воюптиных.

– Ничего! – Нюра оторвалась от Никиты. – Теперь мы его быстро вылечим. Да, Авдотьюшка? – повернувшись к берегу, радостно выкрикнула она. – До свадьбы все заживет! – добавила сестра, не догадываясь, как подлила масла в огонь, который продолжал жечь Никиту.

– Вот тут его вещи, – кто-то из братьев потянул за лямки огромный, непонятного цвета и формы рюкзак. За рюкзаком показался облупленный, со сбитыми углами этюдник, какие-то грязные коробки, узлы...

Никиту осторожно перенесли на нарту и обложили шкурами. Нюра, отведя в сторону братьев, щедро рассчиталась с ними золотыми самородками, похожими на спелые бобы.

Евдокия украдкой поглядывала на Никиту. А тот больше не мог смотреть на девушку. Он проклинал все на свете: себя, Нюру, что затеяла эту дурацкую встречу, взяв с собой Евдокию, и вообще всю эту историю с какой-то придуманной женитьбой на девочке, которая на столько лет его младше и которой он совершенно не достоин.

Обратную дорогу олени шли шагом. Нюра рассказывала Никите о том, что случилось в долине в его отсутствие. Как-никак прошло три года. Кроме того, она то и дело просила посмотреть и оценить Авдотьюшку, как она ласково называла Евдокию. Та смущалась, слегка отставала, чтобы не встретиться взглядом с Никитой, а тот и не смотрел. Он твердо решил поговорить с сестрой и закрыть тему женитьбы. Разве мало женщин более зрелых?

Однако Никита кривил душой. Дерзкие мысли все же дурманили его голову и забирались под самое сердце, задевая что-то там сладкое, туманили глаза, медом разливались по телу...

Три года, которые он провел в скитаниях по вогульским юртам, стойбищам, паулям, открыли ему глаза на Урал как на планету, заселенную людьми из другого времени, причем не столько прошедшего, сколько параллельного, в некотором роде и будущего. Никита удивлялся их бесстрастному отношению к любым природным явлениям, которые европеец принял бы за чудо или трагедию. Удивлялся и отношениям их между собой, умению обходиться малым, умению терпеть, быть гордыми и независимыми и многому другому, что позволило Никите думать об этих малочисленных таежных родах как о людях иной цивилизации.

Так, например, в первом же чуме, когда он вдруг заметил, что хозяева почти не разговаривают между собой, он заподозрил, что причиной их неразговорчивости является он сам. “Может, мне в другой чум перейти?” – осторожно спросил он тогда хозяина, Данилу Анямова. “Зачем в другой чум?” – был ответ. Никита и признался в своих предположениях. Данила долго смотрел на него недоумевающе, после чего спросил: “А о чем мы с женой должны говорить?” – “Ну не знаю, – смутился Никита, – о погоде, например, или о том, что приготовить на ужин, или как тебе одеться, да мало ли вопросов может быть между супругами...” – “Зачем спрашивать, если все знают, какая погода будет сегодня, или завтра, или через неделю! А что на стол поставить, она лучше меня знает. Если на охоту собираюсь – одно, в стадо работать – другое. Зачем спрашивать. И что мне одеть, она тоже знает. Зачем лишние слова?” – заключил тогда старший Анямов и снова пожал плечами, мол, странные эти русские, им бы только поговорить.

Никиту поразило и то, что здесь никто никогда и никого не учил. Отец взялся за топор или нож – сын тут как тут. Играет малыш сам по себе, а глаз с отцовых рук не сводит. И так каждый раз из года в год. А лет в двенадцать-тринадцать берет топор и в точности повторяет движения отца или другого мастера, за работой которого наблюдал. И никогда ни единого вопроса не задаст.

Никита ежедневно рисовал их бронзовые лица, жесткие, скупые на эмоции и чувства. Он записывал и рисовал их представления о богах и духах. Задавал вопросы, спорил и снова слушал. Он побывал на всех священных обрядах. Во многих участвовал, поскольку латунный знак, или тамга, “человека-совы”, что дала ему с собой Нюра, позволял ему это.

На камланиях Никита научился подниматься в небо и спускаться в черноту подземелий. В такие моменты он вспоминал Нижний мир отца и поражался, насколько тот был точен в видении подземного царства. Нижний мир вошел в него и теперь являлся частью его судьбы.

...Нога Никиты натолкнулась на большой круглый булыжник, величиной с хороший арбуз. “Что это?” – Никита присел и осторожно ощупал. Чуть дальше он нашел еще один точно такой же, и еще... Характерный овал, плоскость, углубления, похожие на глазницы... Никиту отбросило назад, сорвав всю его отвагу и мужественность, оставив наедине с леденящим страхом. Он попятился назад.

– Это же головы!

Никиту затрясло. Он даже перестал дышать, ожидая чего-то еще более страшного. Но вокруг была плотная, хоть ножом режь, темнота. Наконец, немного успокоившись, он вытянул руки и стал шарить вокруг себя. Тут же наткнулся на еще что-то странное... Боже! Это же рука!

Никита кинулся от нее прочь и тут же натолкнулся еще на такую же. Кинулся в другую сторону – снова рука! И еще одна! И еще! Холодные, каменные, они торчали из земли под разными наклонами с растопыренными пальцами, точно прося помощи... А под ними вздымались каменные головы. Никиту охватил ужас. Его сознание дорисовывало страшную картину – лес рук и поле черепов. Черепами вымощено все подземное пространство!

Продолжая на четвереньках пятиться назад, Никита уперся в холодную стену. Он тут же вскочил, точно каменная стена могла как-то помочь ему, защитить. Однако когда он стал обшаривать ее поверхность, к нему вновь вернулся ужас. Стена представляла собой глубокий рельеф, созданный из горизонтально расположенных человеческих тел. Тела выпирали острыми коленями, локтями, головами и ребрами... Никита отшатнулся и сделал неуверенный шаг назад, запнулся о череп, упал, не успев сгруппироваться, ударился головой о следующий череп, и через мгновение вместе с болью его сознание погасло...

...Очнулся Никита от холода. Его трясло, постукивали зубы. Где он и что с ним – быстро вспомнилось. Страха не было. Судя по тому, как затекло тело, пролежал он долго. Никита прислушался. Что за звуки? Откуда они? Ему больше не страшны были ни каменные черепа, ни руки, ни стена. Одно было плохо – он ничего не видел.

Никита поднялся. Осторожно сделал несколько приседаний, но так и не согрелся. Надо было идти дальше, но куда?

Вытянув перед собой одну руку, а другой держась за каменную стену, он все же пошел дальше. Пройдя довольно долго, Никита почувствовал, что идет по гладкой поверхности. Под ногами был плотный грунт. Он присел и даже потрогал вокруг себя землю. Все правильно, гальки больше не было. Значит, она привела его куда надо. Значит, отец создал вот этот страх с черепушками и руками? Зачем? Никита продолжал двигаться вдоль стены, которая вскоре сделала крутой поворот. А еще через несколько шагов Никита понял, что вошел в большое пространство, в некий подземный зал. Шорох его шагов возвращался многократным эхо. Был другим и воздух. Он был влажным и сладким. Его хотелось пить.

Тишина была такая, что Никита слышал удары собственного сердца. Внезапно пропала путеводная стена, к которой он то и дело прикасался. Никита встал на какую-то плоскость, которая неожиданно со скрипом ушла вниз. Вскоре над головой что-то мягко хлопнуло, и сверху посыпалась мелкая пыль.

Никите показалось, что на него невесомо опустилась тень. В полной темноте еще более темная тень! Вместе с тенью появился странный и сложный запах. Пахло багульником, мятой и... плесенью. Закружило голову, появилось ощущение легкого опьянения. Вместе с тенью и запахом появились тошнота и страх.

Неожиданно что-то промелькнуло. Никита выпучил глаза, вглядываясь в темноту. Он ждал чего-то еще, может, более страшного и непредсказуемого. И оно не заставило себя ждать.

Справа и слева от Никиты появились два едва заметных лучистых круга. “Как ананасовые дольки!” – мелькнуло у него в голове. В центре каждого из кругов была еще более глубокая чернота, чем стояла вокруг. Лучи будто выходили из этого черного круга и трепетали желтовато-зеленым свечением, очень похожим на северное сияние. “Откуда под землей такое?”

Радиальное излучение разгоралось. Оно было и красивым, и страшным. Каждый из бесконечного множества постоянно меняющихся лучей переливался всеми цветами радуги. Цвета были смертельно холодными. Не дыша, Никита вбирал в себя эти странные, невиданные им доселе краски. Цвета переливались, меняя насыщенность, перетекая, сливаясь с другими, казалось бы, несочетаемыми, и каждое новое слияние вызывало у Никиты новый восторг. Переливающиеся круги стали постепенно отдаляться, пока у каждого из них не появился очень знакомый абрис, пока они не превратились в... глаза! Два лучистых круга были не чем иным, как роговицами гигантских глаз. Черные, бездонные зрачки жгли своей безжизненностью. Никита был ни жив, ни мертв. Ему казалось, что он сидит на носу некоего неземного чудища...

Постепенно глаза стали удаляться, открывая странный и неопределенный лик. Сначала это было едва заметное пятно все того же фосфорического свечения. Пятно постоянно меняло форму. Оно то расплывалось по всему пространству, насколько хватало угла зрения, то собиралось в пучок вокруг мертвых глаз, то вновь вытягивалось. Постепенно проступал силуэт, очертания которого напоминали то голову птицы со странным туловищем, то зверя с немыслимыми конечностями, а то человека, сидящего в царственной позе.

“Это сам Куль-отыр! – будто кто вложил в уши Никиты страшные слова. – Владыка Нижнего мира!”

Никита не дышал. Ему ужасно не хотелось верить в то, что он видел. Где-то на самом дне сознания шевелилось сомнение. “Это пыль, действие пыли, которая одурманила... напустила, спровоцировала это воображение!..” Голова кружилась. Тошнота подступила к самому горлу. Продолжая сомневаться в реальности виденного, Никита то закрывал глаза, то открывал – силуэт не исчезал. Мало того, справа и слева от распластавшегося силуэта стали появляться другие, менее заметные пятна, меняющие свои очертания. Вскоре над Никитой настоящим северным сиянием мерцало множество различных образов, которые то взмахивали крыльями, то вскидывали руками, лапами...

Пространство казалось невообразимо огромным. Это был целый мир. Подземный мир!

Вдруг тошнота стала проходить, голова свежеть. Появилась необыкновенная легкость, Никита перестал чувствовать тело, осталась лишь его неожиданно обнажившаяся суть. Никита увидел свои страхи и сомнения, неверие и фальшивость, за которыми он прятался. Он увидел себя рядом с Лерой, Анатолием, однокурсниками – все было как на ладони. Увидел, как он смешон и комичен, как весь пыжится, чтобы казаться умнее, интеллигентнее, сильнее и талантливее остальных. Стыд прожигал его насквозь. Вся жизнь Никиты вдруг предстала перед ним во всей своей красе с первого осмысленного поступка в глубоком детстве до вот этого самого момента. Было стыдно, что он мнил себя незаурядной личностью, героем и везунчиком... Ему было невыносимо видеть все это здесь, в кромешной темноте, среди странных фантастических силуэтов, смотрящих на него как на подсудимого. Но теперь он не мог шевельнуться. Ноги вросли в твердую каменную почву и стали с ней одним целым. И чем больше он неистовствовал в своем самообличении, тем светлее и легче ему становилась.

Главное, что Никита привез из своих скитаний – это убежденность в том, что он стал совершенно другим.

За три года, прожитых среди северян, он делил с ними кров и пищу, помогал на промыслах, нередко голодал вместе с ними, переносил трудности, радовался удачам, тем не менее он не стал мыслить, как они, не отверг, но и не принял их образ жизни. Он был с ними и в то же время сам по себе.

Но он перестал быть и русским – не по национальности, а по образу жизни. Теперь он не был ни кочевником, ни оседлым, ни горожанином, ни таежным жителем. Он был вне, а точнее, над всем этим. Он чувствовал себя неким мостом, который соединяет различные культуры, различные народы, различные верования и видения людей прошлого и будущего. Он чувствовал, что находится у истоков чего-то нового, что только зарождается. Чувствовал как художник. Теперь необходимы были знания, многогранные и глубокие. И еще он убедился в правильности рассуждений отца, которые много раз пыталась донести до него Нюра, а он с мальчишеским упрямством упирался... Со всех сторон отец оказался прав.

Осталось выстроить все в четкую систему и изобразить.

И Никита рисовал. Он искал среди рыбаков и охотников, среди оленеводов и чумработниц, среди стариков и детей, среди коренных северян и людей случайных лица, образы, которые бы олицетворяли мифологических героев. За три года – сотни рисунков, набросков, этюдов и готовых картин.

Время скитаний прошло. Он вернулся. Вернулся за знаниями, чтобы продолжить дело, начатое отцом. Нюра с огромной радостью мыла Никиту, отскребала от него дорожную грязь. Стригла волосы, брила бороду, обрабатывала раны, кормила. Она была счастлива, что все шло так, как задумал отец. Три года, что брат провел среди манси, обязательно должны принести плоды. “Лишь после этого он сможет начать работать с литературой”, – вспоминала Нюра слова отца.

– Нюр, нам бы поговорить, – как-то после очередных оздоровительных процедур проговорил все еще слабый Никита.

Девушка в удивлении вскинула брови.

– Во-первых, я теперь Анна, Павлик. За время твоих скитаний многое изменилось.

– Поздравляю! – не сразу нашелся Никита.

– А во-вторых, – продолжила девушка, – я знаю, о чем ты хочешь поговорить. Знаю, поэтому предлагаю дождаться твоего полного выздоровления.

– Это не терпит отлагательств. Я действительно... то есть я не хочу быть... Это дико, нечестно и гадко с моей стороны... Это же не шутка.

– Успокойся, Паша! – широко улыбаясь, Нюра присела на край топчана. – Раз не терпится, давай поговорим, – девушка устроилась поудобнее. – Тут, милый мой брат, шутить никто и не собирается. Там у вас в городах такой важный шаг, как женитьба, давно стал чем-то вроде маленькой прихоти, причем, как правило, временной. Вещи временные, чувства временные, семьи временные, получается, что и жизнь какая-то ненастоящая, временная. Тебе Авдотьюшка нравится? – Нюра строго посмотрела на Никиту.

– А при чем здесь “нравится – не нравится”? Она же еще совсем маленькая, и ее счастье впереди...

– Значит, не нравится?! – глаза Нюры брызнули лукавством.

– Я это не говорил, просто думаю, что ей еще рано...

– На Севере девочек готовят к замужеству с раннего детства. В тринадцать они знают все, что надо знать женщине. Речь идет о продолжении рода, а не о баловстве. А вот мальчики созревают очень поздно. Некоторые и в тридцать лет не догадываются, как и откуда появляются детки. Мою маму выдали замуж, когда ей было пятнадцать.

– А любовь? А чувства?

– “Любовь приходит во время еды!” – Нюра так и рассыпалась звонким смехом.

– Я же серьезно, – Никита даже отвернулся к стене.

– А если серьезно, Авдотьюшка, представь себе, все эти годы тебя ждала и готовила себя. Я уверена, что и ты к ней далеко не равнодушен. Я же видела, как ты смотрел на нее. Сегодня Авдотьюшка в свои пятнадцать старше тебя и мудрее в семейной жизни. Так что выбрось из головы все сомнения и думай лучше о деле.

Нюра была права. Сердце Никиты жгло огнем, который едва заметной искоркой вспыхнул еще тогда, три года назад, когда он в двенадцатилетней девочке увидел свою женщину, будущую мать их общих детей. Чего греха таить, он считал дни, когда вернется и снова увидит Евдокию, прижмет к сердцу и унесет в волшебную жизнь. Никита полюбил впервые. Останавливалось сердце, когда он представлял, как прикоснется к Евдокии, как посмотрит в ее бездонные глаза и увидит себя... Ему казалось, что только сейчас он начал просыпаться.

В своих скитаниях каждую ночь, прежде чем заснуть, он думал, как произойдет их встреча с Евдокией. Придумывал слова, которые ей скажет, писал стихи, рисовал ее по памяти. И вот теперь, когда встреча случилась, когда он увидел перед собой не просто хорошенькую девушку, а красавицу, Никита испугался. А как иначе, если он вернулся больным и грязным, обросшим и вшивым, постаревшим и страшно уставшим.

– Помнишь, мы ходили с тобой в стойбище Хотановых? Я еще тогда со стариком почти весь вечер проговорила?

– Ну.

– Вот тогда и решилась судьба Авдотьюшки. Вернее, судьба-то ее давно была предрешена, просто я объясняла старику, что это решение давнее и он должен с ним смириться.

– Что значит, давнее? – Никита повернулся к Нюре.

– А то, что это решение было принято еще старым Каули, ныне покойным, а десять лет назад одним из самых сильных шаманов на Сосьве.

– Каули? Что это означает и что за решение он принял? – насторожился Никита.

– Каули – значит “голый, как камень”. Старик был совершенно лысым всю свою жизнь, – пояснила Нюра. – Так вот однажды, четырнадцать лет назад, Осип, старший сын старика Хотанова, рыбачил в районе Няксимволя. Вдруг, откуда ни возьмись, на середине реки появилась охотничья лодка-обласок, а в ней ребенок – годовалая девочка. Осип подумал, что обласок где-то в верховьях случайно отвязался и родители с ума сходят. Но когда заглянул в лодку, то понял, что это сделано специально. Вместе с девочкой были вещи, дорогое ружье, много бисера, женские украшения, цветные платки, много церковной утвари, икон, крестов, и на девочке был золотой крестик... Так делали всегда, делают и сейчас, если ребенка нужно спасти, когда мор случился, или голод, или еще какая напасть. Или хотят избавиться от него.

– Ну и что дальше?

– Осип взял себе девочку, а зимой поехал к старому Каули. Шаман несколько раз принимался камлать. Богатые жертвы просил. Осип все сделал, что тот велел. Так и оказалось. Девочка была сиротой. Ее русские родители...

– Как русские?.. Евдокия что, русская?! – вскрикнул Никита.

– Ну, родиться кем угодно можно, а вот потом со временем становишься той национальности, которая тебя вырастила, на ноги поставила, научила жить. По мне, так Авдотьюшка вогулка. И будет вогулкой.

Никите стало и легко, и печально одновременно.

– Старик Каули сказал, – продолжала Нюра, – что ее отец был священником. Церковь, которую он вместе с мужиками из Няксимволя поставили, сожгли вогулы, которых напоил какой-то приезжий русский. Напоил и подговорил сжечь. Вместе с храмом сгорели и родители девочки, но ее каким-то чудом успели спасти.

– Слушай, ну средневековье какое-то! Что за нравы в двадцатом столетии?!

– Так вот, Каули сказал, что в девочке много светлой силы, доставшейся от родителей, но эта сила проявится не в ней, а в ее ребенке, мальчике, которого она родит, когда ей будет шестнадцать, и родит от русского. И этот мальчик станет великим. Так сказывал Каули.

– Ну и что теперь? – в глазах Никиты была мольба и решимость одновременно.

– Все будет хорошо, Павел. Умные и талантливые дети рождаются от большой любви. Ты любишь Авдотьюшку, она любит тебя. Настоящая, крепкая семья – это единство прошлого, будущего и настоящего. Прошлое и будущее за мужчиной. А настоящее – за женщиной. Мужчина охраняет жилище, добывает пищу, приносит новости, заглядывает вперед и планирует, готовит детей к взрослой жизни – это будущее. Но не забывает и стариков, заботится о них ровно так, как в свое время его дети будут заботиться о нем, – это прошлое. А женщина живет настоящим. Она кормит, дает тепло, уют, ласку, то есть то, что нужно каждый день. Для этого люди и создают семьи.

Через неделю Никита начал вставать. Он помогал по хозяйству, ловил и сушил рыбу, заготавливал дрова, ремонтировал, утеплял, мастерил. А мысли все время были заняты Евдокией. К концу лета предчувствие праздника усилилось. Он уже не находил места, растерянно поглядывал на сестру, которая лишь загадочно улыбалась.

И вот наконец с первым снегом все закрутилось. Когда речки встали, они с Нюрой поехали в стойбище стариков Хотановых свататься.

Свадебный ритуал для Никиты проходил как во сне. Они куда-то ехали в снежном вихре, потом сидели в одном темном и дымном чуме, потом в другом, третьем и все ели, пили и даже пели вразнобой и каждый по-своему, после чего говорили, говорили, говорили. Никита ничего не слышал. Он сидел истуканом между стариком и отчимом Евдокии. Девушки за столом не было. Она вместе с другими девушками сидела за пологом, из-за которого то и дело слышалось то их веселое шушуканье, то сдержанное прысканье, то тихое и грустное пение, а то и откровенные рыдания.

Никите все время казалось, что он присутствует и даже неуклюже участвует в странном спектакле, который называется свадьбой. Но когда на седьмой день бесконечных разговоров, еды и питья к нему подвели Евдокию, Никита пришел в себя.

Богатая, искусно расшитая бисером меховая сахи не скрывала стройности и аккуратности девичьей фигурки. Покорно склоненная голова Евдокии была накрыта ярким, с длинной бахромой платком. Все, кто находились в чуме, затаили дыхание. Это был кульминационный момент свадебного обряда.

“Сними платок!” – услышал он голос Нюры. Уши, щеки и лоб Никиты горели, хотелось рвануть на улицу и ткнуться лицом в снег. Из постороннего наблюдателя он превратился в главное действующее лицо праздника. Осознание важности происходящего неожиданно обрушилось на него. Здесь и сейчас должно произойти важнейшее событие его жизни, должна возникнуть его семья. Он этого безумно хотел и безумно боялся. И вот он, этот миг.

Никита с Евдокией стояли друг против друга в странном сооружении, состоящем из каркаса конусом поставленных жердей, закинутых оленьими шкурами, а над головой сверкало зимним небом небольшое отверстие. И все это называлось чумом, жилищем северных кочевников. Но Никита чувствовал себя в храме, где свершалось священное таинство бракосочетания.

Никита протянул к Евдокии дрожащие руки и неловко снял платок. Глаза Евдокии были распахнуты. В ее фигуре, взгляде, выражении лица была покорность и кротость. Она смотрела на Никиту преданно и нежно. Ему хотелось молиться, благодарить Бога, что получает от судьбы бесценный подарок, право на это счастье.

Евдокию отчим поставил на самое светлое место в чуме, в поток света, что падал через дымоходное отверстие. Оказавшись в этом потоке, Евдокия будто сама засветилась. Каждая ворсинка ее беленькой сахи, бусинки, волоски, реснички стали серебряными и зазвенели мелодично, едва слышно. Налобные и нагрудные украшения вспыхнули и засияли фантастическими самоцветами. Девушка стала походить на лесную фею – Мисс-не. Даже Нюра, затаив дыхание, неотрывно смотрела на Авдотьюшку, не узнавая ее. У многих по щекам потекли слезы.

Вечером, когда Никита с Евдокией остались одни, в чуме наступила затяжная пауза. В ушах все еще стоял шум голосов, звон посуды, обиженное повизгивание щенков, то и дело попадающих под ноги, скрип нарт отъезжающих гостей, радостный лай собак...

И вот тишина, нарушаемая лишь пощелкиванием догорающих малиновых углей.

Евдокия давно ждала его в большом семейном спальном мешке – кукуле – на хозяйской половине их временного жилища. Истекали последние мгновения ее девичества. Она затаилась на брачном ложе, сгорая от страха, любопытства и затянувшегося ожидания.

А Никиту продолжали терзать сомнения. Было ощущение, что он забрался на чужую территорию и вот-вот совершит кражу.

Сколько у него было женщин? Немного. Лерка, милая славная Лерка, знала бы она, как и от чего он, Никита Гердов, а ныне Павел, сейчас мучается. Ни за что бы не поверила. Хотя, пожалуй, увидев Евдокию... Нет, никому он ее не покажет. Никита осторожно покосился на полог. Сейчас за эту девочку он, не задумываясь, отдаст свою жизнь!

С другой стороны чума послышался тихий шорох. Никита не сразу обратил на это внимание, а когда поднял глаза, обомлел. Перед ним стояла обнаженная Евдокия. Под всполохами догорающего очага тело девушки, казалось, слегка вибрировало. Оно было хрупким и прозрачным, словно выточенное великим мастером из медового янтаря. Глаза были опущены, кулачки стыдливо прижаты к небольшим грудкам, а губы шептали.

– ...Не бойся... я только с виду... Я выдержу...

Евдокия сделала еще шаг, и лицо Никиты уткнулось в теплый, упругий янтарь ее живота, а на голову невесомо легли руки девушки.

– Не жалей меня. Я крепкая. Я с десяти лет тебя ждала... Я все знаю и... умею.

Девушка пахла молоком, как пахнут маленькие дети, и... летом.

Никогда еще Никита не был так счастлив. Вместе с Евдокией они не замечали ни дня, ни ночи, ни голода, ни усталости. Затянувшееся безумие любовной страсти сменилось невероятной нежностью, игрой, забавой и, наконец, шалостью.

Очнулись, когда затрещали первые морозы и надо было чаще протапливать жилище, утеплять постель, навешивать дополнительный полог. Неожиданно закончилась еда, которую кто-то заботливо им все это время готовил. Евдокия заметно повзрослела. Стала серьезнее, задумчивее и даже выше ростом, как показалось Никите. Когда морозы вошли в свою полную силу, на двух упряжках приехала Нюра.

Переехав в отцовское жилище, Никита враз протрезвел. И на следующий день с самого утра был в библиотеке. В просторном, полутемном помещении ничего не изменилось. Стеллажи, массивный тесаный стол, две керосиновых лампы, самодельный глобус, кресло с медвежьей шкурой... В помещении стояла абсолютная тишина. Никита слышал лишь стук сердца и монотонный звон в ушах.

К стеллажам он подходил, как альпинист-новичок к подножию Эвереста. Его охватил трепет перед громадой книг, которые он должен прочитать. “Нет, это невозможно! На эти книги жизнь уйдет! Надо ли?..” – лавина сомнений обрушилась на Никиту. Но он выдержал их атаку, переждал, пересилил себя и вытащил толстенную книгу с флажком, на котором стояла цифра один. Вытащил, взглянул на название и едва удержался на ногах – Библия. Несколько секунд Никита не дышал, ощущая гигантскую тяжесть всего мироздания, истории человечества и земной святости.

Повернув книгу к себе верхним торцом, немного успокоился: торец щетинился множеством закладок. Никита подошел к столу, удобно устроился в кресле, раскрыл книгу, и... время остановилось.

С первых строк Вечной книги, почувствовав ее особый ритм, язык, Никита уже не мог остановиться. Он понял: вот именно то, что ему сейчас надо. Он светлел и лицом, и мыслями. Его качала история, открывая его же глубинные душевные качества, вытаскивая их на поверхность, словно давно забытые вещи из сундуков. Никите было легко и свободно.

Тихо и незаметно рядом с ним появлялась еда, он торопливо ел, не отрываясь от чтения. С наступлением темноты зажигалась, а утром гасла керосиновая лампа. На автомате он ходил в туалет, спал здесь же, в удобном кресле, накрывшись шкурой.

После Библии пошли классики русской и зарубежной философии. Что-то из них он читал в училище, даже сдавал зачеты и экзамены, но только теперь он по-настоящему открывал для себя их мысли. Никита рос от книги к книге. Перед ним раздвигались границы, убегали горизонты, множились познания. Теперь совсем иначе он смотрел на все, что его окружало. Беря в руки очередной фолиант, он находил в нем отклики Вечной книги. Библия стала для него опорой, как тот твердый туман, по которому он поднимался к небу.

Очередность книг, закладки отца, чередование философии, искусства и практической, а порой и справочной литературы разнообразили чтение, не давали спадать интересу.

Где-то рядом была любимая Евдокия, или Аюшка, как он ее называл, когда они оставались вдвоем. Рядом была и Нюра с ее советами и уютом. Однако Никита был поглощен изучением книг. Он обрастал знаниями, словно средневековыми латами, защищая и себя, и близких, готовясь к схватке с непонятным и непредсказуемым будущим. Понимая, что его “доспехи” пригодятся еще и сыну.

Но его главное предназначение – быть художником – брало свое, и Никита, устав от мудрости, подходил к этюднику и размешивал краски. В своей живописи или графических работах он находил покой, равновесие тех чувств и мыслей, которыми он наполнялся от чтения книг. Здесь Никита отдыхал душой.

В начале весны Евдокия сообщила Никите, что у них будет маленький. Три дня Никита не брал в руки книг. Лишь после того, как Евдокия и Нюра шутливо, но очень настойчиво прогнали его, Никита вновь погрузился в изучение.

Когда Никита дочитал последнюю книгу, в конце ее он обнаружил плотно заклеенный пакет.

Почерк отца Никита узнал сразу. “Каждый мужчина рождается для подвига. Это необходимое условие природы”, – было написано на лицевой части конверта вместо адресата.

Никита торопливо раскрыл пакет. Четкие строчки без заглавных и красных строк с немного приплюснутым верхом и низом говорили о том, что для написания текста отец использовался трафарет, вырезанный, судя по всему, из картона. Кроме того буквы в конце каждой строчки часто набегали друг на дружку, но слова были вполне читаемы.