Текст книги "Таежная богиня"

Автор книги: Николай Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Нет! – буркнул тот в ответ.

С того памятного дня одноклассники стали сторониться и недоверчиво поглядывать на Витьку. Если раньше только поддразнивали его, хотя часто им за это доставалось, то теперь между ними словно выросла стена. Даже Кирилл Борисович как-то странно посматривал на Витьку, хотя больше не спрашивал его о других находках.

Так Витька попал в полную изоляцию. У него и раньше никогда не было друзей ни во дворе, ни в школе, а теперь его вообще перестали замечать. В школе он был будто один. Один был и дома. После смерти отца все остановилось. Мать и сестра ходили как тени. А после неудачного сватовства и у сестры участились припадки.

Но несмотря на одиночество, Витька и не думал сдаваться. Напротив, он все больше и больше утверждался в своих мечтах. Если раньше он видел свое будущее в выдающихся географических открытиях, от которых ахнет и класс, и школа, а может и целая страна, то теперь он решил, что непременно найдет главного идола вогулов. Найдет и карту, и ключ к ней. Обязательно найдет. И самое ценное из сокровищ он принесет и положит к ногам Наташки Галкиной, тихой отличницы, самой красивой девочки на земле. “Вот тогда посмотрите, покусаете себе локти, позавидуете Витьке Мальцеву, пожалеете, что носы воротили!” – скрипел зубами Витька. Скрипел, думал и еще больше утверждался в уверенности, что именно так и будет...

Первую свою экспедицию Виктор совершил уже через год.

Купив билет до Березников, куда последние два года он ездил самостоятельно к бабушке Мане, матери отца, он вдруг сошел в Гремячинске. В его вагоне шумно и весело ехали студенты-биологи на практику в заповедник Басеги, откуда начинался Северный Урал. Прислушиваясь к их разговорам, Виктор понял, что это то, что ему нужно. Всю дорогу он уговаривал студентов взять его с собой, врал, что с первого класса мечтает стать биологом, что ему шестнадцать, что родители даже будут рады, что он неплохо рисует и поможет им в оформлении отчетов по практике, что если они его не возьмут, он сам отправится в тайгу и без компаса и специального снаряжения найдет эти Басеги...

Тряская дорога, перевалы, каменистые речки, комары, выхлопные газы автомашины чуть не отбили желание Виктора к путешествиям. Но когда на четвертый день вместе с группой ребят Виктор поднялся на гору Средний Басег и с нее увидел вздыбленную, пугающую своей дикостью землю, он был потрясен. Они, эта земля и он, были созданы друг на друга. Виктор уже точно знал, что это его будущее, его судьба.

Увидев еще более высокую вершину на севере – гору Ослянка, Виктор уже мысленно бежал к ней, разглядывая по пути все, что попадалось. А добежав до нее, следовал дальше и дальше, не замечая расстояния, забыв о времени...

После этой экспедиции Виктор по-настоящему заболел Уралом. Теперь он бросился к картам и документам, что притащил когда-то из заброшенного подвала. В документах он нашел привязку и описание капищ, других священных мест. И уже на следующее лето совершил свой первый одиночный поход в горы.

Урал Виктор осваивал тщательно и последовательно. После Басег он каждый год продвигался все дальше и дальше на север. Старательно зарисовывал маршруты, шифровал на них особо интересные места. Не гнушался всем, что плохо лежало. А плохо лежали старинные вещи и предметы, хранившиеся в священных амбарчиках вогулов: монеты, женские украшения, древняя серебряная посуда, идолы, меха... Все, что он приносил из тайги, раскладывал и развешивал в своей комнатке.

Виктор чувствовал себя героем. Он точно слышал, как вокруг него ребята только и говорили о его очередном походе.

А между тем Виктор действительно был незаурядной личностью. Первыми походами он пытался доказать, что он сильный, смелый, что придет время и о нем заговорят, будут писать в газетах, ставить в пример... А почему бы и нет, если в свои неполные пятнадцать он в одиночку неделями бродит по тайге, морит себя голодом, карабкается по горам, тонет в болотах, ставит капканы, ловит и чуть ли не в сыром виде съедает свою добычу. В полные пятнадцать он выглядел взрослым.

На экспедицию Матвея Борисовича Гердова Виктор Мальцев вышел случайно. Голодный, страшно измученный скитаниями, он с радостью примкнул к геологам. Обогрелся, отъелся, а потом устроился разнорабочим до конца полевого сезона. Там он и заметил маленького вогула, который в очередной раз принес в лагерь геологов пушнину в обмен на продукты. Мужичка звали Прошкой Лаплахом.

Прокопий Лаплах был одиноким, без особых примет, маленьким, как большинство вогулов, и при деле. Он был приставлен к языческой святыни верхнего течения реки Сосьва – “священному капищу”, так сказать, по наследству. За этой святыней в свое время наблюдал и его отец, дед, а до них еще кто-то из их рода Выдры. Вот и Прокопий, где бы ни был, чем бы ни занимался, главное свое назначение – наблюдателя за святыней – должен был помнить всегда, даже во сне. Однако еще в молодости, посетив лагерь одной из первых геологических экспедиций, он попробовал спиртное. Попробовал и полюбил настолько, что был готов отдать за него все на свете.

Прошка с детства слышал от взрослых о свойствах спирта, но когда влил в себя этот огонь, то испугался, заметался, хватая ртом воздух, заливая его ледяной водой. Потом успокоился. А вскоре почувствовал себя настолько легким, что... оторвался от земли, поднялся в воздух и медленно поплыл. Он летал над своей тайгой, над болотами и озерами. Летал над горами. Ему было просторно и весело. В такое время уходили заботы, ни о чем не думалось, была безграничная радость, было счастье!..

От стариков Прошка слышал, что подобное “лётное” состояние наступает у сильных шаманов в момент камлания. “Значит, – думал пьяный Прошка, – когда я выпиваю, то становлюсь немного шаманом. Или вместе с этим жидким огнем в меня вливается всемогущий дух самого Мир-Суснэ-Хума – за Миром смотрящего?”

Однако ощущение счастья после выпитого алкоголя продолжалось недолго. Уходил хмель, уходили легкость и веселье... А следом возвращались все прежние заботы. Они обрушивались на голову неожиданно, разом, как сваливается снег с потревоженной ели. И возвращались в более мрачном и безысходном виде. Дела были запущены, разлажен привычный ритм жизни. А внутри Прошки росла бездонная пустота, которая хотела, требовала, скребла, вопила и торопила его заполнить ее новой порцией мнимого счастья.

Потеряв голову, Прошка бросался на поиски алкоголя. Просил, умолял, ползал в ногах, приносил и вываливал в обмен все свое сбережение в виде добытых шкур, приготовленной на зиму рыбы, мяса...

И это длилось до тех пор, пока алкоголь был доступен. Заканчивался полевой сезон, и Прошка после длительной ломки успокаивался до следующего сезона.

Так и произошло, когда поблизости встала геологоразведочная партия под началом Матвея Борисовича Гердова. На этот раз Прокопию не повезло. Дисциплина в партии была поистине армейской. Помимо дисциплины был строжайший учет всего, и снаряжения, и продовольственных припасов. Сам начальник Матвей Борисович ежедневно проверял и перепроверял все по описи.

Прошка метался. Он никак не мог понять, почему начальник партии никак не хотел менять пушнину на спирт. Душа у Прошки горела. В первый же день он принес в лагерь геологов целый мешок беличьих и заячьих шкурок. Результат предложенного обмена был нулевой. На следующее утро он раскладывал на кухонном столе уже соболиные и горностаевые шкурки. И снова никакой реакции. Прошка еще больше заволновался. Он стал снижать своему товару цену. Однако Матвей Борисович лишь мотал головой и выпроваживал охотника из лагеря, запрещая тому и впредь приходить со шкурами в обмен на спирт. Он и своим подчиненным строжайше наказал ни в коем случае не давать вогулу спирта, объясняя это тем, что у коренных северян нет иммунитета к алкоголю, что всего один глоток делает их сразу хроническими алкоголиками. Но, как известно, чем строже указ, тем слаще его нарушение.

Уже через день пьяный и счастливый Прошка ввалился к геологам с почти пустой бутылкой спирта. Он был веселый и жалкий в своем опьянении. Не скрывал, как и за что он добыл столь долгожданный продукт. Гердов тут же уволил своего снабженца, отправив его на большую землю. А Прошку предупредил, чтобы тот больше на глаза ему не показывался.

А вогул продолжал летать и быть великим, пока не закончился спирт и его вновь не затрясло. На этот раз Прошку ломало гораздо сильнее, чем прежде. Он мучился, горел, его выворачивало, пустота внутри требовала хотя бы пару глотков... Он перебирал в голове все возможные варианты добычи спирта у геологов, поскольку другого источника не было. До ближайшего поселка было почти сто километров. Да и там водка или вино – редкое явление.

Прошка терялся в догадках. Он понимал, что должен же быть такой товар, от которого начальник не откажется, и он получит свое долгожданное счастье. Думал, думал и... Неожиданно Прошку подкинуло и словно сдуло с топчана. На ходу неуклюже влезая в малицу, он улыбался от предвкушения скорого результата – долгожданного опьянения.

Он вспомнил пустое, на его взгляд, занятие начальника – ежедневное рисование. Как-то заглянув через его плечо, Прошка поразился, как ловко у начальника получалось изображать камни, кусты, воду, зверей и птиц... Но Прошка не мог понять, зачем тот все это рисует. Может, он любит все нарисованное, раздумывал Прошка, помня, какими теплыми и добрыми становились глаза начальника, когда тот изображал скалы, деревья, траву...

Тут Прошку точно молнией полоснуло! В святилище, за которым он много лет наблюдал, среди различных даров и пожертвований лежали два рулона, на которых тоже были нарисованы реки и деревья, горы и звери, и много-много непонятного, но красивого. Прошка не раз разворачивал эти рулоны и любовался рисунками.

Маленький вогул несся на священную гору, в глубоком разломе которой и находилось древнее вогульское капище. Начальнику понравится, стало быть, он обязательно согласится на обмен одного из рулонов на спирт. Потом Прошка постарается вернуть этот рулон обратно, но это потом, потом, потом... Сейчас главное – раздобыть побольше спирта. У Прошки опять засосало в желудке и изо рта потекли слюни от предвкушения скорого праздника.

Когда Матвей Борисович развернул принесенный Прошкой рулон, его брови полезли вверх, а глаза округлились. Он и верил, и не верил, что держит в руках древнюю, легендарную карту Рифейских гор. Карту, о которой сложено множество мифов и историй. Никто из геологов не верил в ее существование, а она вот! Когда появились истории про эту карту, никто не мог бы сказать точно. Но веков пять-шесть назад, как минимум.

Прошка нетерпеливо топтался возле начальника в ожидании заслуженного вознаграждения.

– У тебя есть ружье? – наконец проговорил Матвей Борисович внезапно дрогнувшим голосом. Он не отрывался от карты.

– Нету, однако, – ответил Прошка и, заподозрив неладное, замер, перестав даже моргать.

– Скажи, что ты еще хочешь? – добавил громче Гердов, продолжая впиваться взглядом в карту. – Говори, не скромничай. Получишь все, что в моих силах.

– Я бы, мне бы... спирта, начальник! – наконец выговорил Прошка и даже немного присел, словно приготовился к удару. И удар не заставил себя ждать.

– Что-о?! Спирта? – Матвей Борисович оторвался от рулона и так взглянул на вогула, что тот присел еще ниже. – Чтоб я об этом больше не слышал! Я тебе дам все, что ты пожелаешь, кроме этой заразы! Понял, нет? – Вид начальника был столь суров, что Прошка часто-часто закивал и опустил глаза.

Так Прокопий Лаплах вместо спирта получил отличное ружье самого начальника партии, боеприпасы на целую зиму, снаряжение геолога-полевика, консервированные продукты и много другой мелочи. Возражать начальнику он не стал. Пришлось тащиться через перевал к сезонным лесозаготовителям, где он успешно, а главное, быстро пропил и ружье, и боеприпасы, и снаряжение...

Когда Прошка “просох” и к нему вернулась память – он пришел в ужас. События страшной лавиной обрушились на него, изломали, придавили. Надо было срочно возвращать рулон в святилище. Старик Ласманов – строгий и сильный лозьвинский шаман – не простит ему этой вольности. Все его боялись – и вогулы, и ханты, и даже зыряне. Он мог говорить с духами на равных, мог спокойно перемещаться в пространстве, и не только в нижнем мире, но и в верхнем. Мог одним лишь словом вылечить или наслать порчу.

И снова Прошка метался, ломая голову, как вернуть рулон, который начальник почему-то назвал картой. Так ничего и не придумав, Прошка пришел к Матвею Борисовичу, чтобы попросить рулон обратно. Тот выслушал. Долго молчал, а потом распорядился выдать Прошке старое ружье, боеприпасы, поскольку охотничий сезон был на подходе. После этого начальник строго и громко, чтобы слышали все, велел Прошке больше не показываться ему на глаза и чтобы ноги его больше не было на базе. Иначе, добавил он и для убедительности погрозил пальцем, он посадит Прошку под замок до тех пор, пока партия не свернет свои дела.

Как раз после этих событий Виктор Мальцев и познакомился с Прокопием Лаплахом. Краем уха услышав о какой-то карте, которую маленький вогул приносил начальнику, Виктор захотел подробнее узнать, что за карта, от самого Прошки. Найти его было нетрудно, многие из геологов бывали в старой, почти развалившейся Прошкиной избушке.

Виктор пришел вовремя. Маленький вогул был в отчаянии, он чуть не рвал на себе волосы. Это было странным, поскольку вывести из себя бесстрастных по натуре северян могла лишь какая-то необыкновенная и чрезвычайная причина.

Остаток спирта во фляжке, что служил Виктору универсальным лекарством в его походах, развязал вогулу язык. Быстро опьянев, он поведал рослому пареньку о своей беде.

Когда Виктор услышал про старинный рулон бумаги, на котором нарисованы речки и берега, горы и лес с птицами и зверями, он не сразу понял, о чем шла речь. А когда пришли первые догадки, его сначала мелко затрясло, а потом точно с головы до ног окатило ледяным потоком. Юноша замер, продолжая в глубине души все же сомневаться в фантастической удаче. Он и не мечтал, что когда-то вот так нежданно-негаданно подберется к этой волшебной карте, о которой столько слышал и читал.

Желая убедиться в своей удаче, Виктор снова и снова тормошил пьяного вогула, допытываясь, как выглядит этот рулон, выспрашивая подробности ее содержания и откуда она у него. Однако в ответ Прошка только мычал, сопел и пускал слюни. Надо было ждать утра. Едва дождавшись рассвета, Виктор вновь затряс маленького вогула. Но, выспавшись и протрезвев, Прошка не торопился с ответом. Он молчал, с подозрением поглядывая на паренька. Молчал, пока тот не заявил, что поможет Прошке вернуть рулон. Ему ничего не оставалось, как поверить, поскольку других вариантов и предложений не было.

Прошка, как мог, ответил на все вопросы паренька кроме одного – откуда у него эта карта.

Витя Мальцев едва себя сдерживал, голова горела и шла кругом. Он перестал высыпаться. Все мысли теперь были заняты только одним – как стырить карту? Он почти не сомневался, что напал на след легендарной карты, раз начальник такое богатство отвалил вогулу, причем два раза, а карту так и не вернул. Работая в партии и безупречно выполняя свои обязанности, Витя терпеливо вынашивал план похищения старинной легенды. Он заметил, что в конце каждого дня начальник зажигает керосинку в штабной палатке и подолгу сидит за рабочим столом, шелестя бумагами. Виктор знал, что в партии нет сейфа и все документы хранятся в зеленом армейском ящике из-под боеприпасов.

Время шло. Прошка умолял. Витя обещал. Но у Виктора Мальцева были свои виды на эту карту. И наконец он решился.

Гердов-старший

Во времена описываемых событий Матвей Борисович со своей партией завершал очередной полевой сезон. На этот раз он был угрюмым и раздражительным как никогда. И было отчего.

Исследования восточного склона Северного Урала в поисках пьезокварца шли полным ходом. Пять лет экспедиция под началом Гердова шаг за шагом продвигалась все дальше на север, осваивая квадрат за квадратом. Результаты были более чем обнадеживающими, однако все замечали, что с завершением каждого сезона начальник партии почему-то мрачнел, замыкался и с неохотой возвращался на “большую землю”.

И сам Матвей Борисович не понимал, что с ним происходит. Раздражение приходило внезапно под конец полевого сезона. Показатели были отменны, планы перевыполнены, объем и масштабы открытий соответствовали нормативам и стандартам... Однако на душе становилось неспокойно и даже гадко.

Его раздражительность и угнетенное состояние многие объясняли усталостью к концу сезона. Однако сам Матвей Борисович так не считал. Энергия бурлила в нем. Он, если бы разрешили, мог продолжать полевые работы круглый год. Собирая аппаратуру, сворачивая полевую лабораторию, Гердов как будто чувствовал угрызения совести за то, что оставляет эти горы, скалы, реки и болота, тайгу и зверей без присмотра. Вот и на этот раз состояние нервозности и отчаяния вновь пришло к Гердову, когда они продвинулись за озеро Балбанты.

Он проверял и перепроверял документы, пробы, образцы. Перебирал снаряжение. Писал отчеты. И не находил себе места. Успокаивался лишь ночами, когда усаживался за стол и при свете керосинки разглядывал свои рисунки. Он словно нырял в необыкновенный мир чистоты, непосредственности и правды. Этот мир находился за его рисунками. Со временем эти глубоко сокровенные отношения с “потурисуночным” миром стали ритуалом, и этот ритуал походил на сумасшествие. Стоило нарисовать какую-нибудь гору, как вечером гора на рисунке была словно обнаженной, со своей удивительной тектонической структурой, с пустотами и трещинами, насыщенной минералами или пустой породой. Гердов принимал это за игру воображения, однако спустя несколько дней он действительно находил в этой горе пещеру или трещину, открывал залежи редких минералов... Гердов никому не говорил об этом, не фиксировал подобные открытия в бортовом журнале, но чувствовал, что это не случайно.

Все не случайно. Не случайно, будучи в душе художником, он поступил все-таки в горный институт. Не случайно прошел преддипломную практику на Северном Урале. Не случайна и та странная и судьбоносная встреча под Отортеном с шаманкой-вогулкой, которая совершила обряд “бракосочетания”, “женив” его на Тайге, Горах, Севере. За семь лет полевых работ он изучил Урал как никто другой. Он чувствовал его дыхание, настроение, его теплоту и холод. Отношение к Уралу как к живому организму у Гердова было искренним, глубоким и даже родственным. И горы относились к нему так же.

Одного никак не мог понять Матвей Борисович – странного зигзага, неожиданного отклонения от маршрута всех без исключения экспедиций, которые когда-либо проходили по восточному склону Северного Урала в районе озера Балбанты. Ни один из маршрутов не прошел через Лиственничный увал. Увал, в который уперся и Гердов со своей экспедицией. Подчиняясь показаниям компасов и внутреннему чувству, исследователи всегда уклонялись к западу и обходили горный кряж, не зафиксировав и оставив без названия это место на картах. Почему так происходит? Что делается с людьми и их приборами, когда они подходят к этому месту? Почему сам он чувствует другое и готов идти не в обход, а прямо?

Вот в такой момент раздумий и сомнений к Матвею Борисовичу и подвалил Прошка со своей картой.

Развернув принесенный вогулом рулон, Гердов не поверил своим глазам. Он смотрел и не верил, что держит в своих руках именно ту “несуществующую” древнюю карту минералов Урала. Карта была выполнена на неизвестном ему материале, а схематические рисунки, знаки, целые пейзажи были странными и необыкновенными. Берега рек напоминали развертку с обратной перспективой. Так рисовали очень давно. Карту можно было принять за картину. С непривычно вытянутым изображением, с широчайшим цветовым диапазоном, с полуабстрактными изображениями зверей и рыб, с римскими цифрами и непонятными знаками. А разрезы земли и гор казались уж совсем фантастичными.

Придя в себя, Матвей Борисович щедро отблагодарил вогула и принялся за изучение легендарного документа. Первым делом он стал сверять его со своей рабочей картой. Однако отсутствие привязок и масштаба не позволяло определиться ни с одним местом. Но то, что это карта Рифейских гор, как раньше называли Уральские, не вызывало никакого сомнения. Главные хребты, вершины и реки с трудом, но узнавались. Нужно было их как-то смасштабировать, уточнить нынешние названия, внести поправки, привязки и многое другое.

Карта была как-то странно и не совсем опрятно склеена. Неровная линия склейки и несовпадения рисунков говорили о значительном нахлесте одного куска на другой. Но когда Матвей Борисович разъединил две части карты, оказалось, что нахлест совсем незначительный. А вот полное несовпадение изображений говорило о том, что здесь недостает еще одной части, небольшой, но, безусловно, важной, без которой не получается полноценного изображения. С места склейки двух половин карты и взялся Матвей Борисович разгадывать этот исторический ребус.

Его осенила догадка, что на одном из краев стыка изображено то самое место, где они сейчас находятся. И именно с этого места все экспедиции и сворачивали на запад! Неужели действительно на картах Урала выпал совсем небольшой островок? “Срослись” хребты, соединились ручьи и реки, а Terra incognitа так и осталась непознанной?

Открытие этого островка могло быть сенсацией. Но ведь не случайно этот островок не дает себя открыть. Важно не открыть этот лоскуток на карте, а понять, почему он до сих пор не обнаружен, почему столько таинственного вокруг него. Вот где была бы настоящая сенсация!

В самом конце полевого сезона, вопреки приборам и здравому рассудку, он стал собираться на Лиственничный увал. Однако за два дня до выхода произошло нечто отвратительное. Матвей Борисович услышал, как в штабном шатре, что стоял рядом с его палаткой, кто-то роется в вещах. Это не мог быть кто-то из его людей – значит, либо медведь, либо росомаха. Но он ошибся. Это был новенький, молодой паренек, что прибился к его отряду месяц назад. Когда Гердов его окликнул, тот выстрелил в него из ружья и скрылся со второй половиной карты. Это было неожиданно и странно. Значит, о карте знает еще кто-то, кроме него и Прошки?

Прошку на следующий день нашли в его же избушке уже остывшим. Врач партии заявил, что смерть не насильственная, остановилось сердце.

А еще через день, накануне выхода группы на экспериментальный маршрут, за ночь выпало столько снега, что о походе на Лиственничный нечего было и думать. Все после завтрака вернулись в палатки и начали ждать вездеход, который должен был появиться со дня на день.

Накануне снегопада Гердов вновь увидел Ее. На этот раз богиня была серьезной и строгой. Она смотрела на Матвея Борисовича сердито. Поэтому утром, увидев, что сотворила непогода за ночь, Гердов даже вздохнул с облегчением. Вольно или невольно он подчинился богине. Однако в глубине души решил, что основательно займется этой загадкой, посвятив ей все свободное время.

Матвей Борисович расслабленно вытянулся на раскладушке, однако сон не шел. На Гердова нахлынули воспоминания.

...Витрины Геологического музея – длинные, плоские застекленные ящики – Матвею показались саркофагами. Они были заполнены разнообразными минералами и окаменелостями. Для Матвея, начинающего студента, образцы минералов тогда казались просто булыжниками... Однако когда он впервые взял их в руки, то неожиданно почувствовал тепло. Это ощущение удивило его и заставило иначе взглянуть на камни.

Ребята с курса крутили камни в руках, живо обсуждали удельный вес того или иного минерала, их ценность, химический состав... А Матвей всматривался в структуру камней и будто сквозь миллионы лет видел их частью раскаленного и живого тела Земли. Каждый минерал в его руках оживал, приобретая помимо своих физико-химических свойств некое метафизическое содержание.

Он смотрел на гранат, а видел чьи-то горькие, раскаленные слезы. Держа в руках агат, он ждал, что вот-вот многочисленные слои вздрогнут, оживут и начнут колебаться, как медуза.

На втором курсе Матвей познакомился с Алексеем Алексеевичем Аникеевым, странным философствующим скульптором. Работы сорокадвухлетнего художника-самоучки, как он не без гордости себя называл, не признавались ни Союзом художников, ни друзьями. Однако он ничуть не унывал и даже радовался очередному провалу на выставках, которые он сам финансировал, готовил и проводил. На разгромные статьи в местных газетах он с улыбкой говорил, что его время обязательно придет.

Вот он-то, необыкновенный и странный Алексей Алексеевич по прозвищу А-три, помог Матвею взглянуть на окружающий мир шире, осознать “материал” на несколько ином, как он говорил кантовском, уровне, когда познаешь “вещь в себе”.

Как-то Матвей забрел на выставку “Аллегро камня”, которая была устроена в холодном и пустынном вестибюле бывшего заводоуправления. Звучала классическая музыка. В слабо освещенном пространстве необычные изваяния из камня, гипса и дерева создавали ощущение, что должно вот-вот что-то случиться. Казалось, еще немного – и эти причудливые экспонаты оживут, начнут трепетать, колебаться, а потом и вовсе задвигаются в такт музыке.

Матвей несколько раз обошел выставку, подолгу останавливаясь перед каждой из скульптур, напоминающих фантастические существа. Он не обратил внимания, что был чуть ли не единственным ее посетителем.

– Я рад, что вам нравится, – неожиданно прозвучало сзади. Матвей оглянулся. Перед ним стоял худощавый, невысокий, средних лет мужчина с начинающими седеть висками. Он был одет в серый ручной вязки свитер с каким-то странным рисунком на груди.

– Да!.. То есть... В общем, действительно интересно и как-то... сказочно, что ли.

– Правильно! – энергично кивнул головой мужчина и представился: – Алексей Аникеев, автор, так сказать.

– Очень приятно! Мне на самом деле понравилось, – Матвей крепко пожал протянутую руку.

С тех пор Матвей стал частым гостем в мастерской Аникеева. От него он узнал, что каждый материал для художника, будь это глина, гипс или дерево, краски и даже камень, – живой. Что достаточно найти с ними общий язык, и твое творение будет единственно верным, поскольку форму подсказывает сам материал. “Как?!” – спросил тогда Матвей. “А это не сложно, – ответил Алексей Алексеевич, – было бы желание”.

Это подтвердилось, когда однажды Матвей решил попробовать что-то вырезать из сучковатого соснового бруска. “Что ты хочешь выразить?” – спросил Алексей Алексеевич. “Не знаю...” – честно ответил Матвей. И тогда скульптор поведал ему, как материал должен ответить на его замысел.

– Дерево, – начал осторожно Алексей Алексеевич, – пока росло, впитывало в себя не только солнечную или земную энергию, оно впитывало звуки леса, цвета, летнюю нежность и жестокость зимы. И все это в нем сохранилось. В каждом его годовом кольце масса информации, памяти, чувств. Оно было живым, когда росло, и осталось живым, только в ином состоянии, когда высохло. Это, наверное, трудно понять умом. Тут надо душой чувствовать, сердцем, – совсем без пафоса и назиданий говорил он. – Вот смотри, – вытерев руки тряпицей, Алексей Алексеевич взял заготовку Матвея. – Ничего особенного, деревяшка как деревяшка. Из нее можно вырезать все, что захочешь. Так, нет? Но раз все, что захочешь, значит, ничего особенного. Функционально – да: ручку, ложку, черенок. А вот художественную вещь сделать из нее будет невозможно. Чтобы сделать художественное произведение, надо найти то, что заложено в нем самом. А в нем заложена тайна.

Матвей слушал странного художника внимательно.

– Давай проведем эксперимент, – Алексей Алексеевич лукаво посмотрел на Матвея. – Распили вот этот брусок на две равные части. Из одной части вырежи то, что хотел, а вот со второй поступим иначе. Вторую, дорогой мой, ты все время носи с собой. Носи постоянно и, даже ложась спать, клади ее под подушку. И все это время ничего не замышляй, просто держи в руках как можно чаще.

– И что?

– Сам увидишь со временем. И не торопись.

– Так сколько ее носить-то с собой? – спросил Матвей, представляя себе, как будет повсюду таскать с собой брусок, да еще на ночь класть под подушку.

– Если все условия правильно будешь выполнять, то она сама подскажет, когда и что с ней делать, – скульптор смотрел на него с теплотой, продолжая лукаво улыбаться. – Ты читал сказку о царевне-лягушке?

– Конечно.

– А ты еще раз прочитай, да повнимательнее.

Матвей так и сделал. Он распилил брусок, одну половинку сунул в карман, а из другой начал вырезать женскую фигурку. Он и раньше вырезал из дерева всевозможные фигурки зверей, игрушки. Однажды даже целую машинку с полукруглыми крыльями вырезал и подарил соседскому пареньку.

Работал Матвей с увлечением. По наброску на бумаге он резал брусок споро и довольно грамотно. Скульптор следил за ним с бесстрастным выражением лица и что-то тоже лепил. К вечеру из обыкновенного бруска у Матвея получилась довольно-таки ладная девичья фигурка. Зачистив ее наждачной бумагой, он поставил изделие на полку для готовых работ. Едва поставил, как рядом с его изделием появилась точно такая же фигурка Алексея Алексеевича, только из глины.

– Ну, что скажешь? – спросил скульптор.

– А что говорить-то? – Матвей удивленно глазел на глиняную фигурку. – Похоже...

– И только? – с лукавинкой в глазах смотрел на него скульптор. – Я бы хотел тебя спросить о художественных достоинствах этих двух работ.

– Ну-у, не знаю, – не сразу нашелся Матвей и понял, что здесь какой-то подвох.

– Действительно не знаешь. Ни в твоей, ни в моей работе нет ничего интересного. Это просто уменьшенные копии женской фигуры. В них нет ни мысли, ни чувств, ни удивления, короче говоря, никаких эмоций. А художественно – это в первую очередь эмоционально.

Матвей терпеливо таскал с собой вторую деревянную баклажку. Он не расставался с ней даже на лекциях. Ведя конспекты правой рукой, левой сжимал ее под столом. Через неделю он не выдержал и перочинным ножом срезал ее острые углы. Еще через неделю сделал выемку для большого пальца. Потом еще и еще, пока пальцам не стало удобно обнимать деревяшку с любой стороны. После чего он вдруг сделал сквозную прорезь с одного конца, потом добавил еще одну, совсем крошечную, с помощью сверла. Придя как-то с занятий, он слегка обжег древесину, а затем снял небольшое обугливание мелкозернистой наждачной бумагой. В результате поверхность бывшего бруска стала ступенчатой из-за выступающих смоляных слоев с глубокими провалами между ними.