Текст книги "Макушка лета"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
Самбурьев, сменивший Вычегжанинова, был субъективно жесток. Он не желал проявлять того рода заботу, о которой речь, не только потому, что сформировался подобно Вычегжанинову и испытывал те же колейные ограничения, но и потому, что считал: все развивается правильно, – и не терпел новшеств, «эксплуатирующих» государственную доброту и «отвлекающих» от выполнения плана. Помнишь ли, дядя, как, вопреки мнению Самбурьева, Москва открыла в нашем городе научно-исследовательский институт промышленной гигиены и профессиональных заболеваний? Сделать объектом исследования металлургический завод с его тяжелейшими специальностями – немного сыщешь таковых на планете – акт высокой гуманности и мудрости! Наивное мнение кочевало по комбинату в тот период: никто из работающих на нем не страдает профессиональными заболеваниями. НИИ выяснил: страдает. НИИ поднял тревогу: концентрация газа и вредоносной пыли в цехах или на отдельных участках превышает во много раз санитарные нормы.
Самбурьев взъярился. И, словно с целью, чтобы его цинизм и всевластность город испил сполна, вытолкнул НИИ в Зеленорайск, где не было никакой промышленности, кроме крохотных пищевых фабрик.
Профессор Шахторин, которого мы с Антоном Готовцевым приглашаем для консультаций по проблемам прямого восстановления железа, рассказывал, что первый секретарь городского комитета партии, председатель горисполкома и он, как только Самбурьев уехал, получив назначение в совнархоз, тотчас принялись ходатайствовать перед бюро ЦК по РСФСР и перед Совмином Федерации о том, чтобы комбинату выделили средства для борьбы с загрязненностью воздушного бассейна и для очистки промышленных вод. Ходатайство удовлетворили; состоялось благороднейшее постановление Совмина России.
Ты, нотный мой дядя, по достоинству оценил прогрессивность, реформаторство и производственную революционность Вычегжанинова, а о Шахторине ни слова. Он, в твоем представлении, не образец для подражания. Я припоминаю, ты писал мне, что Шахторин н е т я н е т н а д и р е к т о р а. Он, над которым тяготели устоявшиеся тенденции и который тащил и едва не вытянул непомерный из-за Самбурьева план, он еще и позаботился о создании первого лечебного профилактория, добился ассигнований на строительство крупного больнично-поликлинического городка, а также проложил асфальтовую дорогу на озеро Целебное. Ты стал забывчив, но наверняка не можешь не помнить, как радовался город этой дороге и тому, что на Целебное пошли автобусы. А ведь раньше в любом загородном направлении ни метра асфальта. Труженики комбината стремились в лес, к речкам и озерам, а грузотакси, каковых было пяток на трехсоттысячный город, брали буквально штурмом. Существовало противоречие между великой трудовой самоотдачей рабочих и технической интеллигенции комбината и тем, что воздавалось им за их труд в сфере отдыха, охраны здоровья и просто в сфере радости.
Не всякое противоречие поддается широкому обозрению; иное в состоянии раскусить только мыслитель. Это же противоречие было общедоступным, а значит, нетерпимым и требовало разрешения. В ту самую пору в Центральной России вокруг городов несравнимо меньшего промышленного потенциала была уже густая сеть асфальтовых дорог. Шахторин сам выбирал путь для прокладки шоссе, заботясь прежде всего о красоте и разнообразии пейзажа. Ты – я и это запомнил – поругивал Шахторина за подсудный перерасход средств на дорогу к Целебному. Да, он нарушил финансовую дисциплину, да, посамовольничал. Но ради кого и ради чего?! Он проложил дороги и в область природы и в зону большой заботы. Самбурьев, возвращенный на пост директора, хотя и кривился по поводу перерасхода на дорогу и не держал под особо тщательным присмотром установку фильтров и газоулавливателей, вынужден был считаться с новым устремлением. Когда умер от рака легких его отец, Самбурьев даже пригласил к себе начальника городской санслужбы Флешина и советовался с ним, какие нужно принять неотложные меры для охраны здоровья города. Для охраны собственной жизни он без промедления велел оборудовать дачу на территории однодневного дома отдыха и уезжал туда после работы. Он обнаруживал гуманистические потуги, когда угроза лично ему сливалась с общей угрозой.
Так что, товарищ Курилин, я вбирал и вбираю. Самбурьевский метод начальствования родил во мне отрицателя. У нас принято воспитывать на положительном. Я всем сердцем за эту возвышающую традицию. Положительное вырастает и из отрицания, быть может, куда более стойкое положительное. Лично я строю себя на неприятии плохого.
Теперь ты вбирай. Насколько мне известно, на твоем, а когда-то на нашем, комбинате нет до сих пор плана социального развития. Можешь обзывать меня хвальбушкой и саморекламщиком, но завод твоего племянника обскакал комбинат. У нас есть пятилетний план социального развития, и мы свято его выполняем. У вас при заводе социологическая группочка из трех человек, а у нас целый социологический центр с несколькими лабораториями: психологической, физиологической, функциональной музыки и организации управления... В наших лабораториях есть такие специальности, о которых ты и слыхом не слыхал: инженер-музыковед, инженер-психолог, инженер-физиолог. Я увлекся и забежал вперед. Смотри, какой у нас любопытный план! Разделы плана: социальные последствия технического прогресса; улучшение условий труда; повышение благосостояния и развитие духовного уровня трудящихся; развитие их социальной активности. Глубокие вещи осуществляем, тончайшие по анализу, нежнейшие по уровню отношения к личности.
Техническая революция изменяет соотношение внутри классовых групп в среде рабочих, ИТР и служащих. Мы поставили цель ускорить процесс распада специальностей, держащихся на физическом труде, на элементарном по содержанию и опасном. Полгода – и на заводе нет кочегаров (целую смену они кидали уголь в топки), травильщиков (кислотный воздух отнюдь не способствует долголетию)... Построили газовую котельню, полностью автоматизировали процесс травления металла – вот что послужило избавлению от тяжкого труда. С виду процесс простой, на самом деле – сложный. Люди втягиваются в однообразие, в «линиарность» (от линии, железнодорожной), в трафарет. Инерция на поверку оказывается излюбленным способом существования. Люди привыкли к тому, что всякого рода занятия на земле как бы извечны, а те, что возникли в связи с применением пара, электричества, двигателей внутреннего сгорания, покамест незыблемы. Ан нет, совсем не так. Драма и трагедия. Увы, большая часть кочегаров и травильщиков была против ликвидации их специальностей. Поскольку нам было ясно, что натолкнемся на косность, то серьезно занялись их психологической подготовкой к переходу на новую работу, более содержательную, с неменьшим заработком. Выяснили их индивидуальные устремления в домашних условиях, прежде чем приступить к переучиванию. Результат: у нас в Доме техники появился прекрасный модельщик, двое стали водителями автопогрузчиков и т. д. С вводом котельни и травильных автоматов в эксплуатацию номенклатурный список заводских специальностей пополнился специальностью газовщика, машиниста, слесаря по газовым аппаратам и наладчика травильных линий. На мой взгляд, психологическая подготовка к нестабильности тех или иных сфер производства, тех или иных специальностей, переучивание, точное прогнозирование исчезновения старых специальностей и рождения совершенно новых будут стоять в цепи важнейших факторов, убыстряющих ход технической революции. Почему, скажем, я напираю на фактор переучивания? Пользуются ведь «хирургическими» мерами: увольняют по сокращению штатов, вопреки желанию человека переводят на другую работу? На то мы и коммунисты, чтобы нравственно относиться к судьбе человека. «Хирургическое» – жестокий пережиток прошлого.
Мы разработали план социального развития заводского коллектива, исходя из планов бригадных, участковых, цеховых, поэтому каждый (ая) труженик (ца) знают, как будет расти их благосостояние в течение пятилетия; какой степени образованности достигнут, какие метаморфозы произойдут в мире их квалификации или отрасли в целом; насколько изменится жизненная обстановка в производственном помещении: метеоусловия, термозащита, звукозащита, эстетика интерьера. Осуществление таких опорных идей нашего плана как противодействие физическому и психическому износу человека, гуманизация производственных отношений в среде рабочих, руководителей, служащих, преодоление противоречий в усложняющейся системе «начальник – подчиненный» способствует развитию социальной активности коллектива, следовательно, ускоряет производственный прогресс, увеличивает общественные блага, создает творческую разностороннюю личность.
Дядь, помнишь ли ты, как я понаведался к тебе на домну два года тому назад? Досадное осталось у меня впечатление. На литейном дворе – темные стены и конструкции; из чугуна, скользящего по канаве, из ковша, куда он падает, выделяется графитная пороша, выгорают сера и железо. Ни графит, ни газ, ни молекулярное железо не улавливаются. Так выпускали чугун сорок лет назад. Разница лишь та, что длина канав уменьшилась да выделка ложа совершенней. И действуют качающиеся вентиляторы.
Самбурьев и иже с ним по преимуществу краснобайствовали о человеколюбии, мы же создали четкую социалистическую службу человечности.
Садясь за пишущую машинку, я собирался, дядя Семен, описать тебе падение своего предшественника, но теперь я устал и замолкаю. Напоследок скажу: это был здешний Самбурьев, правда, без его организаторской хватки и нагло-героической решимости.
Признательный тебе за родственную заботу о моей нравственности руководителя.
Касьянов Марат.
P. S. Защитник Байкала Виктор Ситчиков, каковому сейчас 26 лет, работает моим заместителем по быту и социологической службе. На моей памяти с тридцатых годов наращивалось возвеличивание труда. Параллельно с ним стойко двигалось пренебрежение к быту. Сейчас, правда, оно сходит на нет. Много лет подряд восславлялся трудовой героизм и совсем не воспевалась доблесть масс, самоотверженно переносивших чудовищные тяготы быта. Мы оба с Виктором за равно уважительное отношение к труду и быту. Мы оба против тяжких условий на производстве и вне его, требующих от человека героических усилий. Мы за трудовой энтузиазм, базирующийся на творчестве и не понуждающий к жертвенности (за исключением ситуации народно-государственной необходимости, а также ситуаций бедственно-стихийных) и за быт, ограждающий от страданий и кристаллизующий чувство счастья».
5
Многое из того, что содержалось в посланиях Курилина и Касьянова, я знала. Мне было понятно восторженное отношение знатного доменщика к давней деятельности Вычегжанинова. Однако в том, что он подавал ее в качестве современного образца, виделась его атавистическая наивность: сегодняшний Касьянов, судя по его ответу, был фигурой не менее значительной и более универсальной и человечной, чем тогдашний Вычегжанинов. Вполне возможно, что нынешнего Вычегжанинова, проходи его деятельность заместителя министра на глазах Курилина, он бы и теперь мог выставить в качестве образца, но увы, наверно, ему мало что известно об этой деятельности. Я сама мало слышала о ней, лишь кое-что зацепила случайно в разные годы. Правда, это «кое-что» в моем представлении достойно глубокого уважения.
Недавно я опубликовала в еженедельнике отчет о совещании по управлению, в котором участвовали писатели, философы, социологи, руководители крупных производственных объединений, представители министерств.
Участвовал в нем и Самбурьев, да еще и выступал.
– Руководящие принципы, – сказал он, – качаются между двумя типологическими полюсами: автократией и демократией. Третьего не дано.
У постулата, сформулированного им, были сторонники. Правда, одни яро тянули к «полюсу» автократии (директор крупного ленинградского завода даже возмечтал о такой ситуации: чтобы за воротами его завода всегда топталась сотня-другая безработных и чтобы он, когда ему вздумается и кого ему вздумается, беспрепятственно выставлял с завода без ведома и контроля профсоюзов, а свежую рабсилу черпал из-за ворот), другие настаивали на широкой демократизации управления, даже высказывались за выборность бригадиров и мастеров – не выше. И лишь один директор возражал против сути самбурьевского постулата. Качка руководящих принципов между двумя типологическими полюсами была и есть, но нельзя относиться к ней спокойно. Надо развенчивать ее, как социально вредную, вызывающую нежелательные настроения и экономические взрывы или пробуксовки. Он заявил, что уже существует новый тип руководителя, социалистический, он синтезировал в себе лучшие черты руководителей прошлого и настоящего. Его соображение не казалось мне идеализированным. Таких руководителей я встречала в Москве, в Перми, на Магнитке, в Первоуральске, Минске, Новосибирске...
В том, что я знала о Касьянове и что содержалось в его послании, мне открывался современный тип авангардного директора. Впрочем, меня не оставляло сомнение, пусть и чуточное: между провозглашением принципов и их осуществлением случается расстояние, как от галактики до галактики. Кроме того, послание вернуло меня к мысли, что мы неустанно создаем прекрасные идеи, на пути которых, как на пути осетров, находятся не менее прекрасные плотины.
ГРОХОТ КУЗНИЦЫ И ПЕНИЕ ЖАВОРОНКОВ
1
У впечатлений, к которым ты отнеслась почти шутейно (обычно они быстро стушевываются), бывает неожиданный исход: они вдруг оттесняют твои главные, притом серьезные впечатления. Ты в досаде, ты негодуешь на себя: склонность к легкомыслию, бессердечность, эгоистическая ориентация на личные волнения...
Так случилось и на этот раз. Вместо того чтобы все-таки попытаться найти способ прекратить голодовку Ергольского, я стала кружить вокруг настырной попытки Антона Готовцева оказаться у меня в номере.
За этической крайностью не всегда скрывается дурное намерение. Допекло, наверно, одиночество? В зрелом возрасте мужчина, расставшийся с женой даже на короткий срок, испытывает чувство сиротливости, как ребенок, мать которого на время отлучилась.
Я убеждена, что свойства раннего детства, мало-помалу скрадываясь, сохраняются в поведении мужчины на всю жизнь. Расставание с женой для него не только расставание с привычно-близкой женщиной, но словно бы и со второй матерью!
Впрочем, думая о Готовцеве, я предполагала в нем и низменную цель.
2
На спаде послеполуденной жары я вошла в цех.
Раньше я никогда не ощущала нервной нетерпимости к промышленным шумам. Было такое впечатление, что шипастые, кусливые, шершаво-твердые звуки, пронизывая слух, достигают беззащитных глубин организма.
Наталья заметила меня издали, кивнула и подала, будто безошибочно определила мое состояние, миниатюрный транзисторный приемник и наушники.
Я надела наушники. Производственные шумы остались за куполами наушников.
Тотчас припомнилось предостерегающее нытье сирен воздушной тревоги, душеразрывные ревы бомбардировщиков, сотрясение земли и зданий. Этот звуковой гнет, покамест я спускалась по лестнице, чудовищным образом деформировал мое восприятие: я казалась себе расплющенной.
Когда вбегала в бомбоубежище через двери, похожие на стальные двери прессового цеха, и они наконец-то закрывались, наступала тишина, похожая на тишину в наушниках.
Я надавила клавиш приемника. Новая ассоциация перенесла меня из блокадного Ленинграда в недавнюю крымскую весну с цикадами, верещание которых навеивало впечатление, что ночной воздух затвердел и цикады сверлят его и никак не могут просверлить. Эту ассоциацию возбудила прыгучая мелодия, извлекаемая медиаторами из балалаек и домр.
Мое лицо просияло. Наталья велела мне сдвинуть наушники, стала расспрашивать, как я отреагировала на погружение в покой и на игру струнного оркестра. Я рассказала.
Подумав, она поразмышляла вслух:
– При подборе музыкальных произведений я рассчитываю на реакции однотипные, если хотите – трафаретные, точнее, усредненные. Выходит, что нельзя упускать из виду субъективные реакции, в том числе – обусловленные элементами биографии. Музыка должна обращаться и к миру отдельно взятой души.
– Разумно. Потому что ориентация на коллективное восприятие, на усредненный вкус оборачивается прохладцей к личности, к ее истории.
– Относиться чохом к чему бы то ни было легче легкого. Любим мы относиться чохом. Это, должно быть, в природе человека. Люди ездят в лес, великое множество людей, и редко кто привозит оттуда впечатление о конкретных деревьях. Спросите, чем отличается лист вяза от орешника? Не ответят. Как цветет тот же орешник – не скажут.
– Ну уж, ну уж.
– Да, смотрим, не видя. Видим, не различая.
Я помнила о тревоге Анны Рымаревой. Не хотелось упускать момент откровенности.
– Наталья Васильевна, нет ли в вашем самоисследовании скрытых целей?
Я не ожидала, хотя своим вопросом делала попытку вломиться в чужие намерения, что Наталья будет оскорблена. Вопрос довольно широкий.
– Смею думать, Инна Андреевна... По нынешним временам я... Да часто ли вы встречали предельно искренних людей?
– Профессиональная тайна для медиков привычная вещь.
Ловкая мысль, чтобы вывернуться из положения, принявшего щекотливый оборот.
– Тайна в новизне проблемы.
– Уточню. Что бы ни делалось в промышленности, перво-наперво преследуется повышение производительности труда.
– Насущная задача, но у нас ее нет.
– Сколько длится момент врабатываемости?
– В начале смены от сорока минут до часа, после перерыва – от четверти до получаса.
– Какую музыку подбираете на эти самые моменты?
– Ритмичную, в быстром темпе, веселую. Песни. Короткие инструментальные пьесы. Отрывки из опер и балетов... «Танец маленьких лебедей», например.
– Ускорение момента врабатываемости?
– Сокращение. Спрессовка.
– Та-ак... Попросту это подхлестывание нервной энергии.
– Подхлестывания нет. Подталкивание, мягкое, окрашенное задором.
– Музыкальный морфий либо героин?
– Слабый наркотический эффект, вероятно, не исключается. И вместе с тем нельзя сопоставлять влияние наркотиков и последствия. Конечно, бодрая музыка будет повышать производительность труда. Но цель-то моя: защита организма от шумов, забота о радостном самочувствии работниц.
– Настроение, вызванное искусственным путем? Я за естественное течение настроения. Вмешательство извне в мир психики чревато...
– Вмешательство извне – нормальное условие человеческого существования. Наш мозг стремительно создает средства самозащиты против всяческих опасностей. В музыке нет серьезных опасностей.
– Вдруг все-таки они таятся? Наука полна сомнений и любви к бдительной самопроверке.
– Спасибо, Инна Андреевна. Проверка будет. Она в наших планах.
В голосе Натальи сквозила досада. Впрочем, за нее легко принять ущемленность, прикрытую учтивостью. Наверно, я была слишком прямолинейна? Неужели наша быстро возникшая доверчивая дружба на этом прекратится?
3
Проходил деловой Ситчиков. Я присоединилась к нему, и скоро мы перешагнули через высокий порог кузнечного цеха.
Над полом пролета, по которому мы шли, гнулся синий дымок. Удары молотов были так снарядно-резки, что отдавались не только в чугунном полу и под фонарем крыши, но и в людях. Мне казалось, что звук, вызываемый ударом, прошибает каждую клеточку моего тела.
Я оторопела, но Ситчиков, хоть он и заметил это, повел меня к манипулятору, который доставал из печи огненную поковку. Управлял манипулятором машинист в травянисто-зеленой войлочной шляпе, тулью шляпы огибала пестрая лента. Машинист был в шумозащитных наушниках. Проводнички, опускавшиеся к нагрудному карману спецовки, указывали на то, что в наушники вживлены радиокапсулы.
Ситчиков крикнул с мальчишеской похвальбой в голосе:
– Манипулятором управляет врач Довгушин. Исследование в тех же целях. Наталья рвалась на манипулятор, да мы не позволили. Не женское дело.
Подручный кузнеца прихватил поковку клещами, подмогая манипулятору подлаживать ее под молот, потом дернул рукоять молота. От могучего удара поковка порскнула красной окалиной и по ее верху начали шнырять искры.
Манипулятор подложил поковку под второй молот. Я заметила, что кузнец без наушников.
– Почему кузнец без наушников?
– Незачем они ему. Профессиональная глухота. Подручный чуть-чуть глуховат. Его слух мы спасаем.
Кузнец швырнул на поковку березовые опилки. Они вспыхнули, мигом сгорели. С помощью длинногубых щипцов он уложил поковку на станину, и удар молота прогнал ее сквозь форму. Поковка грохнулась вниз.
4
Слишком они чужеродны друг дружке, завод и природа, и как-то невольно твое, не склоненное к розовой забывчивости представление исключает из соседства с промышленными корпусами пойменный луг, поляны меж колками, ярких птиц, бабочек, стрекоз.
Когда Ситчиков вывел меня из кузнечного цеха через широко распахнутые ворота и я увидела перед собой желтые острова пижмы, цветы цикория – голубые лопасти, вращаемые солнцем, метлы пушицы, расточительно благоухающей медовым ароматом, я остановилась, даже попятилась, будто из сегодняшнего существования свалилась в лето собственного детства, проведенного на берегу Жиздры в Оптиной Пустыне. Не доставало только реки с буграми, сернистых источников по отмели да шатровых ив, осеняющих в жар булыжниковый проселок.
После ударов молота – словно в уши забивали звуковые сваи – ошеломительно было слышать пение жаворонка. Жаворонок над заводским пустырем, да еще возле цеха, где ухают молоты, да притом в июле. А поет-то, а поет! Ручьятся трели родниковой чистоты, волнисто скачут по кварцу, по яшме, по арабескам письменного камня, стекают в долбленую колоду, водное зеркало которой отражает бурундуков, струящихся по кедровым веткам.
Небо сияет белизной. Я гляжу в зенит и не нахожу там жаворонка. Очень, наверно, высоко? А может, мешает сосредоточенно всматриваться петляющий вокруг меня Ситчиков? Кажется, хочет о чем-то спросить?
Я продолжаю искать жаворонка и говорю:
– Спрашивайте, Виктор.
Сама тут же отмечаю, что жаворонок, судя по каскадному теньканью, набирает безудержную певческую силу. И когда у меня создается впечатление, что он поднялся в звуковой зенит, дальше уж не забраться, он, действительно, перестает тянуться вверх, зато вниз обрушивается сеево звонов, которое я могу передать лишь таким образом: вытряхивают, вытряхивают из мешков серебряные колокольчики, сыплются, сыплются они к теплой земле.
– Чего молчите, Виктор? Спрашивайте.
– Я жду вас.
– Причина?
– Дела.
– Послушайте жаворонка.
– Так наслушался, что обслушался.
– Однако, Виктор, я скажу о кузнецах: истинные герои.
– Мы за героев, которые могли бы слушать жаворонков.
– Восхитительно! Вы нравитесь мне.
– Последнее лично для меня не имеет значения. Если вы приветствуете наше дело, буду польщен.
– Ох и нуда вы, товарищ организатор.
– Не желаю нравиться вообще и в частности женскому полу, вплоть до вас.
– Ну уж, ну уж.
Ситчиков обижен, хотя и снисходительно усмехнулся. К Антону Готовцеву – тот появился из ворот кузнечного – он ринулся, точно к избавителю, и я слыхала, как он сказал:
– Я разочаровал столичную знаменитость и, представь себе, устал от нее.
– Боюсь, что завтра ты жить без нее не сможешь.
Ситчиков не ответил Готовцеву, но хрупанье окалины под мокасинами отражало в себе его возмущение.
5
Даже серьезная сочинительница, увы, п о к у п а е т с я на лесть, произнесенную с очевидным намерением. Да, именно лесть с очевидным намерением услышалась мне в словах Готовцева о том, что-де завтра Ситчиков не сможет жить без меня.
Конечно, это было косвенное извинение за вчерашние телефонные звонки, за будорагу, устроенную гостинице. Ну и, понятно, это был намек, вероятней всего безответственный, что завтрашний Ситчиков Ситчиковым, а сам-то он уже сегодня жить без меня не может.
Мне бы повернуть Готовцева обратно за его дерзость, а я молчала, шагая к навалам железобетонных конструкций, куда сел жаворонок, и не только молчала – улыбалась и не умела укротить своей улыбчивости. Я напомнила себе о достоинстве женщины и представительницы центральной печати, но изменить своего состояния не смогла.
Было мгновение, в чем неловко сознаваться, когда я чуть не повернулась, чтобы кинуться навстречу Готовцеву, который быстро шагал за мной. В это мгновение случился в моих чувствах взрыв такой страстности, что если бы я не погасила его, то сшибла бы Готовцева и он перепугался бы.
Жаворонок подпустил нас близко, запел на взлете, медленно восходил в высоту, трепетали перышки над горлом.
– Чего я сделал, собственно?
Готовцев тоже наблюдал жаворонка. Его вопрос был обращен как бы в небо.
– Погромче. У бога профессиональная глухота.
– Михаил Архангел мечет гром и молнии. Он оглох. Сам-то господь бог носит наушники из облаков, как только появились авиация и зенитки. По-дружески, собственно, хотелось тебя увидеть.
– У бога в друзьях. Ничего себе! Вот бы хоть проскочить в подруги к жене какого-нибудь республиканского замминистра.
– Инк, не придуривайся. Я вел себя настырно, однако ничего...
– Ничего?! Маршал Тош, ты разучился каяться. Все чаще убеждаюсь: раскаяние – свойство молодости.
– Я вел себя так, как ты девушкой.
– Сравнил.
– Я преувеличил, собственно... Вел себя я менее дерзко, чем ты в упомянутые времена.
– Я любила тебя.
– Положим, ты любила только себя, а пуще любила завихривать вокруг себя парней.
– Но большое чувство было к тебе одному.
– Тогда чем ты можешь объяснить?.. Помнишь, я приехал в Ленинград? Ты даже не вышла ко мне. Беатриса... ее сострадание удержало меня на свете.
– Не могла тебе простить.
– Я женился после твоего замужества.
– Почему ты не соперничал с Володькой Бубновым?
– Не принимал всерьез. Тсля-Тсля... И еще: дружеское самопожертвование в пользу Марата. Он был и остается первым среди нас.
– Для тебя первый. Марата я не любила. Но ты не всегда отступал в тень.
– Все зависело от тебя.
– Ну уж, ну уж.
– Чувство жертвенности я мог бы разрушить собственными силами. А вот анемичность... Только с помощью твоей активности можно было победить мою анемичность.
– Какая там активность?! Вспышки активности.
– Не верится.
– А ты верь. Теперь-то тебе ясна природа женской натуры?
– Где натура, где влияние нравственности, где люди и веяния времени – трудно различить.
– Меня сразила всеподавляющая Володькина забота. Ты бы был таким.
– Никак не мог быть таким. Ты слишком была поглощена заботой о себе, матери, сестренке, чтобы догадываться, что я отчаянно бедствую. У меня от голодухи еле-еле душа держалась в теле.
– Недавно мне снилось, будто я рву на лугу цикорий. Вдруг танк. Рядом. И – за мной. Я от него. Туда брошусь – глубокий ров. Не перепрыгнуть. Упадешь – разобьешься. Сюда – ров. Покидалась из стороны в сторону и замерла на кромке рва. Танк подъехал и остановился передо мной. Невозможно убежать: или прыгай в ров или взбирайся на танк. Переживая этот сон, я неожиданно поняла, что Володькина неотступность привела меня в состояние полной безысходности, как танк из этого сна.
– Любовь – террор?
– Умница! Бессознательный террор.
– Интуитивный.
– Верно. Большинство людей страшилось и страшится недоеданий и необеспеченности. Ради сытости и достатка на что они только не пускаются! Я не склонна оправдывать поступки, взвешенные на весах расчета. Но я думаю, что в каждом из нас запрограммирован хитромудрый аппарат самообмана, хотя управляют им первичные инстинкты, тот же инстинкт самосохранения. Тебе надо спастись, и он сотворит в тебе имитацию любого чувства: любви, уважения, революционной сознательности, охранительного консерватизма... Подкоркой своей Володька раскусил мою ситуацию, особенно мою травму, на грани психической, которую оставил во мне блокадный мор. Любил он меня, конечно, безудержно.
– Любовь, у которой богатый материальный тыл, обычно достигает цели. Бедолаге, голодранцу, бездомному человеку запрограммирована с его любовью трагедия. Говорят: с милым рай и в шалаше. Что-то не видать таких шалашей. Что-то не слыхать, чтоб горожанки, даже по любви, рвались в деревенские избы. А вот железобетонные хоромы они занимают без промедления.
– Не обвиняешь ли ты меня в сознательном расчете?
– Никак не вспомню стихотворные строчки. Вроде: «Я невинен в той вине». Если и есть вина, то она позади военной вины, твоих предвоенных благ, зоологической стихии юных лет.
– Маршал Тош, некоторых своих поступков я так, наверно, и не сумею объяснить?
– Всегда ли нужно стремиться к этому? Это и невозможно.
– Жаль.
Изображать, что я продолжаю сердиться, не оставалось ни желания, ни смысла. Разговор о прошлом окончательно унял игру моей чести, и я уж не могла по-прежнему относиться к поведению Готовцева. Коль за моими поступками он ищет многосложность, разве я посмею оценивать однозначно его поступки? И мне дорого то, что он не перестал обдумывать нашу юность и молодость, потому что без возвращения к прошлому невозможна серьезная мысль о настоящем и будущем.
