Текст книги "Макушка лета"

Автор книги: Николай Воронов

– Разбираюсь. В свою очередь, вопросик: как относитесь к мотоциклетным гонкам?

– Убийственные гонки.

– На вашем месте я подал бы в цеховую парторганизацию заявление.

– Зачем?

– С просьбой рассмотреть ваше персональное дело.

– Увы, покуда состою на партучете за горами, за долами.

– Чистая формальность.

– Уставная формальность.

– Торжествуйте.

– Устав не освобождает меня от нравственных страданий.

– Не сомневаюсь. Не нравится мне, товарищ Касьянов, что про историю с литейной установкой вы оповестили Москву. У Москвы забот хватит. У нас своего ума хватило бы...

– Ума бы хватило. Не вижу стремления к истине.

– Торопитесь с выводами.

Из сквера рядом с гостиницей убирали железобетонные осветительные мачты, вместо них устанавливали чугунные фонари. Двое мужчин, наголо остриженных электрической машинкой, поддерживали цоколь фонаря, осаживая его в заранее заготовленную яму. Один из них – старший мастер Перетятькин. Он в темных очках.

Чуть поодаль сбились в кучу десятка полтора мужчин, тоже остриженных, курили, глазели на прохожих. Неподалеку топтался милиционер.

Возле автокрана стояла бетономешалка. За нее прокралась жена Перетятькина Клавдия.

Клавдия махнула мужу рукой, но он не заметил. Тогда она тихонько позвала:

– Саша, Сашок.

Рокот крана заглушил ее голос.

Она позвала громче.

Обернулся милиционер. Клавдия мигом отклонилась за бетономешалку.

Перетятькин сам увидел жену. Она достала из почтовой сумки конверт, положила туда карандаш, бросила конверт мужу.

Конверт с карандашом упал позади перетятькинского напарника. Напарник, отпрыгивая от внезапно вертухнувшейся мачты, наступил на конверт. Перетятькин вскрикнул:

– Ых!

Напарник не понял, почему вскрикнул Перетятькин, но, взглянув под ноги, куда указал Перетятькин, быстро схватил конверт.

Тот же конверт вернулся к бетономешалке, Клавдия спрятала его и вороватой семенцой удалилась по ясеневой аллее.

Клавдия в приемной Мезенцева.

Выйдя из кабинета, секретарша сказала ей:

– Оставьте сумку и проходите.

– Зачем?

Секретарша забрала у нее сумку. Клавдия бросилась к сумке, выхватила оттуда письмо.

Секретарша пыталась ее уговорить: передаст сама, но Клавдия не согласилась.

Мезенцев принял письмо, поморщился: на конверте отпечаток рубчатой подошвы.

Осторожно посматривая на Клавдию, он прочитал вслух:

– «Мне дали пятнадцать суток якобы за мелкое хулиганство. Приходил для вашего блага – сказать, что на вас за литейную машину хочет подать в милицию конструктор Нареченис. Если не поздно – предпримите меры. Со всегдашним почтением. Перетятькин».

Клавдия выжидательно молчала.

У нее низкий голос, почти бас, но, когда она промолвила: «Игнатий Мануйлович, попросите за Сашу. Пускай отпустят», – он прозвучал высоко, напряженно, готовый взвиться еще выше – на причетную ноту.

– Подумаю.

– Чего думать? Позвоните – и отпустят. Неужели ему все пятнадцать суток отбывать? Кабы зарплата набегала, еще куда ни шло... Мебельный гарнитур покупали – в долги залезли.

– Пересуживать не будут.

– Позвоните – запросто пересудят.

– С какой стати?

– Вы промеж собой всегда найдете язык. Он ради вас...

– Он делал это ради себя.

– Без корысти он, из-за вашего...

– Что ему мое? В другом измерении живет. Он приходил с доносом, по расчету, следовательно...

Больничная палата. Здесь лежат с переломами костей. Задранные вверх, в гипсе и бинтах, руки и ноги.

Булейко, обе ноги которого подняты на растяжках, к тому же еще лежит на весу. Его большая с высокими спинками кровать примыкает к детской кровати, на которой сидит мальчик. Туловище мальчика взято в гипс.

Дверь палаты открыта. Касьянов топчется меж косяков, жмурясь от солнца.

Прежде всего Касьянов подходит к мальчику. Раскрыв сетку, где лежат апельсины, он потряхивает ее. Мальчик наблюдает перекатывающиеся апельсины, быстро хватает самый крупный.

– Петь, он как раз и предназначался тебе, – говорит Касьянов.

Мальчик смеется, обдирает апельсин.

Булейко рад апельсинам не меньше, чем Петя.

– Откуда вы их берете? Из Москвы?

– В ресторане гостиницы.

– Детишки вам по душе. По своим, наверно, скучаете?

– Своих не завел.

– Надо сменить жену.

– Жена тут ни при чем. Вина судьбы. В армии получил ранение в позвоночник. Так что в палатах типа вашей полежал до одурения. Когда демобилизовался, на великую стройку нас понесло. Работы... Ну да, вам известно, как приходится вкалывать на великой стройке.

– Вусмерть.

– Потом в науку подался. Жал на всю железку.

– На то вы и мотоциклист.

– Пережал. Процесс в легких. Совсем было не до детей. Жена у меня врач. Спасла. Несколькими годами раньше, когда сердце подкачало, тоже выходила.

– Ничего, здесь детишек заведете. Природа у нас располагает.

– Природа-то природа... Втравился опять в тяжелую деятельность. И ситуация сложилась...

– Отчасти из-за меня.

– Подумакиваю...

– Нельзя вам на попятную.

– Можно.

– В цехе работают люди больней вас.

– Жену боюсь потерять.

Петя, который во время их разговора успел съесть апельсин, обиженно сказал:

– А кто научит щук ловить?

Лицо Булейки осветилось ласковым сочувствием.

– Я подарю тебе спиннинг, – утешил Касьянов мальчика. Тут же, обратясь к Булейке, впал в безутешность: – Как-то нелепо быть борцом за новую технику. Все сколько-нибудь важные изобретения должны у нас внедряться в производство с колес.

– Марат Денисыч, жизнь не забывайте. Как раз теперь-то позарез требуются борцы за техническое творчество.

– За что я только ни боролся: за сознательную дисциплину в армии, за высокие темпы работ на гидрострое, против делячества в науке. С меня довольно.

– Устали?

– Надоело преодолевать равнодушников, приспособленцев, отпихнистов. Пусть бьется, кто здоров и молод.

– Тогда становитесь консерватором. Зажимщиков редко прищучивают. Они-де предусмотрительность соблюдают, за общие интересы пекутся. Во житуха! Со всех сторон неуязвимые. Советую, Марат Денисыч.

– Издеваться не стоит.

– Сострадания дожидались? Понимаю, сочувствую, но не согласен. Не будет жизни без борьбы, потому никаких нырков от трудных дел нельзя поддерживать. Не поддерживаю. Таких людей, как вы, сдается мне, жены не бросают.

– Эх, Булейко, Булейко, не знаешь ты жен.

Кабинет начальника милиции Терских. Его озадачил приход группы «Искатель» во главе с Нареченисом. Он взволновался.

– Откуда делегация?

С а м о х и н. К вам, поди-ка, чаще по одному приходят, украдочкой?

Т е р с к и х. Раз на раз не приходится. Но такой делегацией!..

Нареченису не терпится приступить к делу. Он подскакивает на стуле, привлекая к себе внимание.

Н а р е ч е н и с. Товарищ майор, выражение «взять быка за рога» знаете?

Т е р с к и х. Положим.

Н а р е ч е н и с. От этого выражения я придумал деловой термин: быказарогизм.

Все удивленно и весело улыбаются.

Н а р е ч е н и с. Главный смысл быказарогизма: не будем терять времени. На заводе «Двигатель» имеется литейный цех. Мы, кто у вас находится, инженерно-рабочая творческая группа «Искатель».

Т е р с к и х. Литейный цех? Погодите. Разливщик с вашего завода ахнулся с мотоцикла?

Никто не стремится подтвердить его слов.

Т е р с к и х. В таких случаях в больницу едет наш сотрудник, расследует. Так вот, новый начальник литейного цеха весьма неприлично выглядит в свете...

С а м о х и н. Я против.

Т е р с к и х. Против? Да его с места в карьер надо отстранить от руководства. Не согласился бы прыгать на мотоцикле, литейщик был бы целехонек.

С а м о х и н. Булейко до этого дважды прыгнул. Я остерегался, он прыгал.

Т е р с к и х. Почему Касьянов не урезонил вас? Тоже был пьян?

С а м о х и н. Его не было с нами. Выпимши мы были с Булейкой. Мы и трезвые там сигаем. Как в «Библии» говорится: мотоциклетный спорт любит удальцов-молодцов.

Н а р е ч е н и с. Товарищ майор, инженер Касьянов очень переживает свой прыжок. Причиной его прыжка является уничтожение литейной машины.

Р а б о ч и й  Ж е р е л о. Мы по винтику собирали ее, по уголочку, по кирпичику. Лично я сейчас формовщик, но раньше слесарничал. Много на этот агрегат послесарничал.

Т е р с к и х, На общественных, началах?

С а м о х и н. Целиком и полностью.

Т е р с к и х. Маленькая? Большая машина?

Н а р е ч е н и с. Только металлических деталей до тысячи. Среди них детали из дорогих сплавов.

Т е р с к и х. Ну и что? Кто посмел уничтожить?

Ж е р е л о. Мезенцев, главный инженер.

Т е р с к и х. Фантастика!

Н а р е ч е н и с. Правда.

Т е р с к и х (думая, что его разыгрывают).И что? Он уничтожил машину собственными руками?

Н а р е ч е н и с. Мы вас не мистифицируем.

С а м о х и н. Власть применил.

Т е р с к и х. Заявление написали?

С а м о х и н. Без заявления никуда не ткнешься.

Ж е р е л о. Скоро будем подавать в профкомы заявления: так и так, прошу разрешить ожениться.

Нареченис протягивает через стол заявление.

Терских его принимает.

С а м о х и н. Мы обсказать собирались.

Т е р с к и х. Будем придерживаться быказарогизма.

Группа «Искатель» встает, мнется, надеется, что Терских ее остановит, но так и уходит, недоумевая, прихмуревшая.

Наталья, лежа в постели, читала стихи, отпечатанные на машинке, пропоротые по краю дыроколом, прошнурованные красной тесьмой.

Одетый в штатское, в двери, ведущей из прихожей, выставился Дардыкин.

– Валентин Георгиевич, разве там не было закрыто?

– Ключей от вашей квартиры у меня нет.

– И сразу уязвляться. Я закрывалась. Ключ, наверно, провернулся.

– Могу теперь же отнести слесарям.

– Сама отнесу.

– Как вы боитесь услуг!

– Услуги порождают зависимость.

– Зависимость от меня вам ничем не угрожает.

– Это пока и вы не подозреваете.

– Как так?

– Изменчивость чувств производит в сознании такие трансформации!..

– Наверняка у жены моей... бывшей... никогда в мыслях не было, что мы разведемся, не то чтобы о побеге...

Говоря, он скользил спиной по черной, зеркально-восприимчивой полировке шкафа.

Наталья отмахнула одеяло.

Дардыкин невольно зажмурился. Испугался он напрасно: Наталья вспорхнула с кровати в синем спортивном костюме.

– С чем вы, Валентин Георгиевич? Маята?

Он кивнул.

– Напились бы вы, что ли?

– Малодушие.

– Для кого малодушие, для кого – спасение от душевного стресса.

– Мой дед по отцу частенько заглядывал в рюмку. Кончил белой горячкой. Вы сами говорили, что потомки не только повторяют обличье пращуров, но и особенности их поведения.

– Тормозные силы вашего сознания велики.

– Никакие тормоза не удержат, когда над человеком захватывает власть подсознание. Что читаете?

– Стихи. Все это было, – Наталья положила на ладонь рукопись, – будто, бы в другом существовании.

– Что вы имеете в виду, Наташа?

– Радостные времена!

– Марат Денисович как-то обмолвился, что кропает стишата.

– Не мог он так сказать.

– Ну, что балуется поэзией.

– Ближе к истине. Он поэт. Поэт для себя и для меня. Вот послушайте. Мы были тогда в Крыму, у подножия трех гор: Кара-Дага, Святой, Пилы-горы, а по-татарски – Сюрю-Кая. Второй год мы считались мужем и женой, но жили по отдельности. В Крыму, в сущности, мы только начали узнавать друг друга. Я читаю:

 
Стая уток в сияние дня подалась.
Знать, загрезила морем Азовским?
Мы танцуем вальс, серебристый вальс.
Шлет нам музыку Петр Чайковский.
Мы танцуем вальс на каленом песке.
И плывут ребятишки на кленовой доске.
 

Д а р д ы к и н. Складно.

Н а т а л ь я. Не мешайте.

 
Из-под жгущихся ног халцедоны свистят,
Сердолики, опалы, агаты.
Над волнами дельфины зеркально блестят.
По холмам облаков перекаты.
 

Д а р д ы к и н. Чего замолчали, Наташа?

Н а т а л ь я. Можете воспринять не так, как следует.

Д а р д ы к и н. Не подумаю плохого.

 
Ты взмахнула руками, как в мечту поднялась.
На ресницах лучей золотинки.
Мы танцуем вальс, мы танцуем вальс.
А потом мы завихрим лезгинку.
 
 
Стремимся. Резвимся. Все жгучей.
Кружливо. Туманно. Падуче.
Золочены солнцем. И томны.
Скажи мне:
                   зачем мы и кто мы?
 

Д а р д ы к и н. Что тут скажешь?

Н а т а л ь я. Ничего не надо говорить.

Д а р д ы к и н. С большим чувством написал и точно.

Н а т а л ь я. Экий вы... От оценки даже цветы вянут.

Д а р д ы к и н. Молчу. Наташа, сбегать за шампанским?

Н а т а л ь я. Шампанское вероломно.

Д а р д ы к и н. Что вы имеете в виду?

Н а т а л ь я. Чего я только не имею в виду.

Д а р д ы к и н. Почему ваших предков, айнов, Марат Денисович не упомянул в стихе?

Н а т а л ь я. Дайте-ка сигарету.

Д а р д ы к и н. Четыре года не курили... Зачем?

Н а т а л ь я. Бросила, чтоб Марат бросил. Теперь отпала надобность. Мы с вами спирту выпьем. Еще хочу прочесть.

Д а р д ы к и н. И я разохотился. После школы живу без стихов.

Н а т а л ь я. Жена была библиотекарем. Как так?

Столешница льдисто-гладкая. По ней, раздраженно толкнутая Дардыкиным, просвистела пачка сигарет, прошеборшал спичечный коробок.

Наталья не взглянула на Дардыкина. Как бы вспоминая, медленно принялась читать стихотворение. Мало-помалу она набирает мелодический разгон, и звучит светло то, о чем написал Марат Касьянов во время их обоюдной радости.

 
В Планерское входит лето.
По горам —
Горицветы, горицветы
Тут и там, тут и там.
 
 
Горицвет, он цветом в вина —
Рислинг и мускат,
В гроздья зимние рябины,
В ветровой закат.
 
 
В чашечке его лощеной
Бродят сны детей,
И нектар здесь пьет точеный
Горный соловей.
 
 
Мы с тобой легки на ногу,
А душой чисты.
Восхождение, ей-богу,
В небо красоты!
 
 
Скал сиреневые зубья,
Ты, Сюрю-Кая,
Любы мы тебе, не любы ль
Я и Ташенька моя?
 
 
– Хоть молчат твои вершины
(Камень, он – молчун),
Ты запомни наше имя! —
Пику я кричу.
 
 
– Слышу, слышу. Чу.
– То-то, режущая тучи,
Ветры пополам!
Я, взаимностью могучий,
По зубцам как дам!
 
 
Сквозняков по травам шорох,
Всплески, блески, вольный бег,
Мы с тобой забыли город,
Наши судьбы, у которых
Разны мир, среда и век.
 
 
Ну, а все же мы не розны.
В это ты поверь.
Тяготением межзвездным
Не растащишь нас теперь.
 
 
Коктебель в сады закручен.
Бухты предночная стынь.
Гор задумчивые кручи.
Киммерийская полынь.
 

Н а т а л ь я. Почти все из Планерского идут загорать и купаться к подошве Кара-Дага. А мы ходили за мыс Хамелеон. Как раз там и сочинил Марат речитативную песню «Химеры». (Устанавливает ролик на магнитофон.)Поет Марат, подмурлыкиваю я.

На песке стоит транзисторный приемник с выдвинутой антенной. Береговой изгиб пустынен.

Наталья и Марат танцуют на песке неподалеку от приемника. Они вращаются то на фоне сизого в эти минуты мыса Хамелеон, то на фоне горы, на которой похоронен поэт Максимилиан Волошин.

Разом, как будто кто-то незримый и всевластный повелел, они бросаются к ластам и маскам. И вот они в море. Снизу жемчужно искрятся ставридки, одиночные кефали, рыба-игла, вьющаяся возле гривки водорослей. Дно песчаное, гофрированное, напоминает пустыню.

Она нырнула, заметив огромного краба. Краб – удирать. Она всплыла к поверхности, потеребила Марата за плечо, указала туда, где углядела краба.

Нырнули вместе.

Краб хотел зарыться в песок, не успел – они были близко. Грозный и отчаянный, он развел внушительно громадные клешни.

Марат протянул к крабу руку, но не решился схватить. Он посмотрел на жену, восхищенно кивнул на краба. Она улыбнулась, указательным и средним пальцами сжала собственный нос и покрутила головой. Она дурачилась: «Марат, а краб-то может ухватить тебя за нос своей зубчатой клешней». Ему стало смешно от ее выдумки. Он всплыл, чтобы прохохотаться, и вытолкнул изо рта резиновый загубник.

Потом, согласно погрузившись в глубину, они вальсировали над пустыней дна, где, все еще ожидая нападения, сидел краб, вскинув оранжевые с черным и желтым клешни.

Сквозь морское видение себя и Марата, счастливых, Наталья вслушивалась с нынешней душевной осложненностью в слова «Химер», напеваемых Касьяновым в ритме вальса.

 
Химеры Нотр-Дама, я думаю о вас часто.
Такая всевечная в вас затаилась тоска.
И, наверно, очарованье, обернувшееся несчастьем,
Когтехвостым и ядовитым, как черноморский скат.
 
 
Вы скажите, химеры, почему, почему же
Все страдания, скорби, глумление, ужас
В ваших мудростью высвеченных обличьях?
Или это для жизни и для искусства привычно?
 
 
Но ведь есть же французская неунывность,
И российская умилительная наивность,
И испанцев бесшабашная хота,
И на радость охота,
И надежд неизбывность!
 
 
Химеры, химеры – загадки без меры,
Правда без веры,
Печали порт,
Совести с беспробудностью спор.
 
 
Воплощение муки, против вас негодую!
Сумрак ваш безупречен,
Хоть смятеньем помечен.
Хохочу и горюю.
Холод чуя, горю я!
 

Едва Наталья выключила магнитофон, Дардыкин повторил концовку «Серебристого вальса»:

– Скажи мне: зачем мы и кто мы?

Было похоже, что эти слова вызвали у него чувство растерянного любопытства.

– Вам что-то не очень понятно? – спросила его Наталья.

– Я обнаружил незадачливость моего сознания. С той поры, как повзрослел, не додумался задаться вопросом: «Зачем мы и кто мы?» Казалось бы, что ясно... Вместе с тем мир меняется и мы меняемся, и надо определять свою сущность на новом этапе и уточнять координаты.

– Большие вопросы сопровождают жизнь мыслителей.

– До мыслителей мне далеко. Для самосознания... Я силюсь понять, почему проходит любовь, почему она утрачивает ценность в памяти того, кто разлюбил, и почему чувство неблагодарности сильней благодарности?

– Все течет...

– ...все изменяется?

– ...все повторяется.

– У меня и так голова кругом идет. Не запутывайте.

– А вы понимаете, с какой целью заходите сюда?

– Скоротать одиночество. Ваше тоже.

– Меня одиночество не гнетет.

– Не заходить? Не могу.

– Цель у вас есть.

– Не определял цель.

– Порочность мужчин для меня не секрет.

– Мы не стерня на поле. Мы разные.

– Могли бы вы сегодня остаться?

– У вас?

– Миленький мальчик. Разжевать надо.

– Остаюсь.

– Не долго же, Валентин Георгиевич, вы запирались.

– Любовь развивает безволие.

– При чем тут любовь?

– Любовь моя к вам, Наташа. Настигла еще до вашего замужества.

– Как?

– Неутешительная любовь.

– Кроме Касьянова, никого не вижу из мужчин на земле.

– Был и у меня период... Кроме жены, я никого не видел на земле.

– У меня он навряд ли кончится.

– Возможность перемен – закон человеческого существования.

– Неизменность – другой закон человеческого существования. Вот вам и два плеча единого балансира. Теперь шагайте домой, Валентин Георгиевич. Спирт мы пить не будем.

Помещение без окон. Скамьи, сваренные из листовой стали. Здесь обычно проводятся сменно-встречные собрания рабочих и инженерно-технических сотрудников литейного цеха. Сюда, собираясь вступить в должность начальника, заглядывал Касьянов через глазок в стальной двери.

Теперь в глазок засматривает Щекочихин.

Он видит со спин рабочих, работниц, начальство цеха.

К а с ь я н о в. Производственные вопросы исчерпаны, но я хотел бы задержать ваше внимание на своем срыве. Я коммунист и состою в профсоюзе, но пока что не перевелся на учет.

Ж е р е л о. Вот так-то! Должность отхватил...

Л а л е в и ч. Жерело, погоди шутить.

В помещение заходит Щекочихин. Пытается шагать бесшумно. Поворачиваются головы. Шепоток:

– Кадр Кадрыч.

Прессовщица Анька Рымарева сдвигает своих товарок, хлопает ладошкой по скамье, приглашая Щекочихина. Он, благодарный, садится.

К а с ь я н о в. Все ли знают, почему оказался в больнице разливщик Булейко?

С а м о х и н. Наверняка.

Ж е р е л о. Я зубоскал. Меня бьют. Булейко лихач. Его оперируют.

Л а л е в и ч. Не все знают, Марат Денисович.

К а с ь я н о в. Хочу покаяться...

Ж е р е л о. Что-то новое в истории машиностроения.

К а с ь я н о в. Вероятно.

Ж е р е л о. Не в духе современных... Это самое...

К а с ь я н о в. Покаяться хочу по внутренней необходимости.

А н ь к а. Не хитришь, начальник?

К а с ь я н о в. Расчета нет. В моих принципах поступать без лукавства и хитростей. Мы с Булейкой взялись на прошлой неделе тягаться в прыжках с трамплина на мотоцикле.

Ж е р е л о. Новый вид спорта. Торопитесь запатентовать.

К а с ь я н о в. Булейко и раньше прыгал.

С а м о х и н. Я прыгал с ним в паре. В тот раз я заробел. Тут подошел Марат Денисович. Ну и поддержал Булейкин азарт.

Ж е р е л о. Трамплин высокий?

С а м о х и н. Метра два.

Ж е р е л о. Фу, если б двадцать метров! Ничего не нахожу предосудительного. Лыжники ломают конструкции? Ломают. Не считается предосудительным?

К а с ь я н о в. Люди, я не собираюсь произносить покаянной речи, но я и не нуждаюсь в снисходительности. На суде собственной совести я признал себя виновным в том, что легкодумно присоединился к сорвиголовой затее, и в том, что не помешал ей. Я позволил себе в тот день впасть в мерихлюндию. Литейную машину разрушили. Несмотря на это, шаг постыдный.

Ж е р е л о. Есть у мужика совесть!

А н ь к а. Прознаете про его совесть, когда утвердится в должности.

С а м о х и н. Откуда такая? Подозрение-то зачем?

А н ь к а. Из соседнего цеха. Уши всегда развесим.

Ж е р е л о. Ты, Самохин, помалкивай.

С а м о х и н. А чё я?

А н ь к а. Рыльце не то что в пуху – в отпечатках гусиных лап.

Смех. Галдеж. Согласие и протесты.

Установилась тишина. Лалевич закруглил происходившее:

– Заявление начальника цеха считаю принятым к сведению.

Помещение опустело. Остались в нем лишь Касьянов и Щекочихин. Они сидят на прежних местах.

Касьянов продолжает переживать свое покаяние и потому не обращает внимания на Щекочихина.

Щекочихин пытливо посматривает на него.

Подходит он к Касьянову, посмеиваясь.

– Сижу я и гадаю: искренне человек говорит или вокруг пальца обводит коллектив?

– Вы из цыган?

– Разве похож?

– Гадаете.

– Прикидываю. Воображаю.

– Ах, воображаете!

– Помилосердствуйте. Приехал познакомиться. Первый секретарь райкома партии Никандр сын Никандров.

– Рад. Только не сочтите за любезность. Рад, потому что вы предупредили мой визит к вам. Ругаться ведь думал.

– И думаете?

– Передумал.

– Теперь прошу посвятить меня в историю с литейной установкой.

Ворота. Над ними вывеска:

«Коллективный сад завода «Двигатель».

Подкатывает автобус. Его ожидает очередь с корзинами, ведрами, сумками, полными огурцов, помидоров, смородины, малины. Те, кто приехал, выходят с пустыми емкостями. Все спешат с деловым видом. Один человек среди них праздный на вид и ничем не обременен – Щекочихин.

Не без удовольствия он идет по дороге среди маленьких садовых домиков: отдельные домики привлекательны своей резьбой и орнаментальной изукрашенностью.

Клавдия Перетятькина вбивает в землю палочки, привязывает к ним бечевками из капроновых чулок ветки помидоров, которые могут обломиться от плодов.

Заметив Щекочихина, Клавдия приветливо кричит:

– Доброе утро, товарищ секретарь!

Щекочихин не знает Клавдию. Смущенно отвечает:

– Пусть и вечер будет добрым.

Он не собирается задерживаться. Клавдия срывает крупный помидор, выбегает на дорогу.

– Яблочный помидор. Вкусней нет на свете.

– Знатный помидорище!

Щекочихин берет помидор, оглаживает ладонью.

– Решили посмотреть, как рабочий класс отдыхает?

– Товарища навестить.

– Отдыхать тоже надо. Должность у вас тяжелая. Поди-ка, не досыпаете? (Восторженно.)Эй, Саша, выдь. Большой гость в сады пожаловал.

Из домика выскакивает Перетятькин, торопливо хлопает на голову кепку.

– Клав, чего держишь человека на дороге? Здравствуйте, Никандр Никандрович.

Домик Перетятькиных выделяется своими деревянными кружевами. Взгляд Щекочихина привлекает красота резьбы.

– Искусством можно назвать!

– Это не я. Клавдия Михайловна режет. Она модельщицей у нас на заводе.

Клавдия довольна похвалой.

– Потомственное рукомесло. Задарма, как говорится, получила от деда и отца.

– Повезло. (К Перетятькину.)Вы в литейном кто?

– Мастер. Наверняка про литейную машину спросите?

– Обязательно.

– А, несуразица!

Клавдия, уходившая в домик, выносит бутылку из-под шампанского. Наружная часть деревянной затычки напоминает медвежью голову.

– Без пол-литра не разберетесь. Отведайте нашего домашнего винца. На вкус красная смородина хуже черной, а винцо из ней!..

– Хвальбушка ты, Клав. Давай, Клав, за нежданного гостя!

– Давай, Саша. И с вами, товарищ секретарь, хочу почеканиться.

– С удовольствием почеканюсь. Пью за вас с мужем. Правда, вкусное, Клавдия Михайловна. В магазине такого не купишь.

– Домашний продукт.

– Индустрия обезличивает вкус. Признаться, Александр батькович, история литейной машины...

– Не созрел. Не понимаю.

– Цеховые что говорят?

– Без меня все. Две недели отсутствовал. Крупные инженерные головы тянут кто в лес, кто по дрова. Я что?

– Новый начальник цеха как?

– Прежний начальник был замечательный. Этот, по-моему, шибко об себе понимает.

– Душевно признателен вам, дорогие хозяева. У меня встреча. Уже опаздываю.

...На открытой веранде садового домика играл в шахматы с сыном Никитой одетый в куртку и джинсы Мезенцев.

При появлении Щекочихина оба встали. Никита на голову выше отца.

– Вымахал Никита до облаков! Четырнадцать есть?

– Двенадцать, – ответил Мезенцев.

– Акселерация!

– Обжирация!

– Кормежка само собой. Мой Петька тоже длинноногий. Вчера вдруг спрашивает: «Я уже родился, когда мы и американцы испытывали водородное оружие?» – «Да», – отвечаю. «Значит, – говорит с печалью, – я получил свою дозу стронция».

– И радиация влияет, и химизация, и нервизация.

Щекочихин сел, изучил расположение шахматных фигур.

Никита сделал ход.

Мезенцев радостно подосадовал:

– Паршивец, что делает?! – и предложил ничью.

Щ е к о ч и х и н. Да, сейчас ничья была бы желаемым исходом.

Н и к и т а. Па, теперь ничья невозможна.

М е з е н ц е в. Дети побеждают отцов в шахматы, а отцы побеждают природу. – Смешал фигуры. Конь и ладья слетели на пол.

Щ е к о ч и х и н. Сожалею, Игнатий, но...

М е з е н ц е в. Не соловей прилетел к Мезенцевым в сад – хитрый черный ворон.

– Это заявление на твоей совести.

– Заявления – не мой жанр.

– Не думаю, чтобы Касьянов и Нареченис были охотниками до этого жанра.

– Да они карьеристы, изображающие из себя человеколюбцев.

Щекочихин поморщился и встряхнул головой.

– Башкой ты не взматывай, Кадр Кадрыч. Смелей варить не будет. Касьянов еле-еле выкарабкался из туберкулеза. Приехал, чтоб устроиться в наш научно-исследовательский институт. И правильно: институт типа оранжереи, тихохонько наковыривай материален на докторскую диссертацию. Ан нет, он в начальство ринулся.

– Сейчас забота о тебе.

– Ах, забота обо мне! Уверен: в так называемой заботе обо мне ты прежде всего печешься о себе.

Никита, уходя, бормочет:

– Акселерация, обжирация, конспирация.

– Да уж знаю я вашу, Кадров Кадрычей, политичность. Всегда-то вы во всем правы, всеведущи и честнее Мезенцевых всех времен и народов. И предаете вы нас принципиально, умно, исходя из общих интересов:

– Изобличай дальше, Игнатий Мануйлович.

– У отступничества нет совести.

– Только сложность ситуации удерживает меня в рамках снисходительности.

– Я не нуждаюсь в снисходительности, в покровительстве тоже.

– Пошли к директору.

– Никуда не пойду. Презираю вашу говорильню.

Встревоженный Никита отворил дверь. Он сидел на крыльце.

– Па, иди с дядей Никандром.

– Акселерация?! Правильно – акселерация. Вы, когда не понимаете явления, маскируете свое невежество научными словами, – передразнивающим тоном сказал Мезенцев.

Тузлукарев стоит на крылечке дачи. Он весел. Оттягивает подтяжки большими пальцами рук. Подтяжки смачно щелкают по его бокам.

Щекочихин возникает в поле зрения Тузлукарева, проскользнув между вишневыми деревьями, усыпанными водянисто-красными, прозрачными на солнце ягодами.

– И вам, директор, я испорчу сегодня настроение.

– Кому успели испортить?

– Главному.

– Я человек с твердым положением и железобетонной психикой.

– Ваше положение и ваша психика при всей стабильности не неуязвимы.

– Не сейте панику.

– Стремление к ясности и паника – различные вещи.

– За панику на фронте стреляли.

– Интересно, кто из нас воевал?

– Параллель.

– Право на фронтовые параллели за мной.

– К делу.

– Областная газета собирается опубликовать письмо творческой группы «Искатель».

– Поломаю. Как-никак я член бюро обкома.

– С первым секретарем обкома говорили из промышленного отдела ЦК. Он говорил со мной. Возмущен машиногубительством Мезенцева. Слово «машиногубительство» употребил он.

– Тогда зачем вы здесь?

– Хочу уяснить, как к этому относятся руководители завода.

– Соберем неофициальный «совет богов»?

– Кого пригласить – вы определяйте. Настаиваю, однако, чтобы непременно были приглашены конструктор Нареченис, начальник литейного цеха Касьянов, начальник милиции Терских.

– Следуя твоей логике, нужно звать прокурора, председателя суда, председателя коллегии адвокатов и тэ дэ.

– Понадобится – позовем.

– Нечего хороводиться. Мы с тобой высшие представители партийного руководства города. Кроме того, я возглавляю предприятие, которое держит на своих плечах жизнь города. Давай решать вдвоем.

– Решать будем после. Сейчас посоветуемся. В сложившихся обстоятельствах твое мнение не может быть абсолютным.

– Зато мое мнение было абсолютным, когда решался вопрос о твоем переизбрании на пост первого секретаря.

– Весьма нескромное заявление.

– И предупреждение.

«Совет богов» происходил на закрытой веранде дачи Тузлукарева. Тут была и столовая Тузлукаревых. За старинный стол с львиными лапами ножек сели Щекочихин, Тузлукарев, главный металлург Ергольский и главный технолог Кухто. Касьянов и Нареченис примостились на топчанчике возле буфета, похожего на готический собор. На отшибе от всех устроился Мезенцев: он откинулся в шезлонге. Он часто сиживал здесь, поэтому его спина легко приладилась к вытянутому травянисто-зеленому полотну, а локти и подколенья заняли удобную позицию на дюралюминиевых трубках.

Щекочихин скользнул ждущим взглядом по лицам присутствующих. Все понурились. И сразу тишина как бы наэлектризовалась ощущением осторожности и смятения. Надо было начинать и начинать остроумно, иначе не разрядить душевной угнетенности. Когда он отчаялся придумать что-нибудь невероятное, подходящее под момент, его осенила спасительная мысль, и, чуточно улыбаясь, он сказал:

– Молчание такое глубокое, что даже слышно, как сталкиваются атомы воздуха.

Все оживились. Были необходимы пробные слова, новая ступенька к разговору, они нашлись у Кухто:

– Я догадываюсь, почему среди нас майор Терских. Пусть он скажет... Там посмотрим: либо есть смысл обмениваться, либо нет.

Терских удивился. В том, как он отклонил обращение Кухто, обнаружилось нечто иглистое, точно шипы на грушевой ветке:

– На вашем симпозиуме по новой технике я присутствую в качестве наблюдателя.

– Язвить не время, – заметил Щекочихин.

И опять Кухто принял на себя роль регулировщика, добровольно занявшего место на перекрестке проблем, не терпящих затора.

– Следует обратиться к Нареченису, к первоисточнику, так сказать...

– ...зла, – закончил Нареченис.

Кухто разгневался:

– Послушай, товарищ Нареченис!..