Текст книги "Макушка лета"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)
С ветерком ехали они к Целебному. Местность поднималась к озеру складками. Едва вылетали на очередное возвышение, открывался живописный вид. Не без стеснительности Шахторин признался в том, что сам выбирал, где пройти дороге, чтобы пешеход и автопутник могли сполна насладиться красотой местного ландшафта.
Купались они без устали, вольготно полеживали на плотной океанской воде, для пущей важности обмазывались донной грязью, содержащей радон.
Вечером к грибку, в тени которого они нежились, привел за руку своего внука хромой старик.
– Вовка, – промолвил он требовательным тоном и торжественно указал рукой на Шахторина, – запомни этого вот долговязого человека: он подарил нашему городу это вот озеро с живой водой!
Отсюда, от Целебного, Инна и Антон начали свое пешее путешествие. Она приехала в третий раз в Железнодольск. Они переписывались, перезванивались. Она приехала окончательно свободной: оставила Бубнова. Нет, не ради того она оставила Бубнова, чтобы претендовать на Готовцева. Ей мнилось, что давно она никого не любит. А что касается Антона, она всего лишь любит воспоминания о своей любви к нему. Да не тут-то оно было: стоило ему броситься к ней при встрече возле вагона, как она почувствовала, будто она и он в изначальности своих отношений, ну, прямо в тех, когда убегали на Театральной горе от Марата. Она бы не позволила себе уйти с ним в путешествие, если бы он вдруг не сказал, что нет ему судьбы без нее, что все его искания и достижения обесценивает и обессмысливает разрозненность их жизни. И они ушли в путешествие, и были счастливы, как никогда не были счастливы. Но после, через месяц, он не смог бросить семью. Для Инны это был страшный удар. Она считала себя обманутой, преданной, хотя и сознавала, что уйти от Веры, от Сережки и Леночки, от Палахи было бы для Антона куда большим предательством.
Путешествовал Антон с Инной, проводив семью в Варненскую.
Возле Каповой пещеры, на реке Белой, видел их завуч школы, в которой работала Вера. Он и рассказал Вере об этом, но через полгода, зимой, Вера, думавшая, что завуч наврал ей из-за своего завистничества, оповестила об этом Антона. Он не сумел солгать. Вера прокляла его, но простила, однако, как только он собрался переехать в Желтые Кувшинки, заявила, что остается в Железнодольске и решения не переменит.
НОВАЯ ВСТРЕЧА С АНЬКОЙ ОТОРВИ ДА БРОСЬ. НАДО УХОДИТЬ, ЧТОБЫ НЕ УЙТИ
1
Инна поплавала, весело выбежала на остров. Касьянов понуро сидел на песке. Она скользнула ладонью по его волосам, задержала ее на затылке. Он прикрыл ее ладонь своей ладонью.
– Уезжал в Москву задорный: кум королю, брат сатане.
– Вернемся, Инна Андреевна, в город. Беспокоюсь я за Ергольского.
– Во-первых, его нет дома, во-вторых, к нему тебя не пустят. Я ездила туда.
– Вел он себя, как иезуит, а, ты знаешь, жаль мне его.
– Он ненавидит тебя. Будь он дома, он скорей выбросится с балкона, чем разрешит нас пустить.
– Уверена?
– Абсолютно. Слушай, Марат, ты спрашивал Мезенцева, почему он велел сломать литейную машину?
– Не довелось.
– Ты так сказал...
– Как?
– Будто бы он был исключительной личностью, а тебе не посчастливилось вызвать его на откровенность.
– Т-ы понимаешь... О нем, сколько я здесь, многие вспоминают хорошо. Казалось бы, знают, что я один из тех, из-за кого он вынужден был уехать из родного места, однако не стесняются говорить о нем по-доброму.
– Неужели?
– Ты понимаешь, ему сострадают и тоже редко пытаются скрыть это.
– Чем объяснишь?
– Завод попадал в экономические цейтноты. Он спасал положение. Вплоть до того, что прорывался по телефону к первым лицам в партии и государстве.
– Естественно.
– То-то. Для другого нарушение субординации смерти подобно. Или предпочтет полный завал преодолению служебного страха.
– Слыхала. Еще?
– Подозреваю – у него было убеждение... Он скрывал его, но смел придерживаться на практике.
– Не раскаиваешься ли ты, что отращивал бороду, худел, желтел, охраняя установку от разрушения?
– Слепой сказал: «Посмотрим».
– Какое убеждение?
– Может статься, я заблуждаюсь.
– Будешь скрытничать?
– Докопайся сама.
– Хотя бы намекни.
– Впрочем, нет, не уверен.
2
Катер подвалил к пристани. Домики базы отдыха построены на стрелке двух рек.
Касьянова окружили лодочники и отдыхающие.
Инна, завидев Рымареву, которая рыбачила близ пристани, поспешила к ней.
Рымарева обрадовалась, по-мужски выбросила навстречу ей ладонь. Рукопожатье Рымаревой было слишком прочно. Инна встряхнула рукой и подула на пальцы не без веселого лукавства,
– Ох и силачка!
– Силы хватает. Не всякий мужчина осмелится бороться со мной. Как жиману – ребра трещат!
– Вы в отпуске?
– До отпуска далеконько. В однодневном доме отдыха.
– Ну, больше не перерубали радиопровод?
– Сама взялась подбирать музыку. У Натальюшки другая натура против работниц. Че я об своей сестре соображаю, у ней в здогаде нет.
– Получается?
– Кое-что подобрала. Девкам понравилось. Сумленье, конечно, берет. Моя девчонка неслух неслухом целую неделю. Хозяйка квартиры жалуется, подружки жалуются – дерется злодейка. Я настропалить ее сбираюсь, а приду да увижу – растоплюсь навроде масла на сковородке. Раньше что намечу, то в порядок произведу. Сейчас – ни в какую. От музыки – определяю. Наслушаешься – прямо блажная станешь. Уводит от здогада.
– Вы взаправду?
– В кривде никто не обвинял. Ежли что – брошу подбирать для них музыку. Слушать и вовсе перестану. А вздуют норму, я устрою им!..
– Ничего вы не устроите.
– Рассвирепею, дак их узел разгромлю.
– Они с благородной целью, с лечебно-защитной! Нельзя ж только по себе судить.
– А им можно, той же Натальюшке?
– Они ищут, выверяют. Не исключено, что дальше эксперимента не двинутся.
– Че вы все умиротворяете?
– Более разумного средства не могу предложить.
3
Касьянов спускался по берегу к женщинам. При его приближении Анька заволновалась.
– Ему, пожалуйста, не говорите.
– Обязательно скажу.
– Ни в коем случае.
– Боитесь?
– Нравится! К вашему сведению, не боятся директора у нас, а уважают. Нет у него в повадке – робость нагонять. Он бьет на сознательность. Бывает из хама пан. Касьянов сам из рабочих, и мы у него в великой чести.
– Его отец из дворян.
– Насмешка.
– Из дворян служивых.
– Трудящихся?
– Его отец был механиком на военном корабле. После Октябрьской революции перешел на сторону народа.
– Офицер, выходит, был?
– Технический.
– Все равно не говорите Марату Денисовичу, о чем сознавалась.
Рымарева, здороваясь с Касьяновым, попыталась до боли сжать его ладонь, но он ответил на ее крепкое рукопожатие. И вот они стоят друг против дружки, мерясь силой. В конце концов, видя, что ничья не берет, они резко расцепили руки.
– Как же я приказы подписывать буду?
– Приказов не читаю, заодно и газеты.
– А приказ о премиях?
– Лаковое пальто себе отцеплю.
– Что, Анна Полуэктовна, функциональную музыку двигаем?
– Подбираем.
– Например?
– Песни подобрала: «Коробейники», «Запрягу я тройку борзых». Арии из опер – эти не одобряю. Симфонический оркестр совсем надо устранять.
– Рымарева – моя, можно сказать, персональная критикесса. На базе отдыха киноустановки не было, она выступила на профсоюзном собрании да и пропесочила меня!.. «Вам только труд отдай. Хлеб дали, дак требуем зрелищ и прежде всего кино».
Поплавок удочки утонул. Рымарева не без усилий вытянула из воды леща.
Касьянов взял у Рымаревой удилище, чтобы тоже поймать леща, но не клевало, он сказал штамповщице:
– Анна Полуэктовна, есть у меня идея...
– У вас их много.
– Идея грустная... Не отказаться ли мне от директорского кресла?
– Зачем?
– Пожить на земле хочется.
– Вы здоровьем ведь...
– Боюсь за сердце. Оно разок уже...
– Больно вы сердечно к людям, за подлецов ажно переживаете. Вы хладнокровно...
– Не та натура.
– Огромадная на вас поклажа. Верно: скиньте к чертям собачьим. Пусть молодые командуют. Ситчиков, Нареченис.
– Спасибо, Анна Полуэктовна. С кем ни советуюсь – отговаривают. А я не хочу умирать от должности.
Ох, озорница эта Рымарева! Отвернулась, будто на том лишь сосредоточена, что на противоположном берегу пигалиц рассматривает, а сама спрашивает с подковыркой:
– Наталья-то Васильевна не бросит вас без чина?
– Не должна.
– Бросит, дак ко мне переселитесь. Слаже меня жены не будет. Боюсь токо, на частную пойдете ли?
– Скоро вы получите государственную квартиру. Ежели что, проблема моего переселения облегчится.
– Пожить на земле охото! Да, товарищ представительница!
– Анна Полуэктовна, вы сказали «охото»...
– Грамота у меня аховая: семилетка.
– При вашем остром уме я бы не сетовала на грамотность. Я не об этом. Я тоже уралочкой была. В Железнодольске многие говорят не «охота», а «охото».
– Анна Полуэктовна, вот ведь как бывает. Инне Андреевне надо было приехать из Москвы, чтобы я узнал, что мы с вами земляки.
– А я знала.
– От кого?
– По выговору же.
– Например?
– Слышу, но не объясню. Слышу саратовскую гармошку, татарскую тальянку узнаю. Обсказать че да как – не могу.
– Приятна встреча земляков! До военно-инженерного училища в Ленинграде я не понимал чувства землячества.
– Встретишь кого – навроде родных!
Лещ, брошенный Рымаревой под стену черноземного яра, переворачиваясь с боку на бок, доскакал до кромки берега. Рымарева схватила его, чтобы посадить на кукан, но учуяла исходящий от рыбины резкий запах. Огорченно вскрикнула:
– Батюшки, фу, душный какой! – она поднесла леща к чуть вздернутому носу представительницы, кажущейся неунывно веселой: – Нюхните.
Инна шморгнула носом. Взыскующая строгость была в том, как она повернулась к Касьянову.
– Проверь, Марат, персональное обоняние.
Касьянов взял леща в руки, наклонился, выпустил в реку. Вода понесла его серебряным листом.
– Был аварийный сброс, – пасмурно сказал он Инне. – Паводок да ливни... Залило отстойники и все оттуда выбрало. Позапрошлой весной.
– Тихоня, почитай, обезрыбела, – промолвила Рымарева.. – На луг за щавелем пойдешь, а там середь травы рыбьи скелеты.
– Частью паводок через шлюз перемахнул. Так что лещ... Инна, Инна Андреевна, молодость прекрасна, кроме всего прочего, невиновностью перед природой. Во время войны, голодая, мы с горечью смотрели на наш пруд... Он находился подле города и кормил бы рыбой подавляющее большинство населения, да пуст. Я сам помнил навалы мертвых сомов, сазанов, щук, судаков, уснувших от первых стоков коксохима в тридцать третьем году. Понимаешь, когда я увидел мертвую плотву Тихони, язя, тех же лещей, я испугался. Это на мне. Моя вина. Преступление. Я должен был все предусмотреть. При мне строились отстойники.
– Достаточно самообвинения, Марат Денисович. И что же вы предприняли?
– Поднял вдвое стены бассейнов. За бассейнами сделал у́лово – довольно большое пространство, замкнутое высокими дамбами. Хлынет поток через отстойники – останется в у́лове.
– Но где гарантия, что для стихии у́лово идеальное препятствие?
Касьянов молчал, и построжавшая Инна сказала, что, на ее взгляд, надо строить герметические отстойники с надежностью батискафов и космических кораблей.
Касьянов в угрюмом согласии нагнул свою литиево-белую, сияющую на дневном солнце голову. Он молча отдал Рымаревой черемуховое удилище, тяжелым шагом поднялся по черным ступенькам на яр. Вослед за ним туда стремительно взбежала Инна.
Они попрощались со следившей за покачивающимся поплавком Рымаревой и тронулись уже по тропке на краю обрыва, как она закричала им в спины:
– Доколе производство мчится впереди защиты... – она замолчала, чтобы восстановить иссякнувшее дыхание, а они остановились дослушать, – впереди защиты нас, человеков, ее, матушки нашей, – она кивнула на реку, на ольшаник того берега, на холмы в курчавинках вишенников, – дотолева краху не оберешься.
На базе отдыха Инна и Касьянов поиграли в городки, покатались на цепях, укрепленных на макушке столба, пообедали на веранде, где шаловливые воробьи пили из граненых стаканов на соседнем столе клубничный компот.
Когда вернулись на катер, Касьянов сказал Инне, что они поедут в сады: Ергольский наверняка там.
4
Кусты малины, смородины, крыжовника. Поверх кустов видны грушевые, яблоневые, сливовые деревья, усыпанные плодами. Они обступили домик Ергольского. С дорожки, посыпанной толченым кирпичом, их взору открывается клумба с гладиолусами и уютно расставленные разноцветные ульи, откуда докатывает пчелиный звон. Моментами пчелиный звон перебивается вращательным погрохатывающим шумом.
Касьянов прислушивается к шуму, тихо вопросительно говорит:
– Никак стиральная машина?
– Ну уж, ну уж. Сбагрил стирку на жену. Постирал бы разок, не смешал бы стиральную машину с другим агрегатом.
Касьянов стучит в дверь.
Карусель звуков продолжается.
Нет отзыва. Они проходят через веранду. Касьянов, помедлив, распахивает дверь.
В углу комнаты, возле медогонки, Ергольский и его дочь Оля.
Оля вращает ручку медогонки. Отец, вытянув бледные до голубоватости губы, сосет из четвертинки свежий мед, янтарно просвечивающий на солнце.
От внезапного появления директора и писательницы Савиной он роняет четвертинку. Четвертинка не разбивается. Рокоча по гладкому полу, она подкатывается к ногам Касьянова. Он поднимает ее, струйка меда падает ему на пальцы. Он ждет, когда с пальцев скапает мед, хочет поставить четвертинку на тумбочку, но на ней стопа каких-то листов. Верхний листок представляет собой ксерографическую копию титула книги. Касьянов невольно прочитывает про себя, а затем вслух ее заглавие «Лечение голоданием».
– Так вон почему вы объявили голодовку, Борис Владимирович, – жестко говорит Инна, и ее лицо на мгновение перекашивает гримаса разочарования. – Слабак.
Рассвирепевший от того, что его з а с т у к а л и, Ергольский пробует совестить Касьянова:
– Врываетесь, как к себе домой. Вы же интеллигент, Федосий Денисович.
– Марат Денисович, – сухо поправляет его Касьянов.
– Никуда от вас не денешься! Соглядатаи, – всхрипывает Ергольский.
Оля, было прекратившая крутить ручку медогонки, вращает ее сильней, пытаясь заглушить голос отца.
Они молча возвращаются по той же дорожке. В тот момент, когда они сквозь кусты выходят на шоссе, к ним выскакивает Оля.
– Тетя Инна, не пишите о моем папочке.
Внезапное появление Оли, ее мольба, готовая сорваться в рыдание, вызывают жалость Инны.
– Девочка, не надрывай сердце.
– Обещаете?
– Твой папа...
– У нас в городе думают, что он герой... Как теперь мне жить?!
– Позор падет и на тебя. Но твой папа взволновал, огорчил и... обманул стольких людей...
– Марат Денисович во всем виноват.
– Марат Денисович чрезмерно долго прощал твоему отцу тяжелые проступки. Я понимаю: родным мы верим больше, чем посторонним. Но ты должна найти в себе силы склониться к тому, что правда и правота на стороне Марата Денисовича.
– Он сразу невзлюбил папу. После прыжка на мотоцикле.
– Оля, неправда это.
– Что ему будет?
– Впереди у него грозная пора.
– Товарищ Касьянов и вы, тетя Инна, простите ему.
– Не все зависит от нас.
– Все теперь от вас.
– Девочка, бывают действия, за которые человек отвечает перед отдельными людьми... Иди к отцу и скажи, что ему еще не совсем поздно перестроить душу. Из-за каши, которую заварил твой отец, Марат Денисович собирается уйти с завода.
– Обманываете.
– Мы не обманываем.
Оля повернулась, чтобы убежать. Инна приобняла ее за плечи, и они ушли.
Когда Инна возвратилась, Касьянов спросил ее, зачем – она возвращалась.
– Я узнавала у него, с какой целью Мезенцев уничтожил литейную установку.
– Ну?
– Дабы предотвратить расширение техносферы на родной земле.
– Да-да, он, как постепенно определилось из разговоров с его сторонниками, за сознательное ограничение географии человеческой деятельности. На данном этапе. А с начала третьего тысячелетия – за сужение географии человеческой деятельности. Поработал где-то человек, удалился. Там, откуда он ушел, образуется зона отдыха земли. И земля отдыхает столько, сколько ей потребуется для возобновления своих норм, почти что приближенных к первозданным.
– Как ты, Марат, к этому?
– Я за ускорение поисков во имя спасения человека и природы. Но я против индивидуалистических мер. Масштабные задачи лишь по силам огромным людским массам.
5
Квартира Касьяновых. Застолье. Здесь, кроме хозяина, – Инна, Готовцев, Ситчиков, Нареченисы, Булейко с женой.
И н н а (подняв фужер с вином).Я предлагаю тост за людей непокоя. У них доблестная, плодотворная жизнь. Она катализирует социальный и исторический прогресс. Их судьбы завидны, но это не означает, что они не знают тягот, гонений, клеветы и даже трагедий. Но они новаторы, и это обеспечивает им великую сопротивляемость и громадную веру. Утепленному счастью, забронированному от забот и опасностей, они предпочитают подвижническое счастье. Я пью за вас, Касьяновы, и за ваших друзей.
Хозяева и гости, за исключением Ситчикова, выпивают по фужеру шампанского.
Ситчиков полулежит в кресле. Он читает, и потому у него вид восторженного первооткрывателя.
Полязгивание вилок и ножей заставляет его поспешно вскочить.
– Повремените. Не в пище счастье. Я с утра не ел. Послушайте, что пишет Николай Константинович Рерих: «Приятель, опять мы не знаем. Опять нам все неизвестно, опять должны мы начать. Кончать ничего не можем».
Ему представлялось, что состояние, подобное тому, какое выражено в стихах Рериха, испытывают все присутствующие, а значит, они живут плодотворно и их развитию не угрожает опасность. Он был уверен, что они закричат, соглашаясь, но они безмолвствовали.
– Ага, зацепило! – тем не менее обрадовался Ситчиков: важно ощутить мудрость, потом она осуществится в благородных поступках, выражающих вечную оптимистическую неудовлетворенность человека своей деятельностью на земле.
Как бывает в застольях, где чай пьют только поздно ночью, перед расставанием, безмолвие не продолжалось и минуты. Наталья, которой казалось, что гости скучают, нажала клавишу магнитофона, и поплыло по комнате танго, навеивая дружественным душам чувство ласковой сокровенности. Подхватистый при звуках танца Антон Готовцев с вихревой легкостью подлетел к Наталье, и она приняла его приглашение на танго, взглянув на мужа, разрешающе приспустившего усталые веки.
– Не ревнуешь ли Маратика к достославной Инне? – спросил он ее в тревоге о собственной судьбе.
– Никогда он не любил меня так, как теперь. Понимаешь, словно у него произошло какое-то несчастье, которое он скрывает.
– Чудовищно утомился. Забери его... В общем, вам надо умотать куда-нибудь на отдых в местную глухомань.
– Даже ты всего не сознаешь!
– Никому не дано.
– Не разлюбила она тебя?
– Ее спроси. Типичное дитя усложнений нашего века.
– Теперь-то вы никуда не денетесь друг от дружки.
Встали и пошли танцевать Касьянов с Инной. Она благодарит его за то, что он задержал ее в Желтых Кувшинках. Хотя бы ради встречи возле реки с Анной Рымаревой следовало задержаться.
– Кошке игрушки, мышке слезки.
– Ну уж, ну уж! Она сказала: дескать, практика, нет, производство мчится впереди защиты... Короче, ты помнишь. Я попыталась придать больший объем ее мысли: практика мчится впереди сознания, которое давно опередило ее, но ему еще предстоит покорить человечество.
– Ты берешь золото там, где его находишь.
– Согласно завету Александра Сергеевича Пушкина.
– Все это славно! Но что ж будет с Маршалом Тошем?
– В юности он быстро утешился в отличие кое от кого. И сейчас быстро утешится.
– Ты так не думаешь.
– Ну уж, ну уж!
