Текст книги "Макушка лета"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
ПРЕСТУПЛЕНИЕ? НАВЕРНО
1
Я попросила Готовцева свозить меня к Ергольскому. Оказалось, что автоинспектор с желто-синей машины, на кузове которой вращается мигалка, отобрал у него права, и теперь, пока их не возвратят, нельзя садиться за «баранку».
– Впредь не будешь возмущать спокойствие, – сказала я.
– Не возмущай сердце, – сказал он. И сказал, наверно, машинально: в интонации сквозило добродушие. А мне сделалось страшно: так случается с человеком, который не подозревал за собой преступления, и вдруг им дохнуло, будто зимним холодом в июле.
Готовцев не уследил за тем, как переменилось выражение моего лица и как мне удалось нейтрализовать его миной удивления, и промолвил гостеприимным тоном:
– Машину возьмем директорскую.
2
На третьем этаже заводоуправления нам встретился взволнованный Ситчиков. Он разбросил руки, взмахнул ими вперед: дескать, обратно, обратно.
Готовцев было заикнулся о машине, но Ситчиков его прервал:
– Чрезвычайное происшествие. Инна Андреевна, следуйте за мной. Представляете: штамповщица Рымарева, да вы знакомились с ней, нарушила трансляционную сеть.
– Где она?
– В стекляшке.
– Это столовая?
– Радиорубка.
– Удобно ли мне? Дело вроде семейное. Гласность нежелательна.
– Не то. Характерец! Приобщайтесь к жизни. А то пишут: передовик, отстающий... В общем, быстренько в радиорубку.
Готовцев сказал, что сходит к себе на участок экспериментальной металлургии и прибежит, лишь только я позову.
Помещение заводской радиостудии, откуда велись передачи функциональной музыки, находилось этажом ниже.
Почти сразу за входной дверью, с левой стороны, был дикторский отсек. В нем, за толстым звуконепроницаемым стеклом, стояли, насупясь, Наталья и Рымарева.
Рымарева начала метаться по отсеку, заметив сквозь стекло меня и Ситчикова.
Крикнула, когда мы вошли туда:
– Посторонние-то зачем?
– Писатели не бывают посторонними.
Рымарева оторопело остановилась. Наверно, она поверила бы восторженной тираде Ситчикова, если бы я скептически не вытянула губы. Рымареву тронуло то, что я не стала покрывать высокое соображение Ситчикова о писателях, и она больше не возражала против моего присутствия.
Наталья подала Ситчикову зубило и молоток. Ситчиков, беря их, силился строго нахмурить брови, а сам весело поблескивал зрачками. В конце концов он рассмеялся. Рассмеялась и Наталья. Рымарева улыбнулась и тут же опять насупилась. Можно было догадаться, что за смехом Ситчикова и Натальи она заподозрила подвох. Одна я оставалась строгой, и это, как она позже мне призналась, ободряло ее. Судьба Рымаревой складывалась несуразно, добренькие оборачивались беспощадными обманщиками, и она убежденно поверила в пословицу: «Мягко стелят – жестко спать».
– Наталья Васильевна, каким образом вы застукали нашу удалую Рымареву? – спросил Ситчиков.
– Никого я не застукивала. Застукать – значит ждать, подслеживать.
– Кто вас знает?.. – пробормотала Рымарева.
– Эх, Аня, Аня!
– Кому Аня иль Анька... Мое фио вам известно. Нечего панибратство разводить.
Искреннее душевное неудобство отразилось на лице Натальи.
– Прошу, Анна Полуэктовна, меня извинить, – промолвила она и, когда Рымарева хмыкнула и отвернулась от нее, продолжала, но уже деловым, без тени снисходительности тоном: – В наушниках шла песенка «Веселись, негритянка». Вдруг какие-то помехи и пропала слышимость. Обрывается пленка – предупреждают. Предупреждения нет. – То Наталья как бы говорила для Ситчикова, а тут обратилась ко мне: – Пол у нас в штамповочном цехе прорезали и положили туда радиопроводку. Щель не зашпаклевали почему-то. Я побежала взглянуть, не передавило ли чем проводку, ну и буквально наткнулась на Анну Полуэктовну. Она в одном месте перерубила проводку и в другом собиралась.
Ситчиков проверил остроту зубила.
– Судя по заточке, диверсия готовилась заранее.
– Вы что буровите, товарищ Ситчиков? Диверсию делают эти, кого из-за границы к нам засылают.
– Ага, протестуете! Тогда иначе назовите ваш поступок.
– Рубанула проводку – и каюк.
Ситчиков зажал в кулаке зубило и тюкнул молотком по его разбитой макушке, зависающей по краям, как поля шляпы.
– Одним махом проводку перерубахом! – крикнул он и захохотал.
За ним громко захохотала Рымарева.
Я пыталась определить, вслушиваясь в хохот Рымаревой, ее душевное состояние, но ничего другого, кроме искренней веселости духа, не уловила.
Наступила тишина. Ситчиков грустно вздохнул, будто до него лишь теперь дошло, какую смурную выходку отчудила штамповщица Рымарева.
– Анна Полуэктовна, почему вы это сделали?
– Сумление.
Лукавым озорством осветились глаза Рымаревой.
– Сомнение, так вы пришли бы...
– Все бы мы приходили к вам. Некогда. Вы на мышатах иль на морских свинюшках проверьте сперва.
– Так это ж трудовая музыка.
– Вам так, а мне не так.
Наталья, которой не терпелось вклиниться в разговор, спросила Рымареву:
– В чем вы сомневаетесь, Анна Полуэктовна?
– Вы инженер-психолог, вам и разбираться.
– Укажите: в чем?
– Цирк смотрели! Нет, цирк для вас дешевка.
– Как раз я обожаю цирк. Здесь, к сожалению, цирка не было и не предвидится.
Рымарева неожиданно вспылила, словно кого-то, кто оскорбил ее, передразнивала:
– Развлекайтесь из самих себя! – Потом не менее порывисто успокоилась: – Лошади в цирке «Яблочко» танцуют. Они ведь серьезные существа? Они, знаете, как артачатся!? Я в деревне росла. Самая замухрышистая клячонка заартачится – оглобли вышибает. Про сытых коней и говорить нечего. Нравные. Что не по их – извертятся, унесут в тартарары. Цирковые-то еще слаже кормленые да все время в холе и силу некуда девать. Норов должен быть похлеще. Ан нет этого. Танцуют. Покладистые. Не взбрыкнут. По струнке ходят.
– Так...
– Че вы: «так» да «так»?
– Вывод?
– Музыка.
– Не уяснил.
– Ох, начальник, я ловкачка прикидываться, а вы притвора пуще меня.
– Честное комсомольское...
– Куда хочу, туда поворочу.
– Вы, что ли, Анна Полуэктовна?
– Ага, ага, с хлебом халва. С чего я-то?
– Вот закрутили вы мне мозги! На старое место не попадут.
Ситчиков повертел головой, будто и впрямь беспокоился о том, чтобы мозги угодили на прежнее место.
Наталья погрустнела и, кажется, утомилась.
Я было решила, что у нее разболелся позвоночник, но вскоре определилось: она не однажды пробовала убедить Рымареву, что введение функциональной музыки не преследует скрытых целей, но неверие Рымаревой не прекращалось, а сомнения множились, и это начало угнетать Наталью.
– Анна Полуэктовна, вы прочли книжку о музыке на производстве?
– Завтра принесу. Прочитать-то прочитала... Обдумать надо. Кое по чему нынче могу предоставить мнение. Вы об певце рассказывали. Как он? Фио у него нет, одно имя. Орфей – во! Шиворот-навыворот получается, чем вы доказывали.
– Шиворот-навыворот? Не сообразишь сразу. Перелицевать что-либо – понимаю. Шиворот-навыворот?
– Тогда слушайте, Наталья свет Васильевна. Умерла у него жена, у... И чего Ефремом не назвали? Куда красивше имячко!
– У Орфея.
– Умерла и очутилась в аду.
– Не совсем очутилась. И не в ад попала – в Аид, в подземное царство мертвых.
– Спасибо за прибавку. Вход туда, в царство мертвецов, сторожит трехглавый пес. Верно?
– Верно.
– Всем, кто входил в царство, никому не удалось выскочить обратно. Пес бы этот его схамал.
– Допустим. Дальше.
– Дальше Ефрем, пфу, Орфей, пришел к преисподней и стал песни петь, и трехглавый кобель уснул. Орфей играл на гитаре...
– На кифаре.
– Пусть на кифаре. От его музыки расплакались богини мщения, а владычица царства разжалобилась и отпустила его жену из-под земли опять к людям. Вы доказывали, Наталья Васильевна: песни, мол, с музыкой чудо сотворили, в хорошую сторону подействовали. Коль трехглавый уснул, самый лютый, настороженный, мы-то об одну голову в засонь превратимся, норму перестанем выполнять. Второе: если богини с владычицей расклюквились от музыки, мы, простые-то смертные, запросто раскиселимся. Вот вам и шиворот-навыворот.
Меня не удивило то, что Ситчиков с откровенным любопытством слушал Рымареву. Ее можно находить нелепой, стремящейся сосредоточить на себе внимание, опасаться (трудно предугадать, что, когда и по какому поводу она отмочит), но, пожалуй, нельзя не испытывать к ней интерес: она пытлива, умна, оригинально воспринимает что бы то ни было, а таких людей совсем немного.
– Вам нравится, – обратился ко мне Ситчиков, – новая трактовка мифа о том, как Орфей вызволял из Аида нимфу Евридику?
– Трактовка, не лишенная глубины и остроумия.
Рымарева внезапно присмирела и сказала, не поднимая век, – они были необычайны: несколько вытянуты к середине, почти стрельчаты, – что вы, мол, высшие образования проходили и прежде всего полагаетесь на книги и на себя, не мешало бы книги перепроверять да побольше опираться на мнение тех, для кого стараетесь.
Унимая досаду, Наталья вздохнула:
– Как же стараться? Вы самая толковая из штамповщиц, в вас природа исследовательскую изюминку запекла, вы не делаете записей, притом проводку перерубили.
– До музыки голова сроду не болела. Теперь под конец смены терпежу нет, ильно обручем на винтах черепушку стянули.
– Будем искать причину. Заменим наушники. Может, дужка слишком тугая, конструкция наушников не та? Может, произведения гоним не по вам? По-разному привыкают к музыке в условиях труда. Вы, к тому же, не хотите к ней адаптироваться.
– Не хочу и отказываюсь слушать.
– Добровольность – наш принцип.
– Добровольность?! Рассказывайте. Я ведь деревенская. Давайте ослобождайте или ведите в милицию. План не ждет.
– Ох, Рымарева, Рымарева... При чем тут милиция? Ладно, отправляйтесь в цех.
РЕКА, ЗАБРАННАЯ В ТРУБУ, И СЕГОЛЕТКИ
1
Ситчиков совсем не ездил в директорском автомобиле.
В день нашего знакомства, когда я прокатилась с ним в трамвае от гостиницы до завода, он объяснял, почему воздерживается от пользования персональными машинами, но тогда я восприняла это без надлежащей серьезности (мальчишка, выпендрежник) и забыла об этом. Но ненароком он напомнил о своем принципе: стоило завести речь о том, что Желтых Кувшинок я еще не знаю, а надо бы понаведаться к голодающему Ергольскому, он сразу воодушевился, принявшись чертить и рисовать на блокнотном листке, как мне дойти до автобусной остановки и какие старинные постройки осмотреть дорогой, где с автобуса пересесть на трамвай и каким путем добраться до«паруса» Ергольского напрямик. Перегибая листок пополам, я издевательски польстила Ситчикову: в нем-де гибнет отличный топограф. Довольство Ситчикова тем, что я не пренебрегаю общественным транспортом, помешало ему уловить мою издевку.
2
Из приемной, где секретарша Ляля разбирала почту, я позвонила Готовцеву.
Мы встретились под кедром, недалеко от проходных ворот.
В тени кедра стояла черная «Волга». Мы забрались в нее, и шофер охотно, хотя и догадываясь, что мы едем без разрешения, включил мотор.
Готовцев, едва машина выскользнула на солнце, шутливо изобразил в лицах, как удирал на «Жигулях» от автоинспекторского автомобиля и как затем сагитировал автоинспектора не отбирать у него водительские права, да из-за своей петушиной задиристости уязвил его самолюбие: дескать, если бы вы сегодня забрали права, то завтра бы он их все равно получил обратно, и тот из-за этого забрал права.
Шофер посочувствовал Готовцеву и пожаловался, что, едва Касьянов улетит, у него начинается безработица. Ситчиков дает ему книжки про Байкал и художника Николая Рериха, а то и произведения самого Рериха, и думает, что это ему – отдых и просвещение, а это ему – чистое наказание: перетерпеть безделие в ожидании хозяина – еще куда ни шло, а читать – из чтива он терпит только юморески да прогнозы погоды вперед на месяц либо на сезон, дабы после, когда не сойдется предсказание, тоже распотешиваться.
3
Готовцеву нужно было что-то обсудить с кристаллофизикой из местного научно-исследовательского института, и он вышел из машины около уютного кубастого зданьица из желтого кирпича.
Минут через пять я прослушала у знакомой двери мелодию органолы. Мелодию продолжал почти в той же тональности голос дочери Ергольского:
– Дома никого нет.
Я невольно улыбнулась.
– А вы, Оля?
– Я маленькая.
– Маленькая? Вы же мисс Совершеннолетняя. Где папа?
– Папа отсутствует. Он вынужден конспирироваться, иначе сорвут голодовку. Он пожелал вам, товарищ специальный корреспондент, счастливых открытий в нашем чудесном городе.
– Я в тревоге за его жизнь и прошу проводить меня к нему. Я на машине, Оля.
– Вы очень любезны, но я... Он не велел.
– Позови маму.
– Мама на курорте в Сухуми.
– Не пора ли ей вернуться?
– Зачем?
– Отец в опасности.
– Мама помешает. Она, как что: «Ладно. Зачем связываться?» У нее всегда примиренческие настроения. До встречи. Я передам папе вашу просьбу.
Опечаленная доехала я до института, разыскала Антона Готовцева.
Мы отправили машину на площадь перед заводом, а сами спустились с холма к речке под городом.
4
Тихоня, так называли речку, текла по краю луга. Она огибала подошвы холмов, скаты которых были повиты садами. Над этими садами, над частоколами в объятиях вьюнков и хмеля, над пятистенниками с бурыми срубами и ребристым железом крыш, выкрашенным в зеленый и красный цвет, вздымались сосны, лиловые вязы, конусы пихт, реснитчатые лиственницы.
Луг был ровный, обширный. Из пышного покрова его травы лишь кое-где взвивались вихры серебристых ракит да выставлял узорные зонты дудник. Выглядливый он, дудник: все ему хочется выше всех смотреть и вперед всех все видеть. Не на каждой пойме это ему удается: там рогозники с тростниками поверх него вытянутся, там – кипрей, а там болиголов, чертополох и чемерица. Здесь он сильней ферульника выдул, конского щавеля, свербиги, толокнянки.
Я тоже выглядливая. Гляжу, погляжу и что-то нужное высмотрю, а кое-что и сверх того.
Берега, хоть и невысокие, резко обрывались к черной кромке, до тверди утоптанной мокрыми ногами.
Купались на Тихоне одни мальчишки. С разбегу ныряли в темную синеву ее воды, играли в догонялки подолгу, пока не начнет пробирать дрожь, по-кутячьи вылазили на яры, падали в солнечные затишки, окруженные травяными стенами.
Готовцев умилил меня. Думала: ежели он и з б а л о в а л с я, то станет намекать, что жарковато и не мешало бы искупаться. Но он, наверно, не и з б а л о в а л с я, а может, усвоил урок, преподанный мною. Действительно, предложи он покупаться в Тихоне, а я согласись, мы бы, загорая или обсыхая после плавания по речке, оказались в скраде, защищенном от посторонних взглядов и даже не заметном с высокого междугороднего шоссе, от чего местная природная особенность приобрела бы характер якобы обоюдной нашей тяги к интимному уединению. Нет, я не потерпела бы двусмысленности этого обстоятельства, а Готовцев, простонародно говоря, не опрокудился и тем самым умилил меня и предрасположил к доверию.
Был ли у Готовцева умысел поразить мое воображение, я не догадалась выяснить. Вполне вероятно, что он привел меня сюда не без лукавой цели.
Шли, шли вдоль Тихони, ни проток, ни стариц не встречали, а речка нежданно-негаданно исчезла. В месте своего исчезновения она слегка раздулась в стороны и закруглилась. По ее краю рос стрелолист, будто устремлялись сразу в зенит на самом взмыве угластые, короткоперые, облитые зеленой эмалью самолеты.
Не сомневаясь в том, что обнаружу подпор вроде плотники или запруды, я все-таки порыскала украдчивым взором по береговому овалу, но никакого намека даже на примитивные гидротехнические сооружения не было. Просто дальше стелилась поляна, веселая от клевера, манжетки, гусиной травы и моховых пятен.
Правда, недоумевала я недолго: из воды вырвалось что-то сине-красное и плюхнулось обратно. Это был резиновый детский мяч. Вращательное движение, которым он был подхвачен, навело мои глаза на водную воронку. Воронка то ширилась и становилась почти плоской, то сужалась, углубляясь. Вниз, от ее изменчивого острия, уходил в глубину вьющийся жгут, хрустально-белый, пузырчатый от воздуха, засосанного в воду. Так вот чем затягивало в воду мяч!
Готовцев удовольствовался впечатлением, произведенным на меня куда-то улизнувшей Тихоней, и сказал, что отсюда она отводится по трубе в реку Беляву. Как на этом конце, так и на том труба закрыта решеткой. Весной Тихоня разливлива, и ее спровадили в трубу, чтобы она не осаживала, не скособочивала полотно автодороги и чтобы не перепадала через него.
Помолчав, он внезапно добавил:
– К вопросу о Касьянове, собственно, прежде всего о коллективе завода, пока им руководили Тузлукарев, Мезенцев и Ергольский с товарищами. Коллектив и Касьянов были полноводной рекой, которую затискивали в трубу.
Тут я подкусила Готовцева за пренебрежение к образам и умозаключениям, основанным на сходстве.
– «Художники мыслят аналогами». Ах-ах, какую ужасную картину ты нарисовал!
– Инк, неуж ты злопамятная?
– Ненавижу классификацию по принципу: всяк сверчок знай свой шесток. Ни в каком труде нет единообразия. Нет чистых философов, чистых писателей, чистых инженеров. Все связано со всем, все отражает всеобщее, оставаясь отдельным, особенным.
– Стрекоза, чего ты взвилась?
– Надоело, надоело! Ты река, а тебя в трубу, да еще узенькую, да еще и зарешеченную.
– Инк, я не хочу сердиться на тебя. Прекращай нападки. Ладно?
– Виноватые нам прощают. Позиция – ловчей не выдумаешь.
– Отрекаюсь... Художники мыслят мыслимыми и немыслимыми средствами.
5
Он повел меня через поляну к озерам, образовавшимся на местах карьеров, где в прежние лета экскаваторы черпали песок.
Покамест строились шоссе, дамба и мост, были здесь и заливные озера, но мелкие. Они пересыхали. Протоки меж ними и карьерными озерами затягивало чешуйчатой ряской. В истончавшейся воде было полным-полно сеголеток. Отчаянно-радостно шныряли плотвички, угрюмо горбатились окуньки, резвились, чиркая по дну, золотистые красноперки, не то задумчивые, не то сонные, хоронились среди стеблей водокраса длинненькие, с выгнутыми носами щурята.
Кишенье рыбешек привлекало воронов. Вороны мочили свои перьевые штаны, широкие и куцые, карауля зазевавшихся мальков.
Мы разогнали птиц, забредали сетчатой майкой рыбешек, бежали к большому озеру, выпускали их в глубину.
Обычно, в реке ли, в озере, я не окунаюсь с головой: берегу волосы. А тут, чтобы мальки сразу оказывались среди водных просторов, ныряла вместе с Антоном на дно, заскочив в озеро по шейку.
Мы так увлеклись спасением рыбок, с такой лихорадочной быстротой носились туда и обратно, что и не заметили, как они себя ведут. Те же вороны надоумили нас: они обсели гряду кремневых холмиков и аппетитно перекаркивались. Что-то. тут творится неладное!
Действительно, творилось неладное: нет, что-то страшней того – чудовищное: мальки, в особенности плотвички, сбивались на отмелях, выскакивали, выпрыскивали, выскальзывали на береговую кромку и теперь тянулись стеклянисто-зеленым свеем по влажному и рыжему песчаному зерну.
Мы порыскали возле озера, нашли пластмассовую каску и ведро, облепленное закаменелым бетоном.
Черпая каской и ведром воду, мы смывали плотвичек в озеро. Они мгновенно очинались. Пошныряв над отмелью, выбрасывались на песок.
Мы терялись в огорчительных догадках. Повреждаются в майке? Опьяняет перепад кислородного режима? Перемена давления? Боязнь глубины, неизвестности, простора? Действие жути, вызываемой мнимой огромностью взрослых рыб, если это даже сигушки-весельчачки, добряки-чебаки?
Массовое, что ли, самоубийство сеголеток не остановило нас. Мы замечали, что отдельные красноперки устремлялись к рогозникам и принимались ощипывать со стеблей, зеленый пушок, что спокойно зависали щурята почти под самым мениском и осмотрительно спускались ниже при появлении чаек, что окунята юрко уходили ко дну и затаивались там в темноте и водорослях, замечали, поэтому и носились от лужи к озеру и обратно до сумерек.
6
Я спохватилась, что забыла просушить волосы, когда над лугом начали слоиться туманы. Едва ощутив прохладу вечера, я озябла до неприличия, как девочкой от купания в Финском заливе. Антон бесшабашно крикнул:
– К Инне колотун пришел, – но тут же обеспокоился и вытер мои волосы своей вологодского полотна распашонкой и, взяв меня за руку, потащил к шоссе.
Я так дрожала, что не могла бежать и стала вырываться, а он не останавливался, и я немножко согрелась.
Бока дамбы, бронированные восьмиугольными плитами из железобетона, были круты. Наверно для того, чтобы я окончательно согрелась, а скорее потому, что захотелось подурачиться, Антон начал взбегать по плитам и спускаться обратно. Я последовала за ним. Если бы наша обувь оставляла отпечатки, то на железобетоне остались бы зигзаги следа, терявшие высоту по мере приближения к городу.
Теперь Антон бегал стремительней,чем я.
На краю оврага, там, где дамба перелетала в белый виадук, он остановился.
Последний косой подъем я взяла еле-еле, а спускалась, совсем теряя силы, и Антон, чтобы я не упала, поймал меня в охапку...
Вылавливание рыбок его сетчатой майкой волей-неволей сопровождалось тем, что мы соприкасались пальцами, локтями, плечами. Едва поднимали майку, частенько стукались лбами или вставали темя в темя, стремясь увидеть, много ли спасли сеголеток. Все это я воспринимала с наивностью женщины, позабывшей о том, что даже в ее невинных прикосновениях к мужчине заключены соблазн и вероятность быть греховно понятой.
Может, я заблуждаюсь, думая таким образом? Но только слишком уж распаленно принялся он целовать мою влажную шею и слишком уж беспамятно блуждали его раскаленные ладони по моей спине, едва мы остановились возле окраинных домов.
Благодаря жару, который исходил от него, я ощутила свою глубокую остуду, да кабы одну – нынешнюю, вечернюю, а то ведь и ту, что накопилась в годы желанной неприкаянности, о которой подозревают лишь те люди, кто вкусил свободу никому не принадлежать.
Я выкрутилась из объятий Антона, хотя было во мне чувство, противившееся этому, и медленно поднялась на верх дороги. И плиты, и асфальт по-прежнему источали дневное тепло. Вид округи начал меняться, как бывает в любой местности с наступлением сумерек. Быстрая, стремнинная Белява, казалось, разглаживалась, замедляла течение, впадала в сон. Зато усиливались звуки. Хлобыстнет жерех хвостом по воде, и долго эхо колется о глинистые яры того берега.
