Текст книги "Макушка лета"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
ВТОРОЕ СЦЕНАРНОЕ ВКЛЮЧЕНИЕ
ВСТРЕЧА БЕЗ ВСТРЕЧИ
Давеча, когда Готовцев вез меня из аэропорта на «Жигулях» гранатового цвета, он, рассказывая о своей работе на металлургическом комбинате и о причинах, заставивших его переехать в Желтые Кувшинки, удержал меня от вопросов, вытекавших из нашего молодого прошлого. Была у нас встреча, первая после моего возвращения из эвакуации. Я давно мучилась пытливым желанием узнать, как эта встреча запомнилась ему и понял ли он, чем было вызвано тогдашнее мое поведение.
Мои воспоминания и воспоминания Готовцева даются в третьем лице.
Ленинград. Инна не идет домой – летит. Она взглядывает на небосклон, где четко вырисовывается Петропавловская крепость. На крепости, на облаках вспышечно, как во время ночной грозы, – лицо Готовцева. Лицо юношеской поры – поры школы рабочей молодежи.
В первой комнате Савиных сидят за столом Антон и сестра Инны Беатриса.
Готовцев встал. Печально-искательный взгляд.
Инна строго смотрит на него, мысленно вздыхает с укором:
«Эх, Антошенька, Антошенька...»
Готовцев опускает глаза под ее взглядом.
– Володя появится не раньше десяти вечера, – пробно говорит Инна.
– Я подожду.
Вторая комната. Инна перебирает фотокарточки. В момент, когда в комнату входит Беатриса, Инна вытаскивает из пакета карточки Готовцева. На снимке он точно такой, каким ее воображение проецировало Антона на крепость и облака: подростком времени Отечественной войны.
Б е а т р и с а. Выйди к нему.
И н н а. Он к Володьке.
Б е а т р и с а. К вам обоим, скорей всего – к тебе.
И н н а. Отправляйся.
Беатриса уходит.
Инне видится склон холма, по которому бегут вверх она и Готовцев. Останавливаясь, они целуются и бегут дальше.
Готовцев сидит с Беатрисой за столом. Беатриса угощает его чаем. Входит Инна. Готовцев встает, нечаянно заворачивает низ клеенки. Опрокидывается чашечка с чаем.
Беатриса с ехидцей спрашивает сестру, узнает ли она Антона.
– Два года за одной партой сидели. (Готовцеву.)Подурнела? Поправилась?
– Совсем походишь на женщину, но стала прекрасней!
– Володя появится не раньше десяти вечера. Беат, возьмешь Жеку из ясель. Я устала – с ног падаю.
Беатриса и Готовцев печально сидят за столом.
– Беатриса, позовите Инну.
– Попытаюсь.
Беатриса входит в соседнюю комнату, быстро возвращается.
– Она устала.
Кафе на открытом воздухе. За столиком – Готовцев и Володька Бубнов. Поблизости чеканно прорисовывается в воздухе Петропавловская крепость.
– Измаялся я с ней.
– Тяжелый характер?
– Характер солнечный. Душевная жизнь на особицу – знаешь, что это такое?
– Догадываюсь.
– Замкнулась. Писать взялась. В институт чертежи надо сдавать, она пишет – я и за себя чертежи и за нее.
– О чем пишет?
– Прячет. Случайно прочитал ее статью в комсомольской газете о семейственности в преподавательской среде, а в альманахе психологические миниатюры. Интересно пишет.
– Помнишь, в десятом классе какие она сочинения писала? Лучше всех!
– Ты писал не хуже, Антон!
– Не скажи.
– Она страдала о Ленинграде. Этим брала.
– Правильно, страдание, небезразличие, яркие чувства потрясают. Тем и выделяются писатели среди людей.
– И ничем и никем она не занимается, кроме писательства.
– Встречается тип человека, не умеющего делить себя между творчеством и любовью.
– Она не любила меня и не любит. Ты думаешь – тем, что вышла за меня, любовь выразила? Она любила Касьянова или тебя.
– Меня навряд ли любила. Сегодня даже за столом со мной не посидела.
– Вот-вот.
– Что «вот-вот»?
– А, бог знает, что творилось и творится в ее душе.
– Художественная натура.
– Натура – до предела сконцентрированная в самой себе, странноватая, потаенная. Но что она важна для духовной жизни Ленинграда – бесспорно.
УНИЖЕН ЛИ?
1
Назавтра, ровно в девять утра, я увидела оклеенную пластиком с узором «под орех» дверь Ергольских и врезанный в ее середину огромный окуляр. Проиграла органола, оранжевый зрачок стал черным и снова оранжевым, и меня впустили в квартиру.
Сутемью коридора удалялась высокенькая девушка в босолапках, джинсиках «Милтон» и оранжевом свитере. Я последовала за нею, угодила в комнату с зашторенными окнами. Шторы были льняные, и я, севши в кресло по холодному мановению девушкиной руки, смогла хорошо разглядеть лицо человека, который лежал на кровати под пледом – на зеленом квадрате золотые подсолнухи.
Любой среде присущи свои трафареты лица. У него было лицо заводского администратора, но не того, который д е л а е т план, нервно-реактивен на слово, со скулами, обостренными постоянством ожесточающих забот, а того, который не столько занят повседневными практическими делами, сколько научно-творческими, отсюда благородное свечение интеллекта в глазах, смуглота щек, улыбка, выражающая готовность к доброжелательству, седые с проголубью волосы.
– Здравствуйте, Борис Владимирович.
– С благоприятным прибытием, Инна Андреевна.
– Шторы специально закрыли?
– Глаза слезятся от света.
– Результат голодовки?
– Он.
– Раньше вам приходилось голодать?
Вместо Ергольского торопливо ответила дочь:
– У папы голодное детство.
– Помолчи, дочура. Мое детство несытное, но если судить по вашей новелле, где вы рисуете голод в блокадном Ленинграде, мы жили шикарно.
– Какой день пошел, как начали голодать? Ощущения? Мысли? Сны? Цель?
– Понимаю ваше любопытство художника слова, но из всего, о чем спрашиваете, существенна для меня всего лишь только цель. Инна Андреевна, сколько я читал о голодовках, они побуждались тем или иным несогласием человека. Касьянов и иже с ним – гангстеры. Под прикрытием почтенных должностей, под масками новаторства, гуманизма, учености кроются низменные существа.
– Доказательства?
– Вы прозорливая писательница, но они и вас способны провести и вывести. Да, скажу о физиологии голодовки. Психология определится позже. Медики рекомендовали пить боржоми. Через пятнадцать минут глоток. Чувство голода разгорается к обеду. Почему-то манит на украинский борщ. Один московский профессор оппонировал мою диссертацию. Я в те времена удостоился чести отведать борщ, им приготовленный. Малиновый борщ от буряков и, представляете, от вишен. К ужину манит на холодец и малосольные огурцы. Холодец никогда не мечтал вкусить. Ординарная закуска. И малосольные огурцы не особенно жаловал. Каждые сутки терял вес. Сегодня, представляете, прибавился на двести сорок граммов. Еще странность голодовки. Те же медики рекомендовали ежедневные клизмы. Не питаюсь, а выделения, представляете, не прекращаются. Третье: из-за этой истории, чуждой морально-этическим условиям нашего общества, у меня разыгралась гипертония. Давление: двести десять на сто. Теперь – сто сорок на девяносто. Представляете?
– Ага.
– Надо бы прессе информировать народ, что голодовки полезны. Много у нас едят. Те же французы умеют держаться в струне.
2
Оля, смоловшая кофе на электрической мельнице, вернулась в кабинет. Ваткой, смоченной ацетоном, протерла барельефы, отлитые из черного чугуна. Барельефы были расположены ромбом на стене между книжными полками. Едва Оля, демонстрируя юное высокомерие, вышла, я оглядела барельефы. В подробности литейного искусства не успела вникнуть: заслезились глаза от волокнисто-жгучего запаха ацетона. Ергольский уловил: я не знаю этих чугунных изображений. Вкрадчиво промолвил, боясь ущемить:
– Выдающиеся металлурги: Дэ. Ка. Чернов, А. А. Байков, Эм. А. Павлов, Вэ. Е. Грум-Гржимайло. По направлению научных интересов мне всех ближе Чернов. Его открытия, касающиеся микроструктуры железных сплавов, проросли в микрорадиографию, каковой я не без успеха занимался, пока не вынудили занять пост главного металлурга. Я занимался самодиффузией. Пользовался для этой цели принципом изотопного обмена.
– Кто вынудил занять пост?
– Подчинился партийной дисциплине.
– Теперь у вас есть резон радоваться. Сосредоточитесь на сугубо научных проблемах.
– Не дадут. Касьянов и мафия. Как-то в Гагре я познакомился с мадам (он назвал жену преуспевающего беллетриста). Мадам заявила: «Писатель без редакторского портфеля либо без секретарского – не писатель». Надеюсь, верно заявила?
– Надейтесь.
– Так и в мире науки: чиновничья должность, основательно отвлекая от исследований, способствует реализации открытий.
– Было плоховато, потому что было хорошо. Стало несколько лучше, хотя и гораздо хуже.
– Представьте.
– Мадам, упомянутая вами, – взбесившаяся от пресыщенности мещанка. Все духовные сокровища мира она, оплюет за кольцо с брильянтами. Да что там? За ничтожное количество сертификатов, дабы купить дубленку.
– Согласитесь – у ее мужа положение.
– Положение, обратно пропорциональное его достоинствам.
– Не представляю.
– У щуки в озере положение?
– Да.
– Представляете?
– Представляю, но не разделяю. Зоологические сопоставления унижают человека.
– По-моему, возвышают. Даже самая свирепая щука невинней господина с редакторским портфелем и его мадам.
– По вашим вещам... вы любите людей.
– Тагор и Горький утверждали, что людей вообще любить нельзя. За что любить убийцу, казнокрада, идеологического обманщика? Лично я нахожу, что презирать негодяев и разоблачать их не менее важно, чем выражать восхищение людям достойнейшим.
Приотворив дверь, Оля резко напомнила, что Борис Владимирович быстро утомляется, потому пора переходить к делу.
Я приготовила блокнот и шариковый карандаш, но Ергольский вдруг заявил, что считает для себя бесчестным говорить о монстре Касьянове с приспешниками.
Я сказала, что бездоказательный гнев не обнаруживает истины.
– Моя задача протестовать, ваша – ее решать.
– Борис Владимирович, хорошо ли, что вы затребовали меня и я отложила отпуск? А вы поступаете со мной так, словно я прихожу как просительница, да еще и вроде бы чем-то сильно виноватая перед вами.
– Ошибочная реакция.
– Пришла вчера – не приняли, нынче – уклоняетесь от объяснения причины, которая привела вас к голодовке.
– Я устал, и нет настроя. Изучите проблему на заводе, позже – милости прошу.
– Позже вы, наверно, и говорить-то не сможете, если не прекратите голодовку.
– Только наведение справедливости остановит мою голодовку.
– Справедливость достигается сложно, порой требует времени и времени. Не гибнуть же вам?
– Ничего не поделаешь. Вы беседовали с Касьяновым и с его любимейшим опричником Готовцевым?
– Говорила.
– Отобрали у меня надежду.
– То я у вас прозорливая, то слепая.
– Они способны очаровать кого угодно.
– Если вы убеждены в этом, зачем вызывали именно меня?
– Беда заставляет обольщаться.
– Перейдем к сути дела. Вы называете их гангстерами, опричниками, мафией. Доказательства?
– Сразу трех ведущих специалистов выбросить с завода. Предположим, я не отвечал должностным требованиям... Но главный энергетик Фарников, главный технолог Кухто?
– В вашем письме на имя редактора говорится, что он понизил вас троих, а на ваши места назначил начинающих инженеров. Не возражаете против уточнения?
– Нет. В знак протеста мы уволились.
– Не выбросил, а понизил?
– Инна Андреевна, я через силу говорю. Журналист должен быть дотошным. Поймите мое состояние. От дотошности почему-то муторно.
– Чем в приказе директора мотивируется ваше понижение?
– А, беззастенчивая придирка.
– Хотела бы прочитать приказ.
– Он где-то в письменном столе. Инна Андреевна, я не в силах подняться.
– Пусть дочка отыщет.
– Не сумеет. Инна Андреевна, я тронут вашим визитом.
– Борис Владимирович, я жду доказательств.
– Важнейшее доказательство – моя голодовка.
– А чем она вызвана?
– Причины названы в письме.
– Названы, но ничем не подтверждены.
– Подтверждения найдете на заводе.
– Мезенцев... Вы знали его?
– Радостный вопрос! Имел честь работать под его началом. Касьянов скомпрометировал его. Надо уметь! Мезенцев слыл за любимца завода и всех Желтых Кувшинок. Вдруг сваливается, как с неба, Касьянов, компрометация... Магистр ордена иезуитов хитрей не провернул бы, не околпачил, не обделал...
– Что?
– Захват кабинета главинжа. Надо уметь! Не успели опомниться – Касьянов главный инженер. И невозможно спасти любимца.
– А пытались спасать?
– Спрашиваете?! И еще как! Не преувеличиваю личной заслуги и совести... Я первый и последовательный защитник Мезенцева. Еще тогда, за это, Касьянов меня возненавидел! Ловкач! Отомстил.
– В чем дело? Чем Касьянов воспользовался?
– Историей с литейной машиной... Я выдохся, Инна Андреевна. Взмок немыслимо. Смотрите.
Он провел ладонью по куртке пижамы. Ткань влажно потемнела. Словно сомневаясь в том, что я верю ему, он придавливал пижаму к боку, над коленом, чуть выше щиколотки, и везде она тотчас делалась пугающе влажной.
– Я непростительно задержалась. Нижайше прошу извинить.
– Всколыхнули касьяновскую гнусность. Не выдерживаю... Абракадабра обмана, беспомощности! Иезуиты... Нельзя усвоить... Гипноз? Горько, позорно...
– Я ухожу.
– Инна Андреевна, умоляю: не ищите мер воздействия, какие оборвут мою голодовку. Ценой жизни я разрушу гангстерское гнездовье. Вы после... Вы, убежден, раскусите их. А уж то, как их разделать под орех, вы сумеете сделать блестяще! Не случайно я запросил именно вас. Копайте, Инна Андреевна, смело!
– Борис Владимирович, успокойтесь. Я за жизнь. Вам надо жить. Дочка у вас.
– Она большая. Литейная машина... Запомните, Инна Андреевна: Мезенцев – прозорливец!
Вбежала Оля. Сырые пятна на пижаме ужаснули ее.
ТРЕВОГИ ПАМЯТИ И ЗНОЙ
1
Прозренье страшно. Не думайте, что только я прихожу в состояние отчаяния, едва осознаю пагубность какого-то древнего соотношения людей, кажущегося обязательным, незыблемым, прекрасным.
Моя мать основой человеческого бытия считает дружную семью. Смолоду она не переставала повторять, что счастье царит лишь в семьях, где все прочно спаяны друг с другом.
Когда мама стала догадываться, что Бубнов мне чужд, она, рассказывая о моем отце и о себе, кружила вокруг того, что, не питая к Андрею Савину нежности, упорно культивировала в себе привязанность к нему и мало-помалу полюбила.
Я поддавалась ее влиянию и тоже культивировала в себе чувство привязанности, однако никак не могла одолеть истинного чувства: оно оборачивалось в душе безотрадностью.
И я уехала в Москву. Я, воспринимавшая даже пустяковые неудобства быта, как святотатство по отношению к собственной особе, решилась на скитальчество.
У меня были в столице товарки, они не отказывали мне в ночевках и угощениях, но я старалась не задерживаться у них подолгу: поскорей исчезала куда-нибудь в командировку. Раньше, дома, я раздражалась, если холодильник не был загружен продуктами до отказа. Я устраивала Володьке или матери скандал, обнаружив, что морозилка забита недостаточно плотно. Если мне хотелось сварить домашнюю лапшу, а курицы в морозилке не оказывалось, или же настрогать говядины, а вместо нее находила замороженную свинину, то и это могло взбеленить меня. Ночами, в самую глушь, я просыпалась, мучилась, страдая по забытью, поэтому вставала, позже матери с Бубновым. И всегда, находила на газовой плите черненый ковшик со свежесмолотым кофе. Через минуту раструб ковшика уже окрашивался горячей шоколадно-коричневой пенкой, и я снимала со стола рушник, возникал хрустальный стакан, сквозь грани которого розовела ряженка, подле стакана, отражаясь в его гранях, сливочно золотился швейцарский сыр, положенный на ломтики слегка поджаренного в тостере рижского хлеба. Я доставала из холодильника белую кастрюлю с паровой рыбой. Рыба, это могла быть осетрина, пристипома, исландская треска, сайда, лежала среди зажелившегося навара. Чтобы навар не подтаял, не раскис, я быстро съедала его и приступала к ряженке, не пила ее, не высасывала из стакана, а брала серебряной ложечкой, как брусничное с земляничкой варенье.
Бегство в столицу оказалось бегством от привычек и установлений моего инкубационно удобного, гурмански вкусного существования.
Время от времени я готова была скулить от скудного питания и бесприютности. Не однажды сердце щемила жажда возвращения, но я сдержалась. Настаивать на том, что это было сознательным проявлением воли, не осмелюсь. То было результатом воли чувства. Любовное влечение частенько самоустраняется от власти разума. Точно нейтрино, оно не ведает препятствий. Только разница такова: нейтрино не приносит урона, не знает ни милосердия, ни индивидуализма, ни бесстыдства. Власть моего неприятия, относившегося к Бубнову, я решусь сопоставить лишь с безумием любовного влечения.
И я не вернулась. И теперь, когда я выскочила из «паруса» Ергольских и спускалась по косогору, почему-то вдруг вспомнила, ужаснулась, осознала, до какой прискорбной ущербности довела бы нас семейная спаянность.
Нет, Бубнов и я не грызлись бы, как кошка с собакой. Бубнов уступчив, его мужество настолько покорно, что способно выдержать самую кромешную словесную бурю. Терпимость Бубнова усмиряла бы, совестила меня, но взаимного умиротворения он бы не достиг. Мое отчуждение вызвало бы его отчуждение, так лед образует лед, безумие – сумасшествие. Но, конечно, посторонний наблюдатель восхищался бы нашей семьей. Мама, слушая его, польщенно поддакивала бы: «Дружная, спаянная семья!..» Жека переняла бы практику культивирования привязанности. И пришли бы мы не к добру, а к худу: там, где нет любви, культивируется ненавистничество, кривоверие, ханжество.
Мы страшимся прозрения, а оно ведь спасительно не только для нас самих. Через запоздалый страх за себя и за нас, я одновременно испугалась за Ергольских, особенно за Олю. Если Ергольский голодает во имя справедливости, то согласие с его борьбой, которое выявляет поведение его дочери, не приведет к нравственному падению ни ее, ни отца. Однако я не уверена, что ей ведомы действительные намерения его борьбы. А может, их спаянность есть спаянность бесчестия, основанного на зависимости дочери от отца и на их общем стремлении вернуть благополучие – оно прочно обеспечивалось должностным положением Ергольского.
Моя встревоженная память непрошено отворяла свои тайники. Ее отбор отличался последовательностью и все сильней угнетал настроение. Попытка повернуть течение мысли-чувства к чему-то успокоительному, отвлекающему, беспечальному оказалась беспомощной. Да разве удастся перекрыть русло мысли-чувства тогда, когда твой духовный мир подчинен закону внутреннего самодвижения? И кто из нас не пережил такого состояния, которое сообщилось нам под воздействием взрывного факта и, ускоренное догадкой и болью, очутилось, как спутник в космосе, в свободном полете и будет так совершать независимый путь, покамест не соскользнет к земле, склоненное силой его притяжения?
И просматривала я с высоты прозрения вслед за прежней своей семьей и за Ергольским те семьи, что наблюдала, объединяемые круговой порукой убийственной добропорядочности, прелюбодеяния, кривды, политиканства, наживы, предательской немоты, словоохотливой злонамеренности. А затем, опять же самопроизвольно, мне виделись расчетливая групповщина, союзничество истуканов, клановая спесь, согласие приспособленцев.
И я настроила себя на миссию справедливости, а это значило, что я дала себе обещание выявить, как и какими интересами жили хотя бы последние два-три года Касьянов и Ергольский, на чем они сталкивались, кто их окружал, к чему они стремились и чего достигли и были ли схватки у Ергольского с Готовцевым.
В какой уж раз за это короткое время в Желтых Кувшинках я предостерегала себя от ориентации на друзей молодости. Может статься, что они при всей своей пристойности, милоте и п е р е д о в и т о с т и на самом деле обрушивают судьбы тех, кто им почему-либо не угоден, и борются перво-наперво не за технический прогресс, а за технизацию, не за улучшение условий труда рабочего человека, а за улучшение личной начальственной незыблемости.
Я пообещала себе не заробеть, не отделаться молчанием, если в деятельности Касьянова и его соратников раскроются неожиданно страшные черты.
2
Вчера небо как бы стремилось сжечь и вогнать в землю все свое электричество. Сегодня с утра оно было зеркально-серое, казалось энергетически исчерпавшимся, но я обмишулилась или поторопилась придумать его опустошенность.
Выбираясь из оврага, вдруг ощутила огненную наэлектризованность собственного тела и едва остановилась, чтобы взглянуть на холм, обнаружила, что небосклон над домами налился черной синью, которую простегивают зарницы.
Накануне грозы зной по-обычному ужесточался. Наверно, солнце, генерируя электричество, еще и вздувало атмосферную температуру. От булыжника (им была застелена вилючая улица) разило жаром, будто из мартеновской печи.
Мое изнеможение – изнеможение перекаленного организма – походило на истому человека, страдающего бессонницей. Мне захотелось упасть на порфиритовый пол гостиничного вестибюля, чудилось: не прохладой доносит от него, остудой.
Из лифта почему-то дохнуло горячим воздухом, словно горели его стенки со стороны шахты.
К удивлению швейцара, топтавшегося возле дверей ресторана, я отпрянула от лифта. Он заглянул в лифт, никого там не обнаружил, с ненавистью, вызванной непониманием, наблюдал за мной, уныло восходившей по лестнице. Невольная и пытливая ненависть швейцара как бы прояснила мне самое себя. Куда ему понять меня, коль я сама понимаю себя в настоящий момент лишь поверхностно? Я объясняю свое изнеможение предгрозовым перегревом и догадываюсь, что оно отчасти и результат психологического перегрева, возбужденного посещением Ергольских. Однако если не чувство самовосприятия, не интуиция, то хотя бы здравый смысл или воображение должны были бы навести меня на мысль, что всякому тяжкому состоянию предшествует мощно прорастающая в нашу жизнь корневая система причин. Наверняка во мне аукнулось то, что в последнее время меня морочит неукротимое (нет сил отделаться) побуждение осознать, как я могла выйти замуж за Бубнова, да еще и терпеть его возле себя в главные годы молодости. Но этого тоже мало для выяснения моего сегодняшнего состояния, отворившегося ощущением исчерпанности. Изнурительней, пожалуй, то, что я, неотвратимо возвращаясь к этому побуждению, страшусь понять себя т о г д а ш н ю ю, чтобы не впасть в самоотвращение. Я знаю, что боязнь самоотвращения – одно из самых могущественных чувств человека и человечества. Вполне вероятно, что оно-то и является опорным чувством для продолжения личного и общего существования. Здесь такой случай, когда смысл осознанного равнозначен собственному смертельному приговору.
Я боязливо в ы р у б и л а мозг, настроившийся было на осознание, и обрушила на свою душу печальный образ: я поднимаюсь не в номер, а в собственное одиночество. Мое воображение выдало этот образ небезотчетно: его изобретательное лукавство должно было столкнуть мой ум с тропинки скорби, а потом сфантазировать что-нибудь отвлекающе легкое, очистительно-радостное. Да маневр не удался.
Разрыв с Бубновым я переживала счастливо: как освобождение. Мнилось поначалу: кроме Жеки, мне никто не нужен и нескоро будет нужен. Так оно и получилось. Не то чтоб совсем не до того было в пору скитаний и бесквартирья, нет. Желание встречи с кем-то неопределенным время от времени охватывало меня. Но чаще хотелось встретиться с кем-нибудь из тех, к кому тянулась в юности. Среди них мои мечты и нежные надежды постоянно выделяли то Антона Готовцева, то Марата Касьянова. И все-таки одиночество почти не беспокоило меня, разве что чуть-чуть, и проявлялось оно неожиданной присасывающейся к сердцу болью: будто к нему подсоединялся кровеотвод, обладающий резкой тягой.
Сейчас эта боль повторилась, но была она мучительней, чем раньше, и привела в состояние безотрадности, и я возмутилась сама собой: «Да зачем же мне кто-то еще? Из блокады Бубнова да в какую-то другую... Может, пострашней? Ни от кого ни в чем нет зависимости. Пишу, когда хочу и сколько хочу. И никто не может душить укоризной: он-де имеет право на мое время, на внимание, на право быть со мной. И попробуй умиротворить его объяснением, что сосуществование под одной крышей – не разрешение на семейное рабство, что теперь для меня имеет силу лишь единственное право: право не неволить своих чувств».
Объяснения? Слабенькое противостояние инстинкту собственничества мужчины на женщину, женщины на мужчину, когда они состоят в браке? Противоборство детской ясности и оголтелой плотской слепоты?
Нет, нет, свобода, не знающая и минутной зависимости: чистая свобода.
Закрывая за собой дверь номера и швыряя одежду в кресло, неуклюжее по-слоновьи, я находилась в состоянии счастливого задора и представлялась себе полностью защищенной от неукротимого воздействия собственной природы и даже от ее генетического вероломства.
Номерное окно смотрело в небо. Моя квартира в Москве выходит на две стороны, на «паруса» с полуторастами окон. Днем в любое время чей-то невооруженный глаз, а тем более вооруженный, может засматривать в глубину комнат, и тут уж раздеваешься с пляжной опаской. Перед лицом неба мне опасаться и стыдиться было некого, и я пробежалась по номеру, как лань по вольеру, и охлопала себя ладошками, и ощутила влажноватый холодок груди, и подобранность живота, и все еще не сгладившийся переход от талии к овалу бедер.
3
Широконосый кран, в никелировке которого отражалась фаянсовая глазурь, вздрагивал. До него доходили толчки, возникавшие в трубах. Толчки сопровождались басовитым еканьем. Как я и ожидала, вода из крана стала не бить – прерывисто пульсировать, и еканье сменилось фуканьем, фырканьем, кхеканьем, а после, едва я перекинула фарфоровую рукоятку, вода начала падать из лейки душа тоже рывками и при этом издавала шурхающий звук. И мне вспомнилась предотъездная прогулка с Валентиной – сочинительницей иронических рассказов и сценариев. По обыкновению позвонила по телефону она. Периодически ей нужна жертва для откровенности. С мужем, как она слишком настоятельно подчеркивает, у нее давние платонические отношения. Сынишка, такой же смугленький, пружинистый человек с челкой до ресниц, находится на попечении ее тетки, вывезенной из костромской деревушки. Валентина души не чает в кинорежиссере Фархаде. Она просит меня погулять с нею в дни отчаяния. Говорит, что бросает Фархада. Он обещал оставить жену, но никак не оставляет. Уславливались скрывать от близких свои отношения, а он выболтал родителям, что любит ее, и теперь они подстерегают ее возле дома, умоляют отстать от Фархада, грозят донести мужу, хотя для того не секрет ее неверность. Рассказывая о том, как Фархад подло ее измучил, она мало-помалу взвинчивается и принимается хныкать. Ее хныкание оказывает, на меня темное болевое воздействие, словно мое сердце зацепили блесной и поддергивают леску.
В последнюю нашу встречу, захныкав (был такой звук, будто скрипач прекратил играть смычком и рвет струны пальцем), она открылась, что ее и Фархада встречи, почти всегда воровато-поспешные, отразились в ней убийственным впечатлением: приехал – шурх молния куртки, шурх молния брюк, навострил лыжи обратно – шурх молния брюк, шурх молния куртки.
Скачущие душевые струи, вылетая из лейки, расшибаясь одно ванны, производили шурханье. Не хватало только, чтобы из труб потянулось чревовещательное хныкание.
Но, к счастью, пульсация воды сменилась ровным напором. Я прыгнула под душ. Не успела втянуться в созерцание воды, струящейся по моей розовой коже, как услыхала яростные рывки телефонного звонка. Машинально выпорхнула из ванны: решила, что вызывает междугородная станция. Пока открывала дверную защелку и бежала на пяточках по стекловидной лакировке паркета, сообразила, что обмишулилась: звонят из города. Не стала поднимать трубку. Кто-то не по делу. Наверняка Готовцев, из автомата возле сквера. Ответишь, согласишься, чтобы навестил... Незачем, Отрешенность так отрешенность.
4
Я вернулась в ванную комнату.
Звонки осеклись и возобновились. Теперь представлялось, что место их возбуждения – холл гостиницы. Вызывает, конечно, Готовцев. Таксофон близ киоска, где продают кувшины, туеса, кружки из бересты. Продавщица наблюдает за ним. Упорство Антона отражается даже на его спине. «Наянный», – думает продавщица.
Беру трубку, лежа в постели. Любопытно проверить, собственную телепатичность.
– Обзвонился, бедолага. Ты – Бубнов с великим запозданием.
Притушил взволнованное дыхание. Растерялся, Изменил голос, пропищал фальцетиком:
– Вы кого имеете в виду?
– Тебя, Маршал Тош.
– Тебе не откажешь в таланте провидения.
– А в каком таланте откажешь?
– Я коллекционирую только бытовые электроприборы.
– Сложный заход. Расшифруй.
– Мне рассказывали о человеке, коллекционирующем женщин, точнее, близость женщин.
– Ну уж, ну уж?
– Он бы ответил: «Вам, Инна Андреевна, не откажешь ни в одном таланте». Женщины тщеславны. Тщеславней мужчин. Ведь их тщеславие реже достигает цели, чем мужское. Поэтому он успешно коллекционирует женщин.
– Пора, Маршал Тош, применять удачливый опыт.
– Бог все-таки есть.
– Заход коллекционера. И что?
– Кабы не было бога, ты бы не возникла на горизонте Желтых Кувшинок.
– Увидел красивую женщину, и сразу к богу понесло.
– Ты разве красива?
– Один стихотворец написал такие слова: «Красотой ты подобна Смирновой-Россет». Обо мне. В пушкинском Петербурге она была едва ли не первой красавицей.
– Судя по Касьянову, мозг поэта наделен обманчивым телескопическим свойством: он находит астероид, звезду, целую галактику там, где ее нет и не будет.
– Убеждать красавицу в том, что она уродина...
– Даже точно оценивая людей, мы портим их.
– Ну уж, ну уж!
– Превращаем в зазнаек, в спесивцев, в деспотов.
– ...В добродеев, мудрецов, тираноборцев. Все ясно. Только зачем ты маял телефон? Бедняга, он разъярился, как пес на цепи. Не звонил, а рычал: р-ры, р-ры.
– Я хотел сказать, что у нас с тобой опять наступила юность в определенном смысле.
– Заблуждаешься, Маршал Тош.
– Мы свободны от семейных уз.
– Разве и ты?
– Как ты, так и я.
– Зависимости не может быть.
– А что же?
– Ты сказал – семья на каникулах.
– Мало ли что говорят! Итак, мы свободны и снова нас тревожит проблема выбора.
– Меня не тревожит.
– Ты будешь вторым человеком, которого не занимает проблема выбора.
– Кто первый?
– Виктор Васильевич Ситчиков.
– Занятно.
– Двигая литературу вперед, писатели все время экспериментируют. Проделай эксперимент.
– Вдруг да сильно влюбится?
– Любовь стоит инфаркта.
– Жестоко, Маршал Тош. Будь здоров. И добрей.
– Погоди. Могу понаведаться?
– Я легла отдохнуть.
– Не помешаю. Валяйся, читай, спи – не взгляну.
– Ты не только создатель оригинальных печей, ты, выходит, еще и создатель искусственных туманов.
– А кто обцеловывал меня?
– Ты еще вспомни доисторические времена. Ишь ты, Илья Муромец: сиднем сидел на печи тридцать лет и три года, теперь захотелось по свету пошастать, бедовую душеньку потешить. Я одна, и это изумительно.
