Текст книги "Макушка лета"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
– Хотел бы послушать. И раньше других – вас, главного технолога завода.
– Я проявлял к машине интерес, не отказывал в советах. Кто указал вам на специалиста по вакууму и даже под благовидным предлогом вызвал его на завод?
– Было.
– То-то. У Никандра Никандровича могло сложиться мнение, что главный технолог консерватор. Напоминаю вам, товарищ Нареченис, и о том, что именно я руковожу научно-техническим обществом завода и что во всех новшествах имеется доля моего участия.
– Новшеств мало. Появилось основополагающее новшество... Вы его не узаконили, не пытались уберечь.
– Изображаете из себя героического одиночку.
Ергольского раздражало пикирование Наречениса и Кухто.
Тузлукарев понял, что самый раз в ы п у с т и т ь Ергольского, и шепнул Щекочихину:
– Главный металлург желает.
Е р г о л ь с к и й. Конструктор Нареченис перегибает палку. Новшеств много, но они по преимуществу малые и новшества текущих дел. Завод наш старинный, скромный, отсюда и то, что экономика его не в состоянии потянуть кардинальных новшеств. Когда государство отпустит нам средства хотя бы на частичную реконструкцию завода, тогда мы рванем вперед и, кстати, со всей полнотой проявим технические таланты.
Н а р е ч е н и с. Можно и должно расти за счет внутренних резервов. Машина баснословно удешевила стоимость детали «лотос».
Е р г о л ь с к и й. Свой труд и труд группы «Искатель» вы ставите ни во что. Вы оцени́те весь объем своего труда. Машину вы построили из материалов завода и с помощью его механизмов и станков, но без фиксации всего этого. И тут сделайте оценку. Получится, что стоимость «лотосов»... Не дешевле было бы отливать их из серебра.
Н а р е ч е н и с. Мы создавали машину на общественных началах, значит, не продавали свой труд, потому у него нуль-стоимость. Что касается самой установки, действительно, она построена из заводских материалов. Но частично и за счет личных средств группы «Искатель». Мы сбрасывались по червонцу, по пятерке, по трояку и покупали необходимые для машины материалы и детали.
К у х т о. Дешевое благотворительство.
Н а р е ч е н и с. Необходимость.
К у х т о. Нет, мелочевка. Главный металлург заметил правильно: нам нужны государственные средства для модернизации завода. Пока таких средств нет, постройка литейных агрегатов типа установки «Лотос» преждевременна и припахивает экономическим авантюризмом. Простите, Никандр Никандрыч, но тем, что происходит здесь, мы вроде бы ставим под сомнение полезную деятельность главного инженера Мезенцева.
Щ е к о ч и х и н. Прошу не уклоняться.
К у х т о. Сердце пересаживают. Старому организму – молодое. Организм отторгает сердце. Кровью, сосудами, мозгом... Мезенцев – разумное орудие отторжения. Поймите, Никандр Никандрович, заводы типа «Двигатель», построенные в пещерный век российского капитализма, надо срывать с лица земли. Требуется возведение супермодерновых заводов.
М е з е н ц е в. Экономический авантюризм, отторжение – выводы, не лишенные истинной государственной зрелости. Всегда, прежде чем что-либо предпринять, надо тысячу раз задать себе вопрос: «Что за сим последует?» Чтобы получить справедливый ответ, недурно припомнить примеры безоглядной поспешности.
Щ е к о ч и х и н. И все?
М е з е н ц е в. Пока.
К а с ь я н о в. Я тоже попробую определять. То, что подгонялось под экономический авантюризм, на самом деле – экономическая романтика. Что руководило группой «Искатель»? Высокое конструкторское творчество, стремление вывести рабочих из пылевого и вибрационного пекла. Бескорыстие ими двигало. К счастью, еще сохраняются люди, которые работают не ради денег, а ради духовной радости. И помышляют они о пользе отнюдь не ради себя. Люди, отторжение тут не подходит. Биологическое тут окутывает тьмой промышленное. Что сделали Нареченис и его товарищи по творчеству? Перекинули мостик из индустриального настоящего, напичканного прошлым, на берег будущего. Ну, а мостик взял да обрушил не кто-нибудь, а главный инженер, призванный заботиться о росте заводского производства средствами технического прогресса. Я не берусь утверждать, что Мезенцев исходил только из факторов субъективного характера. Нет, объективные факторы сильны. Они есть и остаются, но их незыблемость всего лишь кажущаяся, хотя и способна доводить до ожесточения и отчаяния.
Щ е к о ч и х и н. Игнатий... Мануйлович, давай-ка проясни, чем руководствовался...
М е з е н ц е в. Хорошо, Никандр Никандрович. Представьте себе, телега. В нее впрягают тяжеловоза. Всем вам, вероятно, довелось видеть тележное колесо. Заменим одну из деревянных спиц спицей из пластмассы или из нержавейки. Что изменится для телеги и для битюга? Ровным счетом ни-че-го. Более убедительного обобщения не могу предложить.
Е р г о л ь с к и й. Убедительно!
К у х т о. Сложное доказано предельно просто.
Щ е к о ч и х и н. Приспела пора высказаться начальнику райотдела милиции.
Т е р с к и х. Случай уникальный. Законом не учтен. Посему привлечь к судебной ответственности не имеем права. Еще юридический момент: машина ничейная.
Н а р е ч е н и с. Ничейная?!
Т е р с к и х. В заводских хозяйственно-финансовых документах не зафиксирована, частной собственностью не являлась и быть не могла.
Н а р е ч е н и с. Вон оно что! Ловкач наш главный. От мамки ушел, от папки ушел, от закона ушел. Никандр Никандрович, но партийное-то наказание неужели он не понесет?
М е з е н ц е в. С виду рафинированный интеллигент, но крови жаждет.
Щ е к о ч и х и н. Товарищ Мезенцев, в твоей позиции я вел бы себя тише воды, ниже травы.
М е з е н ц е в. Ниже воды, тише травы.
Щ е к о ч и х и н. Дорогой Альгис Юргисович, я понимаю вашу боль, разделяю ваше негодование. Присутствующих благодарю за совет.
Все покидают веранду. Хмуро кивнув Тузлукареву, стоящему на крылечке, Мезенцев уходит к себе на участок напрямик, не щадя кустов и одежды.
На жест Терских, приглашающий доехать до Желтых Кувшинок на милицейском фургончике, отзываются Ергольский, Кухто и Щекочихин. Они садятся в фургончик и уезжают, покивав Касьянову и Нареченису, пожелавшим идти в город пешком.
Возле маяка, откуда видны город и округа, Касьянов и Нареченис остановились. Внизу, под горой, расплавленным алюминием текла река.
Горизонт был высокий, волнистый – холмы. Над холмами громадилась туча. Она походила на смерч, узящийся, перекошенный к середине.
– Смотрите, Альгис Юргисович, облик бури.
– Точно схвачено. Но бури, Марат Денисович, по-видимому, не будет. Облик, если судить по мудрому лицу, по благородству осанки Мезенцева, обманывает.
– У него, как ни странно, облик справедливого человека. Меня не покидает впечатление, что он ведет себя как одиночка, которого не понимают, но когда-нибудь поймут.
– Из-за доброжелательства вы видите людей более достойными, чем они есть. Да, как у вас с женой?
– Беда.
– Любит?
– Теперь, пожалуй, ненавидит.
– Любовь быстро не обрушивается.
– Самая сильная любовь как раз вмиг способна саморазрушиться.
– Дайте телефон вашей жены. Я ей объясню...
– Оскорбленное чувство не внемлет разуму. Оно беспощадно по справедливости. Знаете кто я, Альгис Юргисович?
– Марат-чудотворец.
– Безумец. У меня трудовое безумие. Не сердитесь. Но никакой технический агрегат, даже выдающийся, не стоит того, чтоб из-за него терять любовь.
– Тогда почему вы не улетели вслед за женой?
– Безумец общественного долга.
Переговорный междугородный пункт.
Касьянов бродит вдоль кабин. Он страдает от ожидания. Подходит к барьеру, смотрит сквозь стекло на телефонистку.
– Кажется, вас зовут Тиной?
– Тиной.
– Тина, мой вызов увяз где-то в ночной темноте. Сейчас нагрузка на линиях крохотная. Попросите ускорить.
– Вы всегда почему-то нетерпеливый. Как вы приходите, начинаю волноваться.
– Волнение – жизнь.
Тина нервно щелкает рычажком; Коммутатор глух. Наконец-то на панели вспыхивает стеклянный кружок.
– Девочки, единственный заказ, и тот волыните. Быстро. У человека душевное напряжение.
Тина говорит с наивной напористостью.. Угрюмый лик Касьянова яснеет, на губах протаивает улыбка.
– Я знаю, почему вы нервничаете. Вы верите в любовь.
– А вы, Тина, не верите?
– Не верю.
– Тогда я постоянно испытываю фантастическое чувство. Оно здесь.
Прикладывает ладонь к левой половине грудной клетки.
– Обманываете.
– Честно.
Указывая на ладонь Касьянова, Тина спрашивает:
– Ну и что же вы там чувствуете?
– Нечто прекрасное... мучительное... иллюзорное.
– А говорите – любовь?
Рокот в коммутаторе.
Тина поднимает трубку. Мигом взволновавшись, велит Касьянову идти в кабину.
Отогнув откидное сиденье, Касьянов встает на него коленом. Через стеклянный ромб двери (теперь он освещен)Тина видит затылок и часть спины Касьянова.
– Натали! Натали? – его голос трепещет.
Квартира Касьяновых. На стуле телефон со снятой трубкой. Из трубки голос Касьянова: «Натали, Натали?..»
Свесившись с тахты, Наталья берет с пола пачку сигарет и спички.
Закуривает. Облокачивается на подушку. Не беря трубки со стула, страдальчески произносит:
– Я плохо сплю. Просила звонить днем. Ты звонишь ночью. Пиши письма.
– Но ты не отвечаешь.
– Не о чем писать.
– Всегда было о чем.
– В давно прошедшие времена.
Наталья сдувает сигаретный пепел, откидывается на подушку, лежит изнеможенная.
Г о л о с и з т р у б к и. Натали, куда ты делась?
Касьянов распахивает дверь кабины. Сиденье с выстрельным звуком хлопает о стену.
– Тина, исчезла слышимость.
Телефонистка высовывается в оконце.
– Слышимость идеальная: даже доносит, как она курит.
Касьянов закрывает дверь кабины.
– Наташенька, скажи хоть, какие новости?
Наталья наклоняется к трубке, лежащей на стуле.
– Слышимость, которую ты имеешь в виду, есть. Самые существенные новости те же: за мной ухаживает Валентин Георгиевич. Намерения серьезные.
– Ты куришь?
– У тебя восхитительный нюх!
– Ты передай подполковнику: я сочувствую, что от него сбежала жена. И предупреди: я тоже офицер и способен защищать свою честь.
– Интересно, каким образом?
– С помощью оружия. Холодного или огнестрельного.
– И на дуэль ты способен?! Восторг!
Наталья пристукнула трубку к рычажкам телефонного аппарата.
Опять Касьянов выскочил из кабины, умоляющим тоном крикнул:
– Тина, помогите! Скажите ей... что со мной творится.
На стуле возле Натальи долго и лихорадочно звонил телефон. Наконец-то она взяла трубку, но безмолвствовала.
И снова Тина уловила ее дыхание.
– Наташенька, я телефонистка. Мужчины не заслуживают веры. Но ваш муж, он изметался.
Наталью тронуло вмешательство телефонистки.
– Спасибо, девушка. Только напрасно вы принимаете мою самозащиту за жестокость.
– Ага... – растерянно догадалась Тина и строго взглянула на Касьянова.
Касьянов посмотрел на нее с укором: как она может судить, не зная истины?
ДВА ПОСЛАНИЯ
1
Я возвращалась от Натальи в позднее время.
Прошлой ночью между землей и вселенной пластались битумные тучи и скрадывали свет луны.
Теперь небо, промытое ливнями, шлифованное молниями, было полностью открыто, и вселенная на редкость чисто проявила Млечный Путь. Казалось, он просел под собственной тяжестью: тянулся почти над головой, его звездные ветви, обычно мутно туманные, просматривались до самой чуточной блестки.
Земля как бы отражала космическую ясность. Четко прорисовывался газонный ежевник. Он цвел, и взгляд улавливал вокруг колосков пушок тычинок и пыльцы. Сиял стеклянный ворс на листьях вязов. Собачье гавканье, если принимались лаять все дворняги улицы, не сливалось, не сглаживалось: оно взлетало красиво, отдельно, как пламя костров на поле в пору запоздалой копки картофеля.
Была необычайная ясность и в моем состоянии. Я заметила, что такая ясность мозга, зрения и всего организма случается редко и только за полночь, когда просторы заворожены тишиной, а узы солнца ослаблены.
Все это наводило на впечатление собственной телесной вечности, словно ты никогда не износишься и твое ощущение мира будет бесконечно и так же чутко и прозрачно, как сейчас.
2
Не спалось. Я думала о загадочности того, как подбираются странные, по мнению их окружения, а на самом деле нерасторжимо прекрасные супружеские пары: наверно, я рядом с Касьяновым воспринималась бы с недоумением диковинки? И может, с куда большим неприятием?
Нет сомнения, люди начали сознавать, что их отрицательное отношение к выбору, совершенному какой-то женщиной или каким-то мужчиной, не имеет здоровой нравственной и умственной основы, потому что в каждом семейном союзе есть закрытые, непостижимые для посторонних силы взаимной притягательности. И все-таки мы усвоим, когда станем мудрей, что не дано нам судить кого-то из тех, двоих, пара они друг для дружки или не пара. Разве нам ведомо, что их сблизило и соединяет? Да ведь и сами они зачастую не подозревают обо всем том, что неодолимо держит их рядом.
А пишу я об этом потому, что, испытывая душевное расположение к Наталье, нет-нет да и настраивалась на такой лад: она оригинальна, естественно оригинальна, добросердечна, пытлива, но слишком женственна, не в меру боготворит Марата и...
Неужели я ревную, сама не подозревая об этом? Проклятая подкорка, она подчас настолько скрытно поступает, что ведешь себя, как бумажный кораблик: куда-то несешься и не догадываешься – почему.
3
Конверт был раздутый. Достала оттуда тетрадные, в косую клеточку листки. Почерк завитушистый.
«Мне, Маратка, обрадоваться бы за твое возвышение, пир бы закатить для всей родни, поскольку я старший в нашем корне, а я встревожился, митинговал перед твоей теткой: чего Маратку так борзо подсаживают на верх пирамиды и чего это он там пальбу в собственную честь устроил? Пальбу ты хитро преподносишь: будто вы просто поразвлекались, поозорничали и словно бы не-торжествовали по поводу твоего взлета, а отнеслись с юморком, чтоб не обольщаться насчет руководящего дарования и не ковырнуться носом об луну. Но, по-моему, ты уже ковырнулся. По телевизору показывали снимки луны, сделанные космонавтами. Я углядел на ней следы твоих ноздрей. Поди-ка, до сих пор чихаешь титаномагнетитовой пылью. Набрать ракетниц, сесть на катер морского клуба, устроить такой фейерверк, аж пропадали из видимости звезды, и к тому же гонять на высокой скорости – не юморок, Маратка, не ребячливая шаловливость. Тут, Маратка, разгул тщеславия. Скакнул ты за короткий период чрезмерно: начальник цеха, главный инженер, директор! И все-то от роду сорока лет с хвостиком. Не мудрено, что закружило славолюбие. Не, не, я покатился к оправданию. Не, не, отшатываюсь от него.
Ты, Маратка, не серчай. Укоризна моя рвется из моей судьбы. Тогда ты еще на трехколесном велосипеде ездил и носил лифчики, а не подтяжки, поэтому ты не можешь помнить, как Вычегжанинов у нас восходил. Я в те поры был на второй домне мастером. Обычно варили мы на ней литейный чугун. Как-то, когда готовились выдавать очередную плавку, я пошел на разливочную площадку проверить, пригнали ли ковши. Хоть и была война далеко за переломом, 1944 год, и почти каждый на комбинате трудился на совесть, а также на пределе возможностей, посуду транспортники не всегда успевали подгонять. Мы должны были налить ковшей пять чугуна. Вышел на площадку. Ковшей нет. По графику нам уже летку надо пробивать, их нет. Ноги чуть не подсеклись. Перегнулся через перила, высматриваю посудину. И высмотрел: катит ее танковый, паровозишко. Одновременно высмотрел и каких-то крупных людей в коричневых кожаных пальто, они приехали на «ЗИСе-101». До этого пролетом, кажется, на Якутск, в городе останавливался не то Гопкинс, не то Гарриман. Он с комбинатом знакомился. Я подумал, что ему, Гопкинсу-Гарриману, не удалось добраться до Якутска: морозы и бураны жали адские, он, стало быть, и вернулся. Но нет, не он, а директор завода и новый начальник цеха Вычегжанинов. Оба гиганты, директор, правда, потяжельше. До Вычегжанинова цехом заворачивал Швайко – низкорослый попрыгунчик, бегунок, горлопан, неуема. Как ты что не так сделал, не по его, он в крик и обязательно: «Ты у меня загремишь на фронт». Бронь, мол, сниму. Премиальных лишу. Дополнительные талоны на питание шиш получишь. Случалось, что и с кулаками налетал. Бузотерство Швайка можно бы было сносить легко, если б он доверял мастерам и начальникам смен и своим замам. Никому не давал проявлять самостоятельность. Все делай по его указке и с его ведома.
Маратка, ты, наверно, слыхал о парфорсах? У нас один мастер собачник, занимается ирландскими догами. Они крупнотой телята и телята. Так вот он, чтоб доги не волокли его, куда вздумается, надевает им ошейники с парфорсами – металлическими штучками, которые впиваются в шею, едва доги попрут. Водил нас Швайко в парфорсах, ну никакого ходу, никакого воздуху. Печка, к примеру, похолодала. Можно опрокинуть в домну тележку-другую кокса, и чугун к выдаче станет горячий. Простая операция, без спроса – не моги, про шихтовку комплексного характера и мечтать не смей. Сам устанавливает схемы шихтовки и меняет в зависимости от хода печей. Вменил в правило: по любому поводу звони ему в ночь-полночь. Сторожами при домнах были. На наше счастье, Швайка перебросили на Украину.
А вскоре появился Вычегжанинов. Этому мы тоже не обрадовались. Даже поначалу жалковали, что Швайко уехал: не один он был среди начальников цехов парфорсник – привычная фигура. И вдруг появляется загадочный гигант. Швайко против него лилипут. В контору не заходит, с утра до ночи на домнах, смотрит-высматривает, молчит, точно не запомнил, не здоровается ни с мастерами, ни с горновыми, ни с газовщиками, ни с машинистами вагон-весов. На исходе, должно быть, недели подзывает в газовой будке мастера, сам стоит перед панелью с приборами, показывает на прибор, регистрирующий расход горячего дутья: как, дескать, вести печку по этому прибору? «Никак-де, – ответствует, – по нему мы узнаем, какой расход горячего дутья в час, в смену, в сутки». «И только-то?» – спрашивает. «Что же еще?» Тут Вычегжанинов спрашивает о других приборах. Мастер плавает. Вычегжанинов не унимается: «Нарисуйте по приборам картину работы вашей домны». Мастер взвился. Техническая грамотешка малая, как у большинства из нас. Вел домну «на глазок», полагался на то, что подскажут потроха. Выражение у нас в обиходе водилось: «Я печку потрохами чувствую, как бабу».
Не избежал общей конфузии и я. Он попросил меня изобразить в химических формулах процесс выплавки чугуна. Я и сел в калошу. Многие после меня тоже опозорились. Мы доменщики, а научно не знаем, как восстанавливается железо. Школьники старших классов знают, мы не знаем.
По больному он резал, не считался с тем, с чего и когда мы начинали и какими образовались. Совсем не имело для него значения, что наш цех значился из года в год лучшим доменным цехом страны.
Странный создался переплет: то мы роптали из-за назойливой зависимости от начальника, теперь стали противиться самостоятельности. Недовольство Вычегжаниновым, злобная со стороны кой-каких мастеров ненависть, но Вычегжанинова не остановить.
Быстро начали преклоняться перед ним, потому как глубже стали соображать в мастерстве, во-вторых, себя почувствовали хозяевами домен, творцами технологии, третье, мы убедились: с нас много требует, сам умеет-понимает, властелин в нашем производстве.
Дальше мой сказ не об этом. Ты только знай вбирай. Да, да, не заносись. Забурел, дорогой племяш? Он-то, Вычегжанинов, не хотел выдвигаться. Увещеваниями взяли, ссылкой на необходимость. Короче, на нашем же комбинате назначили главным инженером, опосля – директором. Он мог бы устроить в честь повышения такую пиротехнику, которая не снилась китайским императорам, но у него очутилась иная, как ныне пишут, психологическая структура. Возлияний никаких. Аппетит отбило. Пришел домой, лег к стене лицом, закручинился. Не об этом была боль: справится, не справится, об том – как справиться и что в его возможностях, чтобы сделать значительные перемены, пользуясь главным положением на комбинате.
Вбирай с очень совестливым переживанием.
Не будешь вбирать, просто-напрасно ремнем отстегаю.
Держи петуха, Маратка.
Твой родной дядя Курилин».
4
На этом кончалось послание Курилина. Я сложила его и развернула послание Касьянова, напечатанное под копирку на портативной машинке «Колибри».
«Природа существует для других. Я забыл, как стелется по ветру листва ивы. Давно не задирал лица к звездам. Два года тому назад купил акваланг, но не удосужился пошнырять хотя бы полчаса в каком-нибудь из здешних озер.
Дядя, не понял ты меня. Нравные вы, Курилины, из породы наставников, начиненных благонамеренной подозрительностью. Громишь за фейерверк?! Победа, если она щедро послужит отечеству, достойна фейерверка, пусть он самодеятельный и не обусловлен маршальским приказом. Кроме победы было то, что я стоял на борту катера, и воздух расшибался о мой лоб, и в грудь врывалось пространство.
Как тебе объяснить, что творилось со мной? Вот: весна, горное озеро, сижу на лодке, кричат камышовки. Это было давно, когда я приезжал на Урал навестить маму, тебя, родню. Вознамерился натаскать для вас рыбки на уху. Клев плохой. Перевалило за полдень. Озеро притихло. Поверхность – жидкий никель. Со стороны берега, на фоне рогозника, началось над водой сверканье. И чаще оно и движется ко мне. Лодка стояла на якоре, примерно в километре от берега. Оказалось – из озера выпрыгивают рыбки. Выпрыгивая косяками, они приблизились к лодке и засверкали дальше. Я поразился: чему-то радуются! Но чему? Проплывал на плоскодонке старик. Спросил его. «Чебак икру отметал. Завсегда эдак сигает, как отмечется. Праздник! – сказал старик. – А как же? Чебачья их порода продолжится».
Параллель не очень точная, но она подходит в том смысле, что наш эмоциональный мир «выдавал» от радости такие же сверкающие свечи.
Берешь свое возмущение обратно? Не берешь. Нотны вы, Курилины. Доказательств требуете.
Я, дядя, человек с затянувшимся инкубационным периодом. Чем только не занимался и, кстати, не без успеха, но того, для чего рожден, долгонько не мог выяснить. Случилось это в Новосибирске. Жил там большой писатель. Он интересовался работой нашего института, в частности, моей. К тому же ему нравились мои научно-популярные очерки. Мы подружились. Как-то захожу к нему домой. У него сидит чернявый юноша. О Байкале юноша говорил, о российских памятниках архитектуры, о великом художнике и просветителе Николае Рерихе, о песенной и обрядовой культуре рыбаков Беломорья... Ого, думаю, юноша! Причастен ко всему, о чем говорит. Я спросил юношу. «Вы пишете?» – «Нет, – сказал он с достоинством. – Я организатор». Любой бы застеснялся в той ситуации, что он не пишет. Он же – нет: организаторство для него – сознательное предназначение. Мне довелось заниматься сооружением военных и гидротехнических объектов, вести научную и партийную работу, но нигде я не воспринимал себя организатором. Инженером, строителем, пропагандистом, научным сотрудником – прежде всего я так себя воспринимал. А ведь много занимался организаторством и со вкусом, рвением, лихо, успешно.
Юноша ушел, и я сказал писателю, что впервые встретил человека, назвавшего себя организатором, и спросил, кто он по специальности.
– Не доучился в менделеевском институте. Служит в обществе охраны памятников. Удивительный организатор! Привез материалы по Байкалу. Зовут Виктор. Фамилия Ситчиков.
– Поручение какой-нибудь газеты?
– Кабы... На собственные деньги приехал. Считает, что я должен выступить в защиту Славного моря. Жаль, я занят проблемами Нижней Оби... Видели, какой изможденный? Путь неближний, проделал впроголодь. Теперь обратно на Байкал. Предлагал ему деньги – ни в какую не берет. Это еще что?! В Москве было собрание ученых, обсуждавших проблемы Байкала. Он разнес и развез почти трем сотням докторов наук и академиков пригласительные билеты. Председательствовал на собрании знаменитый авиаконструктор. Чтобы упросить его на председательство, Виктор дважды съездил в Киев. Поразительную штуку чуть не забыл! Закончилось совещание ученых, Виктор встал и запел «Славное море, священный Байкал». Зал поднялся, подхватил. Много за парнем прекрасных, бескорыстных патриотических дел.
Наша печать орошает сознание читателей ливневыми потоками эссе, статей, исследований, посвященных вопросам организации. Эти потоки не миновали и мое сознание, но открыл я глаза на организаторство и на себя как организатора после встречи с Виктором.
Разумеется, и пять и десять благороднейших молодых людей типа Ситчикова не оказали бы на меня серьезного влияния, если бы организаторство не становилось одной из доминант современной жизни, если бы не печать и если бы я не формировал свои принципы на осмыслении опыта руководителей, запавших в мою судьбу.
Ты учишь меня жить по Вычегжанинову. В мире начальников он, как небоскреб в мире зданий. Но не надо, дядя, не надо. Он и в моем прошлом. Подводит тебя память. Я вижусь тебе мальчугашкой в годы его первоначальных преобразований, а тогда уж я испытывал релейную защиту электроподстанций. Прошлое кристаллизует наше мировоззрение. Ты указуешь: «Вбирай!» Вбирал и вбираю. Все лучшее из опыта Вычегжанинова вобрал, все чуждое отбросил. Ты ценишь в Вычегжанинове технолога доменного производства, может быть, технолога недостижимого. Равно ты ценишь в нем и учителя цехового коллектива. Но технологом в масштабах комбината он не смог стать – доменщик, а учителем, внедрявшим в сознание научный и творческий подход, сделался. Универсальные знатоки того же металлургического производства едва ли вероятны среди крупного начальства, да и нет необходимости.
А ты все: «Вбирай!» Я настолько рьяно вбирал опыт Вычегжанинова, что обнаружил в нем гигантский недостаток.
Мои обобщения его опыта:
1. Идолопоклонническое отношение к чугуну, стали, прокату, коксу.
2. Человек – мышечный агрегат, способный трудиться сознательно и самоотреченно.
Пример для иллюстрации. Я вобрал его так, будто танк проехал по душе.
Приемный день у Вычегжанинова, как у трижды депутата (городского, областного, верховного) и директора. Он сидит, наклонив лицо над столом. Входит женщина.
– Заявление.
Тетрадный листок, исписанный химическим карандашом, в поле его зрения. Он читает, накладывает резолюцию красным карандашом. Заявление исчезает.
Через энное время опять приемный день, лицо Вычегжанинова, нависшее над зеленым сукном, опять заявление прежней женщины. Красный карандаш ковырнул листок, замер в ожидании нового посетителя, но заявление не исчезло. И гневный голос:
– Поднимите лицо.
– Я его не ронял.
– Мнится. Второй раз прихожу к вам. Сидите здесь истуканом. Не глянете на человека. К домнам вся ваша душа. Их вы от пня до «гусаков» осмотрите. Правильно, поди, говорят, не анекдот, что вы сказали: «Доменщик любит печку пуще родной жены».
Посмотрел исподлобья, улыбнулся.
– Ба, гляделки-то синие! Неча прятать за веками. «Смотреть приятно! Сырье экономьте, государственные капиталы... Улыбку-то зачем экономить?
– Товарищ Ращектаева, и в прошлый раз и в этот я удовлетворил вашу просьбу. Просителей порядка пятидесяти человек на прием. Вынужден действовать оперативно.
– О чем я просила намедни?
– О комнате.
– В тонкости, голубчик, входят, ежели проявляют человеческую заинтересованность. Вы большой инженер, держите в уме комбинат. Какая-то комната, девять квадратных. Соринка супротив размеров комбината, супротив трудовой программы. Чихать вам на бытовые нужды рабочих. Мелкие для вас.
– Объясните, пожалуйста, что у вас?
– «Пожалуйста»... Почаще вас прищучивать... Спервоначалу надо было: «пожалуйста». Вывел из терпения. Что у меня? Намедни просила перевести сына с семьей в наш барак, где освободилось несколько комнат. Просила поселить сына рядом с моей комнатой. Прорубим стенку, станем, жить одним коштом, внуков буду тетешкать. Ваша комарилья из коммунально-бытового отдела не ту комнату сыну выделила: на другом конце барака. Знают: вы относитесь к быту спрохвала, с презрением – и самовольничают. Знают: не взгреете за быт, как взгреваете за производство.
– Взгрею.
Вычегжанинов оригинал, вроде вас, Курилиных. Хотя женщина отчитала его, газовщицей была на коксохиме, он был рад, что она побывала у него на приеме. Бытовиков он взгрел, провел цикл совещаний, посвященных жилищным проблемам, работе трамвайного парка, заводских стоповых. К общей радости, сменил своего заместителя по коммунально-бытовому отделу, который чувствовал себя в этой должности царьком, начиная с военного времени.
Дядя, не кипятись. Спросишь: «Чего ты талдычишь про это, что мне не хуже тебя известно?» Дело не в «известно»: факты можно накапливать до бесконечности. Вычегжанинов «очнулся» для социально-бытовых проблем лишь на короткий период. Субъективно он был отзывчив, но ему была свойственна ограниченность паровоза, который должен ходить по одной и той же колее.
Ты вспомнил, дядя, военное время, когда Швайко перекинули на Украину. Ты радуешься этому до сих пор. Твоя радость, мягко говоря, радость эгоиста. Есть вещи, которым неприлично радоваться. Недавно, совершенно случайно, я узнал в Москве – заходил в Комитет Народного Контроля СССР, – что на Швайка, который давно директор сталеплавильного завода, поступила коллективная жалоба: грубиян, травит за критику, злостно всевластен. Люди отдают должное его безустанной работе за эти тридцать с лишним лет. Согласны, что по заслугам вознагражден званиями Героя и лауреата, но тирания его опеки (по-твоему, «парфорсничество») стала для них непереносима, поэтому они просят избавить их от него. Тогда мне вспомнился Гиричев, как антипод Швайка в том смысле, что никогда он не испытывал трудового вдохновения и неистового энтузиазма, хотя и не откажешь ему в сугубо ответственном несении обязанностей руководителя. Вместе с тем я вижу в них единую черту: они настолько борзы во мнении о собственной всеохватной правильности, что никого из подчиненных не могут считать крупным знатоком своего дела и значительной личностью. По ассоциации с неуемным директором тогда же, в Комитете Народного Контроля, я вспоминал и Байлушку. Один много лет подряд пытается руководить всеми за всех, другой пробовал один сработать за своих подчиненных и не только потому, что Гиричева это забавляло, улещало, ублажало...
Антон Готовцев и я, мы, мой дядя, руководим, держа себя в постоянном внутреннем противоборстве тому, что было или остается присуще этой троице: мы не подменяем подчиненных нам начальников, тем более – рабочих (Готовцеву, ежели бы он рвался к этому, такая возможность открывалась бы ежедневно), мы за вдохновение и энтузиазм в труде на психически здоровой основе, у нас и в бреду болезни не может возникнуть желания извлекать должностное «наслаждение» из своей возможности управлять людьми, я уж не говорю об удовольствиях на почве помыкательства. Идейно и нравственно мы защищены с юности от подобного рода злоупотреблений властью.
