Текст книги "Макушка лета"

Автор книги: Николай Воронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Вид Натальи отзывается в ее лице печалью.

Наталья останавливается рядом с ней. Обе смотрят на аэровокзал, на фоне которого катит бензозаправщик.

Бортпроводнице хочется узнать, что с Натальей.

– Почему так быстро?

– Истекло время.

– Лететь тысячи километров для встречи на полсуток?!

– Нечем восхищаться.

Наталья заходит в самолет, заметив Касьянова, бегущего по полю.

Когда Касьянову остается добежать до самолета каких-то несколько метров, трап отъезжает.

Б о р т п р о в о д н и ц а. Вы с билетом?

К а с ь я н о в. Позовите Наталью Касьянову.

Бортпроводница громко объявляет в салонах самолета:

– Наталья Касьянова, пройдите к двери. Вас просят.

Наталья видит Касьянова через иллюминатор. Помалкивает.

Бортпроводница кричит вниз, Касьянову:

– Никто не отозвался!

Касьянов замечает в иллюминаторе лицо Натальи, робко, прощально колеблет ладонью.

Человеческая фигурка среди колышливого блеска травы, вызванного взлетом самолета.

Наталья, отвернувшаяся от иллюминатора.

Литейный цех.

На том месте, где находился пульт управления литейной установкой, стоит Нареченис. Перед ним битый кирпич, пласты асбеста, стальные конструкции.

Поза у Наречениса такая, словно он склонил голову над могилой.

Из формовочного отделения идут старший мастер Перетятькин и две грузчицы с деревянными носилками.

Заметив скорбную фигуру Наречениса, Перетятькин блудливо-радостно щерится.

На шаги Перетятькина и грузчиц Нареченис вяло оглядывается, затем, уже собранный, встрепенувшийся, заградительно разбрасывает руки.

– Почему? – невинным тоном спрашивает Перетятькин.

– Вещественное доказательство, – строго отвечает Нареченис.

– Для кого?

– Для милиции.

– Неужто заявите?

– Заявлю.

– Милиция в эти дела не вникает. Руководство. Партком.

– Обязана.

– Я в штабе добровольной дружины. Все время с милицией в контакте. Не ее это дело. Растраты, поджоги, кражи – ее.

– Свыше трех лет потратили на машину. Если в рублях оценить труд и материалы, не меньше двухсот тысяч получится.

Перетятькин весело осклабился.

– Пятьдесят тысяч верных, остальное – ненаучная фантастика. Альгис Юргисович, вы молоды, поверьте моему опыту: в милиции только поскалят зубы над вашей наивностью. Это дело чисто в компетенции дирекции, ну, и парткома. ( Женщинам.)Убирайте. Нельзя цех захламлять.

Перетятькин поднимает кирпич, подает Нареченису. В бесноватых глазах наглая радость.

Нареченис резко отталкивает кирпич.

Кирпич вырывается из руки Перетятькина.

Перетятькин подскакивает, боясь, что ему угодит по ногам.

Работницы смеются.

Н а р е ч е н и с (со злой жестокостью).Где Касьянов?

П е р е т я т ь к и н (доволен, что разгневал Наречениса).Пропал без вести.

Н а р е ч е н и с. Где главный узел машины?

П е р е т я т ь к и н. Чего не знаю, того не знаю.

Н а р е ч е н и с. Ты все знаешь. Ты хитромырдый.

П е р е т я т ь к и н. А за оскорбление личности вас могут привлечь. Не отопретесь, поскольку они (указывает на женщин с носилками)слышали, как вы обозвали меня хитромырдым.

Из кабины самосвала выпрыгивает Наталья, принимает от шофера чемодан.

Подполковник Дардыкин выходит из продуктового магазина с авоськой, раздувшейся от продуктов. Озадаченный, он видит Наталью.

Н а т а л ь я. Доброе утро, Валентин Георгиевич.

Д а р д ы к и н. Вы не улетели?

Н а т а л ь я. Улетела.

Он не может воспринять смысл, вложенный Натальей в слово «улетела».

Д а р д ы к и н. Желтые Кувшинки вас не приняли?

Н а т а л ь я. Не приняли.

Наталья и Дардыкин идут к домам близ колонии. Дардыкин несет ее чемодан и свою авоську.

На поляну, покрытую травой-муравой, баба лет пятидесяти выпускает цыплят. Она достает цыплят из ученического ранца.

Дардыкин и Наталья останавливаются, весело наблюдая за цыплятами.

– Валентин Георгиевич, ты никак с розысков? – спрашивает баба.

Не ответив, Дардыкин продолжает путь. Наталья смущена и заинтригована. Она бредет позади подполковника.

Бабу, как ей мнится, осеняет счастливая догадка. Лукавая, она скребет пальцами по виску, затем долго, дивясь и осуждая, покачивает головой. Ее не смущает презирающий взгляд Натальи.

У подъезда.

Д а р д ы к и н. И все-таки, доктор, у вас что-то стряслось.

Н а т а л ь я. И все-таки, подполковник, у вас что-то стряслось.

С горестной пытливостью, чуточно улыбаясь, они смотрят друг на друга...

...Вековой тополь уродливо раздулся в нижней части ствола от наплывов и шишек. Он рос подле административного корпуса завода «Двигатель».

Под тополем толокся старший мастер Перетятькин.

На парадное крыльцо быстро вышел Мезенцев. Он задорно бубнил что-то маршевое:

– Пра-быбы, пра-быбы, пра-быбы.

У него не просто хорошее настроение – победительное.

Мезенцев успел сесть в автомобиль, покамест заробевший Перетятькин осмелился его окликнуть:

– Товарищ главный инженер!

Мезенцев приоткрыл дверцу. Так как Перетятькин больше не подавал голос и вроде бы греб к себе ладонями воздух, Мезенцев принял его за пьяного.

Автомобиль тронулся с места. Едва он набрал разгон, Перетятькин бросился ему наперерез. Водителю, чтобы не сбить Перетятькина, пришлось круто отвернуть. Выравнивая машину, он на момент выскочил на бровку шоссе. Было тормознул, однако тут же дал скорость, потому что Мезенцев крикнул:

– Зачем? Пшел!

Из проходной будки выпархивает вахтер. Отворяя железные ворота, он подобострастно кивает Мезенцеву.

М е з е н ц е в (вахтеру). Только что хулиган кинулся на меня. Машину чуть не разбили. Задержите.

В а х т е р. Приметы?

М е з е н ц е в. Темные очки. Берет. Пиджак.

Ш о ф е р. Серый в клетку. Брюки серые.

В а х т е р. Обувь?

Ш о ф е р. Брюки со стальным отливом. Что на ногах – не приметил.

В а х т е р. Телосложение?

М е з е н ц е в. Увесистый.

Ш о ф е р. Рожа с кулаком пожениться хочет.

Перетятькин приближается к проходной. Вахтер отмечает для себя, что приметы в основном совпадают. Но где же темные очки?

– Ну нынче и солнце. Глаза слезятся.

– Купите очки со светофильтрами.

– Где?

– В любой аптеке. у Вахтер, когда Перетятькин выходит из проходной будки, выбегает за ним. Лошадиным взмахом головы указывает милиционерам на удаляющегося Перетятькина.

Милиционеры садятся в машину, опережают его, выпрыгивают через заднюю дверцу.

Перетятькин оторопело останавливается. Они берут его под руки.

– Да вы что?! За кого вы меня принимаете?

– Работяга. За кого еще, – безразличным тоном отвечает пожилой лейтенант.

– Я старший мастер.

– Мастеров по хулиганству брать доводилось. Чтоб старшего мастера – нет, – шутит рядовой милиционер.

Милиционеры подсаживают Перетятькина в автофургон. Он отъезжает. Из его зарешеченного оконца глядит недоумевающее лицо Перетятькина.

Река. На обоих берегах кусты и деревья.

Касьянов швыряет блесну поверх тальников. Спиннинговая катушка свиристит, сбрасывая с себя нейлоновую нить.

Тишина. Кроме пения жаворонков, ничего не слыхать, когда он подматывает леску. Правда, иногда раздается сочный, разрывно-шелестящий звук: это Касьянов рывком поддергивает блесну, надеясь, что так скорее выманит щуку.

Хваток нет. Касьянов нервничает. Пытается класть блесну под кусты противоположного берега. В одно из мгновений, едва стихает свиристение катушки, возникает рев мотоциклов.

Вверх по течению реки – мост над лотками плотины. И мост и лотки деревянные. К мосту, глуша моторы, съезжают мотоциклисты. Они о чем-то громко спорят. Легко понять, что они веселы, быть может, отчаянно веселы.

Они перегибаются через перила, смотрят на зеркально полыхающий водоскат, садятся на мотоциклы, и за ними утягивается стреляющее рычание.

На минуту вернулась тишина.

Касьянов выбросил из воды блесну через куст смородины, заметил спелые ягоды, съел, залюбовался речным глянцем.

Рев мотоциклов возвратился, из-за пригорка выткнулись корпуса мотоциклистов.

Не сбавляя газа, мотоциклы мчат в сторону, где рыбачит Касьянов, но все заметней, что они приближаются к боковому срубу моста. Если сейчас же не остановятся, то полетят вниз и разобьются. Один из мотоциклов резко, с взрывным звуком затормозил, другой прыгнул, вздыбившись на верхнем венце сруба.

Грохнется – и вдрызг. Нет, удачно приземлился, но сразу заглох.

Касьянов устремился к мотоциклистам.

Они уезжают за пригорок и опять возвращаются. Какие-то лихачи-безумцы! Тот мотоциклист, который прыгал, снова прыгает, а второй, теперь ясно, в другой раз струсил.

Касьянов узнает Булейку и Самохина.

Разливщики обрадовались ему.

С а м о х и н. Кого мы видим!

Б у л е й к о. Оказывается, вы тоже... (жест рукой, как при взмахе удилищем).

К а с ь я н о в. Рыбак рыбака видит издалека.

С а м о х и н. Дак на озере уловистей рыбалка. У нас там палатка и закидушки. Поехали к нам.

К а с ь я н о в. Рыбачите там, а сюда покалечиться приехали?

С а м о х и н. Для разнообразия жизни.

Б у л е й к о. Марат Денисович, я удивляюсь планетам. Как только им не скучно петлять по одним и тем же орбитам?

К а с ь я н о в. Смена орбит привела бы к столкновениям планет. Я за орбитальное постоянство. Благодаря ему в солнечной системе поддерживается гармония.

С а м о х и н. Что для планет гармония, человеку – зарез, нудища, маята.

Б у л е й к о. Сегодня, напарник, ты сам ударился в гармонию. Не ты, скажешь, струхнул?

С а м о х и н. У меня ребятишки манюсенькие.

Б у л е й к о. Кто слабодушный да дрожит за себя, у тех всегда отговорка наготове: детишки, семья...

К а с ь я н о в. Верно, Булейко.

Б у л е й к о. Расплодились осторожные. Марат Денисович, на мотоцикле умеете?

К а с ь я н о в. Умею.

Б у л е й к о. Пустимся взапуски?

К а с ь я н о в. Если бы Самохин дал мотоцикл...

С а м о х и н. Берите.

К а с ь я н о в. Ремонт за мой счет.

С а м о х и н. Спросить будет не с кого.

К а с ь я н о в. Не убьюсь.

С а м о х и н. Стало быть, для разнообразия жизни.

К а с ь я н о в. Жена молодая, красивая. Отгорюет и влюбится.

Б у л е й к о. Едем, начальник. Самохин передумывать мастак.

Касьянов садится на мотоцикл, восторженно бросает ладони на руль. Булейко хлопает по сиденью для пассажира:

– Мотик, не подведи.

С а м о х и н. Наденьте шлем, Марат Денисович.

Касьянов отмахивается.

Едут. Разворачиваются. Гонка.

Навстречу им, через мост, плавно едут «Москвич» и автобус.

Булейко прыгает с мостового сруба раньше Касьянова. Его мотоцикл, летя, склоняется передним колесом к земле.

Касьянов, когда переднее колесо мотоцикла, на котором он ехал, ударило в верхнее бревно, вздернул мотоцикл за руль.

Мотоцикл Булейки ткнулся в землю. Булейку выбило из седла. Он упал в траву и покатился. Мотоцикл, переворачиваясь, догнал его и со всего маху прижулькнул.

Касьянов приземлился удачно.

Прыжками он понесся к Булейко, поднял завалившийся на того мотоцикл. Все еще держа мотоцикл на весу, увидел, что Булейко в беспамятстве лежит на спине.

Из «Москвича» выскочил седоголовый, но стремительный человек: главный металлург Ергольский. Он помог Касьянову опустить мотоцикл на землю.

– Вы ли, Марат Денисович?

– Не вы же.

– Трамплинщики... На глазах главного металлурга.

Касьянов встал на колени возле распластанного Булейко, расстегнул на нем рубашку-распашонку.

Булейко стонал. Когда, проверяя его тело на боль, Касьянов скользнул ладонями по ногам Булейки, тот застонал сильнее.

Чтобы осмотреть ноги, попросил у Самохина нож. Самохин выдернул нож из кожаного чехла.

– Чего резать?

– Штанины.

– Брюки-то новенькие.

– Придерживай. Я по шву.

Касьянов распорол штанины до колен, завернул их, провел ладонями по ногам Булейко.

К а с ь я н о в (Самохину).Перелом. И, пожалуй, сотрясение мозга. (Ергольскому).Медиков с вами нет?

Е р г о л ь с к и й. Случайно разве...

К а с ь я н о в. Эй, в автобусе, медики есть?

В автобусе загомонили. Крупная дама с бомбоносным бюстом ответила:

– Нема.

К а с ь я н о в (Ергольскому).В вашей машине наймется место для трамплинщиков?

Е р г о л ь с к и й (негодуя). О чем речь!

Касьянов, Самохин, Ергольский, дама с бомбоносным бюстом понесли Булейку к «Москвичу».

Из «Москвича» вышли дочь и жена Ергольского, сели в автобус. Самохин откровенно залюбовался дочерью Ергольского.

– Вы, товарищ главный металлург, оказывается, бракодел. У меня трое, и все сыновья.

– Ты бы меньше пил да бахвалился.

– Так уж и нельзя выпить русскому человеку.

Ергольский осторожно вел «Москвич». Булейко сердито бредил:

– Не трогайте машину. По детальке годами собирали. Производственные налетчики – вся вам хар... Вся вам хар...

Как только Булейко замолчал, заговорил Ергольский:

– Будучи вашим непосредственным начальником, теряюсь... Каким образом скрыть ваши прыжки? Куда ни шло, если бы вместо разливщика был начальник, скажем, механического цеха, как говорится, свой брат. Вы призваны воспитывать рабочих. Выпили, взялись лихачить...

– Скрывать ничего не надо. Призовут к ответу – буду отвечать. Второе: не пил с ними. Я трезв.

– Тогда чем вы объясните безрассудство?

– Импульсивностью. Отчаянием. Тем, что я, как и всякий человек, не только разумное существо, но и бессознательное, эмоциональное, рефлекторное.

– Нелепо слышать от интеллигента.

– Простите, шеф, почему вы, тоже интеллигент, молчали, когда готовился безрассудный слом литейной установки? И почему не выразили своего отношения?..

– Все совершалось под эгидой главного инженера. Он осуществляет техническую политику.

– Политику делать паралитика. Булейко в бреду и то правильно заклеймил эту политику.

– Грубо. Без учета всех сложностей проблемы и нюансов. После техникума работал в конструкторском бюро. Посылают старшего конструктора и меня на аглофабрику, дабы вникли во все стадии производства агломерата и подготовили соображения, где что автоматизировать и и механизировать. Посылая, рекомендовали не говорить о цели нашей работы. Мы недоумевать. Через полмесяца в помещении рудодробилки грохнулась около нас глыба железняка весом этак в центнер. И мы поняли, что нам надо убираться. Для начала попугали. Не уберемся – прямо на нас железнячок сбросят.

– Было лет двадцать тому назад?

– Проблема существует.

– Я не отрицаю. Более того, она раскустилась и широко распустила корневую систему. Следовательно, ею надо заниматься. Думаете: устранивши установку, вы нейтрализовали противоречие?

– Вы нападаете на меня, чтобы я устрашился и предал забвению прыжки. Неблагородно, Марат Денисович.

Кабинет следователя.

Перетятькин, держа темные очки за оглобельки, рассматривает свое отражение в одном из стекол.

Следователь поднимается из-за стола, встает за спиной Перетятькина.

– Теперь, благодаря вашей тени, меня видно в обоих стеклах.

– Придуриваетесь, Перетятькин. Не пришлось бы горько каяться.

– Я невинный, потому не могу относиться к допросу серьезно.

– По фактам вы не невинны. Ваше действие, поскольку вы не объясняете мотива, по какому вопросу хотели обратиться к главному инженеру, можно оценивать как попытку нападения на должностное лицо, в лучшем случае – как хулиганство.

– Повторяю: по какому вопросу – объясню только товарищу Мезенцеву.

– Сейчас наберу квартиру Мезенцева и, пожалуйста, объясняйтесь.

– Телефон исключается. Отвезите к нему, оставьте с глазу на глаз.

– Навряд ли Игнатий Мануйлович согласится.

– Скажите ему: касаемо работы.

– Работа – дело государственное. И я стою на страже интересов государства.

– С глазу на глаз.

Следователь мрачно смотрит на Перетятькина, выходит из кабинета.

Коридор упирается в толстую от обивки дверь. На двери табличка: «Начальник райотдела».

Через приемную, в которой печатает на машинке парень в льняном летнем костюме, следователь проходит в кабинет начальника милиции майора Терских.

Терских говорит по телефону. Сияет лицом. В минуту, когда следователь встает у окна, чтобы подождать, Терских с успокоительной интонацией просит своего собеседника:

– Повтори название коньяка.

Спальня в квартире Мезенцева. По диагонали на сдвоенных кроватях лежит на спине Игнатий Мануйлович Мезенцев. Он видит себя в трельяже.

– Коньяк называется «Камю», – вкусно произносит Мезенцев в белую трубку. – Был писатель Камю, лауреат Нобелевской премии. Но он не имеет отношения к коньячной фирме.

Т е р с к и х. Произведения Камю превосходные! Если и коньяк таков, непременно подъеду.

М е з е н ц е в. Кроме тебя, подскочит Щекочихин.

Т е р с к и х (угрюмовато).Директор универмага?

М е з е н ц е в. Первый секретарь. Давно пора, шериф, знать моих приятелей.

Т е р с к и х. Знаю, господин технократ. Служба обязывает быть начеку.

Рядом с Мезенцевым лежит синтетический медведь. Мезенцев берет медведя за ухо, наклоняет к телефонной трубке.

Раздается звук, напоминающий нечто среднее между блеянием и рычанием.

Т е р с к и х. Чего твой медведь кочевряжится?

М е з е н ц е в. Мишка недоволен, что ты охраняешь себя от дружбы с торговыми работниками. Закон преступить может любой человек.

Т е р с к и х. Ты не можешь.

М е з е н ц е в. Ты да я, да еще кое-кто – мы не в счет.

Т е р с к и х. Игнатий Мануйлович, погоди.

Зажав микрофон трубки, обращается к следователю:

– Раскололся?

– Требует встречи с Мезенцевым.

Т е р с к и х. Игнатий Мануйлович, поговори с Перетятькиным. Доставят к тебе в коттедж. Безопасность гарантирую.

М е з е н ц е в. В литейном цехе не совсем здоровая атмосфера. Перетятькин, вероятно, подогрелся винными парами и шаляй-валяйством. Отпусти домой.

Т е р с к и х. Дело мутноватое. Прокурор нас не одобрит.

М е з е н ц е в. Отпусти. Давай, шериф, ко мне. Мальчишник – вещь исключительная.

Столовая в особняке Мезенцева. Стол накрыт на три персоны. Сидя в кресле, Терских листает иллюстрированный журнал. Щекочихин идет вдоль горки с посудой. Его привлекает хрустальный ковчег в золотой оправе, чайный сервиз, расписанный под пермский  з в е р и н ы й  с т и л ь, блюдо, на котором изображены рыцари на конях, с копьями, приготовившиеся к поединку.

Щ е к о ч и х и н. Терских, явно ты на меня ополчишься. Иногда непомерно обидно, что нельзя сразиться на поединке.

Т е р с к и х. Все определяют побуждения и ситуация. Когда личность оказывается беззащитной перед несправедливостью, исходящей от какого-нибудь типа, наделенного хорошо забронированным положением, я тоже думаю: была бы у нее возможность защищать честь на дуэли – вот бы было спасенье. Лучше умереть от пули, чем от невозможности доказать собственную невинность.

Щ е к о ч и х и н. Выход?

Т е р с к и х. Разрешить словесные турниры с присутствием публики. Итог подводить общим открытым голосованием.

Щ е к о ч и х и н. Открытым?

Т е р с к и х. Да. Давать информацию в газете: такой-то, кому имярек инкриминировал то-то, защитил свою честь.

Щ е к о ч и х и н. Любопытно. Честный надеется, что его защитят другие, поэтому оказывается в ослабленной позиции. Негодяй наступает, маневрирует, поэтому менее уязвим. Турнир учил бы, что бездействие честного воспринимается как вина.

Появляется с медведем в руках Мезенцев. Он в кабинетной куртке, в джинсах, в валенках с отрезанными голенищами. Одежда, рассчитанная на комикование, физиономия шкодливая.

– Мишенька, – говорит он, – поздравь моих друзей с мальчишником. – Быстро наклоняет медведя; из пасти медведя вырываются звуки, напоминающие воинское: «здрав... желаем...» – Теперича, Мишенька, давай с ними знакомиться. – Встает перед Щекочихиным. – Ты лицезреешь, Мишенька, первого секретаря райкома партии Никандра Никандрыча Щекочихина. Фамилия несколько несерьезная, но человек он пресерьезный, вдобавок мудрец. Идеально ориентируется в социальных, экономических, политических глубинах.

Щекочихин поначалу улыбался, слушая Мезенцева, но скоро его лицо стало меркнуть, и он попытался остановить его:

– Надо сесть за стол, отведать «Камю», тогда и разговоры разговаривать.

Мезенцева не унять.

– Он, кроме всего, Мишенька, еще и скромен. Сам видишь. Город никак без него не может обойтись, отсюда и переиначил имя-отчество. Кадр Кадрыч называем мы его. Этого, зверюгинский, надобно достичь.

– Игнатий, люблю я твои затеи, но ведь есть хочется.

– Кадр Кадрыч, просьба потерпеть. Иисус Христос терпел и нам велел.

Мезенцев поворачивается к Терских, вытягивает для рукопожатия лапу медведя. Терских щелкает по лапе. Лапа описывает дугу, оказывается у медведя за спиной.

– Не сердись, Михайло, шериф балуется. В сущности, он предобродушный мужик. Что я тебе скажу, топтыгинский? Люди выдумали для себя множество всяких определений, градаций, разрядов и тому подобное. Я, твой хозяин, делю людей на два вида, на тех, кому я дорог среди живущих, и на тех, кому чужд или ненавистен. Терских Ивану Владимировичу я дорог. В не меньшей мере дорог и Никандру Никандрычу. И теперича я желаю выпить за них французского коньяку. Такими достославными мужами, Михайло, держалась и держится наша земля.

На стуле стоит детский стульчик. На этот стульчик Мезенцев сажает медведя и наполняет рюмки. Гости усаживаются за стол.

Щ е к о ч и х и н. Миша, Игнатий пьет за нас, я – за тебя, потому что один ты меж нас бескорыстен: не пьешь, не кушаешь, не хитришь.

Т е р с к и х. Михайло Иваныч, я пью за Игнатия. Он сохраняет кольцо нашей дружбы.

Вестибюль больницы.

На скамейках сидят больные и посетители: супруги преклонных лет – она читает книгу, он катает на коленях бутылку с фруктовой водой; молодая семья – муж и жена в обнимку наблюдают, как их дочь дистанционно управляет луноходом; парни потихоньку поют под гитару бит-песенку; девчонки-старшеклассницы рассматривают фотокарточки киноактеров.

Касьянов тревожно мечется по вестибюлю, вот встал возле гранитной колонны, крутнулся на каблуке, подошел к гардеробщице.

– Все-таки прошу вас узнать. Булейко фамилия, разбился на мотоцикле.

– Халаты выдаю, примаю, сумки беру на сохранность...

– Оставьте все на меня.

– Материальную, ответственность? Грамотный, разбираться должон. Откроется справочное оконце – узнаешь.

– В залог дам паспорт. В нем, кстати, триста рублей.

– Обронишь вдруг! Я таких денег во сне не видывала.

К гардеробщице прибежала молоденькая медсестра. Мнется, стесняется.

Касьянов отходит к граненой колонне.

М е д с е с т р а. Мой не приезжал?

Г а р д е р о б щ и ц а. Думаешь, ты одна у него?

М е д с е с т р а. Носится на мотороллере, как сумасшедший! Сегодня мотоциклиста доставили. Что ни делали – без сознания. Покалечу я мотороллер.

Касьянов понуро бредет по больничному двору. К зданию индустриального вида бегут трусцой санитары в резинистых халатах. Они тащат носилки. На носилках, судя по очертаниям простыни, мертвое тело.

Под вытяжным вентиляционным зонтом работал мужчина с обнаженным корпусом. Он опускал в машинное масло, налитое в противень, рессорные, слегка изогнутые пластины. Масло шипело, клокотало, кадило.

Корпус закальщика масленился, зернисто рябил каплями и вилюшками пота, скрадывая выболины на животе, оставленные ожогами.

Наталью, наблюдавшую за тем, как закальщик доставал из печи детали, похожие на крупные оранжево-красные птичьи перья, как ловко окунал их в масло и совал на конвейер, вдруг осенила догадка, что неспроста чисты его шея, грудь и руки: оберегал их красоту, делая «замастырки» ради того, чтобы получить у нее освобождение.

– Сочнев, сейчас же наденьте спецовку.

– Вы в бумажном халатике. Под ним, может, ничего нет. А меня заставляете париться в суконной робе.

– Только залечу ожог, вы опять являетесь. Из-за вас снижается производительность. И мое время расхищаете. Не смейте дерзить.

– За дерзость извиняюсь. Воспитывали дрючком, пинком да тычком. Надоедливость открою: женщина вы красивая, полюбуешься на вас – душе легче. Раньше на жену подполковника ходил любоваться. Жалко, что сбежала. В библиотеке без нее, как в картофельном погребе.

– Не жилось вам, Сочнев, на свободе.

– Я и на свободе об Натальюшках тосковал.

– Натальюшек там полным-полно.

– Не скажи́те.

– Заблуждаетесь.

– По-моему, ваш муж не знает вам цены.

– Мы редко ценим то, что у нас есть.

– К нам начальник направляется. Как его половина сбежала, смотрит на вас, как волк на овчарню.

– Надевайте спецовку.

Наталья идет вдоль конвейера, на котором плывут готовые, свинченные рессоры.

Дардыкин подает ей телеграмму.

– За вашим отсутствием почтальон занес ко мне.

Наталья вскрывает телеграмму.

«ПРОКЛИНАЮ СОБСТВЕННЫЙ ТРУДОВОЙ ИДИОТИЗМ ЛЮБЛЮ РВУСЬ К ТЕБЕ СМИЛУИСЯ = ТВОЙ КАСЬЯНОВ».

Междугородный переговорный пункт. Перед коммутатором сидит телефонистка. Она повторяет:

– Я – Желтая Кувшинка, повторите вызов.

На столе у окна включается, ступенчато рокочет телеграфный аппарат. Телефонистка снимает наушники, подходит к аппарату, тянет ленту. Ленту она режет на кусочки, наклеивает на бланк.

В зальце, ожидая разговора, мотается вдоль телефонных кабин Марат Касьянов. Телефонистка подзывает его печальным голосом:

– Товарищ, на ваше имя телеграмма.

Касьянов склоняется над телеграммой.

«НЕУЖЕЛИ Я СПАСАЛА ТЕБЯ ЧТОБЫ ВЗАМЕН ПОЛУЧИТЬ НАДРУГАТЕЛЬСТВО И РАВНОДУШИЕ = НАТАЛЬЯ».

Касьянов у себя в номере. Достает из ящика стола спички, поджигает телеграмму. Жарким бумажным таянием припекает кончики пальцев. В свете дня огонь не виден. Сутулясь от боли, Касьянов взмахивает рукой.

Дверь на балкон открыта. Он садится на перила. Надо быть слишком бесшабашным человеком, чтобы так сесть на перила: в любое мгновение можно ухнуть вниз и разбиться.

Появился Нареченис. Удивлен. Оторопел.

Касьянов глядел на кроны деревьев.

Отсюда, с высоты, они красивы: кроны берез фонтанирующие, пихтача – крылатые, ясеней – перистые, лип – шаровидные.

Нареченис бесшумно ступил на плиточный пол балкона, рывком сдернул Касьянова с перил.

– Что за шутки?!

– Это вы шутите со смертью. И меня перепугали чуть не до смерти.

– Дни распада, сгори они дотла.

– Распада и объединения.

– Сколько вам лет, Альгис?

– Двадцать шестой.

– Я знал прекрасного человека с вашей фамилией.

– Нареченис – фамилия штучная.

– Знал в Железнодольске. Его звали Юргис Вацисович.

– Мой отец.

– Где он?

– Все там. Главный электрик металлургического завода.

– Лапу, Альгис Юргисович. Разговаривать отец научился? Молчун был несусветный. И уважал только молчунов.

– Теперь словоохотливый. Анекдоты собирает. Подозреваю: тем, кто здорово травит анекдоты, он премиальные приплачивает.

– Думаю, что я был первым, кто произвел начальную ломку его характера. Он был инженером по испытанию релейной защиты. Его помощника – молчуна – взяли на фронт. Меня он пригласил в помощники с клятвой: «Никаких разговорчиков». Он холостячил, и наши электрические девушки называли его Нареченным. Я влюбился в ленинградку Инну Савину. Как-то невмоготу было... Влюбленный, особенно страдающий, жаждет, чтобы ему сострадали. Нужен слушатель. Попробовал рассказать ему об Инне. Он не рассердился. Позже сам стал расспрашивать про мою любовь.

– Очень бы хотел Нареченис-младший узнать о вашей любви.

– Без взаимности была любовь. Скажите лучше: удалось разыскать центральный узел литейной машины?

– Переплавили в вагранке. Завтра группа «Искатель» подает заявление в милицию.

Ковровая дорожка во всю длину коридорного колена. Мерной поступью из света в тень движется Тузлукарев. Секретарша Ляля, выскочившая из директорской приемной, силуэтно прорисовывается на фоне окна. Ей нужно догнать Тузлукарева.

Тузлукареву ясно, что она гонится за ним, но он не останавливается.

Ляля догадлива. Его цель уклониться от разговора с Москвой. Ее задача: по просьбе начальника главка привести Тузлукарева к прямому проводу. И она резко окликает его в два голосовых рывка:

– Федосий Кириллович!

Тузлукарев как оглох, даже не обернулся. Едва Ляля поравнялась с ним, он сказал:

– Поворачивайте назад. Я ушел. Ясно?

– Приказ начальника главка: «Разыщите хоть под землей».

– Я вышел в космос.

– Федосий Кириллович, он не в духе.

У Ляли неодолимое выражение лица. Раздосадованный Тузлукарев поворачивает обратно.

Н а ч а л ь н и к  г л а в к а. Федосий, в промышленный отдел Центрального Комитета партии поступила телеграмма Касьянова. На мое имя он тоже прислал телеграмму. Что за литейная установка? Действительно новое слово литейного производства?

Т у з л у к а р е в. Пока, Юра, не вникал. Сфера Мезенцева. Он находит, что для нашей во многом старозаветной технологии она такова, как если бы на прогулочную яхту попробовали поставить мотор тральщика. Перевернет и затопит.

Н а ч а л ь н и к  г л а в к а. Вникни. Доложи. Ежели события примут опасный характер, поступай соответственно. Не мне тебя учить.

Т у з л у к а р е в. Юра, ты успокой там, кого нужно, а я нейтрализую здешнюю атмосферу.

Н а ч а л ь н и к  г л а в к а. Федосий, Касьянов – личность сильная! Да, Игнатию передай: коль не посоветовался, брать под защиту не буду. Его деяние слишком варварское, чтобы носить разумный характер.

Т у з л у к а р е в. Разума Игнатию не занимать. Агрессивность, Юра.

Н а ч а л ь н и к  г л а в к а. Федосий, вот я тебя и подловил. Ты прикинулся, что не вникал. А ведь вникал.

Т у з л у к а р е в. Я план делаю. Мезенцев осуществляет техническую политику. Умно, кстати.

Кленовая дверь. На ней табличка: «Секретарь парткома».

Дверь распахнул Касьянов.

– Могу?

Секретарь парткома Чичкин заряжал в хрустальный сифон баллончик с кислородом.

– Можете. Много можете.

– Безосновательная лесть.

– Почему лесть?

– Тогда ирония?

– Куда нам до иронии!

– Я для открытого разговора.

– Мне пришлось расти в заводском поселке. Дома у нас одноэтажные. На окнах задергушки и шторки. Шторки на день разводятся. Задергушки всегда задернуты. Из-за скрытности? Нет. В комнатах ведется обособленная жизнь, и нельзя в нее допускать глаза с улицы.

– Резонно.

Чичкин залпом выпил стакан газировки. Отрадно дыша, сказал:

– На вагранке работал, пристрастился. В кабинете и в зной жарко не бывает. Все равно дую газировку.

Чичкин взял другой стакан, клюнул краником сифона туда: дескать, налить?

Касьянов отрицательно покачал головой.

– Наконец-то, значится, понаведались?

– Я здесь без году неделю.

– Вы крупную партийную организацию возглавляли. Хотелось бы кое-что повыспросить.

– Чужой опыт, как самолет в небе: тянись – не дотянешься.

– Конфликты с начальником строительства были?

– Естественно.

– Вон как! Ведь он отставной адмирал, герой, лауреат, депутат?

– И черту брат.

Чичкин засмеялся. Доволен, что заглянул в отношения Касьянова с адмиралом. Свой мир охраняет задергушками, а за чужие так бы и засматривал, привставая на цыпочки.

– Позволял с собой конфликтовать?! Демократично.

– Самовластный демократ. Допускал, чтобы около него водились мужи настырные и принципиальные.

– Вы, значится, муж настырный и принципиальный.

– И вам того желаю.

– Не мне о себе судить. Но у меня нет конфликтов с директором.

– Вы, насколько мне известно, его выдвиженец.

– Чем и горжусь.

– А что вы скажете об уничтоженной литейной машине?