Текст книги "Макушка лета"

Автор книги: Николай Воронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Притворство-то к чему?

– Никогда не притворялась.

– Вспомни жизнь в эвакуации.

– Не вижу связи с притворством.

– Не тогда ли в тебе раскуклилась притворщица?

– Ты позорник, Маршал Тош.

Я хлопнула трубку на держатели, но Антон тут же позвонил, и я оскорбленно ответила:

– Проси прощения.

– Не собираюсь.

– Был скромником, превратился в экстремиста.

– Я подыхаю от любви, Инка.

– Неужто ко мне?

– К тебе, Инка.

– Зоология.

– Любовь без...

– Зато зоология обходится без любви.

– Обвинение не ко мне. Я наследую деревенскую мораль.

– Все мы родом из деревни.

– Твоя-то генеалогия, наверно, не меньше двух столетий городская?

– Третье столетие город разлагает мою мораль.

– Никто не любит правды, даже писатели.

Лязгнул металл о металл, и разговор закончился.

5

Вставать незачем. Простыня еще влажная. Зной убавился: туча распласталась над городом. В номер вдувается ветер. И все-таки я почему-то встаю, надеваю халатик. Не исключено, что Антон наблюдает за окном гостиницы. Я осторожненько посматриваю вниз. Асфальт площади как сажей натерт. На цветниках, забранных в гранитные рамки, пошатываются ирисы. Прогулочный люд покинул площадь: гроза подступает. Хотя гром кипит далеко, его звуки напоминают бурление воды в кастрюле, кажется, что скоро он будет тут и сменит домашнюю котловую степенность на дикий норов горной реки. Вместо раскатов грома внезапно раздаются сигналы автомобиля. Словно кольца, бросаемые цирковым жонглером в сторону трибун, они взмывают высоко-высоко и подобно тем же кольцам, накренясь, соскальзывают по острой орбите к месту взлета.

Перегибаюсь через подоконник. Подле гостиницы нет машин, кроме «Жигулей» гранатового цвета. Неужто сигналит Готовцев? Так и есть – он. Вынырнул из автомобиля, распростер по кузову руки, страдальчески глядит вверх.

Я закрылась шторой. Антон не заметил меня. Посыпались выкрики из распахнутых окон:

– Псина ты эдакий!

– Глухомань, а тоже нема спокою.

– Давай пиляй отсюда!

– Налакаются и бьют арбузы.

– Во хмелю что хошь намелю.

Над входом в гостиницу был задранный железобетонный козырек с заломленными краями. Из-под него вышагнул швейцар-бородач, прокрутил кулаками глазницы, как бы выдавливая из глаз остатки сна. Спускаясь к автомобилю, фукнул в пластмассовый свисток, запылившийся в кармане.

– Кого, паря, возишь?

– Итс э сикрит.

– А, секретаря! Сел на персональный мотор, дак наберись терпения. Хозяин отблагодарит. Погодь, дак у тебя не «Волга» и без желтых фонарей. Че ж ты обманываешь?

– Слушать надо.

– Я слушаю, аж барабанные перепонки свербят. Секретаря, сказал, возишь.

– Глохнете вы, папаша.

– Помоложе тебя. Борода, как у попов, для сана.

– Давно из деревни?

– Городской, Правда, целину осваивал.

– Вот почему вы разговариваете моментами в стиле а ля пейзанин.

6

Антон сел за руль. Швейцар рьяно дунул в свисток. Верещание обозначилось в иссиза-синем воздухе над площадью белым звуковым пунктиром. Это верещание да, может, то, что Антон все еще сердился, что я не позволила ему подняться в номер, заставило его рывком тронуться с места, а затем слишком лихо тормознуть на развороте. Автомобиль занесло к шоссейному канту; когда он замер, как жук, которого напугали, опять полетели в небо кольцеобразные сигналы.

Швейцар в другой раз приложился к свистку. Теперь трели, выдуваемые им, напоминали раздраженное фыркание.

Гостиница загалдела пуще прежнего. Она возмущалась и свистом и сигналами.

– Ничего себе гвалт! – крикнул швейцар вверх. – Граждане гости, зря волнуетесь. Все одно сейчас гром начнет жахать.

Гостиница мигом умиротворилась.

Отвлеченная опекунским голосом швейцара и его покровительственным видом, я вспомнила об Антоне, услыхав чей-то радиоприказ, заполнивший почти опустелую улицу:

– Красные «Жигули», прижмитесь к бровке.

В поле моего зрения мелькнули «Жигули» цвета граната и желто-лиловая автоинспекторская «Волга» с динамиком и мигалкой.

Машины скрылись за крупнопанельной коробкой. По скорости, которую набрала первая из них, можно было догадаться, что Антон не собирается прижиматься к бровке. Как бы строптивость не привела его к печальным последствиям.

ЧТО МЫ ЗНАЕМ О САМИХ СЕБЕ?

1

Он-то думал, что разбудил меня телефонным звонком из Москвы. Не подозревая того, что я вдосталь набегалась по скверу близ гостиницы, он, чтобы подскульнуть надо мной: ты, дескать, дрыхала, а я ранняя пташка, – чтобы оправдаться за раннюю побудку, с задорной игривостью сказал:

– Лежень лежит, а счастье бежит.

– Счастье пускай бежит, лишь бы горе обегало.

– Инна, без горя я не испытал бы истинного счастья.

– Утешаешься?

– Убежден.

– Что у тебя в столице?

– Двигаю дела «Двигателя». Двинул меня в душу первый зам. Потребовал восстановить в должности... Кого – тебе известно. Мол, не имел права снимать без согласования с главком.

– Должность главного металлурга, она что, в номенклатуре главка?

– Нет.

– Искусство руководить заключается в искусстве согласовывать.

– Над кем иронизируешь?

– Над собой. Дак че, как говорят в Перми?

– Восстанавливать не буду.

– Так ты и ответил?

– Сегодня отвечу.

– Советую не спешить. Вернешься, обсудишь с горкомом, с заводским партийным комитетом. После дашь ответ.

– Работать надо. Погрязать в сварах не могу. Нравственность другая. Про здоровье и говорить нечего. Три раза еле уцелел: после ранения, от туберкулеза, от инфаркта.

– А ты знаешь, сколько раз на волоске от смерти был тот же Ергольский?

– Сколько?

– Не знаю. Может статься, он сейчас накануне гибели.

– Я щадил Ергольского довольно долго. Теперь – никакого прощения. Администратор недобросовестный, профессионально ленив и подловат, а то и пострашней. Кандидат без собственных идей. Беззастенчиво прилипал к чужим идеям, доходил до хищнического вероломства. Готовцеву предлагал соавторство.

– Если ты прав – прояви великодушие.

– Ты сомневаешься в моей правоте? Неужели ты веришь не мне, а...

– Чтобы сомневаться, надо знать. История сложная. Еще ни один узелок не развязала. Марат, у меня личная просьба: восстанови Ергольского. Он голодает всерьез. Он ожесточился и не пощадит себя. Умрет... Пусть ты прав-переправ... Кто виновник смерти? Тебя обвинят... В общем, вынудил, мол, к самоубийству.

Что-то щелкнуло в трубке. Почудилось – разъединили. Я замолчала от впечатления, что электроны, носившиеся с нашими словами между столицей и Желтыми Кувшинками, застыли. И когда неожиданно возобновился голос Касьянова, мне показалось, что он продышал это огромное заледеневшее расстояние.

– Последствия следствия... Эх, Инна, изнемогла моя доброта. Подлость укатала ее.

– Ну уж, ну уж?

– С Натальей познакомилась?

– А как же!

– Трудно дается Наталье новая специальность. Сейчас звоню – соседка массирует ей спину. От штамповки болит позвоночник.

– Зато цель какая!

– Есть и такая цель – пожить подольше.

– Заманчиво, но не для нас.

– Откуда знаешь?

– Интуиция.

– Возьми у Натальи послания: дядино – ко мне, мое – к нему. Послания почти что на эпистолярном уровне «князь Курбский – Иван Грозный». О дяде ты должна знать: знаменитый доменщик Курилин.

– Во времена оны слыхала, как он боролся в цирке с Франком Гудом и Яном Цыганом.

– Любил смолоду силушку потешить. Байка есть про доменного мастера, который медведя повалил, Именно мой дядя дал повод для байки.

2

Я не собиралась задерживаться у Натальи. Возьму послания – и обратно в гостиницу. Задержаться, однако, пришлось. Как уйдешь сразу, если Наталья пригасла, страдает от одинокости да еще больна: кособочится и одеревенелость в походке. Оказывается, п о я с н и к а  не милует и женщин, которые, не рожали. Впрочем, может, у Натальи были дети? Ах, уж эти молодые франтихи! После массажа надо укутаться, полежать в тепле и неге. Нет, она вырядилась в свой фантастический халат: по красному полю иззолота-белые орхидеи. Ну да, пращуры ее из Полинезии!

Натали, экстравагантная, мне тоже нравятся острова в Океании, но, как и вы, я их никогда не увижу. Разве что однажды выпадет сверхслучайный случай попасть с делегацией куда-нибудь в Гонолулу или на Папеэте! Ну-ка, надевайте, Натали, шерстяной платок, за неимением платка – свитер. Снаружи тепло. Пусть тепло, но то тепло – не то тепло. Есть пуховая шаленка. Очень хорошо! Я именно из тех, кто верит в целебность козьего пуха. Не стесняться. Снимайте, снимайте халат. Чтоб, я не забыла, что вы володеете роскошным халатом, накиньте его на телевизор. К сожалению, вы перестанете быть самым ярким пятном интерьера, цветомузыкой интерьера. Натали, экзотическая, простите мою неожиданную язвительность. Она и для меня неожиданная. И я не понимаю, откуда она. Я была язвочкой. В девчонках. В девичестве. Отец и мама совсем не язвили, а я нет-нет да и подпущу шпильку. Потом, едва сама стала мамой, стушевалась моя язвительность. И вот опять возникла. Не объяснить прежней язвительности, Да и сегодняшнюю язвительность не объясню. Раньше ее объясняли разлитием желчи, теперешних объяснений не знаю. Лишь могу предположить, что моя язвительность – результат неуследимо накопившихся раздражений, а также каких-то тайных сдвигов в химии организма. А, да что мы знаем о самих себе?

Поверхностный пух давно вытеребился из шали, и все-таки она была нежна и не просвечивала.

Я проявила, с точки зрения Натальи, бесстыдную бесцеремонность: она упрямилась, не желая приспустить до пояса грацию, но я сдернула ажурные лямочки по ее рукам и завязала шаль на шее и на животе Натальи, отчего поле шали так облегло ее спину, что обозначились крыльца и позвоночная ложбинка.

Детскость проявляется в повадках человека всю жизнь. Артачилась, стеснялась, капризничала, а едва я утеплила ей спину, егозливо укрылась шотландским пледом и шевырялась под ним, радостно попискивая.

Я принялась ее щекотать. Она хохотала, брыкалась, ущипнула меня. Появись в эту минуту Марат Касьянов, он бы воспринял нашу возню, как баловство дурашливых девчонок.

Вскоре, угомонясь, мы уж чувствовали себя подругами, пустились в откровенность. Правда, время от времени я  о ч и н а л а с ь  (это слово осело в моей памяти на Южном Урале, в годы военного лихолетья, оно применялось там в двух значениях: спохватываться и на миг пробуждаться, боясь проспать, пропустить что-нибудь важное), вспомнив о причине командировки, и унимала свою говорливость, и уводила ее воспоминания к тому, что я была обязана изучить, вызнать. И я перескажу все это, но не отрину личных страстей Касьянова и Натальи, в которых пульсировали трагические опасности.

3

Все началось с операции «Лотос».

Касьянов принимал литейный цех у Семена Серафимовича Лалевича. Он воспринял Лалевича как необычайного человека: тот сам отказался от должности, да еще и пошел в простые формовщики. Лалевич был практик без технического образования. На памяти Касьянова не было случая, чтобы кто-нибудь из его сослуживцев добровольно покинул руководящий пост. Смолоду Касьянова тянуло давать явлениям парадоксальную оценку, но при этом он не достигал желаемого словесного блеска. И решив, что он отнюдь не Герцен, не Оскар Уайльд, не Бернард Шоу, придумал лобовую форму парадоксальности – «злёвку» – соединил слова «злинка» и «издёвка».

Работая на гидростроительстве в Сибири, он присутствовал на собрании бетонщиков, крывших прораба за организаторскую никчемность. Какой бы ни была критика, прораб по обыкновению воспринимал ее как подкоп. «Хыть все вы против меня, – сказал он бетонщикам, – место не ослобоню».

Касьянов, выступая за прорабом, проговорил с передразнивающей попугайской интонацией всего одну фразу:

– Край морального падения – уйти в отставку, когда люди мечтают о твоей отставке.

Ему вспомнилась эта «злевка», едва он узнал, что сменяет начальника, отказавшегося от должности.

Он быстро понял, что дело не столько в удивительности Лалевича, сколько в том, что он не устоял в буферной позиции между директором и главным инженером, с одной стороны, и группой «Искатель», куда входили рационализаторы-литейщики и молодые инженеры из конструкторского бюро завода, – с другой. Группа «Искатель» спроектировала систему по отливке детали, похожей на цветок лотоса. «Лотос» – деталь газотурбинного двигателя. В тот период эти двигатели изнашивались раньше срока, иногда терпели аварии из-за неожиданных деформаций. Изготовление земляных форм для отливки «лотосов» (в формы вручную заливался высокотемпературный металл) было трудоемким по причине кропотливости и очень вредным по причине обильных выделений пыли и газа. Отлитая деталь, прежде чем стать годной, проходила обработку абразивными дисками, шлифовальными шкурками, полировочными пастами.

Литниковая система, созданная усилиями группы «Искатель» во внеурочные часы, стремительно производила «лотосы», не требовавшие дополнительной обработки. Создавалась установка полулегально: лишь с ведома Лалевича. Изготовлением небольшой детали «искателевцы» собирались начать пересоздание двигателя на высококачественной основе.

Тем не менее производительность установки внесла оторопь в ряды ее создателей: подлежало ликвидации формовочное отделение, сокращался объем работ на обрубочно-шлифовальном участке. Предварительная прикидка показала, что литниковая система высвободит около полусотни рабочих. Куда их девать? Понятно, пристраивать у себя же на заводе, что сопряжено со всяческими человеческими, номенклатурными, финансово-экономическими сложностями. Завершается, кроме того, проектирование новых систем. Совсем обезлюдеет литейно-формовочный цех, а за ним – модельный. Большинство цеховых рабочих в пожилом возрасте. По их расчетам нынешние заработки должны принести им пенсию с предельным «потолком» – в сто двадцать рублей. Разливщиков, литейщиков, вагранщиков, кто не отработал положенных десяти лет, чтобы иметь право уйти на пенсию в пятьдесят, надо приткнуть куда-то на горячие специальности, но некуда, необходимо переучивать, а к этому они относятся с чувством взрыва – протесты, угрозы, тяжбы. На заседаниях заводского комитета профсоюзов, где разбирались жалобы об упразднении отмирающих специальностей, плакали даже мужчины.

Но установка готова, может великолепно действовать, хотя и называется опытной, и кадровых перемен не избежать.

«Искателевцы» обратились к главному инженеру Мезенцеву. Он медлил с ответом, потом посоветовал «заморозить» литейную машину на неопределенное время. Позже он вызвал к себе Лалевича и посоветовал ее разобрать. Лалевич не внял совету. Мезенцев выразил гневливое удивление.

Он вынудил Лалевича доложить о происходящем директору «Двигателя» Тузлукареву.

Тузлукареву было все известно, но он делал вид, что находится в неведении. Завод вытягивал план. Двигатели, производимые им, судя по данным отраслевой статистики, выходили из строя не чаще, чем двигатели других заводов. К тому, что при этом гибли люди, он не оставался безразличен, но и не одобрял душевных мук тех своих подчиненных, которые страдали комплексом вины. Машинная цивилизация – убыстрение движения, а убыстрение движения увеличивает вероятность катастроф и трагических случайностей.

Тузлукарев считал, что улучшать качество «лотосов», да и других отливок, можно и при теперешней технологии. Как и главный инженер, он представлял себе, что установка «Лотос», узаконь он ее, взорвет изнутри удобный уклад заводской жизни и потребует огромных перемен. Года три придется вкалывать буквально без передышки, чтобы технологические новшества приобрели привычную стабильность.

Хочу заметить, что дальше мне тесно оставаться в пределах Натальиных рассказов, поэтому я обогащу их подробностями, которые отложились в моей памяти, благодаря общению с людьми, причастными к несуразной и странной (может, не такой уж несуразной и странной?) истории установки «Лотос». Да, я все меньше удивляюсь таким историям, а также подобным хозяйственным и руководящим ситуациям: горько, но они приживаются у нас и все чаще заставляют думать о катастрофах.

ТРЕТЬЕ СЦЕНАРНОЕ ВКЛЮЧЕНИЕ
СЛОМ

Сверкает и жужжит листва тополей.

Заводское старинное здание – кирпичная кладка цвета черноватой вишни.

Коридор. На стенах копоть и пыль.

Глазок в стальной двери.

Касьянов заглядывает в глазок.

За стальным столом, перед пустыми рядами стальных скамеек, сидит Лалевич.

Касьянов входит в помещение, садится на ближнюю к столу скамейку. Так и не подняв головы, Лалевич говорит ему (в тоне полная отрешенность):

– Я сложил с себя обязанности начальника цеха.

– И все ж я к вам, товарищ Лалевич.

– Зачем?

– Мне предложили ваше место.

Лалевич поднимает удивленные глаза.

– Когда-нибудь вы задумывались, – спрашивает он, – как маленький кусочек планеты становится метеоритом?

– Вы к чему?

– Я уже ни к чему. Имя-отчество?

– Марат Денисович.

– Фамилия?

– Касьянов. Член партии. Имел взыскание. Служил в Советской Армии. Бывал за границей. Женат. Не судился.

– Здоровье?

– Масло коровье.

– Серьезно.

– Было.

– Самостоятельность?

– Слишком самостоятельный.

– Образование?

– Высшее и разное. Кандидат технических наук.

– Цех принимать не советую.

– Почему вы отказались от должности?

– Поднялся из формовщиков и возвращаюсь в формовщики.

– Уходите на рабочее место?! Не потянете.

– Не потяну, значит, протяну.

– У вас, по моим сведениям, передовой цех?

– Искусство делать план. Не обещаю, Марат Денисович, что вы тоже сумеете делать план.

К тому же вишневому зданию идут трое рабочих. Коренником на полкорпуса впереди двух других шагает бригадир слесарей Кондрат. Погожий день и особое задание, полученное от самого главного инженера Мезенцева, настроили его на торжественный лад.

– Сотворим пустыню Кара-Кум! – кричит он, притискивая к бокам своих пристяжных спутников.

Маленький, по-монгольски скуластый, говорит:

– Эх, завалиться бы сейчас в тень, придавить минуток шестьсот.

Третий – юноша с длинными, до плеч, волосами – спрашивает коренника:

– Кондрат, он как сказал: разобрать литейную установку или сломать?

– Сотворим пустыню Кара-Кум.

– Я слыхал, будто бы эта установка уникальная.

– Бей, круши, не давай опомниться.

Разливщики Булейко и Самохин несут ковш с дюралюминием. Булейко заметил, что Кондрат присоединяет шланг пневматического молотка, к воздухопроводу. Самохин сердится, что Булейко сбавил поступь.

Когда они заливают дюралюминий в форму, Кондрат пытается отыскать паз в кладке, чтобы начать ее разрушение. Кладка добротная: некуда приткнуть носок зубила, и тогда Кондрат притыкает зубило к шву между кирпичами.

Дыдыканье молотка. Из-под зубила вьется пыль. Булейко задерживает заливку. Его напарник рявкает:

– Брак, черт побери, получится!

Булейко давит ручки вниз, ставит ковш на пол, бежит к литейной установке.

Кондрат опять притыкает зубило к шву, яростно давит.

Булейко оттаскивает его в сторону. Кондрат ярится, прет на Булейко, наставив на него, как штык, зубило.

– Взбесился, чи шо? – кричит Булейко, отступая.

– Приказ главного инженера.

– Главный того... – Булейко крутит согнутым указательным пальцем у виска.

Кондрат предупреждает Булейку:

– Не мешай – продолблю.

– Самохин... – Булейко делает жест в сторону Кондрата. – Держи.

Булейко бежит к воздухопроводу. Кондрат было бросается за ним, но на нем повисает Самохин.

С клещеватым Самохиным на загорбке Кондрат подбегает к воздухопроводу, но поздно: Булейко успел отключить молоток от воздушной «нитки».

Лалевич с Касьяновым наблюдали и за тем, как орудовал Кондрат молотком, и за тем, как ему помешали разливщики.

– Ну-к зови начальство, – грозно обратился Кондрат к Булейко.

Самохин, все еще виснувший на нем, сказал тоном забавника:

– Начальство – тю-тю, у нас коллективное руководство.

Кондрат принялся скакать, стряхивая Самохина с себя. Хохочут плавильщики, разливщики, формовщики, наждачницы, стянувшиеся к литейной машине.

К ним подошли Лалевич и Касьянов.

– Начальник, – тяжело дыша, обратился к Лалевичу Кондрат, – я человек подневольный.

Лалевич вскинул плечи, как бы недоумевая и вместе с тем не протестуя.

Он молчал, и все молчали.

Кондрат отнял кувалду у своего монголоватого товарища.

Касьянов спросил Кондрата:

– Что, собственно, происходит?

– Главный велел ликвиднуть, как класс, ту сооружению, – показывает на литейную машину. – Ваши работяги наскакивают.

Б у л е й к о. Машина новая. Во! Творческая группа у нас при заводе имеется. Группа «Искатель». Инженеры, из рабочих имеются. Персонально я – разливщик Булейко. Вы не из горкома?

К а с ь я н о в. Нет.

Разливщик Копырный, пожилой, с темным от формовочной массы лицом, выступил из-за Кондрата.

– Грамотная машина. Самолет Туполева взять, «Боинг» тот же – с этими аппаратами она потягается. Огромная сложность. Одних наладчиков подготовить – год, не меньше, надо потратить. Молодежь требуется. Наш цех молодежь не жалует – тяжелый. А которые появляются – из бывших заключенных, уровень не тот. Не зря говорится: всякому овощу – свое время.

С а м о х и н. «Лотос» называется установка. Работает, м-му, красиво!

К а с ь я н о в. Можете продемонстрировать?

Лалевич покрутил туловищем, выражая неохоту: дескать, бесполезно.

Касьянов идет к литейной машине, рабочие – вслед за ним. Лалевич, постояв в одиночестве, тоже идет туда. Люди расступаются. Лалевич встает к пульту машины.

Красиво смыкание стальных блестящих лепестков в подобие лотоса! Едва лепестки замирают (ниже, внутри формы, опрокинутое их повторение), смутно слышится пневматический всос, затем, в миг расхождения лепестков, на ленту конвейера, крытую асбестом, выскальзывает серебристая деталь.

К пульту, лавируя между рабочими, пробирается инженер Нареченис. Он руководитель группы «Искатель».

Б у л е й к о (Нареченису, кивнув на Кондрата и его напарников).Разрушители... Альгис Юргисович, надо установить дежурство.

Н а р е ч е н и с. Пусть ломают. За крупное техническое преступление кого угодно засудят.

Л а л е в и ч (не верит в серьезность его слов).Одуванчик.

К о п ы р н ы й. Товарищ Нареченис, наставите литейных машин... Рабочим-то куда деваться? Формовщикам, обрубщикам, модельщикам, разливщикам? На другой завод? Другого нет. Я семь лет возле металла жарюсь. Еще три года – и стаж горячий выработаю. В пятьдесят cтал бы получать пенсию. Из-за вашей машины хоть в другой город переезжай.

Н а р е ч е н и с. У нас не капитализм. В плавильщики переведем, в сталевары. Места найдутся. Литейные машины потребуют дополнительный металл.

К о п ы р н ы й. Большинство, как я, в возрасте. Переучиваться поздно. Не всех по здоровью на новые работы возьмут. Есть силикозники, есть тэбэцэшники. Почва для ваших машин не подоспела.

Н а р е ч е н и с. Почву готовят администраторы. Семен Серафимович, реально то, о чем он говорит?

Л а л е в и ч. В основном.

Н а р е ч е н и с. Стало быть, необходимо тормозить технический прогресс?

Л а л е в и ч. Коварная проблема.

К о н д р а т. Провентилировали мозги – давай рулите по местам. Сотворим пустыню Кара-Кум. Хлопцы?

К а с ь я н о в. Вот что, герой, я принимаю литейный цех. Никакого демонтажа производить не будем.

К о н д р а т. Не сердите товарища Мезенцева. Он вас в дерьмо окунет, морским узлом завяжет.

Директор завода «Двигатель» Тузлукарев смотрит на экран телевизора. Кадры плывут, сжимаются, перекашиваются. Он пробует настроить телевизор, но ничего не получается. Мало-помалу на экране мы различаем цистернообразные дюралюминиевые печи, людей, толпящихся возле литниковой установки.

Быстрым шагом Тузлукарев проходит в кабинет главного инженера Мезенцева.

Мезенцев смотрит телевизор.

– Литейный смотришь?

– Его.

На экране Касьянов, Лалевич, Нареченис. Их головы согнулись в печальном полунаклоне. В глубине кадра – уходящие из цеха Кондрат с помощниками.

Мезенцев оборачивается к Тузлукареву.

– Подписал приказ?

– Собираюсь.

– Каков самостийщик?!

– Приказ о его назначении подпишу.

– Подпишешь крах под собственным спокойствием.

– Стареет твоя интуиция.

– Галопом далеко не ускачет.

– Не доверяю я конно-спортивным ассоциациям.

– Кичишься?

– Чем?

– Уводишь человеческое за пределы животного. Не подписывай.

– Подпишу.

– Ты любишь, когда тебя называют хозяином. Но натура у тебя... натура временщика.

– Умно.

– Сколько можно мыслить в пределах дня, месяца, года, пятилетия?

– Будем жить по тысяче лет...

– Вам установи долговечность хоть до ста тысяч... Психология временщиков!

– Терпеть ты не можешь варягов. Временщиком меня... Ересь! А вот ты заражен местничеством.

– Не терплю варягов. Не скрываю: заражен местничеством. Горжусь. У местничества фундамент – чувство Родины!

– Надоели твои завиральности. Пошел бы ты...

Усмехаясь, Тузлукарев возвращается к себе в кабинет. Туда, вслед за ним, заскакивает Мезенцев.

Тузлукарев садится за стол, подписывает приказ.

Мезенцев тычется подбородком в свои подведенные под горло кулаки.

– Установку я сниму.

– Волен, батюшка, волен. Ты задевал мою интуицию. Ее настораживает твой нахрап.

– Гонка, гонка, непрестанная гонка.

– Век сверхвысоких скоростей, динамических рывков.

– Хочется плавного движения.

– Эволюции?

– Ее.

– Что же...

– Эволюция восхитительна, словно красивая и при этом верная жена. Порви приказ.

– Приказ подписан.

– Какой же ты недальновидный!

Когда Касьянов входит в директорский кабинет, Тузлукарев вращается в кресле по солнцу и против солнца. Он то как бы нависает над письменным столом, высоко выкрутив кресло, даже виден винт, глянцевито-черный от масла, то едва ли не скрывается за стол, осадив кресло почти до паркета.

Мрачнея, Касьянов ждет конца прокрутки. От вращения у Тузлукарева посоловели глаза. Тузлукарев спрашивает Касьянова, покружив ладонью по-над лицом и рассмеявшись:

– Впечатление?

– Должностная утеха единоначальника.

– Я о литейном цехе.

– Джунгли.

– Как назвать вмешательство... без полномочий?

– Душа взыграла.

– Если вы сейчас посамовольничали – что будет дальше?

– Дальнейшее не последует.

Касьянов отвешивает Тузлукареву церемонный поклон человека, который не только не собирается унижаться перед работодателем, но и рад возможности удалиться с достоинством и саркастическим пренебрежением.

– Э, Марат Денисович, приказ подписан.

– Ликвидируйте.

– Неучтивость, Марат Денисович.

– В джунглях все возможно.

– Слишком примитивное суждение для семидесятых годов двадцатого столетия. Напоминаю, что мы с вами исповедуем диалектическую философию.

– Исповедуем ли?

– Ее внедряли в наше сознание с детских лет. Не можем не исповедовать.

– Хороши диалектики! Срывая кратер, думаете, что тем самым устраните вулкан.

– Не я велел разбирать установку. Техническую политику осуществляет на заводе главный инженер. Кстати, имеются ли эффективные методы борьбы с вулканами?

– Не слыхал.

– Думаю, что в человеческих возможностях залить глотку вулкана, дабы успеть перенести селение или город на безопасное место. Притормаживание природных процессов предполагает и замедление процессов, вызываемых людской деятельностью.

– Теория «Тирриля».

– Кого?

– Был такой прибор для регулирования оборотов турбогенератора. Три тысячи оборотов в минуту. Ни больше ни меньше.

– То-то что социальное регулирование сложно в силу постоянной изменчивости жизни.

– Оказывается, все можно оправдать.

– Марат Денисович, поверьте, и нам не чуждо стремление осуществлять справедливость.

– Странно.

– Странно, странно.

– Осуществляйте.

– Присоединяйтесь.

– Вы или очень коварный, или очень верите в собственное должностное бессмертие.

– Э, домыслы! Берете цех?

– Беру.

– Тогда – совет. Группа Наречениса мобильна, творчески блистательна, но опережает наши современные возможности. Было бы губительно для государственных ресурсов, если бы какие-нибудь Габон и Сан-Марино пытались наладить производство сверхзвуковых самолетов... Вы поняли меня?

– Марки коллекционируете?

– Сын.

– Мы золотых марок не выпускали, а Габон выпустил.

Контора цеха – стеклянный куб, прилаженный с помощью металлических конструкций к глухой кирпичной стене. В конторе, вдоль стеклянной плоскости, ходит Касьянов, поглядывая на литейную установку.

Телефонный звонок. Касьянов проходит в миниатюрный кабинетик, берет трубку.

Голос Натальи:

– Сижу в твоем номере. Только что прилетела.

– Так внезапно? Какому случаю обязан?

– Твоему молчанию. Позвонила в отдел кадров. Узнала – не выходишь из цеха, оброс бородой, пожелтел.

– Осада.

– Что за осада?

– После. Еды в номере никакой, кроме грецких орехов. Коли пепельницей. Да, в чемодане бутылка шампанского. Пей. Утром встретимся.

– Никакого утра. Ведь час ночи. Немедленно домой.

– Ладно тебе.

– Что ладно?

– До утра.

– Улечу.

– Забыла, как я отношусь к угрозам?

– Улететь?

– Ладно, сказал.

Сигналы телефонного отбоя. Такое впечатление у Касьянова, что они с каждым мгновением убыстряются, становятся тревожней, громчают.

Он быстро выходит из цеха, пересекает заводской двор, бежит по улицам.

Над городом, во все звездное небо, звучат сигналы телефонного отбоя.

От гостиницы отъезжает такси. В оконце силуэт Натальиной головы.

Касьянов вскидывает руку.

Машина на мгновение словно бы споткнулась, но тут же резко рванула вперед.

Его рука рухнула с высоты, как подпиленная ветка.

Едет поливальщик. Крыло воды долетает до обочинного газона. Касьянов бежит навстречу поливальщику.

Поливальщик делает разворот, окатывает Касьянова водой.

Касьянов обгоняет поливальщика, прорвавшись сквозь крыло воды, встает на пути. Крылья воды становятся короче и совсем исчезают.

Касьянов садится в кабину поливальщика.

Такси, на котором уехала Наталья, описывает дугу перед зданием аэровокзала, несется обратно, в город.

Поливальщик и такси проносятся навстречу друг другу.

Дуговым жестом Касьянов велит водителю повернуть.

Поливальщик мчится обратно. Из его кабины видна машина, в которой едет Наталья.

Погоня увлекает Касьянова.

Едва такси снова разворачивается и устремляется к аэропорту, он, теперь не без веселого азарта, делает крюк рукой.

Злое лицо водителя поливальщика.

Гостиничный номер. Касьянов швыряет на паркет мокрый пиджак, падает в кресло возле стола, засыпает.

Утро. На улице звон трамвая. Этот звон переходит в телефонный.

Не размыкая век, Касьянов поднимает трубку.

Г о л о с  Б у л е й к и. Марат Денисович, Булейко звонит.

К а с ь я н о в. Демонтировали?

Б у л е й к о. Разворотили, как бульдозером.

К а с ь я н о в. Который час?

Б у л е й к о. Восемь доходит.

К а с ь я н о в. Могу успеть, к самолету?

Б у л е й к о. Неужто улетите?

К а с ь я н о в. Прости, друг, спешу.

Поле аэропорта. К самолету, сияющему на солнце, тянется цепочка пассажиров.

Наталья замыкает цепочку. Скорбной гордостью вскинута голова. Колышутся, по ветру волосы.

«Люди неблагодарны, – думает она. – Если Марат жесток, для чего жить?»

Возле поручней трапа стоит бортпроводница. На ее настроение действуют настроения пассажиров, как ветер на траву летного поля.