Текст книги "Макушка лета"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
ГОЛОДОВКА ЕРГОЛЬСКОГО
1
Волнуясь, удастся ли получить отдельный номер, я проследовала к стойке администраторов.
Блондинка, миловидная и белоблузочная, похожая на своих московских товарок, обрадовала меня:
– Номер? Сколько угодно! Но прежде я соединю вас с городской газетой.
– Устроюсь и позвоню.
– Срочно.
Жужжание наборного диска, и администраторша протягивает мне телефонную трубку. Я слушаю ответственного секретаря местной газеты. Дикторским голосом он извещает меня о поручении Гольдербитурера: не медля навестить автора «телеги» Ергольского, бывшего главного металлурга – он объявил голодовку, что и довел вторично до сведения нашего еженедельника. По словам ответственного секретаря, в городе переполох: случай беспримерный, притом с заслуженным человеком, имеющим звание кандидата технических наук.
2
Записываю адрес.
Иду к Ергольскому. Администраторша сказала, что его дом в новом микрорайоне, почти совсем рядом.
Оказалось, что это довольно далеко: спуститься покатым переулком среди рубленых домов, черных, отдающих красниной, пересечь овраг, а как выберешься на бугор, тут «башни» и «этажерки» микрорайона. Из оврага железобетонные дома – зубы разной ширины и высоты – производили впечатление слипшихся.
Гольдербитурер, склонный к заумным толкованиям зодчества, утверждает, что в зданиях как бы материализуются души людей. Неужели наши души столь же серы, железобетонны, низкопотолочны, как и дома, в которых, живем? В прошлом году я путешествовала по сельской, лесной, приречной Сибири глухоманных просторов. В темных избах, ничем не украшенных, живут люди, изумляющие внутренним благородством, красотой помыслов и семейных отношений. Нет прямой зависимости между зданиями и человеческой душой, особенно сегодня: большинство из нас не строит, не заказывает, а берет то, что дают.
Я спешила к Ергольскому, заранее испытывая неприязнь к его голодовке и к причинам, вызвавшим ее. Разумеется, сговор, расчетливый протест, стремление восстановить свое господство. Приходилось сталкиваться с вероломством, тонко действовавшим под видом справедливости.
В тревоге я торопливо всходила на холм, запыхалась. Я ничего не должна предопределять ни чувством, ни умом, если хочу быть справедливой, пока не вникну в суть борьбы между Касьяновым и Ергольским. Заведомо принимая сторону сильного, мы бессознательно соскальзываем в хорошо защищенную позицию, а после нам открывается собственное машинальное приспособленчество, за которое надо нести подчас не только моральную ответственность, но и по суду, как за преднамеренное преступление.
3
Еще издали я заметила у подъезда «башни» автомобиль цвета слоновой кости. То была «неотложка». Шофер рассматривал миниатюры в журнале «Индия».
– За кем «неотложка»?
– Деятель жирок спускает. К нему целый консилиум: терапевт, невропатолог, эндокринолог. И ты из врачей?
– Куда мне!
– Запросто могла бы. Работа не до пота. Пяток рецептов выучишь – и хва́тя, Катя.
– Жирок спускает? Почему?
– Вниз скатили. Не поглянулось.
– Слух идет – несправедливость.
– Допекли, может. Уловка, может. В крайность пускаются, когда душа не терпит. Старичок один делился со мной. Подлость кто сотворил, не наказали, потому как загладить сумел, концы в воду, но тот все равно поплатится. Имеется, сказывал, загадочная сила, она и подводит к возмездию. Я, мол, в точности не знаю, какая сила: божественная, космонавты ли из других вселенных, стало быть, звездное воинство за правду.
– К чему клоните?
– Этот-то, голодовка, ходу не давал молодому инженеру. Молодой у железа новые качества вызывал. Ковче чтоб, жароупорней, эластичней... Или как там? Старался заменять им цветные металлы. Они ведь дорогие против черных. Экономия намечалась. Металлург мешал, мешал, подсекал, подсекал... Результат получился – он бумагу в комитет по изобретениям. Себя туда включил, зама, начальника техотдела, главного энергетика. Хищники очень-то склонны к самоконтролю.
– Прилипалы.
– Фамилию молодого не включили. Он узнал – к металлургу в кабинет, давай его честить. Тот спокойненько посиживает, не совестится. У молодого деталь была в руке, он ею запустил... Не попал, в стене кусок выбил. Прогнали с завода. Плохую запись в трудовую книжку. Уехал куда-то далеко. Сказывают, не сломался. Мог бы загинуть.
– Не враки?
– Ты-то почему интересуешься?
– Профессия.
– Следовательница?
– Исследовательница. Слыхал об идеалистах?
– Неправильная философия? Да? Против материалистов?
– Я идеалистка: духовное для меня выше материального.
– Нынче все помешались на материальной заинтересованности. У самой, небось, капитал на сберкнижке? Одежа на тебе заковыристая. Ты не из нашего. Из области?
– Не из вашего.
– Вижу – аристократические в тебе кандибоберы... Богатая!
– Пятерка на книжке. Что касается костюма – сама себя обшиваю.
– Не заливай мозги воском. Вообще-то, говорят, мужик он головастый.
– Разругали металлурга вдрызг, затем похвалили.
– Говорят... Могут набрехать. На больших личностей чего-чего не плетут. Может, сыр-бор горит из-за власти? Директора «Двигателя» знаете?
– Плохо.
– Неуемный! По головам к власти взбег!
– Ну уж, ну уж!
– Ничего не «ну уж»! Чуть появился на заводе – начальника цеха согнал, главного инженера под сиделки коленом, директор, не дожидаясь, чесанул в теплые края. И директора бы сместил. Захватчик!
– Воистину наплели. Кто бы ему позволил?
– Не кто! Позволила промашка главного инженера Мезенцева. Никакой здесь напраслины. Почему ручаюсь? Мезенцев мой сродственник. Десятая вода на киселе, но все ж-ки. Когдай-то его кровинка запнулась за мою. Промашка... Может, и не промашка. Технические активисты сварганили машину для литья. Мезенцев приказал ту машину порушить.
– Порушили?
– А то нет!
– Неудачная, опасная? Какой повод?
– Экспертизу над ней не делали. Слух: мол, сильна была машина! Ни за что не поверю. Как Мезенцев, в Желтых Кувшинках исключительных личностей из местных не происходило.
4
Над входом в подъезд простерся железобетонный навес. Его подпирала зеленоватая панель, на ней летели мозаичные пеликаны.
Поднимаясь вверх, я слышала чьи-то возбужденные голоса, гулко отзывавшиеся высоко в шахте. Лифт нес меня на сближение с ними. В миг, когда лифты поравнялись, крикливый тенорок похвалялся, что он убедил Ергольского пить минеральную воду. Трещиноватый бас, вероятно, принадлежавший астматику, пренебрежительно отнесся к похвальбе тенорка:
– Будьте уверены: Ергольскому известно – без воды и неделю не протянешь. Нагнетает ужас на городское руководство. Вы понимаете? Умрет, кому-нибудь не сдобровать. Жох.
– Заблуждаетесь, – возразил тенорок. – Борец за честь.
– За личную власть. Высокий заработок тоже не сбрасывай со счета.
Спор врачей упал вниз, остановился, вырвался из шахты, едва раздвинулись створки лифтовых дверей.
5
Быть может, мои понятия о бытоустройстве не соответствуют современному уровню научно-технической революции, но не нравятся мне «глазки́», врезанные в квартирные двери. Понимаю: наконец-то оптика, издавна находящаяся на службе у астрономии и биологии, внедряется в быт. Согласна: преступники не вывелись. Да навряд ли «глазок» убережет от лиходея, зато сквозь не– го наблюдай за соседями и за теми, кто с ними ведется, следи за влюбленными, которые уединились на лестничной площадке, зато он даст тебе возможность сортировать родных и знакомых: приятным, необходимым, выгодным ты открываешь, нежелательных, бесполезных, занудливых, посредственных, занимающих микроскопические должности – не пускаешь.
В оклеенную пластиком, узор «под орех», дверь Ергольских был вделан не просто глазок или волчок: судя по величине линзы и оправы – целая подзорная труба. В центре линзового круга светился оранжевый зрак. Вершком выше на квадрате из никеля – гравировка с фамилией хозяина и его научным званием.
Прежде чем нажать кнопку звонка, я дала, себе возможность прочувствовать, что Ергольский – кандидат технических наук, и пожелала ему выйти в доктора. Словно бы подтверждая, что хозяин квартиры относится к людям индустриальной цивилизации, за дверью раздалась гугнивая мелодия.
Чтобы тот, кто приникает к окуляру подзорной трубы, увидел крупным планом мое лицо, я встала близ двери. Оранжевый зрак почернел, но открывать не торопились, не возникло внутри даже по-мотыльковому летучее движение. Я хотела повторить гугнивую мелодию звонка, но передумала: через дверь, хотя она и была покрыта пластиком, пробивалось чье-то нервное напряжение.
– Понаставили волчков! Чего, спрашивается, таитесь? Прервала отпуск, летела тысячи километров и еще должна ждать у порога.
Кто-то упорхнул в комнату, а возвратясь обратно, искательно, девчонисто, музыкально спросил:
– Кто вы?
– ...о вы... о вы, – передразнила я.
– Скажите, пожалуйста.
– Корреспондент. По специальному заказу товарища Ергольского.
– У папы от голода сердце схватывало. Врачи приезжали. Приходите завтра в эту пору.
– Сегодня.
– У него головокружение. Посетите краеведческий музей. Культурно отдохнете.
– Скука.
– У-у!
– В музей пойду, если возьмете на себя роль гидши.
– Гейши?
– Экскурсовода.
– Мне послышалось «гейши». Мне нельзя. Дежурю при папе.
– Школьница?
– Совершеннолетняя.
– Вы меня разозлили, мисс Совершеннолетняя.
– Не от меня зависит. Папе трудно. Вокруг Касьянова целая клика. Городская власть самоустранилась. На заводе помалкивают. Поборитесь-ка в одиночку.
– Боролась.
– Все равно папе тяжелей. Завтра. Хорэ?
– Девочка, вам рано играть в политику дымовых шашек.
– Простите, нам не до шуток. Завтра.
– Если не сейчас, то никогда.
Зрак подзорной трубы опять стал оранжевым. Отлипла говорушка от окуляра. Понеслась к отцу. И вот опять через окуляр.
– Папа и в самом деле не в силах поговорить с вами...
Ее голосок на мгновения размывался от печали. Девочка зарыдала бы, наверно, если бы она не испытывала убежденной причастности к папиной борьбе и если бы не боялась, что ему станет хуже.
Но я не хотела уходить. Я была уверена: коль он попросил, чтоб я приехала, мой приход окажет на него благотворное воздействие. Мне казалось, что я в состоянии помочь ему, духовно. А еще у меня было такое чувство, что я нуждаюсь в ошеломительно глубоком потрясении. Никто меня так не окрылял, как человек, подвергнувший себя страданию ради справедливости. Я начинала сострадать, докапываться до причин, вступала в противоречия, меня преследовали, как и того, кого поддерживала. Изведав могущество неправоты, намытарившись вусмерть, я все-таки побеждала. Отрадна победа чести! Но не победой вдохновлялась моя жизнь дальше, хотя, конечно, и, ею, а тем, что действительность сохраняет возможности, вознаграждающие за упорство, что постигла в ней то, чего не постигнуть, не испытав незащищенности перед сплоченной подлостью, что я не разочаровалась и не стала слабей.
6
В досаде я спускалась на лифте. Когда, когда выведутся люди, которые видят на земле только самих себя и свои цели? Почему тот же Ергольский считает позволительным узурпировать мое время ради собственных интересов? Не только мое, а и многих других, о ком я и не подозреваю?
В делах и судьбе каждого человека есть нечто планетарное. И вот кто-то внезапно срывает его с привычно-насущной орбиты и закручивает вокруг себя. Подумаешь, солнце! По какому праву? По праву соотечественника? Но тогда за личными причинами должны маячить всезначимые тревоги. По праву, проистекающему из рода моей деятельности, которая обязывает меня защищать любого гражданина общества? Но почему в таких случаях чувство ответственности перед моим возможным подзащитным так беззащитно?
Я не обратила внимания на то, что затевало вислое, синюшное небо. Это произошло позже, на изволоке, огибавшем микрорайон, едва впереди меня выросло желтое дерево молнии. Хоть моим ногам захотелось свистануть прямиком, через бурьян, к близкой отсюда «башне» Ергольского, но наперекор их пугливой готовности к прыти бросилось мое возмущение: вдруг да Ергольские глядят из окна, то-то распотешу.
Не подозревая, что я куражусь сама перед собой, захмелевшее от туч небо дохнуло электрическим перегаром. Предполагать, будто бы оно рассчитывало, что я без промедления задам стрекача, не смею: бахвальство сродни куражу, – однако замечу, что оно тотчас уязвленно заворчало и гаркнуло с таким остервенением, что у меня заложило уши.
Новая молния, возникшая теперь совсем рядом, соединила в недобрую логическую цепь и отлет Марата Касьянова, и телефонограмму о голодовке, и то, что я не была пущена к Ергольскому, и то, что небо угрожало мне: какая-то явная круговая порука негостеприимства. Но эта логическая цепь распалась раньше молнии, потому что ее разъяли приветливые лица Антона и Натальи, возникшие в моей памяти.
Вокруг так полыхало и гремело, что было ясно: тучам не уплыть отсюда, их доконает ярая обработка электричеством и звуком. Скоро они отворились, и не слегка, как, например, водопроводный кран домашнего пользования, а как использованная вода, прущая с теплоцентрали круглым потоком, двухметровым в поперечнике.
Моя цейлонская блузка, нежно-белая при сильном свете, мерцающая тончайшими изображениями тропических деревьев и птиц, свадебных процессий, каких-то мифологических походов на слонах, стала, мигом намокнув, льдистой с проголубью. Брюки оказались – я и не подозревала об этом – из дождеотталкивающей ткани. По ним стекало, будто по свежеоцинкованному железу, и я испугалась за будущее своих босоножек, сшитых из взаправдашней кожи: скинула босоножки, закатала брюки, чапала босиком.
Глина изволока мыльно скользила. Изволок пересекали зубчатые, как стегозавры, ручьи.
Небесный водобой вызвал в моем сознании неожиданное сопоставление. Ергольский, как и я, почти что наедине с грозой, и оба мы не застрахованы от катастрофы.
Теперь ту грозу мое воображение видит этакой огромной рощей разноцветных молниевых деревьев, прорастающих в глинистый холм. К счастью, ни одно из них не проросло в меня.
САМООТРЕШЕННЫЙ СИТЧИКОВ
1
Превращения, происходящие в мире человеческих настроений, загадочны и сложны, потому что зачастую неуследимы и не поддаются ни самонаблюдению, ни реставрационным работам разума.
Едучи с Антоном Готовцевым, я возмутилась его приглашению на участок экспериментальной металлургии. Однако едва вернулась в. гостиницу, вдруг загорелось поехать на завод, несмотря на то, что сначала надо было выгладить брюки. Пришлось сушить босоножки. Благо, я догадалась понаведаться в умывальню ресторана. Нажимаю кнопку автомата для сушки рук, а подставляю под решетчатое отверстие, откуда летит горячий воздух, раскисшую босоножку.
Едва я привела в порядок одежду, ко мне зашел Виктор Васильевич Ситчиков, замещавший Касьянова на время его отъезда. Оказалось, что Ситчиков тоже живет в гостинице.
Мы поехали на завод.
Сидя в трамвае напротив Ситчикова, я разглядела, что он возмутительно молод. Внушила себе, что он весьма моложав по своей черноволосости, свежевыбритости и южнорусской смуглоте.
Я привыкла встречать на главных постах индустриальных предприятий людей зрелого и пожилого возраста и даже нередко досадовала на то, что они стоят над молодыми инженерами, давно опережающими их административно-творческие возможности. Тут бы я должна была радоваться, что Ситчиков, при его молодости, крупный чин, а я почему-то морочила свой ум тем, будто бы положение Ситчикова объясняется начальственным щегольством, а то и стремлением к показухе (мы-де в ы д в и г а е м, невзирая на младость) самого Касьянова. Конечно, я не могла не помнить аэродромного Касьянова в окружении молодых соратников и не усматривала в этом тогда ни вспышкопускательства, ни пижонского расчета. Но Ситчиков, Ситчиков? Наверняка не женат. Выражение лица по-юношески девственное. Самый что ни на есть желторотый из тех, кто провожал Марата.
Допускаю, что Ситчиков чувствовал мое неприятие, поэтому и молчал.
Как и всякому человеку, мне интересен собеседник, к которому я испытываю душевное расположение. Давно пора изжить это свойство, сохраняющееся вопреки профессиональной необходимости. Я завидую товарищам по еженедельнику, общительность которых определяется не симпатией, а потребностью дела. Хотелось бы хоть изредка превращаться в своего рода кибернетическую машину дела.
2
Наверно, мы промолчали бы весь трамвайный путь, кабы я внезапно для себя не обрадовалась тому, что лицо Ситчикова начисто лишено археологических отложений сановности. Кстати, такие отложения на лицах не всегда зависят от длительности течения должностного времени. Археологию руководящей брюзгливости, надменности и спеси я замечала на лицах детсадовцев, школьников и студентов.
– Вы что окончили? – спросила Ситчикова.
Он помешкал с ответом.
– Случай японского толка, – наконец-то заговорил он. – Не, не совсем точно. В Японии представитель какой-нибудь электронной фирмы может пригласить на должность начальника цеха выпускника философского факультета, в общем гуманитария. Я учился в менделеевском институте, но после третьего курса...
– Женились?
– Банально.
– Вечно прекрасно!
– Из-за личного?
– Боитесь личного, как энцефалита?
– Что касается личного, покуда не увлекало.
– Обычно общественно значимое в одной горсти с лично значимым.
– Надеюсь, ваше обобщение не претендует на абсолют?
– Вы не смогли вернуться в институт, потому что...
– Я занимался важной проблемой. Покуда она еще существует, правда, острота уже не та. Возможно, по причине усталости и, вероятно, смирения. Проблема, повторяю, важная, притом в объеме страны и планеты.
– Конкретно?
– Как-нибудь при случае.
– Случай может не случиться.
Обида, похоже, распространилась на весь объем его грудной клетки. Дыхание стало младенчески коротким, верхушечным.
Он сказал:
– Почему-то считается в порядке вещей жить лишь для себя. Когда кто-то посвящает себя по внутренней потребности только другим, со всех сторон сочувственные вздохи, подозрения: не болен ли психически – или восторженные ахи: «Ах, мол, какое самоотрешение!» Я уж не говорю о том, что бранят тебя альтруистом, будто альтруизм не самопожертвование без корысти и тщеславия, а нечто вроде алкогольного индивидуализма.
– Не сердитесь, Виктор Васильевич, ненароком...
– «Ненароком»? То ли объяснение? В свою очередь и вы не сердитесь на прямоту. Вы равняетесь на привычное, на тенденцию к едва ли не кастовой стабильности дел и положений. В ваших глазах я мальчишка и, но всей вероятности, недоучка?
– Недоучку отрицаю, мальчишкой нахожу.
– Перед тем, как Марат Денисович назначил меня своим заместителем, некоторые из крупных администраторов завода пытались ему помешать.
– Каким образом?
– Знаете ведь, как создается атмосфера определенного мнения.
– По-разному создается.
– Тут было по этапам. Нет законченного высшего образования.
– Вы, наверно, кому-то сказали, что не собираетесь кончать институт?
– Не говорил. Самое-то главное: они побаивались за свое ретроградство организаторов. Им абы все шло так, как шло. Молод. Начнет преобразовывать.
– А я встречала молодых ретроградов, противодействовавших новаторам преклонного возраста.
– Молодость олицетворяла и будет олицетворять революционность.
– Ничто не абсолютно, и любое поколение неоднородно.
– Согласен. И тем не менее настаиваю на расторможении молодости. Генри Форд, когда после второй мировой войны его империю начал лихорадить кризис, подпитал свою администрацию десятком молодых людей. Взял из состава военно-воздушных сил. Между прочим, автомобилестроение было для них столь же незнаемой областью, как не знает большинство человечества звездного неба. Ради объективности скажу: молодежь у нас пользуется преимущественным правом на романтику преодоления трудностей. Возьмите труднейшую стройку – молодежь! Тот же великий БАМ – это мы!
– И вполне справедливо: первопроходцы, первооткрыватели обычно полны неизрасходованного здоровья. Разумеется, я уловила то, на чем вы настаиваете. Как-то я знакомилась с анкетированием, проведенным среди молодых специалистов на металлургическом комбинате. На вопрос, каковой им видится служебная динамика, они отвечали: бесперспективной или патологически вялой, потому что все ключевые посты заняты и очень надолго представителями старшего поколения и отчасти среднего. Пока, мол, выбьешься – покатит за сорок, и желание полета пройдет, и на крыло вставать трудно, разве чтоб переброситься от сарая до озера и обратно, как это еще могут делать домашние гуси. Выводы, конечно, болевые, однако опираются они на пессимистическую статичность, а не на неустанный оптимизм. Кстати, Виктор Васильевич, я полагаю, что довод в пользу выдвижения молодых объясняется не столько вашей личной молодостью, сколько...
– Прежде всего тем, что молодость опирается на покуда не избытую мозговую и физическую силу...
– То, что вы говорите, в основном верно, но почему-то в вашем голосе возникают элегические интонации, распространяющиеся на все возрасты, кроме молодого. Пожалуй, точнее: тональность эпитафии, наподобие вот этой... Некогда, по моим сведениям, она украшала чью-то каменную плиту на кладбище Донского монастыря. «Дорогой отец, спи спокойно, да только, смотри, больше никогда не просыпайся».
– Вы восприняли т а к сожаление. Сожаление, что возраст избывает первоначальные свойства – то же здоровье, ту же отзывчивость, ту же любознательность. Согласитесь: студенчество испытывает огромное тяготение к философии, к поэзии, к науке... Знание этих областей духа у значительной части стариков является остаточным знанием юности. Прошу вас не путать практическую осведомленность с истинной образованностью – она прибывает с годами – и, понятно, с интеллектуальностью. Согласитесь: интеллектуальность берет начало в образованности и обогащается размышлениями.
– О, да!
– И сразу ирония. Напрасно. К вопросу о достоинствах молодости. Некоторые из них превосходно сформулировал Бернар Гурней в книге «Введение в науку управления». Молодой, по Гурнею, несет в себе прекрасное диалектическое взаимоисключение: «...он хочет интегрироваться, адаптироваться, и в то же время противится этому». Он с ходу вбирает качества и привычки среды управления, упивается новым положением. Он избирает примеры для следования. Но вместе с тем он стремится полагаться на собственные идеалы, посматривает свысока на зубробизонов руководящего мира, срезается с ними, бунтует, мечется, кается и очаровывается образом собственных намерений, поступков, осуществленных мыслей.
– Виктор Васильевич, вы лично для чего пришли в сферу управления?
– Просто Марат Денисович поручил мне социологическую службу завода, или, как мы говорим для общепонятности, службу человечности. Эта служба составляет и претворяет в жизнь план социального развития всего заводского коллектива. Положения в плане самые насущные: внимание к условиям труда, к бытоустройству, образованию, доходам всего коллектива, каждой семьи, отдельной личности. Было здесь пренебрежение к быту человека. Жилье строили, но маловато, не предусматривались важные современные удобства. Худо было с яслями и детскими садами. Совсем не было базы отдыха за городом. Мало-помалу мы преодолеваем эту трудность. Кстати, недавно один рецензент, разбирая роман о рабочем поселке тридцатых годов, изгалялся над автором за то, что тот изобразил тяготы с питанием и жильем в те годы. Автор изобразил трудовой героизм, но и сильно нарисовал бытейский героизм. До этого почти все писали о том, что создание индустрии потребовало великой доблести в труде. Автор же романа сознательно изобразил жизнь в быту тоже как подвиг ради создания индустриального могущества Родины. Рецензент называет этот подвиг «желудочным бытом». Он обожает оперяться цитатами, даже, прошу прощения, кое-куда их вставляет, чтобы думать, что управляет собой во время полета на рецензентской метле. Он помнит слова Маркса: чтобы заниматься творчеством, надо иметь пищу, жилье и обувь, а делает вид, что не помнит. Индустриализация была трудовым творчеством рабочих, которое совершалось с подвигом в труде и быту. Все это я говорю к тому, что намерен послужить новому отношению к людям труда. Фу, что-то я ударился в словесный плакат.
– Нормально: полемика и выработка свежих гуманистических принципов. Я не могу не радоваться таким вещам. Идет серьезный процесс: добиваясь все большей отдачи от труда, все пристальней занимаются развитием быта и учреждений культуры в каждой из производственных зон. Но, увы, он требует настоятельного внедрения. Есть металлургический гигант. Он дает в год два миллиарда прибыли. Директор гиганта оченно даже гордится ею. Однажды в очередной раз он запустил в представление журналистов этот двухмиллиардный спутник. Испокон веку металлургия считалась нерентабельной. И вдруг такое волшебное достижение. Ясно, восторги! Среди нас была телевизионная дева. Природа иногда шалит: выталкивает в жизнь, как Венеру из пены морской, раскрасавиц, по-мужски умных. Но их ум словно бы действует за солнечной дымкой инфантильной женственности, так что не всегда и разберешь, детское ли это озарение или мудрость, окутанная непроизвольным кокетством. Телевизионная дева и спрашивает, отодвигая со щек русалочьи волосы: «Сколько вы тратите в год на культуру?» Директор дергается плечом и головой, по причине собственного величия дергается, и ответствует: «На социально-культурные мероприятия мы отводим пять миллионов рублей». – «Ах, пять миллионов?!» – полувопрошает телевизионная дева. Опять отодвигает длиннющие волосы, оригинально так – пястями.
Ситчиков улыбается, а через мгновение становится виновато-серьезным.
– Промышленную и строительную индустрию более или менее создали. Предстоит достигнуть равновесия между нею и службой человечности. Под службой человечности я подразумеваю индустрию отдыха, а главное – всестороннюю заботу о личности и коллективе. Вот взять вас, Инна Андреевна. Вы знаете страну, пишете книги. Одно из достоинств ваших книг: высокая плотность информации.
– Не надо комплиментов. Вы откровенный. Занятие не для вас.
– Говорю честно.
– Ну уж, ну уж.
– Доказать?
– Да.
– Из ваших книг и публикаций в еженедельнике я узнал... что сразу вспомнится, то и назову. Язык дятла. Я не подозревал его феноменальной длины! Думал, он достает древоточцев и всяких там короедов с двух-трех сантиметров. А он прямо факирище! Черт-те куда в ствол запускает язык по каналам и накалывает жучка. Длина еще не так поразила – игольчатые шипы на кончике языка.
– Достаточно.
– Подумаете: вот ухватил детский факт.
– Это область науки. Для писателя – не предмет особой гордости. Какая-нибудь тонкость психологии, мысль...
– Ай, башмак я! Тонкость? Пожалуйста. Юноша полюбил. Увидел ее с другим. Задумал самоубийство. Взялся за троллеи мостового крана и умер. А току-то в троллеях не было. Так хотел умереть, что умер без помощи электричества.
– Виктор Васильевич, вы знали, что я приеду?
– Откуда?
– По случайности.
– Не знал и предположить не мог. Не скрою: подозрения меня страшно ранят.
– Никакого подозрения. Уточнила. Почему бы не уточнить?
– Хорошо. Инна Андреевна, давеча я хотел сказать: вы объездили страну, много написали... Навряд ли вы что новое почерпнете в Желтых Кувшинках... Театра нет. Был. Закрыли лет пятнадцать тому назад под видом нерентабельности. Был симфонический оркестр. Тогда же прихлопнули. Есть музей. За полчаса освоите всю экспозицию. Директор музея – пенсионер, работает на общественных началах. Наш Дом культуры покуда примитивен. Нудная традиционная кружковщина. Где формироваться всесторонней личности? Где освежить знания приезжему человеку? Где просто-напросто развлечься? Посидеть за столиком в ресторане? Потанцевать под музыкальный автомат? Я не скучаю без развлечений. Мне и так душевно удобно. А многие чумеют от однообразия и скуки. Я лично нарушения трудовой дисциплины в известной мере рассматриваю как выброс из атмосферы однообразия. Ведь получается что: единственное, что тебе дано, – возможность вкалывать, отдавать, служить благу и прогрессу. Так что я отлично понял вашу теледеву. Правда, надо отдать должное: министерство и другие инстанции поддерживают наши планы социального развития и нашу практику социологических поисков. К счастью, во всех инстанциях находятся передовые люди.
– Рада слышать. Виктор Васильевич, в начале нашего разговора вы уклонились от ответа... Короче, вы занимались важной проблемой в объеме страны и планеты. Что, она устранена?
– Год, полтора ею занимался. Родители заставили вернуться в институт. Вернулся, но ненадолго. И увлекся другими проблемами, тоже немалыми. Оторвешься от проблемы – создается впечатление, что она сходит на нет. Байкалом занимался. Прискорбно признаться: умиротворил себя отсутствием серьезной информации. В прошлом месяце черкнул знакомому. Он из военных инженеров. Рано ушел на пенсию. Жду ответа.
Мы подъезжали к заводу. Ситчиков встал. Мы выпрыгнули на остановке.
