Текст книги "Макушка лета"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
Что было в тебе такое, Касьянов, что с давней поры ты не замыт песчинками секунд, не унесен в бесконечность? Твоя любовь ко мне? А что? Пожалуй, нет ничего прекрасней и мучительней для человека, чем память о чьей-то любви к нему.
Марат, и ты, дорогой читатель, и ты, Антон Готовцев – счастье и недоля моего сердца, отсюда я иногда буду пользоваться сценарным стилем и письмом от третьего лица, чтобы, изображая себя и вас, Марат и Антон, стушевывать собственное отношение к себе и вам. Это даст мне возможность рассчитывать на достижение справедливой человеческой и художественной беспристрастности.
ПЕРВОЕ СЦЕНАРНОЕ ВКЛЮЧЕНИЕ
ТРИ ВСТРЕЧИ С МАРАТОМ
Зимний день в Ленинграде. Туман. С деревьев падают сырые снежные хлопья.
Касьянов, под сапогами которого с прихлюпом разбрызгивается жидкий снег, замечает памятник эскадренному миноносцу «Стерегущему».
Останавливается. Рассматривает памятник.
К нему прогулочным шагом приближаются Инна и Володька Бубнов. Володька узнал Касьянова, испуганно отвернулся в сторону. Инна тоже узнала его, обрадовалась.
И н н а. Смотри, Марат!
Володька что-то буркнул, обхватил ее за плечи, почти поволок вперед.
Инна выкрутилась из-под руки мужа, побежала к Марату. На звук ее шагов он повернулся, бросился навстречу, подхватил, стал вращать вокруг себя.
Когда Марат опустил Инну на ноги, она зажмурилась.
– Ох, голова кругом идет!
Боясь, что она упадет, Марат решил поддержать ее за плечи.
Подоспевший Володька ринулся меж ними, и Марат с Инной отпрянули друг от друга.
И н н а (Марату).Давно в училище и не показывался.
М а р а т. Первое увольнение. До пятнадцати ноль-ноль.
И н н а. Открытку бы написал.
В о л о д ь к а. Зачем?
И н н а. Мы же сверстники.
В о л о д ь к а. Были да сплыли.
Тащит Инну за руку. Касьянов остается наедине с памятником «Стерегущему», туманом и шлепками снега, разбивающегося оземь.
Ледоход на Неве. Кружатся чайки.
Литейный мост.
На мосту вереницы весенних людей.
Вот Инна. Тащит авоську, набитую продуктами.
Незаметно пристраивается к Инне Марат Касьянов. Она вскрикнула от возмущения, когда он потянул к себе авоську. Тут же его узнала, но авоську не отдала.
– Володька должен встретить. Пиши, назначай место и время. До встречи.
Касьянов не отстает от Инны.
– Очнись от своей ошибки.
– Все совершилось, как должно было совершиться.
– Для чего мы встречаемся?
– По твоему настоянию. С моего благоволения.
– С точки зрения моральной... Предосудительно. Хватит. Надо разрешать...
– Человечество живет тысячи веков и многого не может разрешить. Ничего дурного мы не позволяем.
– А поцелуи?
– Паинька! Смехотворное создание! Прощай и забудь дорогу на почтамт...
Касьянов в коридоре квартиры Савиных. Из комнаты выскакивает Инна, виснет у него на шее. Когда они входят в комнату с богатым по-праздничному столом, он, выставляя на стол бутылку и высыпая на столешницу грецкие орехи, благодарит ее за поздравительную телеграмму и за приглашение домой.
– Орехи? Не нужно. У меня всего полно.
Касьянов невольно ощутил квартирную тишину.
– А тихо! Я отвык в училище от тишины.
– Наслаждайся.
– Людей не слышу.
– Наши на даче. Не устраивает?
– Соскучился о твоей маме.
– Надеюсь, ты прежде всего соскучился обо мне?
– Неловко...
– Приступим к торжеству.
Она сама открывает шампанское. От хлопка и удара пробки в потолок Касьянов шутливо приседает. Наполнив бокалы, Инна говорит:
– Предлагаю тост за военного инженера новой чеканки Марата Касьянова.
Ночь. Марата, блаженного от хмельного счастья и надежд, Инна вводит в соседнюю комнату, чиркает ладонью по его затылку, выходит. Он замечает огромную кровать.
– Супружеская кровать! – кричит он дурашливо и выскакивает из комнаты.
Инна на кухне. Она моет посуду. Марат в ярости подходит к ней.
– Топор есть?
– Ложись. Я скоренько.
– Найди топор.
– Нелепо шутишь.
– Не шучу.
– Ложись, сказала. Я скоренько.
– Сначала изрублю твою супружескую кровать...
– Вещи не отвечают за людей.
– Честные вещи отвечают. Кровать, если, она допускает на постель...
– К сожалению, никогда не будет вещей, охраняющих нравственность.
– Будут. И наверняка есть. Безнравственные вещи заслуживают казни. Я изрублю в прах твою супружескую... Дай топор!
– Ну уж, ну уж... Умница, постели на полу. Я сейчас.
– Я ухожу. Это не мой дом.
– Но ты у меня, а это мой дом.
– Нам нужен общий дом.
– Он абсолютно мой.
– Я долго ждал. Я терпеливый. Приеду, получу квартиру и сразу тебя вызову.
– Ты живешь только собой. Себе счастье, другому гибель.
– Я живу любовью. Буду ждать тебя в нашем доме.
Он бредет по коридору. Она догоняет его, поворачивает к себе, бьет по щекам, заходясь от гнева.
СМЕРТЬ И ВОСКРЕШЕНИЕ МАРАТА КАСЬЯНОВА
1
В состоянии потрясения, не преувеличиваю, я возвратилась к себе на тропаревский холм, сменила тренировочный костюм, крепкущие спортивные ботинки польского производства, полотняную кепочку на одежду, приличествующую положению специального корреспондента, и поехала обратно.
Сон, где была ремешковая гармошка, песня «Среди долины ровные», явь с ощущением беспрепятственной воли потерялись где-то в прошлом, кажущемся таким давним, как мезолит, крушение державы Ахеменидов, отмена крепостного права.
Дорогой на аэродром я убедила себя уклониться от сверхсенсорного улавливания как основы для вывода, что Марат не умер. Я предпочла хорошо укатанную, международную, межконтинентальную магистраль – магистраль практической логики.
Могло возникнуть чье-то измышление о смерти Марата на почве злобы, завистничества, лжи, мистификации? Вполне. Так ли складывалась карьера Касьянова, чтобы закономерно совершилось его восхождение на директорский пост? Не совсем так, но все-таки подходяще. После окончания училища он служил в Калининградской области, где едва не погиб под бывшим прусским городком Гранцем: близ грузовика, на котором Марат ехал с солдатами, взорвалась, сдетонировав, мина, сохранившаяся с военной поры. Получил позвоночное ранение. Оперировали. Больше года лежал в госпитале. Долго ходил в корсете.
Из-за того, что быстро утомлялся и частенько изнемогал от болей в позвоночнике, был назначен начальником клуба. Судя по тому, что чуть позже окончил политическое училище, он увлекся новой военной деятельностью. Мне точно не известно, почему он демобилизовался: нездоровье ли было причиной, огромные ли сокращения численного состава армии, производившиеся тогда. Об этом ни от кого из наших общих товарищей я не слыхала. Зато возникла версия, будто бы на важном совещании по проблемам воспитания он оспаривал точку зрения старшего начальника на какую-то смелую книгу, вот ему и пришлось уйти в запас.
После Маратовой демобилизации до меня докатывались такие известия: он мыкается по крупным городам на Волге; осел в тихом санатории, обслуживает исследовательское лечебное электрооборудование – всякие там кардиографы, рентгеновские аппараты... «д’Арсонвали», УВЧ; куда-то девался; объявился на сибирском гидростроительстве, прораб участка бетонных работ, к предпусковому периоду, когда начался монтаж гидрогенераторов, секретарь парткома всего строительства.
Он был из тех людей, за кем пристально следят бывшие товарищи по работе и школе. Нашим общим однокашникам казалось, что он далеко пойдет. Кто прочил ему большой начальственный путь, те были огорчены и недоумевали, узнав, что через несколько лет он уклонился от крупного назначения в городе, возникшем рядом с гидростанцией, и уехал в Новосибирск, где и устроился на самую что ни на есть рядовую должность в научно-исследовательский институт. Позже подтвердилось, что так и произошло и что начал он свою деятельность в институте лаборантом с крохотным окладом, который дается девчонкам, моющим пробирки.
Но и в институте он сделался заметной фигурой, проявив универсальные творческие интересы и возможности; успешно занимался биметаллами, электроникой, вакуумными печами, программированием. Печальный слух, что Касьянов, переселившись в Ленинград, заболел туберкулезом и умер, распространился позже.
Нет сомнения, Марат подготовился всем содержанием трудовой жизни к должности директора.
И конечно, конечно же, не должен был потеряться в вечности один из искателей, в которых немыслимо нуждается общество. Как только я могла допустить, пусть мало-мальски, возможность его у х о д а?!
Он жив.
Он любит.
Он ищет.
Детям присуща лавинная любознательность: зачастую от множества вопросов, задаваемых ребенком, взрослые чувствуют себя как бы гибнущими под каменными навалами. Принято считать, что такого свойства любознательность не распространяется на самих взрослых. Она-де естественным образом убывает по мере взросления человека. Зрелость, мол, и есть состояние полной ясности.
Познание не убавляет числа вопросов, напротив, оно их увеличивает. К тому времени, которое мы определяем как зрелость, но что в сущности является остановкой в развитии или началом спада в нем, просто-напросто убывает наша пытливость.
Касьянов был как раз таким редким человеком: его любознательность прибывала, точно река в половодье. Вот один из вопросов его юности:
– Прекрасная защита у турбогенератора. А у трансформаторов?! Вплоть до тепловой защиты. Реле Бугольца – элементарно и спасительно. Пойди на домну. Горновые... Каждый день тепловые перегрузки. Почему же защита оборудования лучше защиты человека?
Вздор. Не мог он уйти, потому что тогда бы убыла пытливость на земле.
2
Сидя в самолете подле иллюминатора, я любовалась узором взлетной полосы, составляемым шестиугольниками железобетонных плит.
Когда поднялись и стали разворачиваться, взлетная полоса, лежавшая среди зеленой травы, выглядела ровно, серый ее цвет сглаживал чувство любования, будил каменную опасность: грохнемся об нее – вдрызг. Под воздействием перемены в восприятии, я как бы с высоты посмотрела на недавний свой восторг, вызванный уверенностью, что Марат жив, и на восхищенное размышление о его судьбе и сущности. И я сказала себе: «Сохраняй трезвость оценок. Не гипнотизируй себя прошлым. Он мог измениться. Объективность достигается средствами непредвзятости».
3
Самолет заходил на посадку. Поверх крыла, косо наклоненного к земле, завихривался белый город, вживленный в огромный сосновый массив.
В стороне от города, ближе к сизому рубленому поселку, охваченный кирпичными стенами приник к плоскогорью завод: новенькие корпуса, вероятно, длиной в километр, и старые, искрасна-черные, с ржавыми трубами. Он, разумеется, завод «Двигатель».
Обычно я скучаю по индустриальному пейзажу и, едва увижу промышленные сооружения, принимаюсь глазеть на них, как девчонка на облака. Мою сестру Беатрису, для которой красота существует лишь в сельских видах, правда, она беспощадно изымает из них тракторы, комбайны, всяческие постройки из бетона, это возмущает
– Нелепость! – кричит она. – Все равно что поэтизировать крематорий.
Сознаюсь – в картине завода, открывавшейся с воздуха, не было ничего зрительно приятного, и я подумала: «Быть может, Беатриса права? Не эстетическая ли фальшь правит восприятием, когда из промышленного, пусть оно и служит насущным потребностям общества, я стремлюсь извлечь прекрасное? Несуразной, безумной была бы попытка, если бы я вознамерилась ловить раков в цистерне с пропанбутановой смесью».
Допускаю, что турбулентное течение в моем восприятии возникло от противоборства душевных потоков: один из них, вызванный редакционным заданием и охотой встретиться с Маратом, был нисходящим, другой – взмыл навстречу ему под воздействием природы в окрестностях Желтых Кувшинок: красноствольной рощи, дымчатых шаров приречных ив, хребта, мохнатого от леса, увала, склоны которого выравнивались в степь, сияющую накрапами озер.
Мы пошли на снижение. Я заметила белую козу, бегущую к посадочной полосе. Она собиралась проскочить перед шасси самолета. Моторы, было утишившиеся на мгновение, гаркнули. Наверно, дрогнуло сердце пилота? Срежет шкодливую бестию, но глазомер подсказал: «Проскочит». И тут же сбавил газ и не бросил машину вверх.
Белая коза осталась цела: кинулась вспять. Самолет фыркнул с досадливым облегчением и стакнулся с железобетоном. На минуту, покамест он не начал выруливание к аэровокзалу, я вернулась к недавнему раздумью. Вдруг да неспроста коза подалась наперерез самолету? Попасись ежедневно под завывания, рыки, свисты, от которых хочется зарыться в землю, возненавидишь эти летающие чудища и взбрендится вонзить рога в их душные колеса.
Как привести в согласие рукотворное и живое, красоту и технику? Как сделать так, чтобы доброе и полезное не оборачивалось всеотрицанием?
4
Я увидела Касьянова у здания аэровокзала в окружении молодых, франтоватых, веселых людей. Обрадовалась, но и испугалась.
«Неужто Гольдербитурер соотнесен с ним? Ради места в гостинице? Не должно... Тогда для чего?! Как бы там ни было, специальному корреспонденту ни к чему быть встречаемым тем, на кого жалуются».
Возле ног Касьянова стоял портфель-чемодан. Здесь я опять испугалась: он улетает, и если не подойти, то, возможно, долго придется з а г о р а т ь, ожидая его. И я решила подойти, и сдержала Касьянова, когда он распахнул руки для объятия, и, отвела его в тень, узнав, что он улетает в Москву по вызову высоких инстанций.
Я сказала Касьянову о том, для чего меня прислали, и попросила сжато объяснить, почему он одним махом понизил в должности трех крупных специалистов: главного технолога, главного энергетика и главного металлурга, потом двух первых совсем выдавил с завода, а последнего довел до голодовки.
Он засмеялся, но не так, как смеются в тревоге или чтобы скрыть ее, а так, как смеются над глупостью, затеянной взрослыми людьми, считающимися вполне разумными и дальновидными.
Когда он смеялся, я ощутила несходство меж нами. В отличие от меня он был тем человеком, который почти не походил на себя прежнего: нет львиного зачеса, нет усов, нет продолговатого лица. Седая голова, словно выточенная из лития, подкова русой бороды, соединяющаяся с височной сединой, и только зубы, верхние зубы, выдают давнего Касьянова, опрощают его: они углом, так и не выправились дугой, хоть он и носил подростком протезики.
– Чертушка ненаглядная! – воскликнул он, пытаясь сместить мою душу с официально-деловой стези и опять раскидывая руки. – Наконец-то наши пути пересеклись. Осчастливила ты меня!
– Не наоборот?
– Не придавай значения заушательской писанине. Мы гигантские дела завернули, и ничто не поколеблет нашего плечистого настроения. Помнишь, Инна, я был умственным юнцом и частенько впадал в мелодраматизм: «Тоска. Под куполом ни звезды». Теперь под куполом у меня, у них, – кивнул на провожающих, – целая галактика.
– Марат, Марат Денисович, – строго сказала я. – Чтобы выполнить задание, а главное, выяснить, жив ли ты – какое-то чучело похоронило тебя, – я отложила плавание по Инзеру. Давай-ка отложи командировку.
– Нельзя. Позарез нужно в министерство и в Центральный Комитет. Разбирайся без меня. Что останется загадкой, разрешу.
– Больше недели ждать не смогу.
– Сможешь. К чему бежать от жизни? Засиживаешься, поди, за письменным столом? Подождешь?
– Не обещаю.
– Да я прикажу, и тебя заклинят в Желтых Кувшинках. Я здесь царь, бог и воинский начальник. Просьба: не начинай знакомство с заводом и проверку письма, не встретившись с моей женой. Между прочим, тебя ждет сюрприз.
От самолета отъехал громадный бензозаправщик.
Касьянов сказал с лукавством в лице:
– По мере сил следим за советской печатью.
– Одобряете или недовольны?
– В основном одобряем.
– Что?
– Дрожи, чертушка, под тебя подвожу критический заряд.
– Я еще от самолетных вибраций не избавилась.
– Вещи с натуры: статьи, очерки, эссе – одобряю, потому что печешься об ускорении технического прогресса, пытаешься защищать биосферу и здоровье целых городов.
– Погоди, Марат, надо позвать твоих товарищей и поставить трибуну.
– Не понравилась торжественность речи? Специально приподнял за облака. Твоему стилю подражая – велеречивости. В публицистике ты ею грешишь. Что еще? Темы ты берешь жаропышущие, прямо из печи событий, но иногда, обрабатывая их, асбестовыми рукавицами пользуешься, манипулятором, ручки боишься обжечь.
– Ручками я пишу.
– Вывернулась. Каюсь, поделикатничал. Я хотел сказать: иной раз ты закрываешь душу толстым слоем теплоизоляции, оберегаешься от огненных процессов действительности.
– Если я и пользуюсь средствами самозащиты, то такими, которые предохраняют от радиоактивного и теплового излучения, сопровождающего атомные реакции жизни.
– Угу.
– Чрезмерные облучения жизнью небезопасны. От них мы впадаем в пессимизм, в мизантропию, во всеотрицание.
– Ах, Инна, зря дал я тебе повод к аналогии. Стоп. Сейчас прищучу. Ругают детективы. А у них пружинные достоинства. Лихо закрученный сюжет. Тебе б прокручивать героя, как космонавта на центрифуге.
– От бешеного вращения герой деформируется, размывается внешне и внутренне. Лица даже не разглядишь.
– Сплошная у тебя самозащита и никакой самокритики.
– Вот и нет: сюжетчица я неважнецкая, бюджетчица тоже.
– Сдвиг! Пойдем дальше. Отдача от публицистических выступлений? Твоя?
– То синяк на плече, то печенки болят.
– Бытие выковывает сознание. И все-таки об отдаче, о результатах публикаций.
– Результаты в общих достижениях страны.
– Угу. Духовное материализуется в деяниях народа?
– Слушай, царь, бог, воинский начальник, оставь свою иронию. Она разит чванством технократов: «Ши-то от вас, писак, пы-ользы? В создании общественного продукта не участвуете, прибыли не даете, фы-ся рота в ногу, только вы не в ногу».
– Во, молодчина! Заметь – хвастаюсь: посылали в Англию и во Францию. Не о том я хочу сказать, чем иностранца перво-наперво прельщает лондонский Гайд-парк: дискутируй по любым проблемам. В Гайд-парке сколько угодно ходи по траве, валяйся, и она не пострадает: крепче будет расти, потому как ее двести лет культивировали топтанием и проч. Блестящая отдача. А ты? Так уж и нельзя уж против шерстки погладить.
– Так уж и нельзя уж выпить русскому человеку.
– Угу. Инна, красавица, этикет прессы будешь выдерживать или обнимемся?
– Позже, на росстани.
– Значит, дождешься?
– Клясться не стану.
– Пора на посадку... Жаль, заковыристая встреча получилась, смурная. Моя вроде вина. Осведомленность демонстрировал. У друзей после разлуки исповедь должна предварять спор. Не серчай.
– Разгадка, пожалуй, в другом.
– Режь напрямик.
– Выдам сполна. Вооружусь фактами, тогда.
– За безмерную любовь, да чтобы не получить погром, было бы это исключительно.
ИСКАТЕЛЬ
1
– Что? – пролепетала я от удивления, увидев Антона Готовцева.
– То! – гаркнул Антон в ответ и засмеялся.
Мы радостно стукнулись плечами и пошли к зданию аэровокзала.
Антон расспрашивал меня о семье, о здоровье, о делах.
Я отвечала, чувствуя, что его интерес не холодное следование правилам учтивости.
Я отвечала коротко: не терпелось узнать, каким образом он очутился в Желтых Кувшинках.
– Как ты здесь? Переехал?
– Увы, – посетовал Антон и, кивнув на самолет, в котором улетел Касьянов, сказал не без гордости: – Ему обязан. Пригласил, как поется в песне, для совету. Одновременно академика Чердынцева из Казахстана тоже пригласил. У него на заводе, в смысле у Касьянова, в металлургической лаборатории оригинальные вещи наклевываются. И тайная задумка была.
– Тебя перетащить?
– Именно. На родном заводе у меня в лаборатории дела сложились вэри бэд. Не по моей вине плохо сложились. И не по вине персонала. Ты бывала в нашей лаборатории и должна помнить, что она возникла при главном инженере комбината Шахторине.
– Помню.
– Довелось встречаться?
– Вскользь.
– Соболезную. Руководитель в истории завода весьма примечательный. Был сильной личностью и не нарушал законности. Был личностью, но боролся против обезличивания подчиненных. Ввел на заводе день творчества.
– Чего тут особенного – день творчества? Заводом руководил великий Вычегжанинов. Он-то и создал атмосферу творчества.
– Создать-то создал, но в ту пору он уже занимал пост заместителя министра, а заводом заправлял Самбурьев. Организаторски Шахторин совершил революционный шаг отнюдь не потому, что преодолел сопротивление ретроградного Самбурьева. Шесть дней в неделю пять тысяч инженеров вколачивали себя в заводскую текучку.
– Выполняли план.
– А что есмь такое выполнять план? Производить определенную работу, которая своей привычностью, освоенностью, вызнанностью напоминает езду на велосипеде. Гигантский мозг, почти что уподобивший себя аппарату инстинктов. Мозг, который редко открывает новое, лишь помогает, патронирует открытиям рабочих, паразитирует на их открытиях. Все это Шахторин, ставши главным инженером, узрел и начал взламывать.
– Подражание Вычегжанинову. Вычегжанинов, когда принял доменный цех, придумал ядовитую байку про мастера: шел-де он вдоль печей и видит – паровоз сшиб мастера и голову ему отрезал. Мастер встал и топать дальше. Вычегжанинов кричит: «Забери голову». Мастер отмахнулся: «Д’ну ее».
– Не подражание и не следование – единство убеждения. Вычегжанинов, прежде чем начать преображение доменщиков и домен, вызвал из Сибири Шахторина и назначил своим заместителем. Теперь – к дню творчества. Он разорвал текучку. Текучка усыпляет способности человека, его стремление к осознанию собственного дела. Очнулся от текучки – год пролетел, вновь спохватился – десятилетие отщелкало, еще – пенсия. Батюшки, сколько возможностей упустил из-за того, что гнал без оглядки, моторно, без жестокого анализа, к футурум не обращал ум и воображение! Короче, введением творческого дня Шахторин увеличил умственную загрузку инженерии и способствовал научно-техническому новаторству. Лаборатория прямого восстановления тем, что возникла, обязана парадоксу Шахторина: «Будущее доменного производства – в отсутствии будущего». Лихой парадокс! Доменщики возмущались. Я мастером тогда работал, туда же: взвился. Доменщики сродни индийцам – в смысле кастовости. Чувствуют себя незыблемыми, как сами домны. И вдруг – замах... Все равно, что сбить ладонью шапку льда с Северного полюса. А Шахторин: «Незнание любит надуваться самоуверенностью. Но ткни – и лопнет, как воздушный шарик. Двуступенчатая выплавка стали на фоне требований современной экономики безмерно расточительна. Пора переходить к одноступенчатой». А едва мы построили под шихтовым двором первую печку прямого восстановления...
– Вы назвали ее «Пифагоровы штаны»?
– ...и получили горсть железных гранул. Шахторин сказал: «За пазухой великана угнездилось его отрицание».
– Жизнь отринула само ваше отрицание.
– Положительное отрицание редко самоотрицается. У него слишком много препятствий и врагов, чтобы оно еще и самоотрицалось.
– Антон, помнишь, ты показывал мне проект цеха с полупромышленными установками прямого восстановления железа?
– Четко, потрясающе четко!
– Ты собирался возвести установки возле гор, на месте земляночного «Шанхая», покрасить их в красный цвет, как домны Бхилаи. Недавно во сне видела твой цех.
– Я горюю о том времени.
– Ты так и не построил цех?
– Не о нем горюю.
– Маршал Тош, для тебя не было и не будет ничего выше установок. Нюни о минувшем настраивают женщин на жалость и великодушие. Но только не меня. Усвоил?
– Могу я покаяться?
– Безнадежно.
Мы подошли к автомобилю «Жигули»?
Антон открыл дверцу, проворно сел за руль.
Он щеголеват, куртка на молниях, спортивные брюки. Юноша. Ну уж, ну уж!..
Тронулись со стоянки вместе с новейшей «Волгой», присадистой, ребристой, и «Москвичом», сразу обогнали эти машины. Антон сказал информационным тоном, прикрывая самодовольство («Не надо бы мне обостряться против Антона. Побольше великодушия, Инна. Ты судишь его за то, что себе простила».):
– Весьма целесообразная городская машина. Лихо берет с места. Поскольку приходится делать книксены почти перед каждым светофором, за счет рывка наверстываешь минуты, потерянные на реверансах.
– Антуан де Сент-Готовцев, ты уклонился от темы. Признаться, жаль, что ты уехал из Железнодольска. Лабораторию ты создал – блеск. Были у вас значительные открытия или просто обнадеживающие находки – этого я не могла определить. Я вовсе не ради познания техники знакомлюсь с каким-то делом. Мне любопытен человек. Все остальное лишь придаток к нему и к миру его интересов. Ты свел в свою лабораторию вроде бы обычных людей, а коллектив сложился необычайный.
– Все люди необычайны. Важно выявить их необычайность. Говорят: посредственность, бездарь, ничтожество. Несправедливо, негуманно. Кто так думает, содействует расточительности богатств, заложенных в каждом нормальном человеке. Однажды в горах Башкирии я встретил геологов. Они помалкивали о том, что ищут, зато в один голос презрительно отзывались об округе: «Пустые горы». Есть горы, полые внутри. Те не были полыми. Да если б даже были?.. Те горы, судя по камням ручьев и речек, сложены из глин, песка, кварцитов, кремневиков, яшмы... Да разве можно подходить к природе с точки зрения ее сырьевого использования? Те горы – зона краснолесья, клубничников, вишенника. Тетерев и глухарь водятся, сохраняется медведь, рысь, росомаха, волк. Талдычим: польза, целесообразность... А красота? Неужто она ничто перед полезными ископаемыми, выгодами, доходами?
– Не ничто. Во всяком случае жилье из красоты не построишь. Новую квартиру хочешь иметь?
– На мою жизнь и этой хватит.
– Трехкомнатная, со всеми удобствами?
– Она. Укоришь: дескать, забываю о живущих в избушках, в общежитиях, в коммуналках. Меня подход бесит. Презирать горы за то, что нет повода, чтоб их долбить, взрывать, развозить и, значит, в конце концов разрушить, не грустно ли?
– Из красоты телевизор не соберешь. Красоту не применишь вместо горючего для пуска межпланетной научно-исследовательской станции.
– Кабы знала Земля, что будет сырьевой базой, разрушительски эксплуатируемой нещадными существами, без иронии, и это очень смешно, называющими себя homo sapiens, она бы не стала возникать.
– Иллюзорный антропоморфизм.
– Лучше иллюзорный антропоморфизм, чем антропоцентризм. Из-за него люди сделались заносчивыми, нещадно заносчивыми грабителями природы.
– Из земной красоты не создашь весьма целесообразный автомобиль «Жигули».
– А ведь ты, Инна Андреевна, споришь со мной методом подвоха.
– Методом подтопки: ты закипаешь, я в огонь – дровец. Маршал Тош, и я страдаю над взрывоопасным противоречием нынешней технической цивилизации со всеми природными стихиями.
– Цивилизация что? Она производное человеческого поведения. Самое страшное противоречие между стихийностью человечества и беззащитными перед нею стихиями воздуха, воды, почвы и планетарных недр.
– Маршал Тош, вина человечества перед природой велика. Но первопричина-то вины заключается именно в самой природе. Необходимость заставила его пользоваться кремнем, деревом, рудами, углем, паром, электричеством...
– Необходимость, а рядом – хищничество, безотчетность, пир инстинктов, адские заблуждения...
– Я о твоей лаборатории заговорила. Ты увел в сторону. Ты создал в лаборатории редкостный коллектив. А почему? Потому что каждый работник был для тебя личностью, не пустой отнюдь, наделенной особенной душевной красотой, скрытыми – их надо во что бы то ни стало обнаружить – духовными сокровищами. И вдруг теперь вот я улавливаю в твоих словах мизантропический душок.
– Радуйся! Не, я не впал в мизантропию. Раньше я любил чохом, авансом, с благородной предположительностью, что всяк человек, всяк народ в идеале хорош, а человечество – тем более хорошо. Сейчас я не мыслю любви без знания. Я придерживаюсь любви избирательной, убежденной. Когда я слышу, что кто-то кого-то любит ни за что, просто так, мне жаль его: какая нелепая безотчетность! Или я не верю ему: притворство. А если верю, то с горечью вспоминаю свое абстрактное любвеобилие, от которого никому ни света, ни красоты, ни мудрости, ни пользы.
– Маршал Тош, и все-таки обидно видеть тебя здесь. Ты перебрался сюда вопреки собственному желанию.
– И вопреки, и с охотой.
– Ну уж, ну уж. Ты изгнанник.
– «Еще неведомый изгнанник!»
– Ты – веселящий свою душу изгнанник.
2
В юности ничто не предвещало в Антоне искателя. Отсутствие определенного стремления делало его похожим на многих сверстников. В начале войны, когда отца забрали на фронт, Антон, тогда еще учившийся в детской школе, голодал, и ему приходилось стрелять из воздушки воробьев. Воробьиные супы были вкусны: не то что какие-нибудь клецки из отрубей или похлебка из мороженой картошки («До того приторно сластит, аж стошнить боишься!»), однако он хлебал их, пересиливая рыдания, потому что даже мальчонкой относился к воробьям как к безобидным дитятам птичьего мира. Инна Савина в детстве не замечала воробьев, будто они совсем не велись в Ленинграде. Безразличие к неприметным пичугам в девчоночьей природе. Если яркая птица: сизоворонка, свиристель, иволга, дятел, – тут девчонки глаза протрут, изахаются, любуючись. Кроме того, из блокадных печальных слухов ей было известно, что люди, спасаясь, поели в городе действительно ценных, редких, картинных птиц: африканских страусов, черных лебедей, павлинов, фламинго, говорящих попугаев... Потому она и воспринимала покаянные рассказы Антона о воробьиных супах как наивность счастливца, которому не привелось испытать ужасы лютого голода. Вместе с тем Инне была дорога, пусть и недолгая, его причастность к голоду.
Подобно ей, он испытал тяготы раннего брака. Женился, едва закончив школу, на своей соученице Вере Чугуновой, румяной смуглянке, склонной, несмотря на шустроту и общительность, к домовитости. Чугунова была деревенская. Жила у двоюродной бабушки по отцовской линии – Палахи. Палаха – посудомойка столовой, где кормились прокатчики, – работала сутками, а двое суток отдыхала. Во время ее дежурств у Чугуновой ютажились [9] 9
Ютажиться – обитать, деловито пользуясь уютом, гостеприимством.
[Закрыть]подруги из общежитий и многодетных семей: совместно учили уроки, перелицовывали платья, костюмы, пальто, изредка шили обновки, занимались вязанием, раз в месяц-полтора устраивали посиделки с парнями, игрой в «телефон» и жмурки, с гаданием на картах, с лузганьем подсолнечных семечек, с частушками и дробями под балалайку. Палахин барак находился неподалеку от домика Готовцевых, и Антон, если возвращался из школы в трескучий мороз, заходил погреться, по упорному настоянию Веры, в ее с теткой комнатке. В дни своего отдыха Палаха запрещала; приглашать подруг, не говоря уж о парнях («Мужичье – все оне ветродуи да хваты»), но к Антону почему-то благоволила. Когда он не хотел заходить, остановившись в студеном коридоре около парового радиатора, о котором жители барака говорили, что он еле дышит, Палаха выскакивала на голос внучки и загоняла Антона в комнатку:
