Текст книги "Короткий миг удачи (Повести, рассказы)"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Подошел и Павел.

Пелагея сегодня с самого утра уехала в город – на воскресный базар. Повезла молодые огурцы, сметану, творог. Яиц, кажется, около сотни накопила… Павел остался дома, копать погреб. Копал он его с неделю, копал в охотку, не напрягаясь, и рассчитывал скоро кончить. Врылся по грудь. Услышав шум на улице, воткнул лопату и вылез.

Шумели главным образом доброхоты советчики. Павел, постояв минуту, понаблюдав за суетней, понял, что, как обычно по воскресеньям, артельные рабочие поехали на рыбалку, но по дороге кому-то стукнуло в голову проверить мотор на лодке; завели, а он – тых, тых – и ни в какую. Остановились, забегали – солнце уже высоко, а еще ехать да ехать.

Худощавый рыжий парень в кепке и вылинявшей рубахе ожесточенно копался в моторе, коротко огрызался на советчиков. Особенно досаждал ему ветхий дед в валенках, в картузе со сломанным козырьком. Бесцеремонно тыча парня костылем в спину, он пронзительно кричал:

– А я тебе говорю – винт. Винт смотри! В моторе что главное? Винт!

Парень досадливо дергал плечами, как овода отгонял.

Павел приглядывался к парню и не узнавал – видно, из тех, кто в его время еще без штанов бегал. Подросли… Странно, что из своих сверстников Павел не находил никого. Все поосели где-то, в родную деревню теперь и калачом не заманишь. А вот дед, кажется, знакомый. Говорок тот же. Посогнуло только его за эти годы, но по характеру остался прежний – каждой дыре гвоздь. Ходит, топчет землю – видно, так и остался бобылем.

От кучки сидевших в сторонке на неводах парней и девчат отошла смуглая, подбористая девка и на цыпочках попробовала заглянуть через головы зевак.

– Вась, ну скоро?

Павел догадался, что это и есть тот самый знаменитый на деревне пимокат Василий, бузотер и гуляка, организатор рыбалок. «Как же это он тогда тонул-то?»

– А я говорю – винт! – шумел пронзительный дед.

– Вась, а Вась…

Василий повернул к девке злое, страдальческое лицо:

– Стешка, хоть бы ты не приставала!

– Так сколько сидеть можно?

– Ну иди, иди.

Наблюдая за возней Василия, Павел видел, что в моторе он смыслит никак не больше надоедливого пронзительного деда. А тот, обиженный коротким злым ругательством Василия, стоял в сторонке и пророчествовал:

– Пускай тогда сам. Пусть… Раз такие умные.

Павел, давно поняв бесцельность стараний парня, незаметно подвигался все ближе и ближе к нему. Отчаявшись найти поломку, Василий поднялся и, сдвинув кепку на затылок, упер измазанные тонкие, но сильные жилистые руки в бока.

– Холера! – и он беспомощно утер лоб.

– Зажигание смотрел? – тихо спросил со стороны Павел. Парень недовольно покосился на него, отвернулся и сплюнул.

– Смотрел!

– Дай-ка, – Павел решительно оттер его плечом, присел к мотору.

Василий неохотно посторонился, глядя с недоверием на непрошеного помощника. Любопытные надвинулись тесно и близко. Делю, как и предполагал Павел, было пустяковое. Всем показалась даже подозрительной поспешность, когда он заставил Василия помочь ему поставить и держать мотор.

– Ну-ка, бойся! – скомандовал он и дернул шнур.

Мотор чихнул раза два и заглох.

– Ишь ты! – азартно улыбнулся Павел, чувствуя щупающие недоверчивые взгляды зрителей. Он дернул еще раз, сильнее, и мотор оглушительно застрелял на всю улицу.

Василий, сдвинув шапку на лоб, смущенно скоблил затылок.

Павел поискал, чем бы вытереть руки. Стешка, поймав его взгляд, сунула ему какую-то ветошку.

– Сразу видно – дело мастера боится! – улыбнулась она и упрекнула Василия: – А ты – сколько из-за тебя потеряли? Теперь бы уже там были.

Тот слабо защищался:

– Ну ты, не это самое… Давайте вот лучше кладите все да поехали.

Грузились под пронзительный голос деда:

– А я тебе что говорил? Винт. Ить винт? Был винт или нет? – и тыкал в сторону Василия костылем. – Умник. Так в артели и пропадешь. Что? А еще в МТС собрался.

Любопытные расходились.

– Эй, друг! – окликнул Павла разбиравший вожжи Василий. – А то, может, с нами?

– Да? А у вас что – место есть?

– Да местов полно, – ждал согласия Василий. – Река большая.

– Поехали! – решился Павел. Погреб ему теперь казался опостылевшим, а на реке куда как хорошо!

Несколько рук протянулось к нему с телеги, подхватили, помогли влезть.

– А ты, видать, имел с машинами дело? – спросил Василий, когда лодка была спущена и Павел ловко навесил мотор.

– Было. Все приходилось.

Стешка боялась ступить в лодку, и Павел подал ей руку. Она взялась крепко и жестко. Павел торопил: «Скорее, скорее!» – и ему подчинялись. Даже Василий как-то сник при нем.

Для всех в лодке не хватило места, и часть осталась на берегу.

– Следующим рейсом, – кивнул им Павел, сильно отталкивая лодку от галечника. Он взялся за руль: – Ну, командуй, куда теперь?

Василий, несколько задетый бесцеремонной легкостью гостя, с которой тот взял верх в компании, указал на острова, чуть выше по реке.

– Сейчас мы ее! – Павел круто направил лодку поперек сильной стремнины реки – потягаться с ней слабеньким моторчиком. Он расстегнул ворот и с наслаждением подставил ветру и солнцу худую белую грудь.

Василий, словно ища обиды для себя, подкидывал едкие вопросики: откуда да чем занимался раньше… Не замечая подвохов, Павел ответил, что работал на стройке.

– Ого! – изумился Василий. – А у нас отсюда туда бегут, только держи успевай. Выходит – тятькин хлеб слаще.

– Отставка вышла… В отставку пошел.

– Уж не с начальством ли?

– Какое начальство! Река, чертушка, дала отставку, – вспомнил Павел слова доктора.

Василию показалось, что Павел говорит загадками, по-городскому, – видно, считает его за деревенского, темного, косорылого.

– А может, от работы стреканул? Оно и работа когда отставку дает.

– Может быть, может быть, – равнодушно согласился Павел. Он видел, что Василий нарывается на скандал, и не хотел этого. Чего с ним связываться – непонятный какой-то парень. Нет, в бригаде куда проще и ясней люди. Да и многое там как-то определеннее, тверже. Василий смотрел на него светлыми скандальными глазами, а Павел, отводя взгляд, и вообще ругая себя за эту никчемную поездку, думал, что в такое сухое, без дождей лето кто-кто, а опалубщики определенно выиграют. Сейчас, поди-ка, где уж работают!..

В деревню рыбаки приехали ночью.

Рыбалка прошла удачно, и все вернулись довольные. Василий и Павел были в разных группах и перепалки больше не затевали. Стешка, уловив минуту, шепнула Павлу:

– Ты не смотри на него, он вечно такой.

Павел только пожал плечами – его это нисколько не задевало. Он слышал, что Василий спит и во сне видит, как бы вырваться из артели.

Но куда было деваться парню? В МТС – нужна специальность, а у него не только специальности, но и образования что-то класса два или три. В колхоз пойти – у той же Стешки под началом будешь. А девка упрямо держала путь на курсы, за руль трактора. И добьется… Василию же оставалось париться в шерстобитне со стариками. Он и на Павла заедался только из зависти – тот, видишь ли, легко имел все, о чем даже думать боялся Василий, а вот бросил и приехал. Захочет, вернется вновь… Нет, не дотянуться до него Василию.

Павел понимал все это и, не обращая на Василия внимания, с удовольствием лез в воду, собирал рыбу, таскал хворост для костра. «А поди-ка врал докторишка насчет реки…»

Подсохший, охлестанный ветром и солнцем, Павел бодро шагал к избушке Пелагеи. В окнах было темно. Только теперь он вспомнил, что за весь день ни разу не подумал о Пелагее.

В избе, чтобы не разбудить Пелагею, Павел осторожно постелил себе на сундуке, и лег, стараясь не шуметь. Спать не хотелось, и он лежал с открытыми глазами. Впечатлений за день было много, и хотелось думать только о них.

Вдруг резко заскрипела койка, на которой лежала Пелагея, и он удивленно приподнялся: «Не спит?» Пелагея зажгла лампу, и Павел увидел ее измученное ожиданием лицо.

– Где ты был, головушка твоя садовая? – чуть не плача, накинулась она. – Ить целый день! Ты думаешь что или нет?

– А что такое? Случилось что?

– Ты хоть ел, нет?

– Да ел, конечно, ел!

– Ел. Чем вас там кормили?

– Уху варили. – Павел все терялся в догадках – уж не стряслось ли чего?

– Уху, господи! – всплеснула руками Пелагея. – Да разве тебе уху надо? Тебе молоко с медом надо, у тебя же грудя слабые!

– Да брось ты, – начал сердиться Павел. – Начнешь тоже выдумывать.

– Я же и виновата еще! Постой, не спи, я тебе согрею.

Но Павел удержал ее, отговорил – не хочет он ничего, не надо.

– Ложись тогда на постель, куда ты лег!

Тут уж пришлось покориться. Легли, потушили свет.

– Ишь что задумал, какая тебе рыбалка? – шептала Пелагея, жалея его большим горячим телом. – Тебе ж грудя беречь надо.

– Да ничего не сделается, – хмуро отодвигался Павел. – Все равно куда-то уезжать придется.

– Как уезжать? – насторожилась Пелагея. – Куда уезжать? Павлик, чего надумал-то?

Она затормошила его, готовая вот-вот заголосить дурным бабьим голосом. Павел испугался:

– Да ты постой, чего ты…

– А я как же? – Пелагея давилась слезами.

– Так и тебе! Все равно ведь деревню затоплять будут.

– Почему это затоплять? По какому это праву?

– Да в газетах написано, вот чудная! Василий сегодня рассказывал.

– А ты верь, верь! В этих газетах незнамо что напишут… Нашел себе товарища! Не дам я затоплять!

Павел невольно рассмеялся:

– Ну как же… Ведь станцию строят. Вот закончат плотину, и – все.

– Как все? Как это так – сразу и все? А погреб мы тогда зачем ладим? А хозяйство ставим?

Павел замолчал – а действительно: зачем это все? Пелагея продолжала тормошить его, и он, чтобы отвязаться, дернул плечом.

– Да так, по глупости, видно.

Он не ожидал, что Пелагея так вскинется.

– Ум-на-ай! Ишь ты – «глупость»… А ты считал, сколько я крови в это вколотила? Сколько недоела, недоспала?

Встревоженный Павел сел в постели, с трудом уложил трясущуюся от негодования Пелагею:

– Да ляг ты, ляг… Ты ведь как… Ты думаешь, что так и топить сразу начнут? Да глупая. Все по плану – снимут и перенесут. Только на другое место.

Пелагея утихла.

– «Глупая»… Все вы умные – ломать да разбивать. Никуда я не поеду. Тут родилась, тут и… Пусть топют! – и она, уткнувшись в подушку, заплакала бессильно и зло. Павел только дух перевел – «Ну и коленкор!»

Обиженная Пелагея еще долго ворочалась, сморкалась, но лежала на краю постели, не подвигалась. Павел, задремывая, все видел сверкающую стремнину реки. Неслась она к городам, к людям, к работе. Уснув, он видел сон – козлобородый Арефьич тряс щеками, грозил Павлу: «В отставку ушел, сукин кот. Врешь, от дела уйти никак невозможно». А косоглазый, озорной Митька, подслушав, уже распевал какое-то самим сочиненное присловье. Плотники слушали и смеялись…

6

– Давно хотела поговорить с вами, Трофимов. – Фаина Степановна, коротковолосая, щурясь от папиросы, остановила Павла около конторы артели и принялась выговаривать ему, почему это он избегает «общественного труда».

– Общественного?

– Да, – Фаина Степановна папиросой категорически поставила в воздухе точку. Он моторист, незаменимый в деревне человек, а тем не менее в артели в отношении механизации…

– Вот глянь, – ввязался в беседу пронзительный дед, видимо чуявший беседующих людей за версту, – стоило только Фаине Степановне остановить Павла, как он оказался тут как тут. – Глянь, – протягивал он свои сухие скрюченные руки, – во. А все почему? Руками. Шерсть, овчину – все руками. А покатай-ка ее день-деньской, шерсть-то. PI Васька, шельмец, то же будет. А почему? Нету механи… – что? – механизации нету. Да.

Фаина Степановна жаловалась, что в последнее время рабочие артели стали роптать – их заработки все больше отставали от трудодня. Не мудрено, что начнут опять перебегать в колхоз. Что же тогда – закрывать артель? Жалко – хозяйство налажено, план выполняется. Придется поднять заработки. Она хочет предложить Павлу помочь артели в ремонте мотора. Выгода от этого была бы большая. Жаль только, что нельзя подождать, пока не переселят деревню на новое место. Там бы она развернулась! Но ничего не поделаешь – придется хоть на время, но налаживать механизацию. Кстати, не пошел бы он в артель механиком? Постоянно?

Павел пренебрежительно усмехнулся:

– Ну, какая тут у вас механизация?

Она обиделась, понимающе посмотрела на него, затянулась папиросой.

– Смотрите, Трофимов. Единоличника из вас все равно, по-моему, не получится.

Павел обескураженно смотрел ей вслед: «При чем здесь единоличник…»

– Сейчас главное что? – начал распаляться пронзительный дед, но Павел, не обращая на него внимания, пошел своей дорогой, нет-нет да и задумываясь над непонятными словами председателя артели. «Единоличник…»

Думал он об этом и дома, копая погреб. После памятной размолвки с Пелагеей он с ожесточением ушел в хозяйские заботы. Яма под погреб подалась за это время изрядно. Павел будто закостенел – не замечал ни опухших глаз Пелагеи, ни ее угодливого разносолья; равнодушно завтракал и уходил копать. То ли усталость начинала сказываться, то ли действовала сырая могильная прохлада ямы – все чаще стала вспоминаться ему рабочая бригада. Морщилась солнечная, надречная синева, свежий упругий ветер пузырил рубахи плотников – высоко вверх, под самые облака, возносилась белая опалубка плотины. И искуситель Арефьич грозил сухим стариковским пальцем: «Врешь, сукин кот…» Павел вздыхал, со злой скукой смотрел вверх и не видел даже неба, – чтобы сохраннее было добро, погреб копали под поветью; наверху был навес трухлявых жердей, настланных еще въедливым в хозяйство дедом Макаром, а на них – стожок сметанного уже самим Павлом сена.

«Копаешь, стараешься, а все равно бросать», – с горечью думал Павел. О том, что деревня попадает в зону затопления, говорили теперь совершенно открыто. На прошлой неделе приезжал представитель строительства гидростанции и рассказывал об условиях переселения. В клубе набилось битком. Павел узнал об этом позже всех, и, когда прибежал, представитель уже кончил говорить и отвечал на вопросы. Условия получались очень хорошими – государство давало ссуду, помогало материалами, перевозило старый скарб.

– А место! – кричал пронзительный дед. – Место где нарезать будут?

Представитель отвечал, что насчет места под будущую деревню еще не решено точно, пусть делегация съездит как-нибудь и сама обследует – где лучше.

Делегацию стали выбирать тут же; выбирали в основном колхозники – они переезду обрадовались и теперь хотели найти место поближе к центральной усадьбе. Артельные расходились хмуро – Фаина Степановна готовилась перебросить артель в райцентр; жалко было расставаться с соседями – ведь не один год бок о бок прожито!

Павел, пока представителя допекали вопросами, все силился протискаться к нему поближе, узнать – как там бригада Арефьича? Теперь, поди-ка, где уж работают!.. Но спросить удалось только в последнюю минуту, когда представитель уже заносил в машину ногу. Бригады Арефьича он не помнил.

– Ну да этот, с бородой, – показывал Павел.

– Опалубщики, говорите? Да их там знаете сколько! Сейчас уже высоко поднялись.

– Высоко?

– Ну, куда там! С осени начнем перекрытие.

– Да-а… – нерешительно топтался Павел. До смерти хотелось поговорить – пока шел, все думал узнать об Арефьиче: перевез ли старик семью, да о том, кого же теперь взяли в бригаду вместо него, – но представитель, кивнув ему, захлопнул дверцу машины.

Павел медленно брел один по улице. Выходит, добавили опалубщиков на стройку. С весны еще поговаривали об этом. Теперь дело пойдет быстро. Смотри ты – скоро затопление!.. И в то же время горестно было – о нем-то совсем забыли. Хотя где тут помнить – дел-то сколько! Сам виноват – ушел. Павел сильно, всей грудью вздохнул и не почувствовал боли – а ведь врал чертов докторишка. Ни для кого река не яд, а для него, видишь ли, яд… Хотелось поговорить с кем-нибудь, посоветоваться – но с кем? Анна уехала с делегацией колхозников смотреть новое место, с Пелагеей, как он подумал, лучше было этого разговора и не затевать – слез не оберешься. Приходилось самому…

Вечерами, пока не потухнет за околицей закат, Павел стоял у ворот и скучно жевал былинку. Проходило стадо, умолкал ребячий гам, подавала голос гармонь – начиналось молодое, еще не разменянное на годы веселье.

Мимо него гурьбой проходили парни и девки. Рвал тишину улицы надсадный хохот, а едва умолкал – вновь слышался смачный говорок остряка. Шли в клуб – из райцентра на один всего вечер приезжал лектор. После лекции – танцы… Павел закрывал ставни, в избе хмурая, измученная ссорой и молчаливой неизвестностью Пелагея зажигала лампу, ждала за столом. У Анны, сестры, в окнах нелюдимая темнота. После того как ее выбрали в делегацию, баба совсем сбилась с ног – к осени колхоз решил перевести на новое место фермы, и Анна за хлопотами даже не ночевала дома. Павла она увидела как-то мельком и успела лишь сказать, что место для деревни они выбрали высокое, в бору, рядом речка. И тут же не удержала бабьей слабости – всплакнула: жалко было бросать родительские могилы. Родилась тут, выросла… Утерев скупые слезинки, она озабоченно спросила брата:

– Твоя-то как со всем расстанется? В Иртыш бросится, не пойдет.

Павел только вздохнул, промолчал. Этими словами сестра язвила и его. Пелагея упорно не хотела замечать надвигающихся перемен, словно решила стоять до конца – пусть в реку головой, грудью, как плотиной, встать за свое.

А деревня хлопотливо переживала новизну. Переселения ждали как обновы. Верилось, что теперь не хватало только новоселья!

– А, привет механизации! – окликнула его как-то Стешка, одетая нарядно, по-праздничному. Павел остановился – хорошая она была девка, запомнилась еще с рыбалки.

– Здравствуй, – улыбнулся он. – Куда это?

– В клуб, куда здесь еще деваться. А что? – с легкой вызывающей усмешкой спросила она.

– Да так. Веселишься, значит?

– А что мне. Чего это ты от своей старухи никуда не показываешься?

– Да на печке лучше.

– Гляди, пропадешь на своей печке. Не увидишь, как и затопят.

– Ничего, выплывем.

– Ну, ну… С добром и ото дна не оторвешься.

– Какое у меня добро? – невольно посерьезнел Павел.

– Какое! Люди переезжать собираются, а они застраиваются…

Это было верно – Павел только на днях перестилал с угла крышу. Свежая тесовая заплата белела вызывающе, – дескать, пусть все собираются, а я – вот, нате!..

– Ты чего это одна? – отвел Павел неприятный разговор.

– Какой там одна! – с легкой горечью пожаловалась Стешка. – Вон, тащится.

– Не везет тебе, – рассмеялся Павел и стал здороваться с подходившим Василием. После рыбалки они еще не виделись; Василий чувствовал себя несколько неловко.

– Что, жаловалась уже? – быстро спросил он, держа руку Павла в своей сухой, цепкой ладони. Подмигнул. – Ничего, вот женюсь, я ей все припомню.

Стешка независимо фыркнула:

– Жени-их нашелся!

– Вот подожди, подожди…

– Да ну тебя, в самом деле! – неизвестно почему рассердилась Стешка.

Василий был сконфужен, он попытался свернуть все дело к шутке. Он чуть приобнял ее и, подмигнув Павлу, пропел:

 
Ох, милка моя,
До чего сердишься
И до меня животом
Не повернешься?
 

– Дурак! – окончательно вышла из себя Стешка и, вырвавшись, убежала. Для приличия Василий постоял еще с полминуты, спросил о чем-то незначительном.

– Ну ладно, иди, иди, – сказал Павел. – А то не найдешь.

– Никуда не денется, – Василий постучал носком ботинка, пощурился на небо. – Ну, пойду. А то вон и твоя подкрадывается.

Обернувшись, Павел увидел Пелагею, нерешительно подходившую к забору. Василий пошел.

– Ты не едешь завтра в город? – окликнул его Павел.

– А что?

– Да хоть газет бы, что ли, привез. Совсем заплесневели.

– Ладно, привезу, – торопился уйти Василий.

– Не забудь смотри!

Павел чувствовал молчаливое присутствие Пелагеи за спиной и не оборачивался. Она постояла, постояла и не выдержала.

– Павлик, а Павлик… – Мокрые, отсыревшие щеки ее дрожали просительно. – Павлик, ведь не ел же еще сегодня!

– Да как не ел!.. – Он в сердцах махнул рукой и пошел в избу. Позади послышалось тоскливое причитанье:

– И каки-таки эти газеты только сдались! Сгорели бы они к язве поганой.

В комнате, не зажигая света, он одетый плюхнулся в постель. Пелагеи не было.

– Да-а, дела, – вслух произнес он. Что-то действительно не ладилось у них в последнее время. «Чудная – газеты клянет…» Или он сам в чем виноват? Но в чем? Ну, поехал на рыбалку. Ну… Да, собственно, и все. Он полежал, подумал – и жалко стало горюху Пелагею. Ведь тоже – и бабе хочется ласкового словечка. А он последнее время сыч сычом. С этим погребом еще связался! «Эхма», – закряхтел Павел, чувствуя, что хоть и жалко ему Пелагею, но что-то оборвалось у него в эти дни, а что – не знал. Или это Арефьич, козлиная борода, мерещится вечно?.. Да нет, при чем здесь Арефьич!

От путаницы мыслей Павел ожесточенно плюнул и пошел во двор. Пелагея сидела на крыльце, несчастно опустив плечи. У Павла дрогнуло в груди.

– Поля, – присел он рядом с ней; она подалась, уткнулась ему в плечо, – ну, хватит. Хватит, хватит, – гладил он ее вздрагивающие плечи. – Ну, давай уедем отсюда! Бросим все к чертовой матери и уедем. Все эти погреба, сарайчики… эти кадушки. Ведь пропадем мы тут около них!

– Чего ты мелешь, чего ты мелешь, Павлик? – повернула она пустое мокроглазое лицо. – Ить шутка сказать… На что менять-то? Тут тебе, слава богу, ни забот, ни хлопот.

– Да черт с ней, с этой заботой! – Павел отпустил ее плечи, и Пелагея выпрямилась, принялась сморкаться, хлюпать носом. – Заботы! Тут без этих забот пропасть можно. Хоть о чем-то думать надо или нет?

– Давай, давай, – слезливо кивала Пелагея. – Я тут жилы последние тянула, а ты – бросай все, отдавай кому попало.

– Да пусть берут все – с корнем, с землей!

– Ты-то что будешь делать! – с надрывом выкрикнула она. – Куда денешься? Опять в эту погибель? Газеты эти все, чтоб им сгореть! У тебя же грудя слабые, Павлик! Чего тебя туда тянет?

– А, к черту все! – Он вскочил и побежал в огород. Пелагея только согнулась горестнее, неутешней.

Павел походил, поостыл, вернулся. Пелагея сидела все в той же позе.

– Ну, ладно, ладно, – хмуро и чуточку просительно сказал он. – Никуда я не поеду. Чего выть?

Она дернулась к нему, преданно схватила его руку и, целуя ее, припадала к ней мокрой щекой, лбом, прижимала к груди.

– Павлик, – вот ей-богу! – душу выложу за тебя. Сгорю вся, чтоб только… – она забилась в сухих рыданиях, – чтоб только… ты… чтоб ты…

– Ну ладно, Поля, ладно, – растроганно гладил он ее по горячей безропотной спине. – Не нужно, слышишь, не нужно.

Пелагея руками, кофточкой утирала лицо.

– Павлик, ты думаешь что – и мне счастья неохота? Или я не заслужила его? Ведь всю жизнь вот этими руками… Разве мало…

– Да заслужила, заслужила, – утешал Павел, хмуро думая о том, что нет, не в его силах оторвать Пелагею от векового, в плоти и крови заложенного благополучия – чудилось оно ей за высокими изгородями, в подвалах и погребах, в окованных сундуках. Сердцем срослась с этим…

– Так куда же от добра убегать? Счастье, его что – на дороге ловят, что ли?

– А кто его знает, – вздохнул Павел, – где оно? Может, и там. А может… Хотя нет, здесь его не словишь.

Она притихла, но руку его все не выпускала, прижимала к груди.

– Только… останься, Павлик. Подумай сам, – у нее опять задергалось лицо. – Сам посуди – ну что я тут…

Он поморщился и осторожно потянул руку.

– Ладно, ладно, договорились же. Останемся. Тут будем околевать! – последнее вырвалось неожиданно, против воли, и Павел почувствовал, как вздрогнула и обмякла Пелагея, – поняла. Он упрекнул себя – надо было бы уж как-то держаться. Хотя как тут…

Они сидели рядом и думали о разном. Павел огорченно судил человека за его непоседливость, за его мятущийся, все ищущий чего-то дух. Уж, кажется, смерть заглянула в глаза – выжил; болтался бы неприкаянно, и еще неизвестно, чем бы дело кончилось – нашел спокойный, сытый угол, нашел человека, которому мигни только… Но нет, тянуло опять куда-то, манило убегающее счастье нескончаемых дорог. Чем дальше, тем больше виделось ему звонкое многолюдье стройки, очищенное от скорлупы опалубки шершавое тело плотины, бурлящая в бетонных упорах стремнина реки. И над всем этим, над речным алтайским неоглядьем, в подоблачной самой синеве парил он сам и всем телом, подмышками чувствовал бодрящий ущельный ветер речных верховьев. И знал ведь, что это не насовсем, опять потянет куда-нибудь… Так неужели же, черт возьми, никогда не бывает счастлив человек!..

7

Во дворе артели валялся старый, заросший грязью автомобильный мотор. Купил его еще, кажется, в третьем году завхоз Александр Моисеич для каких-то ему одному известных надобностей – не то строить что-то собирался, не то просто так, случаем, по дешевке приобрел. Александра Моисеича в артели давно уже и след простыл, а мотор все валялся в углу двора, зарастал грязью и ржавчиной. Павел, последнее время зачастивший сюда, взялся за этот мотор и мудрил с ним непонятное – развинчивал, чистил, собирал. Взялся он за это скорее не из уважения к давнишней просьбе Фаины Степановны, а от скуки: после тогдашнего разговора с Пелагеей он все чаще стал отлучаться со двора – лишь бы куда-нибудь… На второй день к нему приплелся пронзительный дед со сломанным козырьком. Помощи от него большой не было, но все вертелся рядом, что подержать, подать – пожалуйста. Любил дед поговорить, а особенно о машинах. Павел, хмурый, сосредоточенный, прогнавший от себя даже прибежавших было Василия со Стешкой, деда, как ни странно, терпел и даже изредка подавал голос.

– Машина, она что? – разглагольствовал дед, сидя на обрубке бревна и глядя, как измазанными по локоть руками Павел роется в медных кишках мотора. – Она – тянет. Да. Значит, за то ее и уважают. А чем она тянет? Кара… – что? – карасином. Верно. Ты смотри, Павлуха, если тебе что надо: подать, сбегать – говори. Я это могу.

– Нет, нет, сиди, – отзывался Павел, не обращая на деда внимания.

– Ага, тогда ладно. А что главное сейчас в технике?..

Наконец мотор был отремонтирован, вычищен, заправлен. Еще накануне Павел попросил Фаину Степановну достать из склада старый, местами уже изъеденный мышами шкив. Начала работать шерстобитная машина. Пронзительный дед ходил по деревне гоголем.

– Ты думаешь, что сейчас главное в машине? – приставал он к встречному и поперечному. – Карасин… Карасин – это само собой. А шкив? Верно. Вот возьми нас с Павлухой…

Фаина Степановна пригласила Павла в конторку и там, сама приняв от бухгалтера, протянула ему триста рублей – премию не премию, а что-то вроде благодарности от артели. Павел смутился, стал отнекиваться.

– Что вы, Фаина Степановна! Нет, нет, я это так…

– Бери, бери, – просто сказала она и положила деньги на стол. – Бери, твоя любит деньги. Пригодятся.

Павел покраснел, опустил глаза, но деньги взял. Когда он уходил, Фаина Степановна пожаловалась:

– Забивает, совсем забивает нас колхоз. Боюсь, не поедут со мной люди. Переехать-то мы переедем, а людей придется новых набирать.

И попросила:

– Ты почаще теперь заглядывай. От тебя нам только польза.

Это подумалось Павлу впервые, и если бы не деньги, кто знает, может, никогда бы и не пришло в голову – ведь сколько он живет у Пелагеи, а только в первый раз несет в дом. Ну что там за помощь от него была? Сено, погреб, ну разве когда забор починит. А мужчина все-таки должен быть главой семьи, кормильцем.

Павел с подчеркнутой небрежностью бросил деньги на стол и, делая вид, что не замечает восхищенного изумления Пелагеи, пошел мыть руки. От железной копоти и ржавчины теперь надо было отмываться неделю. Пелагея не знала, чем и угодить, – поливала на руки, достала новое полотенце и все глядела, ласкала его счастливыми бабьими глазами. Ночью, притихшая под его тяжелой, пахнувшей железной окалиной рукой, она шептала, перебирая на его рубашке пуговки, – советовалась:

– Думаю козу, Павлик, купить. Сейчас можно совсем по дешевке взять.

– Да зачем она тебе? – лениво возражал Павел.

– Молоко, Павлик, у коз густое. Специально пьют, когда грудя слабые.

– Еще чего, от нее пакости не оберешься.

– А я привяжу. Я буду ходить за ней, ты не бойся!

– Ну ее к черту. Нашла тоже…

– А может, ты себе что хочешь? Ты говори, говори!

Потом она поделилась давнишним желанием – купить насос. Для поливки огорода.

– Такие, знаешь, есть большие насосы. На керосине даже может работать. Завел и иди себе, он сам польет. Ты и не видишь, – упрекнула она, – у меня уж руки от ведер отваливаются. Ну-ка потаскай на этакий огородище!

Против насоса Павел не возражал. Он даже оживился, представив себя ранним, еще до восхода солнца, утром в огороде; веселая вода с треском вырывается из медного наконечника, рвет из рук шланг, а он вдруг вздымает холодную струю вверх, на мгновение построив в воздухе гарусное коромысло радуги. Нет, насос купить можно.

– Только есть ли они в магазине?

– Я найду, – успокоила Пелагея. – Есть там у меня… знакомый один. Деньги только надо.

– А сколько? – Павел огорчился: нет, этих, что у него, не хватит. Жалко, насосишко бы действительно не помешал. Чем ведрами, так лучше… как говорит дед – механизация. С этого дня на Павла то ли блажь нашла, то ли в самом деле загорелся – насос не выходил из головы. Особенно вечерами, поливая с Пелагеей огород, он ломал голову – надо, надо добыть где-то денег. С насосом бы дело пошло!

В конце концов он решился – пойду! Оделся и направился в артель, к Фаине Степановне. Но чтобы не подумали, что пришел наниматься специально, Павел походил по двору, минут двадцать посудачил с пронзительным дедом, который теперь целыми днями отирался около отремонтированного мотора. В конторку к Фаине Степановне зашел как бы мимоходом, от нечего делать.

– О! – обрадовалась она. – А я уж думала сама к тебе идти.

– Всегда рады, Фаина Степановна. Что это за срочность такая?

Она стала рассказывать – решили они установить машины в швальню, уж больно жалуются старики, что трудно сшивать овчины. Машины купить есть где, механика нет. Не поможет ли Павел?

Желаемое само валилось в руки. Но Павел чуточку покуражился:

– Не знаю даже, что и сказать. Хозяйство же… На все время нужно. Туда, сюда – и день прошел…

Но постепенно стал сдавать и под конец шуточкой, с неловким смехом, осведомился:

– Стоит ли хоть браться-то за это? Время…

– Да нам это пустяки! – оживилась, не поняв его, Фаина Степановна. – На машины деньги давно есть. А потом – окупятся.

Павел порозовел от неловкости, но от своего уже решил не отступать.

– Да, Фаина Степановна, – похохатывал он, – я о себе говорю. Мне-то там – хоть на пол-литра перепадет?

И сразу почувствовал: Фаина Степановна осеклась, прицелилась на него прищуренными глазами, но не долго, – сморгнула.