Текст книги "Короткий миг удачи (Повести, рассказы)"
Автор книги: Николай Кузьмин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
ПЫЛЬ ДАЛЕКИХ ДОРОГ
В высоком строгом вестибюле журналиста остановил бородатый величественный швейцар.
– Мне Зиновия Яковлевича. Мы договорились встретиться.
– Ваша фамилия?
– Кравцов.
– Пройдите, пожалуйста.
Пошмыгивая с мороза, Борис Николаевич отошел в сторону и стал ждать. Через вестибюль, мелко стуча каблучками, прошла девушка в белом халате, с марлевой повязкой на лице. Она вела на поводках двух веселых собачек. Бородатый швейцар устало вздохнул и, утратив надменность, потащился к гардеробщице с вязаньем – поболтать.
Наверху, в широком проеме лестничного марша, показался Зиновий, Зяма, в халате, очках, белой шапочке. Швейцар, завидев его, вновь обрел величественную осанку.
– Старик, извини, меня задержали. Тебя пропустили? Я предупреждал.
– Ваше имя, Зиновий Яковлевич, обладает магической силой.
Прямой, сосредоточенный, руки в карманах халата, Зиновий окинул друга внимательным взглядом.
– В настроении? Прекрасно. Ну, генук, как говорят, трепаться. Пошли.
В гардеробе им выдали свежий халат. Ловя на спине твердые тесемки, Борис Николаевич суетливо шагал за деловым, серьезным Зямой по бесконечному стерильному коридору.
– Арсенал медицинской науки, – негромко проговорил он, пряча за шуткой растерянность. Вчерашний обморок в редакции вызвал среди знакомых Бориса Николаевича переполох. Зиновий настоял, чтобы немедленно показаться какому-то светилу. С утра сегодня он договорился о приеме и позвонил.
– Здесь, – Зиновий остановился у матовой двери, вынул из карманов руки и почтительно постучал.
Светило оказалось крохотным старичком с голым розовым лицом. Весь в белом, он сидел в единственном кресле, а вокруг него, как спутники вокруг планеты, сновали Зиновий и сотрудники. В безграничной почтительности сотрудников угадывался державный авторитет розового старичка. Глаз его не было видно за большими стеклами очков. Иногда он задавал негромкий односложный вопрос, и сотрудники, обступившие раздетого журналиста, тихо, твердо докладывали. В этой нежилой, блистающей белизной и светом комнате, среди хрустящих сахарных халатов, терялась всякая уверенность в непоколебимости человеческого здоровья. Казалось, болезни, прижившиеся незаметно в организме, не в состоянии укрыться здесь от дотошных, опытных глаз.
Из всего, что при нем говорилось, Борис Николаевич ничего не понимал. Но вот розовый старичок задал вопрос о каких-то анализах. Сотрудники посмотрели на Зиновия, и журналист насторожился. Зиновий выдвинулся вперед, принялся объяснять. Нет, снова не понять, тарабарщина какая-то. Зашуршал халат, пухлая старческая ручка поднялась и царственно коснулась голого теплого тела. От прикосновения ледяных кончиков пальцев тело пошло пупырышками. Борис Николаевич с брезгливостью привычно здорового, тренированного человека обратил внимание, какой худой и бледной стала у него грудь с проступающими косточками, какой дряблой, нездоровой кожа на животе.
Наконец ему велели одеваться.
Сотрудники в халатах повернулись и стали ждать, что скажет немногословный человечек с голым розовым лицом. Он молчал. Кое-как одевшись, Борис Николаевич подобрал с холодной кушетки халат и тоже посмотрел на старичка. Опять молчание, и Зиновий показал глазами, что ему следует выйти.
– Боря, – позвал Зиновий, высунувшись в коридор, – ты не убегай, я сейчас.
Теперь, без посторонних, в кабинете за матовой дверью наступил момент откровений.
– Модест Генрихович, – сдержанно попросил Зиновий, – только ради бога… Что-нибудь действительно серьезно?
Все затаились, ждали.
Хрустнул в тишине халат, розовая пухлая ручка медленно убрала с лица массивные очки. Зиновий увидел добрые беспомощные глаза царственного старичка. Заморгав, светило близоруко наклонило голову и стало шарить в карманах. Зиновий с готовностью придвинулся ближе.
– Не то слово: серьезное… – негромко проговорил старичок, удрученно протирая очки непостижимой белизны платочком. – Не то слово…
И все моргал белесыми незащищенными глазами. Без очков он казался доступней и обыденней всех, кто стоял вокруг. Зиновий, ожидая, боялся, когда светило протрет очки и снова водрузит их на привычное место…
– Ну, старик, заждался?
Борис Николаевич, не отвечая, кутался в шарф и разглядывал ворон на деревьях парка. Дул ветер, и галдевшие вороны, взмахивая крыльями, удерживались на голых мотающихся ветках.
– Идем, – сказал Зиновий. – Не мудрено и простудиться. Бр-р, как продувает!
– Ты не финти, не финти! – не выдержал Борис Николаевич. Он весь извелся, ожидая. – Говори прямо: что он сказал?
– Ты это о чем? – Зиновий приостановился. – Ах, это!.. Брось, старик, пустяки. Мы говорили совершенно о другом. Он же мой руководитель, и как раз защита на носу. Идем, чего мы стоим?
– Ты все-таки скажи: что? Он же что-то сказал! Я все равно не успокоюсь, покуда не узнаю. Так что говори лучше сразу.
– Да все хорошо, старик! Все в порядке. Просто… просто на свежем воздухе надо бывать побольше. Ну и… все такое. Понимаешь? Так сказать, простые радости бытия. А как-нибудь через недельку мы с тобой ему еще покажемся. Он чудный старикан и никогда не откажет.
Борис Николаевич скептически усмехнулся. В глубине души он сам уверен был, что ничего серьезного: так, обморок какой-то незнамо отчего, но ритуал осмотра, вопросы и ответы на непонятном языке, неторопливое, придирчивое изучение его раздетого и впрямь казавшегося нездоровым тела – все это зародило подозрения: а вдруг Зиновий принесет недоброе известие? Припомнил, что и у матери все начиналось с обмороков… Теперь как будто пронесло, и, хоть верного Зиновия можно было заподозрить в обмане, Борис Николаевич не хотел больше сомневаться. «Почему обязательно обман? Я же всегда был здоровым человеком. Первый разряд по лыжам!» Но сразу успокоиться и просветлеть показалось ему стыдным: еще подумает Зиновий, что он боялся!.. Поэтому, как человек прямой, предпочитающий обману самую неприкрытую правду, Борис Николаевич брюзгливо проворчал:
– Что же ты тогда трещишь так много, если ничего страшного?
Зиновий снова принял подозрения друга чрезвычайно близко к сердцу.
– Старик, ты становишься ненормальным. Пойдем, слушай, я заодно уж покажу тебя и психиатру. Пойдем, пойдем! – и попытался завернуть его обратно.
– Да ну тебя! – с легким сердцем рассмеялся Борис Николаевич. – Просто мне нельзя сейчас болеть. И так хоть разорвись…
– Все-таки решил поехать на соревнования?
– Хотел поехать. Но ты же говоришь – через неделю надо снова показаться. А жаль. Работа пустяковая: отчеты на сто строчек. Хотелось подышать, на лыжах постоять. Тянет, брат, нас к увлечениям молодости.
– Ладно тебе, старец нашелся!
– А что? Все, как посмотришь, катится в одну-единственную сторону… – Упрятав подбородок в шарф, Борис Николаевич шел некоторое время молча. – Зям, только откровенно: вот что бы ты стал делать, если бы вдруг узнал, что у тебя болезнь, страшная, неизлечимая болезнь?
– Ну, старик… это вопрос сложный. Во-первых, смотри, что получается. Кто тебе даст гарантию, что ты действительно неизлечимо болен? Ну, кто? Такой приговор – это, знаешь ли… А во-вторых, сам этот термин: неизлечимость. Тут, Боря, все настолько относительно…
– Запел! Во-первых, во-вторых… А мама? Мне же тогда сразу сказали: все, никакой надежды. Да ты же сам и говорил! Сам же… Только она не знала ничего.
– Ну… там случай был особый. Совсем особый. Не хочется и говорить. Лимфосаркома – поганейшая штука, старик.
– Так, значит, все-таки бывает! А то заладил: во-первых, во-вторых… Как она мучилась, – подумать страшно! Наркотики, наркотики… Кромешный ад! И негуманно, кажется мне, медицина ваша смотрит на все эти дела. Заставлять так человека мучиться! Уж лучше сразу: раз – и все!
Зиновий, плотненький, солидный, с большим портфелем у ноги, хмуро загораживал воротником свое озябшее на ветру лицо.
– В таких вещах, старик, принято считаться с мнением самих больных.
– Иллюзия чудес! – скептически усмехнулся Борис Николаевич.
– А что? Пусть даже иллюзия, старик. На жизнь надо смотреть, как на чудо. Казалось бы, что такое человек? Так, – кости, мясо, кровь. А ведь этот конгломерат не только передвигается в пространстве, но – думает, чувствует, мечтает. Даже если просто дышит, – просто дышит, старик! У кого на это поднимется рука?
– М-да… И все-таки смотреть и понимать, что это чудо мучается и существует на одних наркотиках…
– И все-таки существует, старик! Живое должно жить, пока живется.
– Афоризм!.. И все-таки я лично предпочел бы, чтобы во мне иллюзий не поддерживали. Честно! Если уж… случилось, – конечно, горько понимать и сознавать, но если уж случилось, так чтобы – сразу! Любым способом, но только сразу, без мучений!
– Любым способом… А ты знаешь, Боря, человеческое сердце – очень странный инструмент. По идее оно заведено лет на сто пятьдесят, на двести. Да, да, не фыркай, это доказано. Просто мы всю жизнь только и делаем, что сами его гробим. И все-таки остановить его не просто. О, не так-то просто, старик! Оно сражается до последнего. Это самолюбивый и упорный орган.
– Вот уж плевать-то на его самолюбие и упорство! Тут главное – решиться, одолеть эту чертову боязнь, поганенькую трусость. Собраться на какой-то миг…
– Глупости ты, старик, болтаешь, не хочется и слушать. У тебя что – в редакции не все в порядке?
– Э, что редакция!
– А с фельетоном с тем? Не кончилась волынка?
– Все будет хорошо. Не в этом дело… Ослаб я что-то, Зяма, похудел. Сегодня – там, у вас, – я на себя смотрел. Слушай: я это или не я? Куда все подевалось? И этот обморок вчера… Со мною что-то происходит, я это чувствую.
– Так это же естественно, Боря! Нездоровье, хотя и маломальское, оно всегда… ну, настраивает, что ли… Создает, так сказать. Вполне понятно и объяснимо.
– Все-таки интересно бы научиться заглядывать хоть чуточку вперед. Что человека ожидает? Один, глядишь, мучается, врачей изводит, а жить будет лет сто, не меньше. Другой хохочет, заливается, то ему надо, другое, везде не успевает, а жить осталось: пшик.
– Философ! – усмехнулся Зиновий. – Ты лучше вот что: ты куда сейчас – в редакцию, домой?
– Какое там домой!
– А лучше бы, старик, домой. Ляг, полежи…
– Почему: ляг? Почему, слушай, домой? Зям, ты все-таки что-то скрываешь. А? Скрываешь ведь?
– Вот сумасшедший-то! Перестань ты, ради бога! Какой-то ненормальный… Да черт с тобой, иди ты в свою редакцию, если тебе так хочется! Ему как лучше советуешь, а он… Иди, иди, слушай, – топай! Мне тоже пора.
Рассердившись, Зиновий отвернулся и быстро зашагал прочь. Огромный, вечно набитый портфель привычно перетягивал его набок. Борис Николаевич стоял и смотрел, как он удаляется своей скособоченной торопливой пробежкой, ныряя шапкой в такт шагам.
– Зям, – позвал он неожиданно. Позвал негромко, но Зиновий сразу услышал и остановился. Стоял и ждал, что подойдет и скажет. – Зям, только не обманывай меня, ладно? Да подожди ты со своими!.. Ты же знаешь, я уж насмотрелся. Мученья эти, – лучше не надо. Тамара, например, еще забыть не может. Так что, будь другом… если что – без всякого обмана. Хорошо?
Зиновий вздохнул, как человек, теряющий всякое терпение.
– Нет, старик, все-таки не я буду, если не покажу тебя психиатру. Силой поведу!
…И вот еще. Тамара станет спрашивать, – скажи, что все нормально. А то она светилу твоему житья не даст.
– Как хочешь. Но в общем-то ты к ней несправедлив. Ты бы посмотрел, что с ней вчера творилось!
– А знаешь, это очень, очень странно! – перебил журналист товарища. – Слушай, откуда она узнала? Не ворон же ей в клюве принес!
Зиновий по-прежнему держался так, чтобы какое-нибудь неосторожное слово не вызвало подозрений больного.
– Н-ну, знаешь… Да просто позвонил кто-нибудь, и все! Подумаешь, шарада! Кроссворд!
– Нет, нет, никто не звонил. Я специально всех обошел. Не хватало еще, чтобы ее пугать!
– Ну, значит, по воздуху передалось! – начал сердиться Зяма. – Устраивает это тебя? Нашел о чем ломать башку! Ох и истерик же ты, Борька! Ну самый настоящий психопат!..
Отмахнув дверь, в отдел влетел секретарь редакции, маленький, прокуренный, с высоким голым лбом и воспаленными глазами. В руке у него развевался листок бумаги, – секретарь привык носиться по редакции стремительно и шумно.
– Все-таки пришел? – накинулся он на Бориса Николаевича, совсем не замечая испуганно умолкнувшей посетительницы. – А шеф сказал, что тебя весь день не будет.
– Да, Тамара звонила ему. Но чего мне, в самом деле, лежать, вылеживаться?
– Самочувствие как?
– На уровне вроде. – Борис Николаевич поправил под пиджаком теплый обношенный шарф и уютно поежился. Шарф приятно согревал грудь и шею.
– Морозит?
– Пустяки, пройдет.
– Сидел бы, слушай, дома. Как тебя Тамара выпустила?
– Надо было.
– Я что хотел спросить… – озабоченно мигая, секретарь старался вспомнить. – Да! Когда твои соревнования? Командировку-то с какого числа выписывать?
– Отменяется. Решил не ехать.
– Вот как? Ну… гляди сам. А то съездил бы. Шеф не возражает.
– Да нет. У меня тут… всякое. Дела.
Борис Николаевич, выглянув из-за секретаря, посмотрел, как там посетительница. Обернулся и секретарь с неприязнью, через плечо. При своем крошечном росте он великолепно умел взглянуть на постороннего сверху вниз. Женщина ответила ему робким, заискивающим взглядом. Секретаря в редакции побаивались.
– Не хватало еще, чтобы все посваливались… Кстати, можешь радоваться: завтра даем «По следам наших выступлений».
Это было главное, зачем он приходил в отдел.
Борис Николаевич оживился. Расследования по фельетону ждал не только он, ждала вся редакция.
– Вот, официально, – секретарь показал листок. – Засылаю в набор.
– С меня причитается, – очень довольный пообещал Борис Николаевич. Ему хотелось самому прочесть, что там прислали, и своими глазами убедиться, как решительный карандаш секретаря коротенькой стрелкой отведет долгожданному материалу место на полосе завтрашнего номера. Однако его ждал прерванный разговор, и он с сожалением остался.
– Ну, Тамарке привет, – сказал секретарь и прикрыл за собою дверь.
Посетительница преданно взглядывала на фельетониста, ожидая разрешения продолжать. Борис Николаевич деловито придвинул бумагу, приготовил карандаш.
– Так, значит, вы сказали… – И тут же подумал, что это банально: изображать такого вот крайне заинтересованного, чуткого к чужой беде человека. Он ровным счетом ничего не помнил, что ему рассказывалось до прихода секретаря. Зря, незачем вообще было соглашаться на этот мелочный, бесцельный разговор. По каждой пустяковой жалобе фельетона не напишешь. В редакции имеется отдел писем, там жалобу зарегистрируют и пошлют куда следует: больше толку будет.
Как бы торопясь куда-то и боясь опоздать, Борис Николаевич с преувеличенной озабоченностью вздернул рукав, чтобы посмотреть на часы. Он поразился тому, насколько рука стала хилой, худой, растерявшей упругую плоть. Часы, свободно болтаясь, держались на косточках запястья. После вчерашнего обморока, а особенно сегодня, вернувшись от Зиновия, он только и делал, что с беспокойством рассматривал свои неизвестно когда исхудавшие руки. Он мрачно опустил рукав, так и не взглянув на часы.
Женщина проворно нагнулась и подняла с пола сумку.
– Я вам лучше документы покажу, – заторопилась она, догадавшись, что разговор сейчас оборвется. – Сами посудите: писал-писал, звал-звал, а как квартиру получил… Вот, – она порылась и достала какие-то бумажки. – Только вот первые я, как дура, повыбрасывала. Думала, человека встретила.
Делать нечего, пришлось принять бумажки в руки. Дергая одну за другой, Борис Николаевич без всякого интереса стал их просматривать.
– Гм… Это, как я понимаю письма? – чуточку в нос проговорил он, кое-что прочитывая. – Я говорю – письма это? Вот то, что вы мне дали?
– Письма, письма, – поспешно подтвердила посетительница, подъезжая со стулом поближе. – И вот подпись его… Вот! Не отопрется. Зачем он тогда вызывал меня? Мы же все как следует решили. Как у людей. А теперь, как квартиру получил, – убирайся! Да кто я ему такая? Раз семья, значит, надо все пополам. Меня сам товарищ Бакушкин удостоверил, что за свои права…
– Подождите, подождите! Он вас что – из квартиры выселяет?
– Ну да! Мне, говорит, государство навстречу пошло, на меня и ордер. А товарищ Бакушкин…
– Ну, на это еще и суд есть! – проговорил Борис Николаевич, не слушая больше, и снова принялся перелистывать бумажки.
Посетительница затихла, замерла, потому что при малейшем движении под ней поскрипывал расшатанный редакционный стул.
Скоро Борис Николаевич увлеченно заиграл карандашиком. О руках было забыто. Заинтересованно сортируя письма, он одобрительно хмыкал и быстро делал какие-то пометки на полях, кое-что перечитывал и откладывал в сторону. В конце концов он выбрал самое пространное, написанное косым разборчивым почерком на большом листе из середины общей тетради.
– Муся… Так сказать, Мария… – взгляд его, когда бывал он чем-то увлечен, слегка шалел. – Это, как я понимаю, адресовано вам?
Женщина зарделась и, подхватив стул, подъехала еще ближе.
– Этим-то он меня и заморочил, товарищ корреспондент. Муся да Муся… А я как дура набитая. Да вы дальше читайте, – там все написано.
– Да уж с вашего позволения, – опять немного в нос пробормотал Борис Николаевич, все больше увлекаясь тем, что узнавалось из прочитанного.
«…Я ищу любовной привязанности, – свободно разбирал он крупный деловой почерк и, не переставая, ловко вертел в пальцах карандаш, – ищу верности, чтобы не сделать ошибки и построить наш с тобой союз на прочной и безукоризненной основе.
Любовь – это вдохновение внутреннего величия человеческой сущности, все равно влечет ли она за собой мудрые поступки или коварство и безумие. Притягательная сила половых влечений особо выделяется природой, непорочность которой у человека защищается девственным барьером. Он оберегается всегда искренней любовью и является идеалом ее непорочной чистоты, обуславливающей крепкую семейную ячейку и здоровое потомство, которым во все периоды культурной жизни и цивилизации озабочены силы прогресса и разума».
– «Прогресса и разума»… – машинально повторил Борис Николаевич, задумчиво щурясь и потирая глаза. А ведь едва не сплавил в отдел писем!
Были еще стихи, много стихов, но прочитать их Борис Николаевич решил потом, когда останется один.
– Занятно… Он у вас что, студент?
– Какое там! – Посетительница становилась все оживленней. – Козел старый, на пенсии. Но здоровый – до ста лет ни черта не сделается!
– Ах, вот даже как!
Озноб, донимавший с самого утра, незаметно прошел, и Борис Николаевич все чаще и нетерпеливей ослаблял на шее ненужный, только мешающий теперь шарф.
– Давайте сделаем так, – предложил он, постукивая карандашом по письму. – Мне, как это уж положено, необходимо увидеться и с… этим… ну, с вашим… с супругом или как он… Кем он приходится-то вам?
Вышло у него неожиданно грубо, оскорбительно, и он смешался, покраснел. Однако посетительница совсем не заметила бестактности журналиста. Насторожило ее другое.
– А без этого нельзя? – быстро спросила она. – Он же про меня всякие глупости начнет болтать. Я знаю.
– Ничего, ничего, – успокоил ее Борис Николаевич, довольный тем, что неприятная заминка миновала. – Письма я пока у себя оставлю. Хорошо?
– И стихи?
– Конечно! Не бойтесь, все останется в сохранности.
Она подумала и поднялась.
– Его прислать или какую повестку напишете?
– Да какую же повестку? Просто пусть зайдет. В любое время.
Только теперь, когда посетительница встала, Борис Николаевич разглядел, что она еще совсем молода – не больше двадцати пяти, двадцати шести. Взрослой ее делало большое, сильное тело.
В дверях она столкнулась с секретарем редакции, и тот, тоже удивленный такой могучей статью, поспешно отступил с дороги, – низенький, забегавшийся, с голым озабоченным лбом. Под мышкой он держал тоненькую папочку. Женщина, минуя его, крепко задела бедром задрожавшую половинку двери.
– Извиняюсь! – она смутилась и заторопилась скрыться.
Секретарь некоторое время мигал и прислушивался к ее торопливым шагам в коридоре, затем остановил рукой дрожавшую половинку двери.
– Выращивают же где-то… Чего она?
– Да так. Интересный один материал намечается.
– Когда сдашь?
– Ну, так уж и сразу. Быстрый какой! – разговаривая, Борис Николаевич наводил на столе кое-какой порядок.
– Ожил? – усмехнулся секретарь, заметив размотанный шарф и груду бумаг на столе.
Встретившись глазами, они хорошо поняли друг друга.
– Ладно тебе, – добродушно проговорил Борис Николаевич, стаскивая с шеи надоевший шарф. – Она еще придет, я позову тебя. Примешь участие в разговоре. Только с глазами научись управляться. Подрываешь авторитет печатного органа.
– Пошляк, – притворно вздохнул секретарь и с деловым видом направился к столу, на ходу развязывая папочку.
В подъезде было темно и настыло. Борис Николаевич, осторожно поднимаясь по ступенькам, мурлыкал под нос: «Вот и Том, есть у Тома дом…» Темнота густела, на втором этаже за закрытой дверью тоненько плакал ребенок.
На своей площадке Борис Николаевич долго не мог попасть ключом в скважину.
Из кухни, едва он вступил в квартиру, раздался звонкий голос жены:
– Кто там?
Он промолчал, отряхивая от снега шапку.
В квартире сильно и вкусно пахло. Морщась от удовольствия, Борис Николаевич стал раздеваться. Поздние возвращения вошли у него в привычку, и в них, как оказалось, была своя прелесть. Вчера, когда его увезли из редакции на «Скорой помощи» и не хотели отпускать домой, он представил мучительный вечер в переполненной больничной палате, а то и в коридоре на случайной коечке и с тоской подумал о тихой, покойной квартире. Ему удалось уговорить дежурного врача и получить разрешение позвонить по телефону. Авторитет Зиновия сработал моментально: его не только отпустили, но и отвезли домой на машине с красным крестом.
Из кухни выглянула и вышла Тамара в переднике, в руках очищенная луковица и нож.
– Ты один? Я думала, вы с Зямкой. Что это у тебя?
– Том, – тихо ликуя, позвал Борис Николаевич и поманил рукой, – сбылась мечта идиота. Ты знаешь, сколько я угрохал вот за эту книженцию?
Тамара положила на кухне нож и луковицу и вернулась, вытирая руки о передник.
– Интересно…
– Гляди! – он содрал газету и залюбовался покупкой. – Библия. Сорок рублей. С иллюстрациями Доре.
– Однако и книженция! – Она без особого воодушевления приняла в руки книгу. – Но где ты раздобыл столько денег?
– Пал в ноги секретарю. Он ко мне что-то вообще благоволит последнее время. Тебе, кстати, от него привет… Но ты посмотри, полистай! Правда, здорово? Я давно хотел купить. А сегодня позвонил в букинистический, говорят: «Приезжайте». Нет, ты все-таки глянь на иллюстрации!
– Ну, я вижу, ты в настроении? – сказала Тамара, возвращая книгу. – Как тебе работалось?
– Представь себе, ничего. Совсем даже ничего.
– Господи, Борька, как ты меня вчера напугал! До сих пор не могу… Ты звонил Зямке?
– Зямке? Да н-нет… А что? Вернее, зачем?
– Покажись ему, Боря. Ну что тебе стоит? Он же понимает. Пусть послушает, посмотрит.
– Началось! Покажись, пусть посмотрит… Много он понимает, твой Зямка. Лапоть!
– Ну, не он, так у него кто-то есть. Какой-то профессор, член-корреспондент. Хочешь, я сама ему позвоню? Я почти договорилась с ним.
– Брось, Том. Пробираться к каким-то там светилам… Давай подождем хоть недельку. Да и чего ты вбила себе в голову? Я здоров как бык.
– Это для меня, Боря. Слышишь? Ну, не светилу, так хоть Софье Эдуардовне. Ведь милая старушка и к нам хорошо относится. Прошу тебя!
– Ну, хорошо, хорошо – уговорила. Пойдем к твоей Софье Эдуардовне. Хотя она, кажется, уже и нюх потеряла. Прекрасная консультация! «Покойник плясал на столе…» Но почему ты меня сегодня в коридоре держишь? У тебя там кто-нибудь есть? Кто-нибудь спрятался? А? Признавайся, подлая, кого ты от меня там прячешь?
Тамара рассмеялась:
– Господи, как я рада, что у тебя все хорошо. Пойдем, у меня сегодня такие голубцы – язык проглотишь!.. А что, кстати, с твоим фельетоном? Не кончилась еще проверка?
– Представь себе, кончилась. В завтрашний номер идет «По следам наших выступлений». Сам читал.
– Вот видишь! А ты волновался. Я сразу была уверена.
– Ах, Том, Том, если б молодость знала, если б старость могла!
В совершенно отличном настроении Борис Николаевич отстегнул запонки, бросил через плечо полотенце и, бодро закатывая рукава, направился в ванную. На пороге остановился.
Знаешь, шли мы сегодня, и я почему-то вспомнил… Помнишь, на последнем курсе мы бежали эстафету четыре по десять? Как я шел! Лыжни не чуял. А сегодня тащимся с Зямкой через парк, вороны мотаются, а меня уж и шарф не греет. А главное, колени… представь, в коленках моих какая-то мерзкая, противная дрожь.
– Значит, ты все-таки виделся с Зямкой? – спросила Тамара, хлопотливо звякая крышками от кастрюль.
– Да так, знаешь… Случайно. Слушай, Том, ты никогда не пробовала смотреть руку на свет?
– На какой свет? – Тамаре было не до разговоров, некогда поднять головы. Хозяйничая на кухне, она что-то прихватывала, переставляла, иногда, замахав обожженным пальцем, совала его в рот.
– Ну… на какой? На обыкновенный. – Он щелкнул в ванной выключателем и, как бы заслонившись от яркого света, стал разглядывать собственную ладонь. – Рентген. Настоящий рентген. Гениально и просто. Сегодняшнее мое открытие.
Ему казалось, что ладонь просвечивает насквозь, – различаются худые, слабые косточки, утолщения суставов, вокруг розовато светится плоть.
– Ах ты наказание мое! – запричитала на кухне Тамара. – Все руки спалила.
– Ума не приложу, – рассуждал Борис Николаевич, шевеля длинными некрасивыми пальцами. – Куда все мое мясо подевалось? У меня же рука была, ручища! Я на одной руке подтянуться мог.
– Все понятно: похудел, – ответила Тамара, проворно вытирая стол и выставляя чистую посуду. – Ты же сам себя съедаешь. С фельетоном этим… Разве можно так изводиться?
– Зато сегодня – блеск! – снова оживился Борис Николаевич, высовываясь из ванной. – Сегодня мне выложили такие любовные послания – закачаешься! Тебе таких век не получить, это я тебе точно говорю. Язык, стиль, сила, так сказать, чуйств – ничего и прибавлять не надо. Опубликуй как есть – газету из рук будут рвать. А стихи! Ты бы почитала стихи! Трупом ляжешь!
– Вот, вот, – подхватила Тамара, – что и требовалось доказать. Опять начнутся проверки, жалобы, опровержения. Не лезь ты хоть в семейные-то дела. В них сам черт ногу сломит. Как они собачатся, так и помирятся без тебя. А так тебе никакого здоровья не хватит.
– Ну, жиру мне все равно не накопить. А отказываться было грешно. Там можно интересно порассуждать.
– А еще спрашиваешь – где мясо? Мясо, к твоему сведению, бывает у спокойных, уравновешенных людей. Ты что, сначала купаться будешь или подавать на стол?
– Какое там купаться?! – вскричал Борис Николаевич, протопал в ванную и сильно пустил воду на руки. – Жрать сначала, лопать. Где твои голубцы? Подать мне эти голубцы! Я голоден, черт побери!
Брачное соглашение
Мы, Кухаренко Егор Петрович и Чекмарева Мария Епифановна, вступая в законный брак семейной жизни, заключили настоящее соглашение в нижеследующем:
1. Несмотря на возрастную разницу в годах, обязуемся уважать, ценить и заботиться друг о друге пожизненно, соблюдая все принципы морально-стойкого общежития и целомудрия.
Примечания: Травмированное войнами здоровье «мужа» мне, «жене», досконально известно, и я обязуюсь благотворно импонировать последнему с полным культурным уходом и наблюдением.
Собственноручные подписи, учиненные в моем присутствии, удостоверяю.
Начальник ЖЭК РЖУ С. Бакушкин.
– М-да… серьезный документ. – Борис Николаевич так и эдак удрученно поразглядывал скрепленную печатью бумагу.
– Ну вот. А вы за карандаш хватаетесь, – снова загудел обиженный посетитель, громадный бритоголовый мужчина. – Тут разобраться сначала надо. А за карандаш… Кто, спрашивается, гонит ее? Кто выгоняет? Если ты жена, так живи как положено. Вот и документ налицо. Этот же самый Бакушкин и подписывал. А теперь… Ну, да и на него имеется управа. Найдем! А то что же получается: квартиру дождалась, прописалась и – делиться давай! Это тунеядство, товарищ корреспондент, обман. И я до кого хочешь дойду!
Он сидел, плотно упираясь в расставленные колени. Дрожал и наливался кровью рассерженный старческий подгрудок. Толстым пальцем пенсионер то и дело оттягивал душивший воротничок. В прокуренном редакционном помещении возвышалась его крепкая свежеобритая голова. Острый запах одеколона перешибал застарелую табачную вонь. Борис Николаевич морщился. Он сегодня с самого утра чувствовал себя скверно. Утром Тамара не хотела выпускать его из дома, но позвонил секретарь редакции и упросил, чтобы Борис Николаевич пришел хоть на полчасика. Настырный посетитель, «этот чертов Ромео», как назвал его секретарь, оказывается, заявился в редакцию чуть свет и разыскивал фельетониста.
– Ты что, договаривался с ним встретиться? – допытывался секретарь.
– Он где сейчас, в редакции? – спросил Борис Николаевич, вяло спуская с дивана ноги.
– С утра сидит, ну его к черту. В обком грозится… Приходи, слушай, сделай одолжение. Он мне номер сорвет.
Громогласный гвардейского роста старикан явился в редакцию с толстой кожаной папкой. Измученный секретарь, у которого остановились все дела, с радостью сбыл его с рук. Борис Николаевич, незаметно приглядываясь, повел посетителя к себе.
Болезненный ли вид журналиста, постоянно кутающегося в шарф, раздражал благоухающего пенсионера, просто ли обеспокоило его посещение редакции сожительницей, но только с самого начала возмущенный старикан попер на голос. Борис Николаевич не переставал морщиться. «А ну их, и с любовью ихней! – раскаивался он, щупая виски. – Сплавить надо было все-таки в отдел писем».
– Только ведь… как бы вам сказать, – деликатничал он, держа перед собой «Брачное соглашение». – Документ этот, разобраться, если, в данном случае не может иметь никакой юридической силы. То есть приобщить его… учесть, так сказать, в общем раскладе можно, но ведь вы возлагаете на него, как я понимаю…
Монументально восседая на жидком редакционном стуле, Кухаренко с усилием вслушивался в сбивчивую, утекающую речь журналиста и ничего не мог уразуметь. Он даже головой потряс и понадежнее расставил ноги. Обилие слов отскакивало от его блистающего лба, он не понимал, куда клонит этот бледный, мерзнущий даже в невыносимо душной, прокуренной комнате человек.
– То есть как это – никакой? А подпись? А печать? Мы по всей форме сходились. А в загс она сама не схотела: стыдно ей, видишь ли! А теперь не стыдно? Я, конечно, понимаю, не дурак, что для суда или там приговора… Но ведь я не в суд пришел. Пускай общественность посмотрит.
