Текст книги "Океан. Выпуск пятый"
Автор книги: Николай Непомнящий
Соавторы: Юрий Иванов,Владимир Алексеев,Виктор Широков,Юрий Дудников,Олег Туманов,Марк Рейтман,А. Муравьев-Апостол,Семен Белкин,Герман Серго,Владимир Матвеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Команда, пассажиры, раненые – все кричат, плачут, обнимаются, ощупывают друг друга… С трудом верится, что после такого ада они остались живы. Сколько длился этот бой?.. Вечность?.. Минуту?.. Зафиксировал хронометр: четыре часа. Более трехсот шестидесяти бомб сбросили немцы на корабль.
– На подходе эсминец «Бдительный» и спасательный буксир «Юпитер», – передает из радиорубки радист. – Торпедные катера и эсминец «Сообразительный».
«Юпитер» и «Бдительный» с обоих бортов швартуются к «Ташкенту». В затопленные отсеки лидера заводят шланги, начинается откачка воды.
На мостике командир корабля Ерошенко. Лицо его покрыто копотью, опалены огнем брови и усы, потрескались в кровь губы. Сверкая белками глаз, улыбается комиссар Коновалов. Ни Фельдмана, ни Балмасова давно нет на наблюдательных крыльях мостика. Их голоса слышны на палубе: вместе с командой они наводят порядок. Несмотря ни на что, порядок должен быть!
Вечером, поддерживаемый эсминцем «Бдительный» и буксиром «Юпитер», «Ташкент» входил в Новороссийск. Солнце прячется за море, освещая когда-то голубоватый, а сейчас весь в черных опалинах и багровых потеках раненый корабль. Вокруг непривычно тихо. Молчат турбины. Молчат люди. Только чайки, кружась над морем, кричат голосами плакальщиц:
«Марр-ты-н-нн! Марр-ты-н-нн! Марр-ты-н-нн!»
Второго июля 1942 года гитлеровцы совершили новый массированный налет на Новороссийский порт. Они боялись «Ташкента», боялись его возрождения. Свыше ста «юнкерсов» участвовало в этой кровавой расправе. Тяжелораненый «Ташкент» не мог выйти из порта и вести бой. Он был потоплен у элеваторной пристани прямым попаданием двух бомб.
Немного дальше, правее, у лесной пристани, погиб эсминец «Бдительный». Нефть, которой он перед налетом был забункерован, разлилась по всей бухте и загорелась, настигая плавающих моряков. Уже темнело, и было хорошо видно, как по воде били и били, постепенно угасая, факелы матросских рук.
Войдя в город, немцы решили поднять «Ташкент» и ввести его в строй. Но работы почему-то вдруг прекратились, и все недоумевали: что же произошло, почему они отказались от столь соблазнительной мысли поднять «Ташкент»?
Поняли мы это много времени спустя, когда освободили город и получили приказ о подъеме лидера.
Аварийно-спасательный отряд, в котором я служил инструктором-водолазом, приступил к работам. Прежде чем начинать подъем, необходимо было обследовать положение корабля на грунте, количество и величину пробоин. Специалистом водолазной службы был у нас Голынец – уже в возрасте, но еще стройный мужчина, много лет прослуживший водолазом. Храбрый, но, как все старые водолазы, не лишенный суеверия. Ему-то и предстояло первым пойти на обследование «Ташкента» и дать свое заключение.
С борта спущен трап, на нем стоит Голынец, готовый к спуску. Раздается команда «Воздух!», закручивается передний иллюминатор, хлопок ладонью по шлему, и водолаз медленно спускается по трапу. Оторвавшись от него, он машет нам рукой и исчезает под водой, оставляя на поверхности клубок кипящих пузырей, по которым всегда можно определить, где находится водолаз.
Ждем первых вестей. По пузырям видим, что водолаз остановился у кормы, постоял несколько минут, видимо размышляя, как действовать дальше, и двинулся вдоль корабля.
– Ну что? – спрашиваем мы у водолаза, который держит связь по телефону с находящимся под водой.
– Все нормально. Поет.
Многие водолазы поют под водой. И каждый объясняет это по-своему. Правда, один старый водолаз говорил мне, что он поет от страха, чтобы отвлечь себя. Но я думаю, он шутил.
Мы не отрывали глаз от пузырьков. Было видно, что водолаз подходит к средней части корабля, хотя слово «ходить» здесь не совсем точно. Человек, скорее всего, напоминает краба: под водой он двигается немного нагнувшись, боком, чтобы легче преодолевать сопротивление воды. Вдруг в наушниках зазвучал испуганный голос:
– Выхожу наверх! Немедленно выбирайте шланг-сигнал!
Все переглянулись: что-то случилось. Через несколько минут мы раздевали тяжело дышавшего Голынца. Раздевшись, он буквально свалился на банку.
– Что произошло? – с тревогой спросил я.
– Там матрос стоит. Вин приветствовав меня.
– Какой матрос?
– Наш матрос!
– Чей наш?
– С «Ташкента».
– Ты с ума сошел! Этого не может быть!
– Может не может, но я бильше пид воду не пийду.
Весь его дальнейший рассказ сводился к тому, что у борта «Ташкента» на вахте стоит матрос, и когда Голынец к нему приблизился, тот взял под козырек.
Спорить с ним было неудобно – он был старшим по званию и возрасту. Мы в душе посмеялись и согласились с ним, решив, что это была галлюцинация.
На следующий день на грунт спустился я. Корабль лежал на правом борту, покрытый покачивающимися водорослями. Сквозь них, как сквозь чащобу леса, пробивались лучи солнца, выхватывающие из темноты то орудийную башню, то букву из названия корабля. Как в сказочном заколдованном царстве, здесь царили тишина и покой.
В центре корпуса зияла огромная пробоина, через которую были видны поврежденные внутренности корабля, покрытые илом. Я замерил пробоину и прополз внутрь, чтобы точно выяснить, какие отсеки повреждены. Бомба попала в машинное отделение. «Турбины все равно будут заменять», – подумал я, вылезая из пробоины. Острые, рваные края ее могли распороть рубаху, и я, повернувшись на спину и оттолкнувшись от пробоины, плавно выплыл и встал на грунт, опираясь руками о борт. Между прочим, я тоже что-то мурлыкал себе под нос. Прежде чем выбраться на палубу, я посмотрел вверх, и песенка, которую я напевал, вдруг шершавым колом застряла у меня в горле: надо мной, высунувшись по пояс из иллюминатора, нависал матрос. Лицо его трудно было разобрать, но я ясно видел, что он подносит к голове руку, приветствуя меня, а падающий на рукав фланелевки солнечный луч освещает нашивку с поблескивающей над ней золотой звездочкой.
Сразу же почему-то осипшим голосом я приказал по телефону:
– Выбирайте наверх!
Сигнал дрогнул, и я, отделившись от грунта, поплыл прямо к приветствовавшему меня матросу. Водолазный бот стоял как раз над ним, и сигнальный конец невольно подтягивал меня к месту его «вахты». Я перестал стравливать воздух, и рубаха, раздувшись, пробкой понесла меня наверх. Матрос промелькнул мимо. Через полчаса я выжимал на палубе бота водолазное белье, мокрое от холодного пота.
Позже мы узнали, что немецкие водолазы категорически отказались от работы на «Ташкенте». Из Берлина был вызван специальный инструктор, который, выскочив из-под воды как ошпаренный, на следующий день в донесении написал: «Русские в потопленном корабле оставили духов, принимающих форму живых людей с обозначением на рукавах партийных знаков. Подъем невозможен!» Тогда-то мы и поняли, почему немцы отказались от подъема.
А позже выяснилось: когда «Ташкент» начал тонуть, один из матросов машинной команды, не успев добраться до верхней палубы, попытался выскочить через иллюминатор, но в него попала пуля, пущенная с «юнкерса», и он затонул вместе с кораблем. Сукно не портится в морской воде, и оно сохранило тело матроса в относительной целости, как бы в чехле. А подводное течение то поднимало, то опускало его руку. Поэтому и создавалось впечатление, что он приветствует водолазов.
Спустя несколько дней мы достали его и похоронили вместе с героями, погибшими при освобождении города. Кто он – узнать не удалось.
Подъем «Ташкента» было решено производить понтонным способом. Для этого под днищем корабля необходимо было промыть пять туннелей, продернуть через них стальные тросы, затопить с каждого борта по пять понтонов, похожих на огромные бочки подъемной силой в 500 тонн каждая, принайтовать (прикрепить) их к тросам и продуть воздухом. Понтоны всплывут и поднимут вместе с собой корабль.
На бумаге это выглядит легко и просто. Но до этого – «понтоны всплывут» – несколько месяцев каторжно-изнурительного водолазного труда, от которого… Словом, работы по промывке туннелей водолазы не очень любят.
Что же это за работа? Под воду опускают грунтосос, или, как его величают водолазы всего мира, «самовар». Металлический кожух его и впрямь чем-то напоминает самовар. По медным трубкам – их несколько десятков, – загнутым концами в чрево этого чудовища, подается воздух, который с ревом несется вверх, всасывая за собой грунт и увлекая его по шлангу на поверхность.
Во время работы грунтососа водолаз сидит на нем верхом, обжав ногами и навалившись на него грудью, напоминая ковбоя, оседлавшего дикого быка. С одной только разницей: на родео всадник должен продержаться на быке несколько секунд, да и то обеими руками схватившись за подпругу. У водолаза же в руках пипка, что-то вроде пожарного брандспойта, через который бьет струя воды давлением в двенадцать атмосфер, размывающая грунт.
В туннеле водолаз находится в абсолютной темноте. Чтобы не сбиться с курса, он определяет направление своей ходки по швам обшивки корабля. Через каждые 10—15 минут руки его сами почти механически ощупывают днище, предварительно устроив пипку между коленями и прижав ее грудью к грунтососу – иначе улепетнет. Так вот, если шов обшивки на днище сместился влево или вправо, водолаз соответственно выправляет ход туннеля.
Промывка туннелей подходила к концу, день-два – и шабаш. Вот тут-то и пошло – кто скорее промоет туннель?..
Сегодня «самовар» оседлал Гена Стоценко. Сильный, большой и, вероятно, оттого важный, он двигался по земле, как и под водой, словно в замедленной киносъемке. Ну под водой это понятно – не побежишь. А на земле? Будто боялся опрокинуть что-нибудь или разбить. Всегда и во всем он был деловито замедлен. Он никогда и ничего не делал с ходу. Во всем придерживался железного принципа: семь раз отмерь, один – отрежь. На Генку можно было положиться.
Наша станция мыла туннель у кормы, мы давно обогнали соперников. Генка прошел среднюю часть корабля, киль и вот-вот должен был выйти на противоположную сторону «Ташкента», на чистую воду.
Рядом с нами стоял водолазный бот Миронова – нашего главного соперника. На ботах тихо. Неожиданно у Миронова на компрессоре прибавили обороты. Рванулся шланг их грунтососа.
– Генка! – заорал водолаз, сидящий на телефоне. – Миронов на пятки садится, прибавь! – и, не дождавшись ответа, крикнул механику, чтобы тот добавил давление на самовар и пипку.
Не успел прозвучать в воздухе голос водолаза, а компрессор уже забарабанил еще быстрее. На боте Миронова заметили это и тоже поддали газу. Можно было только представить, как сейчас корежит водолазов в туннелях.
На боте у нас все затихли. Каждый совершенно реально представлял себе, как трясется на «самоваре» Генка, выбивая шлемом дробь о днище корабля. Несмотря на гул машины и торопливые сипящие звуки, вырывающиеся из шланга, всем кажется, что работа все-таки идет медленно и надо бы поддать еще… И вообще, думается им, лучше бы под воду пошел он, а не Генка, каждому мнится, что он сделал бы лучше или, во всяком случае, быстрее.
На боте Миронова тоже молчат, и нам кажется, что облака ила расплываются вокруг их катера гуще и шире. Хочется закричать: «Генка, милый, нажми!» Но всем понятно, что механизмы и водолаз работают на пределе, и, отвернувшись, тихо вздыхают. Гудит мотор, судорожно всхлипывает шланг, вздыхают люди.
Беру телефон:
– Гена, как себя чувствуешь?
Небольшая пауза. Потом вибрирующий голос нараспев отвечает:
– Все-о-о в поряд-ке-е-е, стар-ши-на-а-а, пошел-л-л мяг-кий-й грунт-т-т, иду-у-у как по маслу-у-у!
– Давай наверх, тебя сменит Тягилев. Пора отдохнуть.
– Старшина-а-а, мы-ы-ы же целый час-с потеряем-м-м. Не надо-о-о, разреши-и-и добить до конца-а-а! Я же говорю-ю-ю, иду-у-у как по маслу-у-у!
И хотя пора бы сменить Стоценко, мне жалко срывать ему настрой, когда все как по маслу. Я это знаю по себе. Счастливое и радостное чувство!
– Ладно, давай, – говорю я строгим и одновременно снисходительным тоном.
Возможно, сегодня Генка выйдет на ту сторону «Ташкента». И тогда, дорогие наши сопернички, мы вам покажем «кончик»: на флоте во все века обогнавший соперника показывает ему с кормы конец веревки.
А Стоценко молодец! Вот тебе и «спеши медленно». А взяло за душу – не остановишь и не оторвешь. Нет, дух соперничества, соревнования, что ни говори, великая вещь. Здесь не нужны ни уговоры, ни убеждения, ни просьбы. Подстегивает желание быть первым, хотя за это тебя не ждет награда. В лучшем случае друг одобрительно шлепнет тебя рукой по плечу.
– Старшина, Стоценко к телефону просит, – зовет меня дежурящий на телефоне водолаз.
Беру наушники:
– Что там у тебя?
– Чувствую-ю-ю, скоро-о-о выйду к проти-вопо-ложно-му-у-у борту-у-у, грунт все-е-е мягче-е-е и мягче-е-е, пусть подда-дут-т на пипку-у-у.
– Добро, будь осторожен, следи за швами обшивки, а то собьешься с курса, – отвечаю я.
– Есть, старшина! Не беспокойся, иду-у-у как по маслу-у-у.
Неожиданно кто-то из водолазов кричит:
– Старшина, воздух из-под кормы пошел!
Я бросаюсь на нос бота, действительно из-под кормы «Ташкента» выскакивают на поверхность и лопаются пузыри стравливаемого Генкой воздуха. «Какая-то чушь! Как мог Стоценко оказаться под кормой корабля?»
– На телефоне, спросите Генку, что с ним?
– Есть!
– Ну, что там?
– Отвечает, что видит свет, выходит на чистую воду.
– На какую чистую, он что, с ума сошел?
– Не знаю, старшина, говорит, пробился к противоположному борту.
У меня на душе заскребли кошки. Наверняка Стоценко в темноте да в спешке потерял ориентацию, сбился и пошел не по поперечным, а по продольным швам обшивки корабля. Они-то и привели его к корме. «Свет видит, чучело! Осрамились как!»
– На телефоне, – спрашиваю я, – что там?
– Выходит наверх.
– Добро. («Я ему сейчас выйду! «Поддай на пипку…» Я тебе поддам! Всю жизнь помнить будешь!») На телефоне, передайте, пусть выходит наверх. Готовим встречу с оркестром!
Вся команда бота собралась на носу, следя за пузырями стравливаемого Стоценко воздуха. От мироновского бота отвалил тузик и двинулся к нам. «Этого еще не хватало, – подумал я, – теперь на весь отряд разнесут. Позорище!» Шлюпка подошла к боту, кто-то из матросов принял конец, и на палубу поднялся мичман Миронов. Он шел по палубе так, будто был сделан из дорогого хрусталя. Ехидно улыбнувшись и протянув мне руку, сказал:
– Классика! – Он любил такие слова. – Вы что ж, туннель по всему килю промыли, от носа до кормы?
Ребята молчали.
– Как видишь, – ответил я. – Винты на валы ставить будем. Разве не знаешь? Командование решило, чтобы «Ташкент» своим ходом отсюда в док пошел.
Глаза мичмана заметались по лицам стоящих вокруг. Никто даже не улыбнулся. Матросы поняли игру и молчали.
Из-под кормы корабля вслед за пузырями выскочил водолазный шлем. Солнечные блики по-праздничному сверкали на его отполированной медной поверхности. Через иллюминатор светилось ошалелое от счастья, залитое потеками пота курносое лицо Генки Стоценко. Миронов резко повернулся, спрыгнул в тузик и, уже отойдя от нас на несколько метров, обиженно крикнул:
– Деятели!
Стоящие на палубе разразились смехом.
– На телефоне! – крикнул я. – Передайте Стоценко, пусть попробует двинуть обратным ходом через туннель наверх.
Когда с Генки сняли шлем, он все понял, и по его лицу, мешаясь с каплями пота, заструились слезы.
Сутками мы не возвращались на базу, промывая туннели, заделывая мелкие и крупные пробоины. «Ташкент» – славу и честь Черноморского флота – необходимо было поднять, дать ему новую жизнь. Поэтому мы работали, не считаясь со временем, порой даже нарушая правила водолазной службы, запрещающие находиться под водой более четырех часов. И вот закончен первый этап работ: «Ташкент» поднят, отведен от места гибели на более мелкое место и там посажен на грунт.
Теперь начинался второй этап, пожалуй не менее трудный: необходимо было заделать все пробоины в корпусе, чтобы прекратился доступ воды внутрь корабля, потом мощными помпами можно будет откачать из него воду. И тогда корабль всплывет сам.
Повреждения оказались значительными. В конце концов основные пробоины были заделаны, но оставалось еще множество мелких, которые трудно было обнаружить? Это показала пробная откачка. Поиском этих мелких пробоин и занималась наша молодежно-комсомольская группа.
Ранним утром, сменив кислородные баллоны и химпоглотитель в аппаратах, проверив гидрокомбинезоны, мы на водолазном боте направились к месту работы. Необходимо было проверить пробной откачкой количество поступающей воды в одном из отсеков.
Пришвартовались к борту «Ташкента». Ребята помогли мне надеть гидрокомбинезон, легководолазный аппарат, сигнальный конец, грузы… Я, как пингвин, смешно шлепая по палубе ногами, направился к люку, ведущему внутрь заполненного водой корабля. Вода темнела в нескольких сантиметрах от палубы. Человек десять такелажников подтянули двенадцатидюймовый шланг с огромным чугунным храпком (всасывающим приспособлением), который я должен был протянуть к самому днищу корабля.
На сигнале у меня стоял молодой матрос Геннадий Диденко. Он служил по первому году после окончания водолазного училища. Задиристый непоседа Генка буквально до слез жалел, что попал не на фронт в разведчики, а в водолазы.
– Тоже мне, – говорил он, – погружаешься, поднимаешься… То ли дело на фронте, рванул из автомата – и будь здоров! А здесь?.. Тишь да гладь, божья благодать.
Он с обычным для него скучающим видом – дело ему наше было не по душе – взял в руки сигнал, а я по трапу начал спускаться в чрево корабля, погружаясь в черную маслянистую воду и направляя за собой чугунный храпок. Сверху такелажники медленно потравливали шланг.
В этой темноте нас было двое: я и чугунный храпок, как живой двигавшийся за мной. Пройдя несколько метров вниз по трапу, я оказался на второй палубе корабля. Нащупав люк, ведущий на следующую палубу, и подтащив к нему храпок, за которым, извиваясь, полз шланг, я двинулся глубже. Шланг неотступно следовал за мной, направляемый сверху умелыми руками такелажников.
Вот и третья палуба, дальше под ней – днище корабля. Люк на ней совсем узкий – висящий на груди аппарат мешал мне протиснуться в него. Опять подтаскиваю к люку храпок, отстегиваю поясной ремень и поднимаю аппарат над головой. Люк пройден, в отсеке пристегиваю аппарат, дергаю два раза сигнал «Травите шланг». Диденко отвечает, дергая два раза, – значит, понял. Храпок медленно ползет за мной. Ногами чувствую днище. Оно на двадцать – тридцать сантиметров покрылось илом, перемешанным с обломками палубы, обшивки. Ноги и руки липко вязнут в этом месиве.
От абсолютной темноты перед глазами прыгают зеленые, красные и оранжевые искорки. Слышу, как ритмичный стук моего собственного сердца нарушает тишину. Мертвый гигант безмолвен. Это безмолвие напоминает о смерти и тлении. Мне становится как-то не по себе. Особенно противен ил, проползающий между пальцами кисельной гнилью.
Работа выполнена, можно и наверх. Проверяю количество кислорода: его еще минут на двадцать пять – тридцать. Все в порядке.
Разгребая руками темноту, медленно пробираюсь к трапу, ведущему наверх. Проводником служит сигнальный конец. Я уже дал Диденко сигнал, дернув три раза. Это означает: «Выхожу наверх». Сигнальный конец плавно подтягивает меня, помогая ускорить движение. Вот и трап. Рядом в люке извивается шланг. Его ребристая поверхность пульсирует под рукой, это наверху пробуют запустить помпу. Там идет работа, жизнь. Нерв, связывающий меня с той жизнью, – сигнальный конец. Ни радио, ни телефона, а только тоненький сигнальный конец, и я с радостью чувствую, как рука Диденко подтягивает его.
В «той» верхней жизни мотористы заливают шланг, пробуя запустить помпу. У люка, укрывшись полушубком, сидит, как рыбак у проруби, Диденко. Все в его фигуре говорит о будничности дела, которым он занят. Такелажники приводят в порядок освободившиеся тросы, мотористы суетятся около помпы. Каждый делает свое привычное дело.
К Диденко подошел старшина Николай Лысенко. Его круглое лицо украшают шевченковские усы. Он еще до войны работал инструктором легководолазного дела в тогдашнем ОСВОДе. В свои тридцать четыре года нам, двадцатилетним, он тогда казался стариком.
– Ну, как? – спросил он у Диденко.
– Ничего не пойму, товарищ старшина. Третий раз он дает сигнал «Выбери слабину». А никакой слабины нет.
– Ну-ка, дай!
Диденко передал сигнал. Старшина потянул: слабины действительно не было, а на том конце сигнала он почувствовал живого водолаза.
– Ну, что? – волнуясь, спросил Генка.
– Ничего не понимаю… Подождем.
Через несколько секунд сигнал из глубины повторился, потом еще и еще… Такелажники бросили укладывать тросы, мотористы – заливать помпу. Подошли другие водолазы. Люди собрались вокруг люка, глядя в черноту маслянистой воды. На ней расплывались серебристо-вороненые круги топлива. Что-то произошло там, в глубине корабля…
Сердце било ударами колокола. Положение мое оказалось аховым. Дело в том, что я нарушил святая святых работы водолаза: при протаскивании шланга через люк он обязан вначале пропустить в люк шланг, а затем попробовать пройти сам. Я же с беспечностью, присущей двадцатилетним, полез в люк первый и протащил за собой шланг в двенадцать дюймов, который, пройдя все три люка, закрыл мне выход наверх.
В перспективе, если не произойдет чуда, мне предстояло медленно умереть от кислородного голодания. В сигнальном коде не было сигнала, обозначающего «Выберите помповый шланг». Обычно в случае каких-то непредвиденных и сложных работ мы сами придумывали сигналы, обговаривая их заранее. Сегодняшнее же задание было настолько простым и обычным, что мы даже не подумали об этом. В результате я не мог передать команду выбрать шланг и по собственной глупости сам себя приговорил к заточению и смерти.
Несколько раз с интервалами я передавал наверх сигнал «Выберите слабину сигнального конца». Сверху, дублируя сигнал, отвечали, что поняли, сигнал натягивался, но, почувствовав мое тело, опять ослабевал.
Кислорода в дыхательном мешке мало. До кислородного голодания оставались буквально минуты. А там… Я читал и раньше, и потом, что в такие минуты перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Возможно, из-за того, что мне было всего двадцать, ничего подобного передо мной не возникало. Я просто как можно яснее хотел себе представить, что делается наверху и чем еще я могу помочь себе сам. Меня окружала темнота, и, как ни странно, не пугающая, а помогающая сосредоточиться. И не прошедшая, а настоящая, сегодняшняя жизнь волновала меня в эти минуты.
Как чётки, один за другим я перебирал шансы… Их почти не оставалось. Помощь могла прийти только сверху… Три раза дернуть сигнальный конец, это означает не только подъем, но и тревогу… Что у меня кислород на исходе, Диденко знал, наверняка вызвал аварийный катер с водолазом-сварщиком… Будут резать борт… иначе не вытащить. Успеют ли?
Кислород поступает еле слышно, слегка посипывая. Нужно дышать пореже… Экономить воздух. Жаль, если погибну, так и не надену ни разу новые брюки… А брюки что надо: ширина – тридцать шесть сантиметров и, главное, без клиньев… Смерть комендантам и девчонкам из соседнего с нашим отрядом общежития. Гладя брюки, складку с внутренней стороны я натирал мылом, тогда она становилась острой как бритва, закрывала носок ботинка. «Сегодня в клубе танцы…» – неожиданно подумал я.
Тихо, еле посипывая, поступает кислород. «Что же там, наверху?.. Почему молчат?..» И точно отозвавшись на эту мою немую мольбу, чугунный храпок зашевелился и пополз вверх к люку… Сердце радостно запрыгало. Значит, наверху всё поняли. Но через несколько метров, храпок остановился, как бы раздумывая, что ему делать дальше, и, покачавшись, повис. Хотелось закричать: «Тащите! Не бросайте!» Но, выбрав потихоньку слабину сигнального конца, я вновь, в который уже раз, послал наверх сигнал.
Шланг ожил. Он опять пополз кверху, теперь настойчивее и решительней, как будто бы наверху не сомневались в своих действиях. Послышался удар металла о металл, что-то заскрежетало, и наступила пугающая тишина. Я пробрался к люку и дрожащими руками попытался в темноте обследовать его – свободен ли он. Руки наткнулись на храпок, он остановился в самой лючине. Что же случилось? Сбоку у соединения храпка со шлангом торчала металлическая скоба. Она-то и зацепилась за фаску в комингсе люка. Наверху, видимо, продолжали тянуть: шланг дрожал в напряжении. Я понимал, что скобу, мешавшую вытащить шланг, даже усилиями десяти людей сорвать не удастся. Видимо, поняли это и наверху. Шланг перестали тянуть, он ослабел, и скоба сама по себе вышла из фаски. Но люк для меня по-прежнему оставался закрытым.
Наверху, вероятно, совещались. Мне же было не с кем совещаться. Необходимо было действовать. Упершись ногами в трап, а головой и руками в храпок, я попытался вытолкнуть его из люка. Для этого необходимо было согнуть двенадцатидюймовый шланг, укрепленный внутри стальной спиралью. Одному человеку сделать это не под силу.
Однако споры гриба взламывают бетон, стремясь навстречу солнцу, навстречу жизни… Мое желание жить согнуло шланг… Храпок выскочил из люка. Наверху почувствовали это и начали его выбирать. Через минуту я был на палубе.
«Боже мой, – думал я, лежа на спине и как рыба хватая ртом воздух, когда с меня сорвали маску, – и какой же он вкусный, этот воздух! А солнце?.. А друзья!»
– Что, соколики, думали, капут? – спросил я вслух, и тишина разорвалась грохотом смеха, многократно усиленного, как резонатором, железной палубой «Ташкента».
Через несколько месяцев «Ташкент» был поднят, но возродить его к жизни оказалось невозможным: раны были слишком тяжелы. И он «умер» на наших руках.
Мы хоронили его на кладбище кораблей. Вся бухта наполнилась протяжными траурными гудками судов, находящихся в порту. Они провожали в последний путь своего легендарного героя – голубой неуловимый русский крейсер «Ташкент». По всему берегу бухты стояли люди, пришедшие с ним проститься.