Текст книги "Океан. Выпуск пятый"

Автор книги: Николай Непомнящий

– Берег вам был как расплата за вашу ошибку, просчет. Свое вы получили. А теперь подойдите к этому делу по-другому. Вы здесь много нужнее, чем на промысле: там у вас одно судно, а здесь – десятки. Подумайте до завтра. «Антей» от вас не уйдет, а здесь я вам гарантирую полную поддержку!

Ветер ворвался в порт. Холодный ветер с норда дул между строем судов и стенами пакгаузов сильными порывами, так что казалось – попал в аэродинамическую трубу. Было трудно идти и еще труднее угадывать лужи в темноте, и тогда Москалев выбрался на подкрановые пути и засеменил по шпалам. Слева вдоль причалов застыли в дожде борта плавбаз и рефрижераторов. Вряд ли в такую погоду дают «добро» на выход, а если удалось уйти днем, то это тоже не лучший вариант, в такую погоду лучше совсем не выходить или быть дальше от берега. В открытом море ветер не так страшен, как в узкостях канала. Неужели «Антей» сейчас идет каналом? Москалев вышел к месту, где кончились причальные линии и высился круглый маяк, свет которого то вспыхивал, вырывая из темноты небо в темных клочковатых тучах, то гас, погружая пространство в еще большую темноту, густую и плотную, почти ощутимую настолько, что, казалось, бесполезно двигаться – перед тобой стена.

В диспетчерскую вела крутая лестница, похожая на трап. Медные перила, надраенные до блеска, металлические решетки ступенек. Ветер, ночь, моросящий дождь исчезли, крепкие кирпичные стены поглотили звуки, в здании, казалось, все вымерло. Москалев остановился и вытер лицо, платок тотчас стал мокрым. Из приоткрытой двери на шестом этаже доносились голоса. Он вошел в огромную комнату, уставленную светящимися пультами и заполненную стрекочущими телетайпами. Вода, стекая с плаща, образовала лужу у его ног.

Две женщины в одинаковых зеленых платьях дремали, подперев головы ладонями. Горбоносый человек с усиками, по-видимому диспетчер, размахивал руками и спорил с грузным пожилым лоцманом. Выждав промежуток в их споре, Москалев спросил про «Антей».

Диспетчер отошел от лоцмана и набросился на Москалева:

– «Антей», «Антей»! – закричал он. – Что у вас за контора? Когда будет порядок? Благодарите, что ветер, можно свалить все на ветер, а если было бы тихо? Куда бы ушел ваш «Антей»? До сих пор нет судовой роли, до сих пор нет капитана! Не известно, когда давать воду, сегодня уговорили подогнать баржу, переставили ваш «Антей» на отходный причал, а они стоят – и хоть бы что! И начальство все спит спокойно!

– Успокойтесь, – сказал Москалев. – Закажите буксиры и лоцмана на утро. И сообщите прогноз. Воду и топливо возьмем сегодня.

Москалев присел на стул, расстегнул мокрый плащ и только теперь почувствовал, как он устал, и подумал, что утром никто не сможет заставить его покинуть «Антей». А сейчас предстоит суматошная ночь перед отходом и придется наверстывать все, что было упущено.

М. Рейтман
ПЕРВЫЙ

 
Он дает команды первым:
Скорость,
         глубина
             и курс,
На ученьях ли,
             маневрах —
Первый залп!
         Атака!
             Пуск!..
Он – душа морских традиций.
Там, где он, —
         там главный пост…
Первым он
         за стол садится,
В праздник скажет
         первый тост.
…Но когда в бою неравном
Красный дым над кораблем,
Корабля сквозные раны
Опоясаны огнем
И, ломая когти-гребни,
Волны лезут на спардек —
Покидает борт
         последним
Этот
         первый
             человек.
 

М. Волков
МОРЕХОДАМ

 
Залив не спал, он, как старик, ворчал,
Встревоженный гудками пароходов.
Надолго покидали мы причал,
Горел маяк – гигантская свеча,
Зажженная во славу мореходов.
 
 
Вдали, как нож, – песчаная коса,
Прибоем волн отточенная остро.
Где кипень брызг уходит в небеса
И облаков тугие паруса
Наполнены дыханием норд-оста.
 
 
Хотелось мне запомнить навсегда,
Отбросив мыслей повседневных путы,
Как бьется в борт упрямая вода,
Как растворится темных скал гряда
И ночь, вздыхая, встанет у каюты.
 

Н. Суслович
УТРО НА РЕЙДЕ

 
Почистив палубу песком,
Лучами добрыми согреты,
Надев тельняшки и береты,
Встаем вдоль борта босиком.
 
 
Подошвы наши холодят
Чуть свет прошвабренные доски,
И гюйсов светлые полоски
На утренний залив глядят.
 
 
Наш горизонт, как первый лист, —
На нем ни тучек, ни морщинок.
Стоим, безусые мужчины,
И слышим, как поет горнист.
 
 
Дежурного чеканный шаг,
Спокойный голос командира.
Над нами – посредине мира —
На гафеле взметнулся флаг.
 
 
А впереди гудят года,
Валы гуляют в пенной гриве,
И я не знаю, что счастливей
Уже не стану никогда.
 

В. Тюрин
ЕСТЬ У МОРЯ СВОИ ЗАКОНЫ
Рассказ

…И кружится у слабых голова.

Г. Поженян

С севера их не шибко большой остров круто обрывался в море. Здесь день и ночь с тихим шумом волны облизывали нагромождения здоровенных окатистых булыжников. А с другой стороны, с южной, в островок воткнулась бухточка. В ней среди лохматых водорослей густо хороводилась мелочишка трески и пикши. Тут же в затишке паслись длинноногие крабы, подстерегая зазевавшуюся рыбью молодь.

В эту бухточку и ходил Костя на рыбалку. «За свежачком» – как говорил старшина первой статьи Дородный. Костя ставил две удочки, нанизывал на них кусочки соленой до жути селедки и за час-полтора набрасывал ведерко некрупной тресочки на ужин. Больше не требовалось: сколько могут съесть четыре человека? А кроме них, матросов, на острове больше никого не было.

Окончив рыбалку, Костя не спешил на камбуз. Ему нравилось, забравшись на плоскую, как столешница, макушку острова, лежать в мягкой пепельно-белой перине ягельника и подолгу глядеть на стылое свинцовое море. Иногда ему везло: мимо острова, глухо гудя дизелями, проходили подводные лодки. Они шли настолько близко, что Костя даже мог рассмотреть лица людей, стоявших наверху рубки.

Не было в эти минуты человека на свете несчастнее его. Сосущая зависть к подводникам и горечь обиды на то, что он не с ними, не на лодках, делали настолько ненавистным этот остров с его отмеренной по минутам спокойной службой, что на первых порах Костя, бывало, даже плакал злыми тоскливыми слезами.

Он со стыдом вспоминал, как прошлым летом на выпускных экзаменах в школе выбрал тему сочинения: «И сейчас есть место подвигу». Даже умудрился что-то нагородить о своей будущей героической профессии подводника. А потом засыпался на конкурсе и не попал в военно-морское училище.

Третью неделю не уходит с неба солнце, третью неделю он перед ужином ловит рыбу и третью неделю с тоской выискивает в море рубки подводных лодок.

Смотав удочки и бросив их на берегу – кто их возьмет? – он вскарабкался наверх. Ветра не было совсем, и поэтому солнце, скуповатое на тепло даже сейчас, в июле, слегка припекало. Макушка сопки окрасилась неярким разноцветьем светло-сиреневых, белых и зеленых мхов. Среди лохматых узоров то тут, то там попадались островки хрупких и совсем мелких бледно-розовых цветов. Аккуратно переступая через них, Костя дошагал до обрыва и лег. Пришел и лег просто так, по привычке. Ждать было нечего: уже два дня шли флотские учения, и все лодки были далеко в море.

Командир части, отправляя Костю на остров, предупредил:

– Имейте в виду, служба там суровая, трудная. Если не чувствуете в себе достаточно мужества, скажите сразу. Оставим вас на материке, а туда пошлем другого.

Мужество… Для чего оно здесь? Даже вот теперь во время учения, когда люди в море воюют, на острове все также вовремя едят и вовремя спят. Старший матрос Барышев, как будто ничего не происходит, по-прежнему режет дурацкие фигурки из корневищ полярной березы. А Карпенко, если случается свободная минута, строчит письма своим заочным корреспонденткам. Только и разница, что этих свободных минут стало поменьше да еще старшина пункта Дородный перетащил свою койку в аппаратную и нынешнюю ночь спал не раздеваясь. Вот и вся война… Проще апельсина и скучнее таблицы умножения.

– Ере-емииин!.. – донесся от бухточки крик Карпенко.

В голосе его различимо слышались злость и нетерпение. Это было настолько не похоже на обычно медлительного увальня Карпенко, что сердце Кости екнуло сладкой надеждой – что-то случилось! – и он опрометью полетел вниз.

– Где тебя, салагу, черти носят?! Ну-ка, бегом к старшине! Орешь… орешь…

Костя даже не подумал обидеться на «салагу». Он схватил ведро и бросился бежать, полный радостного ожидания чего-то наконец нового и необычного.

На крыльце дома, крепко связанного из толстых бревен, спокойно покуривал Дородный. Он всегда был спокоен, этот малорослый и на первый взгляд чуточку нескладный старшина. Окна дома были отворены настежь, и в одном из них слышалась скороговорка морзянки.

– Товарищ старшина…

– Посиди, – прервал его Дородный и повернулся к окну: – Ну как?

– Никак. Не отвечают. У них, видно, сейчас сеанс связи с лодками. Не до нас, – ответил ему Барышев и снова застучал ключом.

– С кем это он? С базой? – спросил Костя.

– С базой.

– А чего не по телефону?

Дородный заплевал окурок и ловким, оттренированным щелчком отправил его метра за три прямо в железную бочку.

– Кабель сожгли, деятели. Вон видишь на том острове костер? Какие-то новенькие на рыбалку приехали. Старые все знают, где там кабель проложен.

Над соседним островом вился еле заметный прозрачный дымок. Их два острова, перегораживавших вход в длинную, вроде фиорда, бухту. Один, где стоял пункт, – побольше, а другой – поменьше. Маленький стоял у самого устья шумливой говоруньи-реки, и в токе пресной воды к нему скатывалась семга. Поэтому туда частенько наведывались рыбаки. Улов, правда, не всегда был удачным, зато подальше от глаз рыбнадзора. Через маленький же от усилительного пункта проходил кабель связи для укрывшейся в глубине бухты базы подводных лодок.

В окне тонко зачастила морзянка.

– Старшина! Есть! – крикнул Барышев и тут же по-деловитому спокойно начал переводить телеграфную дробь: «Торпедоловы… все… в море… Катер… сможет… выйти… через… час… Примите… меры… срочному… восстановлению… связи…»

– Выйдет через час, да до нас час с лишним, – зло хмыкнул Дородный. – В общем, стой там, иди сюда.

– Товарищ старшина, зачем нам катер ждать? – Косте не терпелось хоть чем-то разменять тоскливое островное однообразие. – У нас же двойка есть.

– Есть… В том-то вся и беда, что есть она и нет ее. Месяца полтора назад один деятель с такого же, как у нас, пункта пошел рыбачить на двойке и утонул. Сразу приказ: запретить пользоваться шлюпками. Вот и сейчас на базе словчили – срочно примите меры, а на чем туда добираться – молчок.

Дородный достал сигарету, прикурил, посмотрел на чистое, без облачка, небо и, как будто раздумывая про себя, проговорил:

– А погода-то хороша… И до маленького острова рукой подать. Проверено – четыреста сорок семь метров. А, Кость?

Костя обрадованно вскочил:

– Разрешите выполнять?

– Чего выполнять?

– Ну там… весла нести, жилеты.

…Двойку плавно раскачивало. На море даже в самую тихую погоду не затухает зыбь. Костя греб по всем правилам. Он плавно заносил весла для гребка и резко вынимал их из воды, подсчитывая про себя: «Два-а-а… Раз! Два-а-а… раз!» Старшина, понаблюдав за Костей, удивленно спросил:

– Где это ты так наловчился?

– В учебном отряде. Загребным в призовой шлюпке был.

«Два-а-а… раз! Два-а-а… Раз!» Костя чувствовал, как упругой свежестью наливается тело.

– У меня, товарищ старшина, и по самбо первый разряд.

Костя не собирался хвастаться. Он просто на всякий случай хотел предупредить старшину – на меня, мол, можно положиться. Тем более сам-то старшина силенкой не отличался.

– Иди ты?! – откровенно изумился Дородный. – И молчал, деятель! Вот кончится «война» – учить нас будешь.

– А чего же? Конечно, буду.

Маленький остров был не только меньше большого, но и пониже, берега были поплоще. Макушку его словно топором порубило на узкие и глубокие распадки. Над одним из них легким маревом струился прозрачный дымок.

– Так и есть! Прямо на кабеле расселись! – Старшина в сердцах выругался.

На берегу острова лежала лодка с навесным мотором. Свою двойку Дородный и Костя тоже выволокли, поставили рядом и пошли на дымок.

Возле большого костра полулежали двое разомлевших мужчин – лет по тридцать. Промеж них на газете с закуской стояла початая бутылка питьевого спирта. А у подножия обструганного ветрами валуна искрились осколки другой бутылки.

Один из рыбаков, крепыш с горбатым, чуть свернутым на сторону носом, первым увидел Дородного с Костей и с откровенной радостью компанейского подвыпившего человека крикнул:

– Глянь, Саня! Флот на подмогу топает!

Саня, не тронувшись с места, через плечо подмигнул морякам.

– Привет, корешки!

– Привет, привет… – Дородный поначалу думал было напуститься на рыбаков, но, встретив этакий неожиданный прием, поостыл.

– Вы первый раз, что ли, здесь?

– Впервой… Завез нас старый сюда, а сам надрался. Вон дрыхнет. – Саня кивнул рыжей кучерявой головой на щель распадка.

Из нее торчали сапоги с крупными шляпками гвоздей на подошве и вконец сбитыми каблуками. Сам рыбак с головой зарылся в латаный полушубок. Дородный подобрался к спящему, приоткрыл ворот полушубка и вернулся к костру.

– Так это же Николай Федорович. Разве он вас не предупредил, что здесь кабель проложен? Что здесь костер жечь нельзя?

Рыбаки переглянулись.

– Н-нет… Видать, не успел. Он уже с утра поддавши был. А чего такое?

– «Чего… чего»… – передразнил Саню старшина. – Кабель нам сожгли. Вот чего. Давайте-ка заливайте костер. Ведро есть?

– Ведро? В лодке, кажись. – Горбоносый поднялся, подошел к Дородному: – Слушай, флот, ты не думай, что мы это просто так. Я тоже служил. Скажи, Сань? Мы работяги, слесаря. Понял? Рабочий класс. Сейчас поможем. Учти! Во руки! Уважаешь? Правильно… Пойдем с нами выпьем.

Старшине совсем не хотелось ссориться, и он пообещал:

– Погоди. Вот дело сделаем – тогда и выпьем. – И обернулся к Косте: – Тащи ведро.

Земли на камнях почти не было, и кабель лежал просто прикрытый толстым слоем мха. Когда разбросали костер и разрыли мох, старшина протянул:

– Да-а… – Проволочная оплетка кабеля почернела как головешка на длине чуть ли не в метр. – Поглядите, деятели, что вы натворили.

Горбоносый взглянул и присвистнул.

– Саня, пойди-ка… Паразиты мы с тобой.

Саня, не думая вставать, поддакнул:

– Ясное дело – паразиты. Иди выпьем. Как это? Птице – крылья, морякам – парус, а нам – по сто грамм.

Они перебрались в соседний распадок, подальше от моряков, еще выпили и уже через несколько минут спали. Дородный с облегчением пробурчал:

– Угомонились, помощнички…

– А вы этого, Николая, как его по отечеству, знаете?

– Знаю. Мастером по добыче рыбы работает. Хороший мужик, только зашибает часто. Стихия нашла, говорит. Сегодня верно опять стихия. Ну, давай за дело!

– Подай… принеси… подогрей… – командовал Дородный, и Костя с удовольствием подавал, приносил, грел. И вообще до чего же приятно было чувствовать себя нужным человеком, без которого не обойтись. По-домашнему мирно, точно примус, гудела паяльная лампа.

Человек, впервые летом попавший в Заполярье, не ляжет спать, когда это по часам полагается делать, так же как и не проснется в свои привычные часы. Он теряет счет времени из-за солнца, которое светит напропалую, не разбирая, день ли это кончается или уже наступает новое утро. А вот старожила не проведет ясная желтизна ночи.

Дородный, не отрываясь от работы и ни разу не посмотрев на часы, чертыхнулся:

– Черт, поздно уже. Ну ничего, скоро конец.

Он припаял к кабелю один конец сростка, натянул на него чугунную муфту и принялся паять другой конец. Костя неотрывно следил за его руками. Вот ведь, что, казалось бы, срастить кабель, он тоже умел это делать – учили в отряде. Да и дома не один год радиолюбительствовал. А чтобы вот так, как старшина, жилка в жилку, краешек в краешек… Не сумел бы.

– Здоро́во, старшо́й! – За работой да за шумом лампы они не услышали, как подошел к ним Николай Федорович. Это был уже тронутый старостью человек с отвислыми морщинистыми мешочками под глазами. Он присел рядом.

– Здоров, – буркнул в ответ Дородный.

– Мои? – Николай Федорович кивнул на кабель.

– Твои.

– Не успел предупредить.

– Стихия?

– Она, зараза. Третий день уже.

Помолчали. Николай Федорович увидел осколки стекла у валуна и покачал головой.

– Нагадили. Ровно завтра помирать собираются.

Посидев еще немного, он молча поднялся и, потягиваясь на ходу, отправился за валун. Однако тут же вернулся.

– Эй, старшо́й, подь-ка сюда!

– Чего тебе?

– Я говорю – подь! – Голос его был полон тревоги.

Дородный, а вслед за ним и Костя подошли к рыбаку.

– Вон он шторм идет. – Николай Федорович ткнул пальцем на северо-восток.

Оттуда из-за горизонта серыми рваными лохмотьями прямо на них летели обрывки низких туч. Опережая их, пока еще далекие, но уже различимые глазом, забелели на воде первые барашки.

– Сейчас тут будет. Тикать надо. Своих будить побегу.

Дородный досадливо плюнул:

– Чтоб тебя! Не успели! Еще бы каких-нибудь полчасика…

Костя пока толком не понимал, чего забеспокоились старик и Дородный.

– А может, успеем?

– Черта с два ты успеешь. Видишь, откуда дует? Через пятнадцать минут такое начнется, что… – и вздохнул: – Теперь здесь загорать придется. Хорошо хоть, бушлаты догадались с собой взять. Аа-а, ладно, пошли работу кончать.

Горизонт пропал. Его заволокло тугой мокрой мглой. Первый порыв студеного ветра долетел до острова. Костя зябко вздрогнул, сунул руки в карманы и как-то совсем невзначай позавидовал Барышеву и Карпенко.

Николай Федорович пытался добудиться своих друзей. Он тряс их за плечи, колотил сапогом по пяткам. Но те пригрелись, разоспались и в ответ на все его старания только бормотали что-то невнятное. Наконец проснулся вихрастый Саня. Он сел, не разлепляя глаз, помотал головой и поежился.

– Проснись, Саня! Беда!

– Какая тебе еще беда? – недовольно проворчал Саня и мгновенно вскочил.

Море, лишь недавно катившее неслышную зыбь, угрюмо встопорщилось седыми от ветра волнами. Хмурое клочковатое небо пласталось почти по самой воде. Оно окутало, скрыло от глаз большого острова, сопки на недалеком материковом берегу, и казалось, что во всем мире остался только этот островок и на нем они, пятеро.

Саня осмотрелся, не понимая, что происходит, и вдруг испугался. Он растерянно спросил Николая Федоровича:

– А… как же?.. Как же мы?!

Старик знал, что теперь отсюда никуда не денешься. Прислонившись к камню, он неторопливо и обстоятельно разминал «беломорину».

– Завез, старый!.. – взъярился Саня. – Лодка! Лодка где?!

Он метнулся было бежать, но Николай Федорович ухватил его за рукав телогрейки.

– Куда тебя понесло?! Жизнь, что ли, в тягость стала?

Саня вырвался из цепких пальцев старика, отошел в сторону и сел, обхватив голову руками.

«И дурак ты вроде не дурак, – продолжал про себя Николай Федорович. – И умным тебя не назовешь. Гусь тоже нашелся… Этак я еще даве мог плюнуть на вас обоих и утикать один. Тем паче лодке хозяин я».

Работа подходила к концу. Дородный и Костя залили муфту мастикой, вновь укрыли кабель мхом, собрали инструмент и только теперь почувствовали, как похолодало. Вокруг потемнело, засвинцовело, и никак невозможно было поверить, что еще час тому назад было ясное небо и их ласкало солнце.

Ветер нес крупные хлопья не то полузамерзшего дождя, не то полурастаявшего снега.

– Да, Костя, влипли мы с тобой в историю, – улыбнулся Дородный. За три года службы на острове насмотрелся он всякого и привык ко всему. Беспокоило его только одно: как там ребята на пункте? Справятся ли с вахтой без него?

Ветер донес горький аромат дыма. Даже от одного его запаха стало как-то теплее, пахнуло жильем, человеком. Дородный поднял сумку с инструментом и обрадованно сказал:

– Молотки. Снова запалили. Побежим греться.

В расщелине скалы, закрытой с севера осыпью обрушившихся камней, рыбаки разожгли небольшой костерок. Здесь не пронизывало ветром, хотя тоже было холодно и сверху падали рыхлые мокрые хлопья.

Горбоносый, замерзнув со сна, жался поближе к огню.

– И вы здесь? – с откровенным огорчением удивился он.

– А я тебе о чем толкую? – недовольно поморщился Саня.

И все трое сразу примолкли. Дородный бросил сумку к костру и сел на нее. Костя устроился рядом. У костра установилось молчание. Оно было трудным, гнетущим. Дородный и Костя поняли, что до них здесь шел какой-то крупный разговор.

Николай Федорович покряхтел, устраиваясь поудобнее, распрямил затекшие ноги и потер колени:

– Как погода ломается, стонут, треклятые… Ну, вот что, мужики, я старше вас всех и не первый десяток лет на Севере. Слушайте меня внимательно. Задуло крепко, в одни сутки не кончится. Бывает и по неделе такое.

Старик помолчал, потер колени, а у Кости от его слов опять засаднила мысль о тепле, оставленном там, на пункте.

– Харчей небось с собой не захватили? – спросил Николай Федорович Дородного, заранее зная, что спрашивает впустую. – Законно. Откуда было угадать, что случится такое. – Он развязал свой рюкзак, осторожно вынул из него непочатую бутылку спирта, отставил ее в сторону, а все остальное вывалил перед собой. Большой кус соленой семги в белой ветошке, несколько картофелин, сваренных в мундире, полкруга колбасы, хлеб и флягу с водой. – Сыпь у кого что есть! – приказал он.

Горбоносый опрокинул свой чемоданчик и хмуро пошутил:

– Этим… Зиганшину и его ребятам легче было: баяном питались. А у нас только сапоги. Суп-лапша домашняя из голенищ. Слушай-ка, Саня, ты вроде не имел привычки сапоги мазать гуталином? А то от моих на версту воняет. В заправку не пойдут.

Саня не слушал. Он медленно шуровал в рюкзаке. Не торопясь вынимал один за другим свертки. Последней извлек бутылку со спиртом, взболтнул, посмотрел сквозь нее на свет и сунул рюкзак за спину.

– Все.

Николай Федорович сгреб продукты в кучу и спросил, обращаясь сразу ко всем:

– Кому, мужики, харч доверим? – Никто не ответил. – А? Старшо́й?

– Да что я, Николай Федорович? Мы с Костей иждивенцы.

– Из головы брось, – осерчал старик.

– А чего тут думать? Давай хозяйствуй, Федорыч. Ты нас сюда привез, ты и корми. – Горбоносый взял стариков рюкзак и начал запихивать в него небогатые припасы.

– Делить буду на пять ден. Там, бог даст, распогодится. Вот только с водицей туго. – Николай Федорович кивнул на свою и горбоносого фляги. – Литра полтора, больше не будет. Придется терпеть, мужики.

Он натуго завязал рюкзак, взял бутылку со спиртом, поласкал ее в бугристой ладони:

– Э-эх, голуба… – и, широко размахнувшись, забросил ее далеко в волны. Наклонился за другой.

– Ты чего это, старый? – Саня даже подскочил. – Никак, чокнулся?

– После его впятеро больше на воду тянет. А так соблазну не будет.

Костя только теперь понял, что засели они тут всерьез и надолго. Не будь это так – кто же станет выбрасывать спирт? И Костя почувствовал, как в его душу закрался колючий страх. От этого стало еще холоднее и бесприютней.

Саня молчком поднялся, прихватил рюкзак и ушел, а минут через двадцать вернулся с охапкой мха. Им был набит и рюкзак. Когда он разгрузился, Николай Федорович попросил:

– Дай-ка рюкзачок. – И тоже отправился промышлять себе на постель.

Костя прислушивался к тоскливому завыванию ветра над головой и все никак не мог заставить себя вылезти из расщелины. Еще минуточку… Еще… Его сковало какое-то странное оцепенение. Знал, что надо идти за мхом, знал, что рано или поздно пойдет, но еще минуточку… еще…

Уже вернулся и, подсушив мох, свернулся калачиком на мягкой подстилке горбоносый:

– Знать бы такое дело – картишки захватил бы.

Принес мох и Дородный. Бросив его, он подсел к Косте, обнял его за плечи и встряхнул:

– Ты чего это, Костя? Хочешь, пойдем вместе?

– Нет. Я сейчас. Один.

Как только он по камням выбрался наверх, слякотный, промозглый ветер сразу же облепил все тело, пробравшись даже сквозь бушлат. На голове под беретом свело кожу. Желание сейчас же, сию же секунду скатиться обратно к костру было настолько мучительно нестерпимым, что Костя, испугавшись его, побежал навстречу ветру подальше от тепла. Здесь он упал на колени и начал торопливо, жадно захватывая в горсть побольше, рвать мох. Скорее, скорее, скорее! Он не заметил, что насквозь промочил брюки и что за его спиной стоит и посмеивается с полным рюкзаком мха в руках Дородный.

– Может, хватит, Кость? Настрогал ты столько, что и десятерым не унести.

От неожиданности Костя вздрогнул, распрямился, подставив ветру лицо, и вдруг совершенно неожиданно почувствовал: а ведь вроде и не холодно. То ли от того, что работал, то ли от того, что он не один.

Николай Федорович встретил их храпом. Как и давеча в распадке, спал старик, с головой завернувшись в полушубок. «Пар костей не ломит», – любил говорить он и никогда, даже в самую теплую летнюю пору, не выезжал на рыбалку без своей латаной-перелатаной, прожженной овчины.

Саня и горбоносый маялись, тоже пытаясь заснуть. Одежонка у них – телогрейки – пожиже полушубка, и поэтому лежали они скрючившись, уткнув носы в колени. Спины пекло жаром костра, а в лицо стыло дышали камни.

Мох словно губка пропитался влагой. Костя разложил его на просушку поближе к костру, а сам присел на корточки, глядя на языки пламени. Удивительное дело: он впервые по-настоящему увидел костер. В далеком детстве обнаружили у него туберкулез, потом все прошло. Но с той поры родители всячески оберегали его от туристских походов или, упаси боже, от пионерских лагерей. Там можно простудиться. Летом он выезжал на благоустроенную дачу с водопроводом, газом и электричеством. И вот только сейчас рассмотрел он всю прелесть красок пламени. Оказалось, что оно не красное и не желтое, а вместе и красное, и желтое, и оранжевое, и белое, и синее, и фиолетовое. Но прежде всего – щедро теплое.

– Ну как, Костя? – Дородный сидел прямо на голых камнях и с наслаждением сосал сигарету. Его, казалось, не брал никакой холод.

– Терпимо. – Костя даже улыбнулся.

– Пойдем-ка, пока твоя перина сохнет, по дровишки.

Старшина ясно видел, что в душе Кости зреет перелом. Уже прошло недавнее оцепенелое безразличие, а теперь ему нужен был толчок, какое-нибудь активное действие.

– Только давай договоримся так: ты будешь обходить берег с одной стороны, а я – с другой. Добро?

– Добро.

Страсть как не хотелось уходить от тепла, но старшина уже поднялся и зашагал прочь. Костя с благодарностью посмотрел ему вслед: Дородный выбрал для себя наветренный берег.

Распахнув бушлат, Костя грудью подсунулся к самому огню и, когда груди и лицу стало нестерпимо жарко, доверху застегнулся: «поднабрал тепла про запас». Но хватило его на несколько первых шагов. Как только Костя показался из расщелины, ветер пронизал его насквозь, и он побежал, стремясь поскорее укрыться за обрывистым краем островка.

Вся неширокая плоская часть берега до обрыва была сплошь завалена округлыми камнями. Одни из них величиной с кулак, другие – в рост человека. И, глядя на них, поневоле думалось: какой же силы должен быть шторм, чтобы выбросить их так далеко от уреза воды? Между камнями море нашвыряло обломки ящиков, клепку от бочек, металлические, стеклянные и пенопластовые поплавки от рыбацких сетей, бревна, доски. Чего здесь только не было, и все это побито, покорежено. Лишь стеклянные шары – поплавки каким-то чудом остались целыми.

За обрывом было тихо, и Костя неторопливо шагал, выискивая что посуше. В основном его интересовали клепка и ящики. Доски тащить удобнее, но как их сунешь в костер? Они попадались как на подбор двухдюймовые – без топора не расправишься.

Он уже насобирал охапку дров, когда его осенило: болван ты, болван, а сумка-то с инструментом! Зубило есть, ручник, ножовка по металлу Чего же еще надо? Костя бросил клепку, ящичные планки и повернул обратно за досками.

Одна из них лежала особо высоко. «Высохла что твоя вобла», подумал Костя и потянул ее к себе. Доска была новехонькая, не знавшая еще гвоздей и, судя по весу, действительно сухая. Он уже совсем подтянул ее, когда концом задел еле заметную пирамидку из небольших окатышей. Они развалились и обнажили никелированную головку термоса. Отшвырнув доску, Костя полез вверх. «Кто-то спрятал и забыл», – мелькнула догадка.

Термос сам по себе его не интересовал – это чужое. Гораздо важнее было другое – есть в нем что-нибудь или нет? Старик предупредил, что у них всего лишь полтора литра воды. А это был литровый китайский термос. Точь-в-точь как у них дома: голубой в ярко-красных цветах. Костя ухватил его за ручку, выдернул из окатышей и рассмеялся от радости: термос был тяжелый, полнехонький.

– Живем! – крикнул Костя и тут же осекся: крышка термоса была теплой. Он еще раз ощупал крышку – да, теплая – и в недоумении стал отвинчивать ее. Из-под пробки вместе с паром вырвался аромат крепко настоянного чая.

«Вот же сволочь, заначил…» – Костя завинтил термос и присел, почувствовав, как обида свернулась где-то внутри горьким клубком. Будто его обворовал кто-то свой, близкий. И не потому было обидно, что именно от него или от старшины спрятали чай. Нет, не в этом дело. Им могли его просто не дать, не зря же старшина сказал, что они оба иждивенцы. Нет, это кто-то припрятал для себя, для одного. А он-то после дележа смотрел на них какими глазами! «Только не Николай Федорович!» – твердо решил Костя.

Ну, а что же дальше? Оставить термос здесь? Или выбросить в море? Или просто чай вылить, а термос положить обратно? Он впервые столкнулся с чем-то гаденьким и никак не мог решить – как же правильно поступить? В конце концов есть старшина, он где-то недалеко, он поопытнее, посоветует.

Захватив термос с собой. Костя заторопился по берегу навстречу Дородному. Пока он торопливо скакал с камня на камень, его неотступно преследовал аромат чая, и он все больше и больше распалялся, смачно предвкушая, как они со старшиной, поставив термос у костра, небрежно скажут: «Кто-то кипяточек на берегу забыл». Интересно, признается кто или нет?

А Дородного все не было и не было. Обрыв, обглоданный волнами, то падал к берегу длинной ровной стеной, то выпирал почти до самой воды острыми углами. Угол, еще один угол, и Костя выскочил прямо в вой ветра и кипень волн. Они добегали почти до обрыва, ломались, а дальше все, что от них оставалось, насквозь продрогший ветер горстями швырял на остров, разносил далеко надо мхами. Пришлось уже не скакать, а идти по насквозь промокшим камням, да и то по-над самым обрывом. Двадцать, тридцать метров и брюки стали прилипать к ногам. В спешке Костя не замечал холода. Прежде всего надо было найти старшину, а он куда-то запропал. Вот и еще один угол. Он весь в воде и лишь на несколько секунд от волны до волны оголяется его подножье. Волны взметываются, рушась о гранит, почти до самого верха обрыва.

Случается, что человек в минуту душевного подъема решается на безрассудство. Косте не терпелось показать свою находку старшине. И он решился. Волна, еще волна. Теперь эта отходит – можно бежать. Уже за углом его почти по колени залило, но теперь безразлично – вымок он уже до того. Обрыв опять отступил, можно было бежать по сухому. И Костя побежал. Поворот, а за ним старшина. Недалеко, метрах в ста. Если крикнуть – услышит. Старшина тяжело, чуть ли не выше головы, нагрузился дровами. Костя уже открыл рот, чтобы окликнуть его, как вдруг подумал: а что, если он прикажет положить на место? Мы, скажет, всего-навсего иждивенцы, и их дело, что и куда прятать.