Текст книги "Океан. Выпуск пятый"
Автор книги: Николай Непомнящий
Соавторы: Юрий Иванов,Владимир Алексеев,Виктор Широков,Юрий Дудников,Олег Туманов,Марк Рейтман,А. Муравьев-Апостол,Семен Белкин,Герман Серго,Владимир Матвеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
Мотор тарахтел взахлеб. Ботик мчал как подхлестнутый, хотя и против течения. Разгулявшийся ветер резал встречь: больно было вглядываться вперед. Но Дарья гнала на предельной скорости и не отводила взгляда. Все глаза проглядела, а крана нет и нет.
Река петляла. Старицы и протоки вразнобой зазывали свернуть с прямого пути. Небеса тоже затянуло сплошь. А по берегам монолитные увалы – один копия другого. И это скалисто-серое однообразие на земле, на воде и на небе так и норовило совсем сбить ее с толку. Но, припоминая пройденный «Водником» отрезок петли, Дарья вела свой бот уверенно и без колебаний.
Правда, уж давно по ее расчетам пора бы замаячить плавучему крану, но тот будто сгинул. И сердце колотилось с мотором наперегонки: что-то случилось, что-то, что-то…
«Ну что с твоим парнем может стрястись? – успокаивал ее Княжев как мог. – Он же не один там, а под надзором у Кима. Починятся и нагонят». А она на своем веку всякие виды видывала. Река хотя и не море, но и на реке теряла она людей, в особицу молодых да отчаянных, что, не ведая броду, суются в воду.
Темнело. И тени росли на воде. А птицы, отгомонившись, прекратив громогласные споры, устраивались на ночлег в низкорослом кустарнике. И жутковато стало в такой вот тиши – ни звука на сотни пустынных верст.
С шестнадцати лет работает она на реке. Но ни разу не заносило ее в такую глушь. Тут и русло-то считалось несудоходным. А Княжев взялся провести караван и капитана уговорил. Лука же ее, Дарью, на учалку поставил. Вроде бы честь бабе оказана – не мужику предпочтение отдано, а ей. Отбрехаться бы: «Женщина я замужняя, детная». Но куда бы ни занаряжали ее, отлынивать она не привыкла. Да и Ким обнадежил: «Не робей, с тобой я!»
Только бы и впрямь не стряслось с ее мужиками какой оказии. Все-таки худо-бедно, а жизнь ее семейная налаживается потихоньку…
Топовые огни, что на макушке мачты плавучего крана, прорезались уже в полной темноте. И чуть не вскрикнула Дарья от радости: цел кран, отыскался! Видать, у них с ремонтом заело. Что ж, кран старый, на капиталку просится.
Уловив тарахтенье мотора, Ким Прокофьевич выскочил на палубу в одной рубашке. Дрожа от пронизывающего ветра, он впопыхах натягивал робу… Дарья?! Что за странность! Ведь только что радио было с «Водника»: там вновь авария. Запрашивали, нет ли верповальщицы на кране. И он прочно заверил, что не бывала.
Но о том, что ее разыскивают, доложить не успел. Не давши и рта раскрыть, Дарья первым делом спросила:
– А Славка где? У тебя?
После этого он и вовсе застыл оторопело.
– Как так у меня? А разве он…
– Что он?!
– К тебе он не…
Ноги у Дарьи подкосились.
– Нет. Не ворочался…
– А вы не разминулись с ним ненароком? – предположил Ким.
– Да когда ты хоть отправил-то его?
– Почитай, почти что сразу…
Николка-дизелист, выставивши из люка взлохмаченную башку, показал на пальцах, в котором часу Славка сорвался.
– Ох, горе мое! – вскрикнула Дарья в голос и тут же скомандовала Киму: – Одевайся живее, чего замер!
Он мигом натянул бушлат, поверх еще и дождевик напялил и, прихватив фонарь, спустился вместе с Дарьей в лодку.
Шум мотора глушил слова. И он так и не сказал ей, что принял тревожное радио с «Водника». Да и совестно было пугать ее еще одной бедой – она сейчас ни о чем, кроме Славки, и думать не в силах была.
– С чего Славка сбежал? – спросила Дарья о том, чего он опасался более всего.
– Вроде обидел я его, – не стал скрывать правды.
– Ты?! – не поверила Даша. – Не походит на тебя.
– И сам не разберу, как с языка сорвалось…
– Ладно, не казнись, сейчас не до того. Скажи лучше, где искать, куда править? По главному руслу я еще засветло прошла – ни души там живой…
– Значит, протоки надо прочистить, мог и обознаться малый, не туда загрести. Далеко от нас не ушел: он ведь без мотора, – успокоил Ким Дарью.
Найти бы его только, не проскочить…
Старица, что огибает отмель струистой скобой, вывела их чуть повыше того переката, где они свернули. Но ни на самой воде, ни на затемневших до невидимости побережьях ничего приметного глаз не обнаруживал. И на зов их не откликался никто. Хотя кричали настойчиво, в два голоса, и два эха – мужским голосом и женским – отзывались исправно.
Часы показывали двадцать один тридцать. Славка, упрятавшись в скалистых щеках от неутихающего ветродуя, изловчился распалить костерок. Жечь сырой мох – гиблое занятие, и он выломал две шлюпочные банки, сохранив для себя лишь ту, что под уключинами. Втайне надеялся, что его уже ищут. А коли так, то, пожалуй, и найдут. И прежде чем решиться на порчу лодки, часа два пробродил в поисках топлива. Но ни на какую растительность, кроме того мокрого мха, не наткнулся. И не удались он от берега – заметил бы Дарьину моторку еще дотемна.
Жиденький костерок тлел, не согревая. Жечь весла или доламывать лодку не поднималась рука. И он заставлял себя отвлекаться: старался думать о чем угодно, только не о том, что жалкое пламечко вот-вот угаснет и почернеют чахлые угли.
Невольно возвращался он к ссоре с Кимом. Почему мать не предупредила его, что не одна отправляется в рейс? Их обоих он бы и догонять не стал. И вообще, с чего это он на кране вдруг взбрыкнул ни с того ни с сего? Можно было и мирно пропустить: подумаешь, задели его. Ну и что ж, что на материной шее сидит – это никого, кроме их двоих, не касается. Придет час – отработает сполна.
И вдруг ему стало страшно за мать. Как она сейчас с ума сходит, мечется: куда ее Славочка подевался? И так ему горестно и обидно стало – и за себя, и за мать, что принялся орать во всю мочь: «Мама! Мама! Мамочка-а-а!» И ушам своим не поверил, когда из тьмы отозвался ее голос: «Слава! Славушка! Я здесь, сыно-оок!»
И кинулся к ней на голос. А нарвался на Кима. И так вот по оплошке пришлось расцеловаться с отчимом. И когда тот взмолился при матери: «Ты уж прости меня, сын!» – тут и Славку бросило в рев. И не устыдился Славка своих слез, потому что никто его ничем не укорил. И еще очень заметно было, что и Ким сам рад-радехонек: пропажа нашлась.
И. Олейников
ЖРЕБИЙ
Ветер нож на гребнях точит,
Леденит нам свистом души.
Океанский знаю почерк —
Волны сталь и камень рушат.
Мне удар волны не страшен,
По плечу моряцкий жребий:
То форштевень волны пашет,
То бодает звезды в небе.
Мной отвергнут быт уютный,
За бортом ревет стихия.
Пусть мала моя каюта,
Но она – моя Россия.
М. Базоев
* * *
Поэты пишут бодрые стихи
О бригантинах, тропиках, авралах.
А я, земля, привык в морях грустить
О речке, о травинке самой малой.
А я тебя привык не забывать,
Любить светло, застенчиво, тревожно,
И каждый раз, как в первый, узнавать,
Что без тебя и в море невозможно.
* * *
Не умеющий ждать, ненавидеть, любить
Не иди в моряки,
Не иди в моряки.
Не умеющий с другом беду разделить
Не иди в моряки,
Не иди в моряки.
Не умеющий правду в глаза говорить
Не иди в моряки,
Не иди в моряки.
ФЛОТ ВЕДЕТ БОЙ
И. Подколзин
ПОТОМОК АДМИРАЛА
Рассказ
На длинную извилистую бухту, глубоко прорезавшую маленький затерянный среди Балтики островок, на котором базировались «морские охотники», опустились хмурые, с дождем, летние сумерки. У обрывистого, в глинистых промоинах берега, поросшего редким, наполовину высохшим сосняком, ольхой и пышными кущами бузины и шиповника, выстроились катера, затянутые зелеными в коричневых разводах маскировочными сетями. Справа у спуска к воде, задрав к небу черные стволы орудий, расположилась зенитная батарея. Слева, где бухта образовывала круглый заливчик, сквозь заросли тальника виднелись огороженные колючей проволокой баки склада горючего.
В приземистом, под серым шифером бревенчатом бараке разместился штаб. В конце узкого темного коридора из-за полуприкрытой фанерной двери пробивалась полоска желтовато-мутного света. В маленькой комнате за письменным столом, в кресле, обтянутом пупырчатым черным дерматином под кожу, сидел заместитель командира дивизиона по политической части капитан-лейтенант Сорокин. Китель ему был явно маловат, да и вообще морская форма ему не шла. В гражданскую войну Сорокин воевал в пехоте. Демобилизовавшись, работал на восстановлении портов в Одессе и Севастополе, затем строил Комсомольск. Возвратившись на родину, в Ленинград, стал парторгом цеха на заводе, ремонтирующем корабли. Когда началась война, его направили на курсы политработников, откуда он и попал на дивизион катеров «МО». К военному флоту, а особенно к катерам, он имел весьма отдаленное отношение, тем не менее быстро вписался в семью моряков и заслужил признание и уважение даже у тех, кто с предубеждением относился к пришедшим из «гражданки». Дивизионные остряки считали его старомодным и подтрунивали за глаза над привычкой замполита позудеть, поворчать, но единодушно сходились во мнении, что косточка морская в нем все-таки есть и вообще дядька он хоть порой и занудный, но не вредный, а главное, справедливый.
Сейчас Сорокин, неторопливо помешивая ложечкой чай в граненом стакане, изредка откусывал маленькие кусочки от бутерброда – ломтя намазанного маслом черного хлеба с тремя кильками – и в неофициальной беседе вводил в курс дел вновь назначенного командиром дивизиона капитана третьего ранга Чернышева.
– Народ у нас в основном молодой, задиристый, иногда даже сверх меры. – Сорокин отхлебнул глоток и, будто подыскивая слова, посмотрел на обшитый гладко выструганными досками потолок. – Многие матросы еще не обстреляны, да и командиры в большинстве новые. После событий у острова Кривого четверо старичков погибли, а замены нет – сами растим. Вот и командуют катерами мичмана да младшие лейтенанты. Правда, есть один лейтенант – командир первого звена, тоже недавно прибыл. – Замполит вытащил изо рта рыбью косточку и, посмотрев ее на свет, положил на блюдечко. – Да уж больно странный. То ли легкомысленный, то ли характер такой, все хиханьки да хаханьки, но надо признать, дело свое знает – этого не отнять. Себя, чертенок, считает чуть ли не потомком прославленного флотоводца. Нахимов его фамилия.
В этот момент в коридоре кто-то запел звонким голосом:
Пятнадцать человек – на сундук мертвеца,
Йо-хо-йо-го-го и бутылку рома…
– Вот видите, пожалуйста, легок на помине. Вместо того чтобы отдыхать перед походом, ходит и горло дерет. Хорошо хоть, без гитары. А в каюте у него посмотрите – цирк. Стены ерундой разной завешаны, над кроватью тесак – не иначе в музее спер, паршивец. Однако этого самого, красоток полуголых, ни-ни, чего нет, того нет.
За дверью заливался голос:
…Пей, и дьявол тебя доведет до конца,
Йо-хо-йо-го-го и бутылку рома…
– О, ишь выводит, солист-гармонист. – Сорокин тяжело поднялся из-за стола, прихрамывая и слегка косолапя, подошел к двери, распахнул ее и крикнул хриплым голосом:
– Лейтенант Нахимов! Слышь, зайди-ка сюда. – Замполит вернулся на свое место и, откинувшись в кресле, уставился в темный проем двери.
– Слушаю вас, товарищ капитан-лейтенант! – В черном квадрате показалась фигура молодого офицера. Заметив старшего по званию, он немного смутился и поспешно добавил: – Извините, товарищ капитан третьего ранга, – и как-то по-особому, с вывертом приложил руку к козырьку, – разрешите обратиться к капитан-лейтенанту?
– Да, пожалуйста, – ответил комдив. – Обращайтесь.
– Прибыл по вашему приказанию, товарищ капитан-лейтенант.
Он был небольшого роста, худенький, с коротким, немного вздернутым носом на продолговатом лице, в хорошо отутюженных брюках и ловко подогнанном кителе с начищенными до блеска пуговицами. Из-под полы кителя золотился кончик взятого «на крюк» кортика. На голове лихо сидела сдвинутая на правый бок фуражка, на лоб падали пряди светло-русых волос. Тонкие черные, будто нарисованные, брови были изогнуты так, словно лейтенант все время чему-то удивляется. В голубоватых, немного прищуренных глазах бегали озорные искорки.
– О, полюбуйтесь! Ну сколько я раз тебя просил: хочешь петь – выступай в самодеятельности, не разлагай ты своими спевками личный состав. Перестань, бога ради, эти выверты. Песни-то у тебя про разную чушь: покойники, сундуки, ром.
– Вы хотели сказать про «пятнадцать человек на сундук мертвеца»? – начал лейтенант.
– Ты прекрасно знаешь, о чем я хотел сказать. Пятнадцать – двадцать, сундуки-рундуки, какая разница – все одно плохо, – взвился Сорокин.
Лицо лейтенанта стало расплываться в улыбке.
– Не ухмыляйся, когда разговариваешь со старшими, молод еще зубы скалить, слушай лучше и на ус мотай.
– А в старости-то и скалить нечего будет. Вот например… – опять начал Нахимов.
– Видите? Ты ему слово – он тебе сто. Ты ему про бузину – он тебе про дядьку. Ступай лучше к личному составу. И последний раз говорю – не бросишь свои фокусы, снимут со звена, как пить дать снимут. Попомни мое слово. Иди.
– Есть! – Лейтенант повернулся и вышел.
– Вот он, гоголь-моголь, весь тут. И ведь ругаю его, а сердце подсказывает: парень хороший, добрый, душевный, а вот поди ж ты – разгильдяй.
В флибустьерском, дальнем, синем море
Бригантина поднимает паруса… —
донеслось из коридора. Хлопнула наружная дверь, и голос замер.
– Ну хоть кол на голове теши, ничего не поможет.
– Занятный хлопец, – произнес комдив. – А я что-то раньше не слышал такой песни, не он ли ее сочинил? Не балуется стихами?
– Чего нет, того нет. Такого за ним пока не водится. Это с бригады лодок – Коган, тоже скоморох. Очевидно, он написал.
– Скажите, лейтенант действительно имеет какое-то отношение к адмиралу Нахимову? – Капитан третьего ранга вопросительно посмотрел на Сорокина. – Фамилия, знаете, очень редкая.
– Да где там! Сам слух распустил. Проверял я. В двадцать третьем году, в голодуху, помните, время какое было, в Поволжье его малым ребенком подобрали на улице. Ну, как положено, сдали в детдом в Саратове. Фамилию дали уборщицы Марии Васильевны Нахимовой. Он ей, кстати, деньги посылает – украдкой. Спросите, почему тайком? А вдруг обвинят в сентиментах разных слюнявых? Это у них, молодых, сейчас чуть ли не позор. Да-а. А имя и отчество перешло ему от завхоза – Юрий Петрович. Вот и все его древо родословное. Сирота парнишка, как говорится, круглый.
– А на кораблях, в звене, порядок у него? Служит как?
– Хорошо, как ни странно. И воюет смело, политзанятия на высоте, не бездельник. Что и обидно-то. Службу знает. Матросы его любят, уважают, а отправляю на задание – душа болит: вдруг выкинет какой фортель? На днях иду на дивизион, а он стоит и боцмана отчитывает: «Ты что же, говорит, пулеметы не почистил, бледнолицый брат мой?» А у этого брата бледнолицего, извините за выражение, рожа как помидор. Да разве так положено? Начальника штаба каким-то билибонсом обозвал. Ну куда это годится?
– Он одноглазый, что ли, начальник штаба-то? – Комдив рассмеялся.
– Да. А вы откуда знаете? – удивленно протянул Сорокин. – Правда, не то чтобы совсем, но кривоватый слегка, так, самую малость, прихватило осколочком в сорок первом под Таллином.
– Тогда все ясно.
– Что ясно?
– Романтик парень – книг приключенческих начитался. В детстве он еще наполовину. С годами, к сожалению, пройдет.
– Пройдет, думаете?
– Обязательно. По себе знаю. – Комдив улыбнулся.
– Ну, и то ладно. Может, вы и правы. По сути дела – мальчишка, а уже звеном заправляет, – потеплевшим голосом произнес Сорокин. – Мы ведь революцию так же пацанами начинали, но попроще все было, пояснее, что ли.
– Если службе не мешает, пусть резвится. Мне он мою юность напомнил, я тоже без родителей рос – бабушка воспитывала. Библиотекаршей была, поэтому я и читал все подряд взахлеб. Бредил морем, сражениями, ну и, уж конечно, пиратами.
Утром посветлело. Распогодилось. Кое-где белели неразогнанные ветерком облака: узкие, нежные и прозрачные, словно полоски кисеи на голубом холсте. По воде бегали веселые солнечные зайчики. Гомонили чайки.
Нахимов, мурлыкая под нос какой-то мотивчик, в одной рубашке сидел на застеленной ядовито-малиновым одеялом койке в своей маленькой каюте с распахнутым настежь иллюминатором и чистил пистолет. Разобрав его, он разложил на газетном листе все детали, протер их насухо, затем тонким слоем смазал маслом. Собрав «ТТ», он прицелился в висевшую на стене маску, несколько раз передернул колодку, пощелкал бойком. Видно, остался доволен и, высунув кончик языка, начал белой тряпочкой старательно наводить глянец на вороненую поверхность.
В каюту постучали.
– Да, входите. Кам ин, так сказать! – Лейтенант опустил пистолет и посмотрел на дверь.
У комингса стоял рассыльный штаба. Рассыльными назначали матросов по очереди со всех кораблей дивизиона. И когда рассыльных посылали за Нахимовым, то каждый из них, наслышавшись ходивших по соединению баек об экзотике лейтенантского жилища, первым делом, переступая порог, глазел на увешанные стрелами, старинным оружием, масками и батальными картинами стены.
Все эти атрибуты, кроме разве палаша и шпаги, выменянных у знакомого коллекционера на портсигар и шоколад, Нахимов делал сам из папье-маше и дерева, которое он «старил» раствором марганцовки. Портреты Ушакова, Корнилова и Лазарева вырезал из журналов, а книги Стивенсона, Лондона, Станюковича, Новикова-Прибоя собирал давно и всюду таскал за собой, время от времени перечитывая и даже заучивая наизусть особенно понравившиеся места.
Осмотревшись сначала по сторонам, матрос доложил:
– Товарищ лейтенант! Комдив вызывает, велел немедленно.
– Добро, бегу, бегу! – Нахимов вскочил, перебрасывая из руки в руку пистолет, надел китель, заметался, разыскивая что-то, мимоходом потрепал по толстой мордочке спящего на койке кудрявого пузатенького щенка фокстерьера, схватил фуражку и выскочил на палубу.
По качающемуся под ногами трапу, застеленному чистым пеньковым матом, он сошел на скользкий глиняный откос, поднялся на поляну, густо усыпанную желтыми фонариками одуванчиков, и припустился бегом к выглядывавшему из-за сосен бараку. «Бабочки появились, – подумал он, – рыба пойдет, надо будет ребят сагитировать вечерком порыбачить».
– Разрешите войти, товарищ капитан третьего ранга? Лейтенант Нахимов, командир звена «морских охотников» прибыл по вашему приказанию! – Он опустил руку и выжидающе посмотрел на комдива.
Командир дивизиона сидел за большим заваленным бумагами столом. Справа от него примостились на узеньком диванчике Сорокин и начальник штаба, а слева на стуле – незнакомый, атлетического сложения, грузноватый, хотя и молодой, офицер в пятнистой плащ-палатке и пилотке.
– Очень хорошо, что прибыли, – начал комдив и вдруг запнулся, затем, пристально глядя на Нахимова, произнес: – Ну, знаете, лейтенант, мы же с вами не в казаки-разбойники играем.
Нахимов растерянно оглянулся, увидел, что офицер в плащ-палатке готов расхохотаться, замполит скривился, будто откусил от целого лимона, а постное и круглое, как сырой оладушек на сковородке, лицо начштаба совсем недвусмысленно выражало: «Чего же еще можно ждать от этого лейтенанта? Ведь он, начштаба, все это давно предвидел и знал».
– Что у вас за вид? Посмотрите на себя, – сурово проговорил комдив.
– Я не понимаю, – промямлил Нахимов и переступил с ноги на ногу.
– Тут и понимать не требуется, – вмешался Сорокин. – Я же говорю, хоть кол на голове теши. Почему пистолет за пояс заткнул? Кобура у тебя есть? Эдак ты и кортик в зубах таскать будешь, а? Командир ты советский или билибонс?
Нахимов опустил глаза и покраснел: правая пола кителя как-то нелепо задернулась и из-за широкого ремня предательски высовывалась эбонитовая рукоятка пистолета.
– Торопился я, оружие чистил, спешил я…
– А в карман-то положить не сообразил? – усмехнулся незнакомец.
– Не мог, яблоки там сушеные и шоколад.
Карманы его брюк действительно оттопыривались.
– Что, что? Какие еще яблоки? – привстал Сорокин.
– Посылку от шефов получили. Я собрался отнести Аллочке Мушкаревой, медсестре. Ведь ребенок у нее, а муж, боцман с «тройки», погиб месяц назад. Вот я и думал… – Нахимов безнадежно махнул рукой.
Все замолчали.
– Хорошо, уберите оружие, и займемся делом, – сказал комдив, – времени в обрез.
Лейтенант вынул пистолет из-за пояса и стоял, нерешительно вертя его в руках.
– А ты сунь-ка его в задний карман, да стволом вверх. Так удобнее, когда пушечка большая, – доброжелательно подсказал офицер в плащ-палатке.
Нахимов спрятал «ТТ» и приблизился к столу.
– Знакомьтесь, – комдив кивнул на офицера, – старший лейтенант Янковский Владимир Николаевич, командир группы разведчиков, – и, повернувшись к остальным, добавил: – Прошу, товарищи, поближе, не стесняйтесь.
Комдив встал, подошел к висевшей на стене карте, отдернул указкой синюю шторку и сказал:
– Нам предстоит очень серьезная задача: высадить разведчиков в этом районе в Финляндии. – Он обвел на карте кружок. – Как видите, здесь высокая коса Песчаная отделяет от берега большой и глубокий залив Юрген. Туда не входить ни под каким видом: горло залива узкое, и немецкие катера могут запереть вас как в западне. У основания косы, обратите внимание, узенький перешеек и бухточка довольно просторная, а главное, закрытая. Вот сюда и надо швартоваться. Возглавлять операцию будет лейтенант Нахимов. Идете на «единице» и «двойке». Вас прикроют «тройка» и «четверка».
– Когда выходить? – спросил Нахимов.
– Сегодня в двадцать ноль-ноль. В три, ориентировочно, будете в точке. Высадите десант, немного подождете, а когда убедитесь, что все в порядке и помощь ваша не требуется, возвращайтесь. На обратном пути действовать по обстановке. Предупреждаю категорически: соблюдать полную секретность, до выполнения основного задания от столкновения с противником уклоняться. Пользоваться рацией в самом что ни на есть сверхкрайнем случае. Кальку маршрута и все остальное получите у начальника штаба. Вопросы?
– Все ясно, товарищ капитан третьего ранга, приказ будет выполнен.
– Кстати, лейтенант, ты подал заявление в партию – вот и лучшая рекомендация, – поднялся Сорокин. – И только посерьезней. Хорошо?
– Добро, все будет как надо, – и, уже поворачиваясь, чтобы уйти, тихо со вздохом добавил: – Как не делал даже сам покойный старина Флинт.
– Опять за старое? – вздохнул замполит. – Ладно, ступай, раз без этого не можешь… – Он подтолкнул Нахимова к выходу. – И, это самое, зря на рожон не лезь. Ни-ни, понял? Ступай, я сейчас тоже приду, с людьми потолкую. Собери их мне, где потише.
…Немецкий тральщик-угольщик заканчивал нести дозорную службу у границ минного поля. Командир корабля, еще сравнительно молодой человек – недавно ему исполнилось тридцать, – всегда аккуратный и подтянутый кавалер рыцарского Железного креста, капитан-лейтенант Вилли Кюн был доволен походом. Через три дня его сменит другой корабль. И Кюн, возвратившись в порт, на неделю поедет домой в Гамбург, к семье. Он был глубоко убежден, что вполне заслужил отпуск.
«Дай-то бог, чтобы все закончилось хорошо. Пока, кажется, везет», – думал Кюн, удобно устроившись на мостике. Сквозь поднимающийся от воды туман еле-еле просвечивало светло-желтое солнце. С видневшегося вдали берега тянуло запахом хвои и подсыхающих водорослей. Корабль средним ходом шел вдоль кромки минного поля. Вдруг командир почувствовал легкую вибрацию корпуса – скорость стала падать. В тот же миг зазвонил телефон машинного отделения. Кюн снял трубку. Механик докладывал: неисправность в первом котле и его необходимо погасить.
– Поднимитесь на мостик, здесь все уточним. – Кюн вложил трубку в гнездо.
«Вот и везет, – подумал он, – ведь осталось всего каких-то трое суток – и пожалуйста. – Кюн был суеверен. – А вдруг это начинается полоса неудач? Жди теперь еще чего-нибудь».
На мостике появился механик.
– Что там у вас? Серьезные неполадки?
– Ничего страшного, господин командир, потекли трубки котла. Его нужно срочно вывести из действия. Можно, конечно, ходить и под одним вторым котлом, но лучше сразу исправить повреждение.
– Сколько это займет времени?
– Около суток максимум.
– Хорошо, ступайте вниз, готовьте все к ремонту и попросите ко мне штурмана.
– Я здесь, господин капитан-лейтенант. – Штурман вышел из-за прокладочного столика и вопросительно посмотрел на командира.
– Как видите, штурман, произошла небольшая поломка, и надо на сутки остановить котел. Я думаю, сделаем так. Не стоит вызывать замену. Сейчас спокойно, в этом районе русской авиации почти не бывает, да и сообщений о субмаринах и надводных кораблях не поступало. Мы пойдем в залив Юрген, отремонтируем котел, заодно и команда отдохнет. Может быть, это и к лучшему. Ложитесь на курс 320 градусов.
– Слушаюсь! – Штурман скомандовал рулевому новый курс.
Тральщик описал циркуляцию и пошел к заливу Юрген.
Как только слегка стемнело, катера на малых оборотах, приглушив двигатели, покинули базу и легли на курс к Песчаной косе. На мостике «единицы», пряча от ветра в рукава папироски, стояли Нахимов и Янковский.
Мерно постукивали моторы. За бортом пенилась и журчала вода. Бело-зеленоватые, чуть-чуть светящиеся «усы» разбегались от форштевня и исчезали в темноте. На небе одна за другой стали загораться бледные звезды.
В кильватер за «единицей», ориентируясь по еле заметному «жучку» – замаскированному огню, – шла «двойка».
– Ребята мне твои понравились, – начал лейтенант. – Сегодня, когда грузились, я все смотрел и любовался. Очевидно, специально подбирали? Один к одному. Легко, наверное, с такими воевать?
– Пока не жалуюсь. – Янковский затянулся. – С хорошими людьми всегда и во всем легко.
– И часто так приходится? Туда, в тыл?
– Бывает.
– А назад не скоро?
– Как управимся.
– Ну и человек, слова из тебя прямо клещами тянуть приходится.
– Это смотря какие слова. – Старший лейтенант помолчал. – Вот ты до войны кем был?
– Я? Да, можно сказать, никем. Я ведь из детдома, мы коммуной жили, и учились, и работали. После десятилетки по путевке райкома комсомола пошел в военно-морское. Как себя помню, мечтал только о флоте. Родился-то на Волге. А тут война – нам досрочно на рукав по одной золотой средней и в катерники. Вот с тех пор и воюем. И всего-то что «Красную звездочку» успел заработать. Видишь какая биография – в полстранички.
– Я тоже учился. В консерватории, певцом стать хотел оперным.
– Артистом? Вот бы никогда не подумал. – Лейтенант неожиданно захохотал.
– Чего смешного?
– Ты понимаешь, представил я: зал, люстры, духами пахнет, девушки нарядные и вдруг выходишь ты, вот как сейчас. В плащ-палатке с гранатами и поешь: «Уж полночь близится, а Германа все нет».
– Ну, это партия женская, а по смыслу подходит: бывает, ждешь, ждешь, а его, гада, все нет и нет.
– Представить трудно: разведчик – и вдруг певец.
– Вот именно. Войну ведь тоже нормальному человеку представить трудно. А какое было время до войны! Уедем, бывало, летом на Озерки – я жил в Ленинграде, – расположимся с ребятами в лесу, разведем костер, кругом такая красотища – сердце замирает. И поем, поем до самой зорьки. А ты говоришь, слова. Одни сами идут из души, а другие, ты прав, клещами не вытянешь и огнем не выжжешь. Так-то, брат. Долго нам еще шлепать-то?
– Часа три, не меньше. Сейчас самый опасный участок будем проходить, моторы приглушим.
– Я пойду к своим, кое-что еще обсудить надо. – Янковский притушил пальцами окурок и хотел его швырнуть за борт.
– Ни-ни, – остановил его Нахимов, – Нептун рассердится, давай сюда. – Он подставил пепельницу из консервной банки. – У нас за борт ничего не выбрасывают.
«Странная штука – война, – думал Нахимов. – Ведь и не мыслил человек, что ему, будущему певцу, придется куда-то в тыл к немцам ползать, рвать мосты и склады. Готовил себя к тому, чтобы нести людям радость песней. А теперь именно ему по долгу службы следует больше молчать, даже тогда, когда тебя будут, как он сказал, жечь огнем. Сплошные ребусы и парадоксы. И ведь как получается с другой стороны – на фронте все становится на свои места. В мирное время, допустим, если ты дрянь какая, подлец или еще кто, то мог долго ходить среди людей, ловчить, приспосабливаться и никто вроде не замечал, какой ты на самом деле человек. А здесь дудки: весь как на ладони и каждому ясно, какова тебе цена».
У горизонта вспыхнул прожектор, скользнул лучом по заштилевшему морю и погас. Где-то далеко-далеко в небе полыхнула то ли зарница, то ли сполох взрыва.
В два часа ночи «мошки» подошли к Песчаной косе. Из темноты надвинулся длинный, таинственный от одного того хотя бы, что здесь «зарница», полуостров. Среди дюн, шумя вершинами, вздымались частоколом высокие сосны, у подножия которых черными тенями расползались густые заросли можжевельника и ежевики. Катера приткнулись к берегу носом. Лейтенант подозвал боцмана:
– Бери матросов, пошли двух по косе метров на двести влево, а двух – вправо. Все проверить и доложить. Посты оставь, и чуть что – сразу сигнал. Понял?
– Так точно.
– Тогда действуй. И чтобы тихо…
– Не впервой, сделаем правильно.
На борту, приготовившись к высадке, переговаривались о чем-то шепотом разведчики.
Через пять минут появился боцман и доложил:
– Полный порядок, товарищ лейтенант, кругом тишина, дозорные на местах – мышу не проскочить.
– Тогда начнем, пожалуй. – И добавил, обращаясь к разведчику: – У тебя все готовы?
– Да. Давай прощаться. Пора нам. – Янковский обнял лейтенанта. – Будь здоров. Может быть, когда и встретимся. – Старший лейтенант пошел к трапу, потом остановился и сказал: – Да, часика через три-четыре пошуми здесь немного, пожалуйста. Пусть береговые посты отвлекутся. Комдив разрешил. Сделаешь?
– Обязательно. О чем разговор. Счастливо. Возвращайтесь, ребята. – Нахимов помахал им рукой. – Ни пуха, ни пера.
Разведчики как-то сразу подобрались, пружинистой кошачьей походкой друг за другом пробежали по сходням и тотчас исчезли в зарослях. Не треснул ни один сучок, не шелохнулись ветки, будто растаяли они или растворились в настороженной темноте.
«Вот это люди, – восхищенно подумал лейтенант, – идут на смертельно опасное дело так, словно всю жизнь только тем и занимались, что шастали по фашистским тылам».
Рассветало. Подошли и стали рядом «тройка» и «четверка». Из леса тянуло запахом подсыхающей травы. Кругом было тихо, только еле слышно шелестел в ветвях ветер, сонно шуршала, набегая на песчаный берег, катившаяся с моря небольшая волна, где-то на берегу в болотце робко заквакали лягушки, загалдели, защебетали в кустах проснувшиеся птицы, тонко зазвенели комары. Нахимов спрыгнул с борта и, разминая ноги, прошелся по твердому, чуть-чуть поскрипывающему песку. Навстречу ему со стороны косы показался боцман. С его одежды ручьями стекала вода.
– Ты что, купался? Вроде холодновато, – сказал лейтенант.
– Искупаешься, – шепотом начал боцман, – тут дело сложное образовалось – не коса это оказалась вовсе.
