Текст книги "Океан. Выпуск пятый"
Автор книги: Николай Непомнящий
Соавторы: Юрий Иванов,Владимир Алексеев,Виктор Широков,Юрий Дудников,Олег Туманов,Марк Рейтман,А. Муравьев-Апостол,Семен Белкин,Герман Серго,Владимир Матвеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
А. Муравьев-Апостол
КАПИТАН ЛУХМАНОВ
Воспоминания
1
Солнечным августовским днем тысяча девятьсот двадцать четвертого года я впервые переступил порог небольшого двухэтажного здания на 22-й линии Васильевского острова. До Октябрьской революции в нем помещались Санкт-Петербургские мореходные классы имени императора Петра Первого. В восемнадцатом году их переименовали в Морской техникум торгового флота, сохранив оба отделения – судоводительское и механическое – с четырехлетним курсом обучения в каждом.
Поступить в техникум, окончить его, стать штурманом, а потом и капитаном дальнего плавания – таковы были мои мечты. Я был уверен, что с поступлением все пройдет гладко: мне двадцать два года, образование достаточное и, кроме всего прочего, за плечами два фронта: юденичевский и врангелевский. Потом школа подводного плавания и звание старшины, наконец, пусть и небольшой, но все же плавательный стаж.
Заведующий учебной частью, небольшого роста пожилой человек в штатском костюме, даже не взглянул на мои документы.
– Опоздали. Прием закончен в июле. Свободных вакансий нет.
– В июле еще служил на флоте и приехать не мог.
Завуч безразлично пожал плечами, как бы говоря: я тут ни при чем.
В эту тягостную для меня минуту в кабинет вошел моряк с золотыми нашивками на рукавах темно-синей форменной тужурки. На его статной, несколько полнеющей фигуре все выглядело ладно и красиво: и тужурка с ллойдовским [2]2
Это название неофициальное.
[Закрыть]капитанским значком на правой стороне груди, и белоснежный воротничок с артистически повязанным галстуком. Воображение и раньше рисовало мне моряков из романов. А сейчас рядом со мной стоял настоящий, живой капитан дальнего плавания с красивым темным от загара лицом, на котором, так мне по крайней мере казалось, оставили свой след солнечные закаты всех широт мира… Помню, особенно меня поразили пуговицы его тужурки – большие, блестящие, с витым канатом по ободку и накладным адмиралтейским якорем в середине. Такие пуговицы я видел впервые – на военном флоте таких не носили. На вид капитану было лет пятьдесят с лишком.
При его появлении завуч поднялся со своего места.
– Сидите, сидите, Борис Иванович, – сказал капитан, – я к вам на секунду. Оповестите, пожалуйста, всех преподавателей, что заседание совета состоится в четверг, в пять часов пополудни… Ну, не буду вам мешать.
– Вы не мешаете, Дмитрий Афанасьевич, – ответил завуч. – С молодым человеком разговор закончен. Опоздал с заявлением.
Капитан взглянул на меня с явным сочувствием.
– Как же это случилось?
Я объяснил.
– Так вы уже отслужили военную службу?
– Да, служил добровольцем с февраля восемнадцатого, – пояснил я.
Капитан молча протянул руку, и я так же без слов подал ему бумаги, которые все еще держал наготове. Он их внимательно просмотрел.
– Скажите, что вас потянуло в мортехникум?
– Любовь к морю, – вполне искренне ответил я. – Плавал совсем немного и только на Балтике, но море успел полюбить.
В глазах капитана мелькнули веселые искорки, и я уже было подумал, не слишком ли высокопарно высказал свое отношение к морю, но капитан без тени насмешки в голосе сказал:
– Что ж, причина опоздания уважительная, да и любовь к морю требует особого внимания. Зачислите, Борис Иванович, демобилизованного моряка на первый курс в виде исключения.
– Норма двадцать пять человек, – поморщился завуч.
– Не беда. Будет двадцать шестым. Сверхштатным, так сказать.
– А вступительные испытания? – не сдавался завуч.
– Судя по аттестату об окончании Школы подплава, он их, без сомнения, выдержал бы. Впрочем, чтобы ваша совесть была спокойна, сделаем так… – И капитан написал на моем заявлении: «Зачислить на первый курс судоводительского отделения без экзамена и сверх нормы в виде исключения. Д. Лухманов. 22 августа 1924».
Так произошла моя первая встреча с Дмитрием Афанасьевичем Лухмановым, начальником Ленинградского морского техникума, человеком, широко и гостеприимно открывшим мне двери в новую морскую жизнь. Если бы случилось невероятное, если бы я снова стал молодым и перенесся бы в тот двадцать четвертый год, то из всех открытых передо мною дверей я вновь выбрал бы ту, лухмановскую!
2
Шел 1934 год. Ледокольный пароход «Сибиряков» заканчивал очередной арктический рейс. В кают-компании целыми днями было шумно и весело: возвращалась домой большая группа полярных зимовщиков. Среди этих пассажиров находился один посторонний человек, молодой капитан дальнего плавания из Балтийского морского пароходства. Он длительное время работал по командировке на английском пароходе «Юфорбиа» и сел на «Сибирякова» в бухте Варнека острова Вайгач.
Как-то за обедом его попросили рассказать о плаваниях в южных широтах, и капитан вспомнил свой прошлогодний рейс к берегам Аргентины и Уругвая. Он рассказывал так, что все поневоле заслушались. Закончив обед и свои воспоминания, капитан вышел из кают-компании. Известный полярный исследователь Николай Николаевич Урванцев первым прервал наступившее молчание.
– Скажите, Юрий Константинович, – обратился он к капитану «Сибирякова» Хлебникову, – откуда в вашей среде берутся такие люди? Вот я слушал его и думал – настоящий художник слова… И какая наблюдательность! Приятный собеседник, ничего не скажешь…
Хлебников широко улыбнулся.
– Никаких секретов, Николай Николаевич. Он – ленинградец, капитан лухмановской марки.
Как точно выразился Юрий Константинович Хлебников: лухмановская марка!
Капитаны лухмановской марки! Они не только возглавляли приятные дружеские беседы. Они не только водили свои корабли в отдаленнейшие уголки земного шара. Кирилл Кондратьев и Сергей Рогачевский, Борис Бакунин и Иван Беззубиков, Борис Елизаров, Евгений Парфенов, Николай Комолов – да разве перечислишь всех! – отдали свою жизнь за Родину в боях с фашистскими захватчиками, сменив капитанские нашивки на военно-морские знаки различия. Виктор Тамман стал одним из прославленных подводных асов Северного флота; Григорий Гольдберг и Владимир Полищук командовали дивизионами подводных лодок на Балтике; капитан той же лухмановской выучки Иван Ман первым привел советскую «Обь» к ледяным шельфам Антарктиды; наконец, Юрий Клименченко стал не только опытнейшим капитаном-полярником, но и признанным литератором.
Вот вам примеры лухмановской марки, лухмановской выучки, лухмановского опыта, переданного по крайней мере двум десяткам выпусков из Мортехникума!..
3
Вряд ли среди морских капитанов того времени нашлась бы более импозантная и колоритная фигура, чем Дмитрий Афанасьевич Лухманов. Моряк с головы до ног, с огромным жизненным кругозором и знаниями, далеко превосходившими обычное капитанское образование, Лухманов как нельзя более подходил к должности главного руководителя нашего маленького мирка, обосновавшегося на окраине Васильевского острова. Дмитрий Афанасьевич постепенно начал выводить «мирок» на большую дорогу, и очень скоро Ленинградский морской техникум занял ведущее место среди учебных заведений советского торгового флота.
Лухманов прежде всего подобрал постоянный, дружный и, что особенно важно, сильный коллектив преподавателей. Наряду с «аборигенами», работавшими еще в дореволюционных мореходных классах, такими как Н. И. Панин, М. В. Васильев и другие, не гнушались трудиться у нас крупнейшие профессора Военно-морской академии – Мадисов, Сурвилло, Долголенко, Ляскоронский, Блинов.
Я прекрасно помню, как однажды племянница профессора Мадисова, работавшая у нас в учебной канцелярии техникума, сказала мне буквально следующее:
– Дядя никогда не пошел бы преподавать по совместительству, но его «очаровал» ваш начальник…
– Так же как и вас, – шутливо вставил я. – Он вас тоже очаровал?
– Конечно, – серьезно ответила девушка.
Я уверен, что и другие профессора соглашались преподавать в нашем техникуме после первого же знакомства с Дмитрием Афанасьевичем. И главную роль играло его личное обаяние.
Лухманов расширил наши учебно-производственные мастерские, увеличив тем самым приток заказов со стороны, а, следовательно, и финансовые поступления в бюджет техникума. Только его стараниями курсанты получили красивую форму комсоставского образца, и это заставило подтянуться и быть требовательными к самим себе даже самых неряшливых. Под непосредственным руководством Лухманова были созданы в техникуме драматический и литературный кружки. Причем, если не хватало чего-либо из одежды и обуви для пьесы, обращались к начальнику, а точнее – к его личному гардеробу. Я помню, как, исполняя роль французского маркиза, щеголял на сцене в лакированных туфлях Дмитрия Афанасьевича, а мой соученик и товарищ Паша Константинов отплясывал чечетку в его визитке и полосатых брюках. Все это считалось в порядке вещей, так как Дмитрий Афанасьевич всегда являлся душой всех наших молодежных задумок, были бы они только чистыми и интересными.
Читатель может спросить: откуда в те годы лакированные туфли и визитки? Дело в том, что Д. А. Лухманов вообще любил хорошо одеваться, а по роду своей работы за границей до назначения начальником Мортехникума должен был одеваться так, чтобы не ронять достоинства Советского Союза и развеять миф о бородатых большевиках в красных рубахах до колен. Работал Дмитрий Афанасьевич в те годы представителем Совторгфлота в Шанхае и позже – в Лондоне.
Обычно принято говорить «с легкой руки», но здесь я скажу – с твердой руки Лухманова о нашем техникуме пошла добрая слава, поток абитуриентов из года в год увеличивался, а старые капитаны Балтийского пароходства отбросили свою настороженность и гостеприимно встречали наших выпускников, безбоязненно доверяя молодым штурманам их первые самостоятельные вахты.
4
Дмитрий Афанасьевич занимал казенную квартиру тут же, в здании техникума на втором этаже. Казенные квартиры в те годы были распространенным явлением в учебных заведениях Ленинграда. Семья Лухмановых состояла, не считая его самого, из трех человек: жены Веры Николаевны, дочери Ксении Дмитриевны и сына Коли. Когда Коля уехал в Токио на дипломатическую работу младшим атташе при нашем полпредстве, освободилась одна из комнат, и Дмитрий Афанасьевич тотчас же предложил ее молодому преподавателю математики, только что приехавшему из Москвы, А. В. Вронскому. Узнав, что Вронский не имеет пристанища, он коротко распорядился:
– Тащите немедленно чемодан ко мне. Будем жить вместе. Мой Николай надолго обосновался в Японии, и комната пустует…
По своей натуре Дмитрий Афанасьевич не мог поступить иначе.
В одной из комнат квартиры помещался одновременно и личный и официально-служебный кабинет Лухманова. Кабинет непосредственно примыкал к канцелярии, и со стороны классных помещений техникума можно было пройти к Дмитрию Афанасьевичу лишь через канцелярские апартаменты, где полновластно царил заведующий канцелярией, бывший генерал-майор царской военно-юридической службы Николай Францевич Эйкар. В техникуме его очень уважали за отказ обвинять в суде участников Свеаборгского восстания.
Сначала Эйкар пытался установить порядок в приемных часах начальника, но все рухнуло по вине самого же Дмитрия Афанасьевича. Он раз и навсегда сказал: «Если курсант идет ко мне, значит, ему нужно говорить с начальством. Если вопрос серьезный, я его выслушаю в любое время. Если пришел с пустяками, прогоню сам. Зачем же вам, Николай Францевич, утруждать себя промежуточными расспросами и расписаниями?!» И Николай Францевич отступил, несмотря на весь свой суровый военно-юридический педантизм. Отступил, но не переставал ворчать на «непорядки»…
Будет справедливым сказать, что Лухманов держался просто и доступно. Курсанты делились с ним своими горестями и радостями. Только отпетые лентяи и белоручки не могли рассчитывать на сочувствие начальника. Да такие люди и не задерживались в техникуме. Понимавшие морскую романтику по-своему, потребительски, в виде шумных портовых кабаков и мимолетных «встреч» под кронами тропических пальм, они очень скоро начинали чувствовать, что просчитались, и уходили искать другое пристанище. Их не задерживали и не уговаривали.
За отеческое отношение наши курсанты прозвали Лухманова «папа Лухманов». Дмитрий Афанасьевич знал об этом прозвище, и не думаю, чтобы обижался. По крайней мере, на одной из своих книг, подаренных мне, он так и написал: «Арчи Муравьеву от «папы Лухманова».
Говоря «на одной из своих книг», я ничуть не оговорился. От своей матери, писательницы конца прошлого века Надежды Лухмановой, Дмитрий Афанасьевич унаследовал литературную одаренность, и его правдивые рассказы о жизни и быте торговых моряков прошлых лет, такие как «На палубе», «Соленый Ветер», «Плавание на «Товарище», интересны и талантливы. Они, кстати, во многом автобиографичны.
5
Дмитрий Афанасьевич вел у судоводителей один из разделов морской практики, а конкретно – управление парусными и паровыми судами при различных обстоятельствах. Раздел интересный, если его преподает человек, умеющий донести тему до слушателей. Дмитрий Афанасьевич превосходно преподавал, и на лекциях нашего начальника скучающих не было. Бывало, не успеешь оглянуться, а звонок уже напоминает о перерыве.
Дмитрий Афанасьевич объяснял, например, правила швартовки в сложных условиях и иллюстрировал их примерами из собственной богатой практики. Он как бы вынимал из своего капитанского багажа самое интересное и самое нужное. А капитанский багаж Дмитрия Афанасьевича был поистине необъятен! Огромный стаж плавания в ранней молодости на английских «чайных» клиперах, в более зрелом возрасте – капитанство на учебных парусных кораблях и океанских лайнерах того времени… Было о чем рассказать, было чем подкрепить и оживить суховатые параграфы учебников и пособий!
И Дмитрий Афанасьевич не скупясь, щедро делился с нами своим опытом, не делая секретов из своего знания сложных судовых маневров. Сидишь в аудитории за своим столом, слушаешь Лухманова и ясно представляешь себе и бросательный конец, вовремя запущенный с высокого полубака на причальную стенку береговому матросу, и важность своевременного звякания машинного телеграфа, передающего команду механикам, и даже скрип брасовых блоков, если швартовка проходит на паруснике… Дмитрий Афанасьевич говорил красочно и умел увлекать своих слушателей!
Кроме обязательной программы, Лухманов успевал выкроить из двухчасовой лекции время на «особые», как он сам выражался, разговоры с будущими капитанами. Чаще всего к этим пятнадцати – двадцати минутам добавляли и десятиминутный перерыв между лекциями. По нашей просьбе, конечно. О чем же мы разговаривали? «Особый» разговор обычно начинался так:
– Скажите, Муравьев (или Ман, или Константинов, или еще кто-либо из однокурсников), почему на вас такой странный галстук? Разве в продаже нет темных цветов?
За таким вступлением следовало пространное объяснение, какого цвета галстук или рубашку положено носить при форменном костюме. Заодно: можно ли держать руки в карманах, если в этом нет никакой необходимости; следует ли снимать головной убор, когда ваша собеседница, будь она совсем молода или годится вам в бабушки, стоит с непокрытой головой; не лучше ли в трамвае молодому человеку попросту не садиться, чтобы не попасть в неловкое положение. И многое-многое другое. Главным образом о поведении советского моряка у себя дома и за границей рассказывал коммунист Лухманов – член партии с 1919 года. Он называл эти разговоры «особыми». Я бы назвал их крайне нужными, пригодившимися нам в нашей самостоятельной жизни.
– Не забывайте, что в иностранном порту вы представляете Советский Союз. По вашему поведению и внешнему виду будут судить и о нашей Родине… – Таков был лейтмотив лухмановских собеседований.
– Я не верю, что вы торговые моряки. Почитайте наши газеты: в них ясно сказано, что на советском барке «Товарищ» проходят океанскую практику гардемарины военного флота. Да все ясно и без газет. Торговый моряк проводит все свое свободное время в портовых кабаках – других интересов у него нет. А вы посещаете только театры, музеи да спортивные площадки… Нет-нет, не уверяйте, меня не проведешь!.. – так говорили в Саутгемптоне и в Тальботе, в Буэнос-Айресе и Росарио – в портах, куда заходил советский учебный парусник – четырехмачтовый барк «Товарищ». Такой необычной «ошибке» мы во многом обязаны Лухманову, который в должности капитана водил «Товарищ» из Мурманска к берегам Аргентины в 1926—1927 годах, оставаясь в то же время и начальником техникума.
Бывал ли Дмитрий Афанасьевич резким, вспыльчивым? Редко, но бывал. Налетит, как тропический шквал в ясную, безоблачную погоду, прогремит, прогрохочет и умчится вдаль. И снова добродушная и ласковая усмешка, а шквала будто бы и не было. Но однажды такой шквал продолжался долго, и о нем стоит вспомнить.
«Товарищ» шел Северным морем. Был не то чтобы шторм, но довольно свежая погода, которой, казалось, и конца не будет. И прогноза погоды не узнать – неисправна рация. Мрачное уныние царило в кают-компании.
– Дорого бы я дал, чтобы узнать прогноз погоды, – в сердцах стукнул ладонью по столу Дмитрий Афанасьевич.
Радист весело встрепенулся и изрек:
– Могу сказать. Завтра ожидается норд-ост до трех баллов…
Дмитрий Афанасьевич недоверчиво на него покосился:
– Откуда вы знаете? Ведь у вас рация не в порядке.
– Была не в порядке, а я исправил… Четвертые сутки принимаю метеосводки, – даже обиделся радист.
Щеки Дмитрия Афанасьевича побагровели, он начал задыхаться от гнева.
– Так почему же мне, капитану, ничего не известно? – с трудом выдавил он сквозь стиснутые зубы.
Радист недоуменно пожал плечами:
– Вы же не спрашивали… Я полагал, раз не спрашиваете, значит, не интересуетесь…
– «Полагал!.. Полагал»!.. – выдавил из себя Лухманов, скомкал салфетку и бросил ее на стол. – О, святая простота! Он, видите ли, полагал!.. – Капитан сжал кулаки, вскочил и бросился в свою каюту. – Все сводки сюда! Немедленно! – загремел его голос уже из каюты.
Не знаю, в каких тонах происходило объяснение за закрытой дверью, только минут через десять «маркони» пулей вылетел из капитанской каюты и понесся в радиорубку, откуда не выходил весь день. Все жалели незадачливого радиста, которого прислали на «Товарищ» в Мурманске прямо со школьной скамьи радиокурсов. Это было его первое плавание. В рейсе ему исполнилось восемнадцать лет.
Праздновали день рождения на подходе к острову Мадейра, и за парадным обедом Дмитрий Афанасьевич предложил первый тост.
Но Лухманов по-своему отомстил «маркони»: после того «объяснения» он дня три подряд утром и вечером, опережая радиста, сам появлялся у двери радиорубки, вежливо стучал и просил:
– Благоволите передать последнюю сводку.
Наконец «маркони» взмолился:
– Не могу больше, Дмитрий Афанасьевич, ей-богу, не перенесу, пощадите…
Только тогда он был прощен, и между капитаном и судовым радистом восстановились мир и согласие.
6
О деликатности Дмитрия Афанасьевича я уже упоминал. В связи с этим хочу вспомнить еще одно происшествие, в котором, к моему стыду, я сам сыграл неприглядную роль. В начале августа двадцать седьмого года, после возвращения из очередного летнего рейса, мне пришлось списаться на берег. Пароход перевели на линию Ленинград – Одесса – Ленинград, и, оставаясь на нем, я рисковал опоздать к началу учебного года. Опоздание было бы недопустимым, так как впереди предстоял тяжелый выпускной курс.
Дмитрий Афанасьевич предложил мне на август месяц принять под командование двухмачтовую парусную яхту «Красная звезда», построенную по его чертежам и под его непосредственным наблюдением. «Красная звезда» предназначалась для кругосветного плавания в спортивных целях. Кругосветное плавание не состоялось, яхта из кругосветной превратилась в обычную спортивную и была закреплена за нашим техникумом. Я с радостью согласился.
Так вот, в одно из воскресений мы условились, что «Красная звезда» к вечеру придет в Петергоф. Дмитрий Афанасьевич вместе с Верой Николаевной утром выедут туда же по железной дороге и потом будут нашими пассажирами до Ленинграда.
Встречный ветер и неизбежное в таких случаях лавирование нас подзадержали, и яхта вошла в Петергофскую гавань в темноте. Ветер спал, других судов в порту не было, и царила полная тишина. Готовя якорь к отдаче (в Петергофе обычно швартовались кормой к пирсу с отданным якорем), экипаж, состоявший из пяти курсантов-первокурсников, слишком развеселился. Я прикрикнул на ребят и добавил пару крепких слов, далеко разнесшихся в молчании уснувшей гавани.
Управившись со швартовкой, мы собрались в большой каюте, ожидая пассажиров. Курсант Молас готовил вечерний чай и ужин. Вот закипел чайник, накрыли стол, а начальника и его жены не было. Зато к яхте подошел вахтенный береговой матрос.
– Не ждите, ребята, – объявил он, – начальство ваше уехало поездом.
– Кто вам сказал?
– Сами сказали.
– Давно вы их видели?
– Когда вы входили в гавань, они уже тут ожидали. А пока швартовались, видно, передумали и пошли на вокзал. Так и просили вам передать…
Мы заночевали в Петергофе. Но не могу сказать, чтобы я уснул в эту ночь. Да и на другой день, уже в Ленинграде, я с беспокойством в душе ехал на трамвае в мореходку. Мерещился чудовищный «разнос», которого по справедливости я заслуживал. Но Дмитрий Афанасьевич и виду не подал, что они с Верой Николаевной слышали мои «вдохновенные» слова. Встретил он меня, по обыкновению, приветливо и даже извинился, что обусловленная встреча не состоялась. Конечно, с этого дня я всячески избегал посещения их квартиры. И только после выпускных государственных экзаменов, получив назначение на теплоход «Калинин», волей-неволей преодолел стыд и зашел попрощаться с доброй и гостеприимной Верой Николаевной. Эта удивительно воспитанная женщина пожелала мне всего самого хорошего и по-матерински поцеловала в лоб.
А Дмитрий Афанасьевич на нашем выпускном вечере, чокаясь со мною бокалом шампанского, полушутя, полусерьезно заметил:
– Если на рейде или в гавани стоит такая тишина, что далеко слышно каждое слово, надо избегать чересчур… смелых выражений… Вы понимаете, о чем я говорю?
Да, я понимал и на всю жизнь запомнил и совет и деликатность моего капитана и начальника…
А вот к зазнайству и ко всему показному Дмитрий Афанасьевич относился нетерпимо. Однажды я, плавая уже третьим помощником капитана на «Калинине», во время стоянки в Ленинграде ехал утром из дома на судно, в порт. В трамвае увидел Дмитрия Афанасьевича, поздоровался и, конечно, сел рядом, благо вагон был почти пустой.
– Вот еду пораньше, чтобы застать начальника пароходства. Организуем групповое плавание для первого курса, – сказал Лухманов.
Завязался обычный в таких случаях разговор: куда и в какие порты заходили, как плавается, когда в отпуск и т. п. На следующей остановке к нам подсел начальник одного из отделов пароходства, знакомый Дмитрия Афанасьевича. Впрочем, и я знал этого товарища, но не настолько, чтобы удостоиться пожатия его руки. Разговор с Лухмановым товарищ из пароходства начал на английском языке. Дмитрий Афанасьевич знал этот язык в совершенстве, и меня, признаться, удивило, что своему собеседнику он отвечал только по-русски, да и то не совсем охотно. Видимо, раздосадованный товарищ не удержался и довольно резко заметил:
– Да что с вами, Дмитрий Афанасьевич? Разучились говорить по-английски, что ли?
Казалось, Лухманов только и ожидал такого вопроса. Он сразу оживился и, прищурившись, отчеканил, выделяя каждое слово:
– Разучиться не разучился, но не умею и не могу красоваться перед окружающими… Пускать пыль в глаза, как говорят русские люди…
Соседи по вагону рассмеялись. Товарищ из пароходства вскочил с места.
– Куда же вы? – любезно осведомился Дмитрий Афанасьевич. – Ведь нам еще две остановки…
Но тот, пробормотав: «Мне надо зайти в поликлинику… Совсем забыл», выскочил из трамвая.
Прощаясь со мной у главных ворот порта, Дмитрий Афанасьевич добавил:
– Терпеть не могу подобных выскочек! Не старайтесь на них походить, Муравьев… Иначе наша дружба врозь…
7
Передо мной лежит книга Дмитрия Афанасьевича «Плавание на «Товарище». На титульном листе надпись: «Арчи Муравьеву на добрую память. Вспоминайте это плавание, когда не будет ни парусов, ни меня. Д. Лухманов. 22 мая 1928 года, Ленинград».
Здесь, в этой дарственной надписи, Дмитрий Афанасьевич дважды ошибся: и паруса сохранились на учебных судах мореходных училищ, и он сам продолжает морскую жизнь, перевоплотившись в крупный океанский лайнер с буквами на бортах: «Капитан Лухманов»…
