Текст книги " Политическая биография Сталина. В 3-х томах. Том 3"

Автор книги: Николай Капченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 85 страниц)

Впоследствии выяснилось, что до моего с Вознесенским прихода в кабинет Молотова Берия устроил так, что Молотов, Маленков, Ворошилов и он, Берия, согласовали между собой это предложение и поручили Берия внести его на рассмотрение Сталина.

Я считал спор неуместным. Зная, что и так как член Политбюро и правительства буду нести все равно большие обязанности, сказал: „Пусть в ГКО будет 5 человек. Что же касается меня, то кроме тех функций, которые я исполняю, дайте мне обязанности военного времени в тех областях, в которых я сильнее других. Я прошу назначить меня особо уполномоченным ГКО со всеми правами члена ГКО в области снабжения фронта продовольствием, вещевым довольствием и горючим“. Так и решили.

Вознесенский попросил дать ему руководство производством вооружения и боеприпасов, что также было принято. Руководство по производству танков было возложено на Молотова, а авиационная промышленность – на Маленкова. На Берия была оставлена охрана порядка внутри страны и борьба с дезертирством.

1 июля постановление о создании Государственного Комитета Обороны во главе со Сталиным было опубликовано в газетах.

Вскоре Сталин пришел в полную форму, вновь пользовался нашей поддержкой. 3 июля он выступил по радио с обращением к советскому народу»[354]354
  Анастас Микоян. Так было. Размышления о минувшем. М. 1999. С. 389 – 392.


[Закрыть].

Кому-то может показаться, что нет резона комментировать эти свидетельства с точки зрения их достоверности и соответствия историческим фактам. Можно доверять или не доверять этим свидетельствам, но подвергнуть их хотя бы самому общему анализу безусловно стоит[355]355
  Это тем более необходимо, что некоторые авторы, особенно западные, утверждают: «что якобы Сталин в начале войны был на отдыхе в Гаграх, находился в состоянии прострации и оставил страну на произвол судьбы. Пил до потери сознания» (Robert Payne. The Rise and Fall of Stalin. p. 569.)


[Закрыть].

Во-первых, полностью по ряду моментов чисто архивными документами опровергаются утверждения и Хрущева, и Микояна о том, что Сталин в первые дни войны самоустранился от руководства, находился в состоянии прострации и фактически пустил ход дел на произвол. Журнал посетителей кремлевского кабинета Сталина, в котором скрупулезно фиксировались все лица, посещавшие кабинет Сталина в Кремле, а также время их прихода и ухода, неопровержимо свидетельствуют о том, что все дни, начиная с 20 июня, вплоть до 29 июня в кабинет Сталина вызывались десятки людей (как военных, так и гражданских), с которыми обсуждались и решались важнейшие вопросы, которые ставило развитие событий на фронте[356]356
  «Исторический архив». 1996 г. № 2. С. 51 – 54.


[Закрыть]. Ясно, что говорить о прострации Сталина и его самоустранении от дел на фоне приведенных фактов – по меньшей мере, явная фальсификация.

Конечно, свидетельства тех, кто писал или говорил о подавленности Сталина, о том, что он тяжело переживал столь трагический разворот начала войны, едва ли можно поставить под сомнение. Об этом, в частности, говорил и Молотов, стоявший тогда на второй ступеньке государственной иерархии. На вопрос писателя Ф. Чуева:

«– Пишут, что в первые дни войны он растерялся, дар речи потерял, – Молотов ответил:

– Растерялся – нельзя сказать, переживал – да, но не показывал наружу. Свои трудности у Сталина были, безусловно. Что не переживал – нелепо. Но его изображают не таким, каким он был, – как кающегося грешника его изображают!

Ну, это абсурд, конечно. Все эти дни и ночи, он, как всегда, работал, некогда ему было теряться или дар речи терять…

Поехали в Наркомат обороны Сталин, Берия, Маленков и я. Оттуда я и Берия поехали к Сталину на дачу, это было на второй или на третий день. По-моему, с нами был еще Маленков. А кто еще, не помню точно. Маленкова помню.

Сталин был в очень сложном состоянии. Он не ругался, но не по себе было.

– Как держался?

– Как держался? Как Сталину полагается держаться. Твердо.

– А вот Чаковский пишет, что он…

– Что там Чаковский пишет, я не помню, мы о другом совсем говорили. Он сказал: „Прос…ли“. Это относилось ко всем нам, вместе взятым. Это я хорошо помню, поэтому и говорю. „Все прос…ли“, – он просто сказал. А мы прос…ли. Такое было трудное состояние тогда. Ну я старался его немножко ободрить»[357]357
  Феликс Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 51 – 52.


[Закрыть].

В качестве еще одного аргумента приведу ответ Л. Кагановича на тот же вопрос Ф. Чуева.

«Спрашиваю о 22 июне 1941 года:

– Был ли Сталин растерян? Говорят, никого не принимал?

– Ложь! Мы-то у него были… Нас принимал. Ночью мы собрались у Сталина, когда Молотов принимал Шуленбурга. Сталин каждому из нас сразу же дал задание – мне по транспорту, Микояну – по снабжению.

И транспорт был готов! Перевезти пятнадцать – двадцать миллионов человек, заводы… Сталин работал. Конечно, это было неожиданно. Он думал, что англо-американские противоречия с Германией станут глубже, и ему удастся еще на некоторый срок оттянуть войну. Так что я не считаю, что это был просчет. Нам нельзя было поддаваться на провокации. Можно сказать, что он переосторожничал. Но и иначе нельзя было в то время…

Я сначала думал, что Сталин считал, когда только началась война, что, может, ему удастся договориться дипломатическим путем. Молотов сказал: „Нет“. Это была война, и тут уже сделать было ничего нельзя»[358]358
  Феликс Чуев. Так говорил Каганович. Исповедь сталинского апостола. М. 1992. С. 88.


[Закрыть].

Итак, если проследить день за днем первые десять суток войны, то становится очевидным, что Сталин неизменно оставался на своем посту, возглавляя руководство. Не зафиксированными в дневнике посетителей его кремлевского кабинета остались лишь два дня – 29 и 30 июня. Хотя, как свидетельствует Микоян, именно Сталин 29 июня предложил поехать в наркомат обороны, чтобы на месте выяснить обстановку. Возможно, члены руководства собрались в тот день не в кабинете, а на квартире Сталина и оттуда поехали в наркомат обороны. Таким образом, отсутствие записи от 29 июня находит в каком-то смысле свое объяснение.

Что же касается 30 июня, то здесь можно строить лишь более или менее обоснованные предположения и гипотезы. Критики Сталина начисто отбрасывают два момента: во-первых, все эти дни Сталин был серьезно болен. Как пишут авторы книги о Сталине как полководце Б. Соловьев и В. Суходеев, «теперь не секрет, что И.В. Сталин во второй половине июня 1941 года был мучительно болен. В субботу, 21 июня, когда у него температура поднялась до сорока градусов, в Волынское (ближнюю дачу) был вызван профессор Б.С. Преображенский, много лет лечивший И.В. Сталина. Осмотрев больного, профессор поставил диагноз – тяжелейшая флегмонозная ангина и настаивал на немедленной госпитализации. Однако И.В. Сталин наотрез отказался от больницы. При этом попросил Б.С. Преображенского на всякий случай не выезжать на выходной день из Москвы. И поставил условие, чтобы профессор о своем диагнозе никому не говорил»[359]359
  Б. Соловьев, В. Суходеев. Полководец Сталин. М. 1999. С. 56.


[Закрыть].

Можно предположить, что тяжелое физическое состояние заставило Сталина остаться на даче. Но главное, как мне представляется, он хотел в спокойной обстановке подготовить программную речь, с которой ему предстояло выступить перед народом буквально через два дня. Такие речи не произносятся экспромтом, ибо вождь должен был объяснить всему народу причины неудач Красной Армии и четко сформулировать важнейшие задачи страны в новых условиях военного положения. Для этого требовалось время и возможность собраться с мыслями, чтобы дать правдивое объяснение причин всего происходящего. Те, кто утверждает, что Сталин избегал говорить о поражениях и своей вине за них, могут еще раз прочитать его выступление от 3 июля, чтобы убедиться в надуманности своих злопыхательских утверждений.

Стоит упомянуть еще одно обстоятельство: вождь, конечно же, был потрясен и в определенной степени подавлен ходом развития событий, которое после войны он назовет «моментами отчаянного положения» и прямо заявит о том, что «у нашего правительства было немало ошибок»[360]360
  И. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М. 1946. С. 196.


[Закрыть]. Так что какие-то элементы растерянности и противоречивости в принятии решений со стороны Сталина отрицать было бы нелепо. Но не менее нелепо расценивать эти проявления как прострацию, а тем более как готовность пойти даже на отказ от руководства. Не таков был характер Сталина как человека и государственного деятеля, чтобы впадать в состояние прострации. Отнесем эти преувеличения на счет тех, кто во что бы то ни стало стремится доказать, что именно они вывели Сталина из данного состояния. Здесь уместно привести оценку английского биографа Сталина Я. Грея, который неплохо знал нашу страну и нашу историю и был лишен такой поистине заразной для исследователей прошлого болезни, как тенденциозность и предвзятость в выводах. Так вот, он, ставя под сомнение распространяемые версии по поводу того, что в первые дни войны Сталин фактически самоустранился от руководства и находился в состоянии прострации, писал в своей книге: «Фактически Сталин никогда не руководил более энергично и деятельно, чем в эти критические дни, когда казалось, что крах неминуем»[361]361
  Ian Grey. Stalin. Man of History. Abacus. Great Britain. 1982. p. 325.


[Закрыть].

Несколько слов по поводу формирования Государственного Комитета Обороны, к чему Сталин имел якобы чуть ли не косвенное отношение. Не располагая какими-либо документальными данными, я не рискну утверждать, что все рассказанное по этому поводу А.И. Микояном – всего лишь взгляд на происходившее с высоты прошедших десятилетий. Хотя, возможно, это и так на самом деле. Но в силу понимания всей политической философии Сталина, анализа его подходов к власти, особенно к ее рычагам, едва ли следует допускать, что в создании ГКО он сыграл какую-то вспомогательную роль. Он еще с ленинских времен помнил о существовании Совета Труда и Обороны и, конечно, отдавал отчет в том, что подобный ему орган, но с еще большими полномочиями, должен быть создан после начала войны. Разумеется, обдумывал он и состав этого органа, поскольку, как показала предшествующая и последующая практика, ключевые кадровые вопросы решались им самостоятельно, а не по подсказке лиц из его окружения.

Могут возразить, что чрезвычайная обстановка диктовала именно необходимость принятия чрезвычайных мер. Однако никакая чрезвычайная ситуация в глазах Сталина не могла служить оправданием для того, чтобы хотя бы на минуту выпустить из своих рук бразды высшего правления. Логическими рассуждениями, конечно, трудно обосновывать характер того или иного решения. Однако лично мне представляется, что именно Сталину (а не Берии) принадлежит инициатива создания ГКО и определения его персонального состава.

Приведу краткую справку о Государственном Комитете Обороны, поскольку в ходе войны он являлся главным и решающим органом, принимавшим принципиальные решения по всем вопросам.

Государственный Комитет Обороны (ГКО), – чрезвычайный высший государственный орган в СССР, в котором в годы Великой Отечественной войны была сосредоточена вся полнота власти. Образован 30 июня 1941 г. решением Президиума ВС СССР, ЦК ВКП(б) и СНК СССР. Первоначальный состав: И.В. Сталин (пред.), В.М. Молотов (зам. пред.), К.Е. Ворошилов, Л. Берия, Г.М. Маленков. Позднее в ГКО введены А.И. Микоян, Н.А. Вознесенский, Н.А. Булганин.

В годы войны ГКО руководил деятельностью всех государственных ведомств и учреждений, направлял их усилия на всемерное использование материальных, духовных и военных возможностей страны для достижения победы над врагом, решал вопросы перестройки экономики и мобилизации людских ресурсов страны для нужд фронта и народного хозяйства, подготовки резервов и кадров для Вооруженных Сил и промышленности, эвакуации промышленности из угрожаемых районов, перевода предприятий в освобождённые Советской Армией районы и восстановления разрушенного войной народного хозяйства, устанавливал объём и сроки поставок военной продукции и др. Каждый член ГКО ведал определённым кругом вопросов. Постановления ГКО имели силу законов военного времени. Все партийные, государственные, военные, хозяйственные и профсоюзные органы были обязаны беспрекословно выполнять решения и распоряжения ГКО.

ГКО ставил перед Верховным Главнокомандованием и в целом перед Вооруженными Силами СССР военно-политические задачи, совершенствовал структуру Вооруженных Сил, расставлял руководящие кадры, определял общий характер использования Вооруженных Сил в войне. Представители ГКО выезжали в войска действующей армии. Большое внимание ГКО уделял руководству борьбой народа в тылу врага. В своей деятельности ГКО опирался на аппарат СНК СССР, уполномоченных ГКО на местах. Наркоматы обороны и ВМФ, их управления были рабочими органами ГКО по военным вопросам, непосредственными организаторами и исполнителями его решений. Стратегическое руководство вооруженной борьбой ГКО осуществлял через Ставку Верховного Главнокомандования. После окончания войны Указом Президиума ВС СССР от 4 сентября 1945 г. ГКО упразднён.

Не опасаясь того, что меня могут причислить к почитателям Волкогонова, приведу его мнение по поводу концентрации власти в стране. Как мне кажется, в данном случае он не впадает в присущий ему антисоветизм и антисталинизм, а выражает лишь то, против чего трудно возразить: «В первый период войны Сталин работал по 16 – 18 часов в сутки, осунулся, стал еще более жестким, нетерпимым, часто злым. Ежедневно ему докладывали десятки документов военного, политического, идеологического и хозяйственного характера, которые после его подписи становились приказами, директивами, постановлениями, решениями. Нужно сказать, что сосредоточение всей политической, государственной и военной власти в одних руках имело как положительное, так и отрицательное значение. С одной стороны, в чрезвычайных условиях централизация власти позволяла с максимальной полнотой концентрировать усилия государства на решении главных задач. С другой – абсолютное единовластие резко ослабляло самостоятельность, инициативу, творчество руководителей всех уровней. Ни одно крупное решение, акция, шаг были невозможны без одобрения первого лица»[362]362
  Дмитрий Волкогонов. Сталин. Политический портрет. Книга вторая. С. 180 – 181.


[Закрыть].

В дальнейшем я приведу достаточно авторитетные высказывания, которые если и не опровергают утверждение, что таким способом сковывались инициатива, самостоятельность и творчество работников всех рангов, то показывают, что Сталин весьма внимательно относился к мнению военачальников и работников Генштаба и не навязывал собственные решения, опираясь лишь на свою власть и авторитет. Главное же состоит в том, что централизация власти была объективно необходима и без нее трудно было бы не только взять под контроль сложившуюся ситуацию, но и вообще добиться решающих успехов.

Что же касается содержащихся в воспоминаниях утверждений, что Сталин чуть ли не испугался, решив, что соратники пришли с целью арестовать его, то это представляется мне крайне невероятной фантазией. Сталин хорошо знал своих соратников и те границы, в рамках которых они могли действовать. Охрана Сталина не подчинялась им, поэтому даже с этой точки зрения арестовать его они были не в состоянии. Но главное заключается в том, что именно Сталин служил символом и олицетворением власти и режима в целом, поэтому такого рода попытка в условиях начавшейся войны могла бы родиться только в воображении какого-то сумасшедшего. И тогда, и сейчас, по прошествии столь многих лет, подобная мысль выглядит почти сумасбродной. Сталин, конечно, даже в самом мрачном состоянии, не мог себе представить такую возможность, ибо она была абсолютно исключенной. Поэтому мне кажется, что утверждение А.И. Микояна – «у меня не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовать» – следует воспринимать, по крайней мере, как явное преувеличение, если не сказать сильнее!

Если смотреть на ситуацию того времени не с позиций сегодняшнего дня, а в широкой исторической перспективе и учитывать реальное положение дел в тот период, то, как мне представляется, арест или смещение Сталина его соратниками не только тогда, но и в дальнейшем явились бы самоубийственным шагом для самих его соратников. Они прекрасно оценивали складывавшуюся обстановку и отдавали себе отчет в том, что смещение Сталина было равнозначно признанию краха режима, а значит, и их собственного краха. Да и крайним упрощением было бы представлять, будто в такой обстановке вообще даже в качестве гипотетической могла существовать такая вероятность. Сталин был не только реальным вождем, обладавшим почти безграничной властью, но и идейно-политическим олицетворением советского строя. О каком в этом случае аресте могла идти речь? Несмотря на внешнюю правдоподобность излагаемых Микояном обстоятельств происшедшего на ближней даче Сталина эпизода, его квинтэссенция – а именно, что Сталин испугался возможного ареста – выглядит как эмоциональное преувеличение, если не сказать большего. Правда, читатель может возразить: ситуация, мол, была такая, что любой разворот событий предсказать невозможно. Однако вся система власти при Сталине, на мой взгляд, дает определенный и однозначный ответ на рассматриваемый вопрос – это было невозможно в силу простой причины: в силу самой невозможности подобного развития событий.

Описывая некоторые ключевые события первого периода войны, нельзя обойти молчанием вопрос и о так называемой попытке Сталина путем серьезных территориальных и иных уступок заключить с Гитлером сепаратный мир. Эта версия стала усердно распространяться примерно с конца 80-х годов прошлого века. Она излагалась в разных вариантах, с приведением различных дат и фамилий, что уже само по себе вызывало сомнения в ее достоверности. Так, генерал-лейтенант Н.Г. Павленко, доктор исторических наук, рассказывает о следующем свидетельстве Г.К. Жукова:

«– Сталин весьма пессимистично оценивал обстановку на фронтах и перспективы вооруженной борьбы осенью 1941 года. Далее вдруг перешел к военным событиям 1918 года. Смысл его слов сводился к следующим положениям: „Ленин оставил нам государство и наказал всячески укреплять его оборону. Но мы не выполнили этого завещания вождя. В настоящее время враг подходит к Москве, а у нас нет необходимых сил для ее защиты. Нам нужна военная передышка не в меньшей степени, чем в 1918 году, когда был заключен Брестский мир“.

Далее, обращаясь к Берии, он сказал: „Попытайся по своим каналам позондировать почву для заключения нового Брестского мира с Германией, сепаратного мира. Пойдем на то, чтобы отдать Прибалтику, Белоруссию, часть Украины, – на любые условия“.

На мой вопрос к Жукову, что было дальше, он ответил: „Доверенные лица Берии обратились к тогдашнему послу Болгарии в СССР Стотенову (даже здесь несуразица, поскольку послом был не мифический Стотенов, а Стоменов – Н.К.). По словам Стотенова, Гитлер отказался от переговоров, надеясь, что Москва вот-вот падет“»[363]363
  Цит. по Канун и начало войны. Документы и материалы. С. 371.


[Закрыть].

Свою лепту в распространение этой версии внес и Волкогонов. Он, в частности, ссылаясь на свою беседу с маршалом К.С. Москаленко, который был членом Специального военного трибунала, судившего Берия и его сообщников в декабре 1953 года, писал: «В свое время мы с Генеральным прокурором тов. Руденко при разборе дела Берии установили, как он показал… что еще в 1941 году Сталин, Берия и Молотов в кабинете обсуждали вопрос о капитуляции Советского Союза перед фашистской Германией – они договаривались отдать Гитлеру Советскую Прибалтику, Молдавию и часть территории других республик. Причем они пытались связаться с Гитлером через болгарского посла. Ведь этого не делал ни один русский царь. Характерно, что болгарский посол оказался выше этих руководителей, заявил им, что никогда Гитлер не победит русских, пусть Сталин об этом не беспокоится». …Не сразу, но Москаленко разговорился… Во время этой встречи с болгарским послом, вспоминал маршал показания Берии, Сталин все время молчал. Говорил один Молотов. Он просил посла связаться с Берлином. Свое предложение Гитлеру о прекращении военных действий и крупных, территориальных уступках (Прибалтика, Молдавия, значительная часть Украины, Белоруссии) Молотов, со слов Берии, назвал «возможным вторым Брестским договором». У Ленина хватило тогда смелости пойти на такой шаг, мы намерены сделать такой же сегодня. Посол отказался быть посредником в этом сомнительном деле, сказав, что «если вы отступите хоть до Урала, то все равно победите».

«– Трудно сказать и категорично утверждать, что все так было, – задумчиво говорил Москаленко. – Но ясно одно, что Сталин в те дни конца июня – начала июля находился в отчаянном положении, метался, не знал, что предпринять. Едва ли был смысл выдумывать все это Берии, тем более что бывший болгарский посол в разговоре с нами подтвердил этот факт»[364]364
  Дмитрий Волкогонов. Сталин. Политический портрет. Книга вторая. С. 177 – 178.


[Закрыть].

В действительности же дело обстояло следующим образом, о чем рассказал П. Судоплатов – непосредственный участник событий тех дней. Причем в официальном документальном издании, на которое я часто ссылаюсь в своей книге, на этот счет сказано буквально следующее, да и то в примечании: «Сообщение П.А. Судоплатова является одним из немногих (если не единственным) документальных свидетельств о попытках советского руководства прощупать возможность быстрого и мирного завершения разразившегося 22.6.41 вооруженного конфликта. Как явствует из ряда документов периода, непосредственно предшествовавшего войне, И.В. Сталин и В.М. Молотов вели „большую игру“, предполагая, что с немецкой стороны будут предъявлены Советскому Союзу некие претензии. Ф. Гальдер 20 июня 1941 г. записал в дневнике, что „Молотов хотел 18.6. говорить с фюрером“. (См. KTB Halder, Bd. II, S. 458.).

Имеется свидетельство Ф. Шуленбурга по поводу того, что ему перед отъездом из Москвы было вручено некое „предложение“, которое он должен был передать А. Гитлеру. Это предложение о „компромиссном мире“ он передал Гитлеру по прибытии в Берлин, однако получил от него отрицательный ответ. (См. I. Reischauer. Diplomatischer Widerstand gegen Unternehmen „Barbarossa“, Berlin, 1991, S. 411.).

Советские свидетельства носят косвенный характер. На одно из них ссылается Д.А. Волкогонов, отмечая, что в первые дни войны И.В. Сталин предпринимал такие зондажи. В своих воспоминаниях Г.К. Жуков относит подобные зондажи, проводившиеся Л. Берией, к началу октября 1941 года. Существует и сообщение бывшего сотрудника советского посольства В.М. Бережкова, которому представитель немецкого МИДа фон Боттмер в конце июля 1941 года, во время следования советской колонии через Югославию, говорил о возможности немецко-советских компромиссных переговоров. По прибытии советских дипломатов в СССР это сообщение было доведено до сведения высшего советского руководства.

Впоследствии Судоплатов в беседах и публикациях неоднократно повторял свои сведения, считая что Л.П. Берия преследовал цели „дезинформации“ немецкой стороны, однако датировал свои встречи со Стаменовым не июнем, а июлем 1941 г.»[365]365
  1941 год. Документы. Книга вторая. С. 507 – 508.


[Закрыть].

Предоставим, однако, слово самому П. Судоплатову, свидетельствам которого в данном случае можно вполне доверять: по обвинению в сотрудничестве с Берией он долгие годы провел в лагерях и лишь через многие годы был реабилитирован. Хотя приводимый пассаж и достаточно объемен, тем не менее его стоит привести, ибо он рисует подлинную, а не вымышленную картину происходивших событий.

Итак, П. Судоплатов писал: «25 июля Берия приказал мне связаться с нашим агентом Стаменовым, болгарским послом в Москве, и проинформировать его о якобы циркулировавших в дипломатических кругах слухах, что возможно мирное завершение советско-германской войны на основе территориальных уступок. Берия предупредил, что моя миссия является совершенно секретной…

Берия с ведома Молотова категорически запретил мне поручать послу-агенту доведение подобных сведений до болгарского руководства, так как он мог догадаться, что участвует в задуманной нами дезинформационной операции, рассчитанной на то, чтобы выиграть время и усилить позиции немецких военных и дипломатических кругов, не оставлявших надежд на компромиссное мирное завершение войны.

Как показывал Берия на следствии в августе 1953 года, содержание беседы со Стаменовым было санкционировано Сталиным и Молотовым с целью забросить дезинформацию противнику и выиграть время для концентрации сил и мобилизации имеющихся резервов.

…Когда Берия приказал мне встретиться со Стаменовым, он тут же связался по телефону с Молотовым, и я слышал, что Молотов не только одобрил эту встречу, но даже пообещал устроить жену Стаменова на работу в Институт биохимии Академии наук. При этом Молотов запретил Берии самому встречаться со Стаменовым, заявив, что Сталин приказал провести встречу тому работнику НКВД, на связи у которого он находится, чтобы не придавать предстоящему разговору чересчур большого значения в глазах Стаменова. Поскольку я и был тем самым работником, то встретился с послом на квартире Эйтингона, а затем еще раз в ресторане „Арагви“, где наш отдельный кабинет был оборудован подслушивающими устройствами: весь разговор записали на пленку. Я передал ему слухи, пугающие англичан, о возможности мирного урегулирования в обмен на территориальные уступки. К этому времени стало ясно, что бои под Смоленском приобрели затяжной характер и танковые группировки немцев уже понесли тяжелые потери. Стаменов не выразил особого удивления по поводу этих слухов. Они показались ему вполне достоверными. По его словам, все знали, что наступление немцев развивалось не в соответствии с планами Гитлера и война явно затягивается. Он заявил, что „все равно уверен в нашей конечной“ победе над Германией. В ответ на его слова я заметил:

– Война есть война. И, может быть, имеет все же смысл прощупать возможности для переговоров.

– Сомневаюсь, чтобы из этого что-нибудь вышло, – возразил Стаменов.

Словом, мы поступали так же, как это делала и немецкая сторона. Беседа была типичной прелюдией зондажа. Я уже упоминал, что Ботман, сотрудник МИДа, проводил аналогичные беседы с Бережковым.

Стаменов не сообщил о слухах, изложенных мною, в Софию, на что мы рассчитывали. Мы убедились в этом, поскольку полностью контролировали всю шифропереписку болгарского посольства в Москве с Софией, имея доступ к их шифрам, которые называли между собой „болгарскими стихами“… Стаменов не предпринимал никаких шагов для проверки и распространения запущенных нами слухов. Но если бы я отдал Стаменову такой приказ, он, как полностью контролируемый нами агент, наверняка его выполнил. Так и закончилась в конце июля – начале августа 1941 года вся эта история.

В 1953 году, однако, Берию обвинили в подготовке плана свержения Сталина и советского правительства. Этот план предусматривал секретные переговоры с гитлеровскими агентами, которым предлагался предательский сепаратный мир на условиях территориальных уступок. На допросе в августе 1953 года Берия показал, что он действовал по приказу Сталина и с полного одобрения министра иностранных дел Молотова.

За две недели до допроса Берии меня вызвали в Кремль с агентурным делом Стаменова, где я сообщил о деталях нашего разговора Хрущеву, Булганину, Молотову и Маленкову. Они внимательно, без единого замечания, выслушали меня, но позднее я был обвинен в том, что играл роль связного Берии в попытке использовать Стаменова для заключения мира с Гитлером. Желая представить Берию германским агентом и скомпрометировать его, Маленков распорядился послать Пегова, секретаря Президиума Верховного Совета, вместе со следователями прокуратуры в Софию. Они должны были привезти в Москву показания Стаменова. Однако Стаменов отказался дать какие бы то ни было письменные показания…

Однако в своих мемуарах Хрущев, знавший обо всех этих деталях, все-таки предпочел придерживаться прежней версии, что Берия вел переговоры с Гитлером о сепаратном мире, вызванные паникой Сталина. На мой взгляд, Сталин и все руководство чувствовали, что попытка заключить сепаратный мир в этой беспрецедентно тяжелой войне автоматически лишила бы их власти. Не говоря уже об их подлинно патриотических чувствах, в чем я совершенно уверен: любая форма мирного соглашения являлась для них неприемлемой. Как опытные политики и руководители великой державы, они нередко использовали в своих целях поступавшие к ним разведданные для зондажных акций, а также для шантажа конкурентов и даже союзников»[366]366
  Павел Судоплатов. Разведка и Кремль. М. 1996. С. 173 – 176.


[Закрыть].

Полагаю, что в особых комментариях приведенный отрывок из воспоминаний известного советского разведчика не нуждается. Представляется важным лишь специально выделить главный его вывод: это была разведывательная операция с целью зондажа и возможной дезинформации германского руководства, чтобы, если она получит какое-то развитие, выиграть время для мобилизации и концентрации сил. Написав эту фразу, я сам усомнился в том, что такая акция вообще имела какие-либо шансы (даже самые ничтожные) на успех. Гитлер ставил своей целью уничтожить нашу страну, и Сталин это прекрасно понимал. На любые паллиативные меры фашистский фюрер никогда бы не пошел в первый, победоносный для Германии, период войны. А успех тогда сопутствовал именно германскому фашизму, который с каждой новой неудачей советских войск все больше терял голову, опьяняясь своими успехами.

Конечно, чисто гипотетически можно предположить, что Сталин в первую неделю войны допускал мысль о том, что Гитлер может пойти на заключение сепаратного мира на выгодных для себя условиях. Однако такое гипотетическое допущение явно алогично и не заслуживает того, чтобы его рассматривать всерьез. Ведь шла борьба не на жизнь, а на смерть. И это со всей определенностью было выражено Сталиным в его речи от 3 июля 1941 г. Однако все же категорически и безоговорочно отрицать возможность наличия в первые дни войны у Сталина иллюзий подобного рода нельзя. Равно, как нельзя утверждать, что такие иллюзии имели место быть.

Возможно, я и ошибаюсь, но мне кажется, что в своей многолетней политической и государственной деятельности Сталину не доводилось произносить речь более важную и более судьбоносную, чем выступление по радио от 3 июля 1941 года. В ней, если говорить по существу, вопрос стоял не только о судьбе нашей страны, но и судьбе самого Сталина, и обе эти судьбы слились воедино, стали неразделимы. Только принимая во внимание данный аспект проблемы, можно более или менее объективно давать ретроспективную оценку событиям, отделенным от нас многими десятилетиями. Да, к тому же, сохраняющими и сегодня политическую и научную актуальность. За долгое время своей деятельности на высших партийных и государственных постах Сталин произнес большое количество речей. Но выступление от 3 июля представляет собой поистине исторический момент, заслуживающий особого внимания.