Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

А если не нужны, то зачем бы он их крал?.. Однако внутреннее напряжение становилось все сильнее, все труднее было с ним справляться и одновременно сохранять вид сонной тетери. И когда дело подошло к концу, оставалось только это клятое кольцо, Семен не выдержал – он испустил негромкое, но совершенно явственное сопение человека на самом деле засыпающего. Однако сидел он, опустив голову и полузакрыв глаза, и потому не видел Кологойду, а тот не спускал с него взгляда. Коголойда услышал сонное сопение и даже улыбнулся. Детские штучки! Еще не родился человек, который бы заснул на первом допросе... Перестарался парень. Когда директор заговорил о кольце, ресницы Семена непроизвольно дрогнули, тело повело от напряжения, а косточки правой руки, которой он держался за табурет, побелели – с такой силой он вцепился в его сиденье. Стало быть, к кольцу он и подбирался...

Рассуждения Васи не блистали глубиной, но в логичности им нельзя было отказать. Если парень забрался в музей, значит, у него была определенная цель. Если прежде всего он пытался взломать витрину, значит, цель эта находилась там. И то, что там, по мнению Кологойды, выставлен был один хлам, не имело значения. И то, что незадачливый воришка ни бельмеса в нем не смыслит, тоже не имело значения. Он мог быть только исполнителем, так сказать, руками. Руки они схватили на горячем.

Теперь нужно было по рукам отыскать голову. Но какой голове и зачем могла понадобиться никчемная железка?

Рассказ директора о химически чистом железе не произвел на Васю никакого впечатления. Железо есть железо, и важно, не какое оно, а кому оно нужно...

– Ты что, оглох? Зачем тебе это кольцо?

– Оно мне нужно? Я его трогал?

– Тебе помешали, а то бы тронул. Зачем? Я понимаю – золотое, продать можно. А тут за версту видно – рядом с золотом и не лежало. Серебряное? Сколько б там того серебра было? На три копейки? А оно и не серебряное железное. Так на кой оно тебе сдалось?

– А я шо говорю – оно мне нужное? Хай оно горит!..

– Правильно! Тебе – не нужное, а все-таки ты за ним полез. Для кого? Кому оно нужное?

Семен сидел сгорбившись, зажав кисти рук между коленями, и молчал.

– Кто тебя за ним послал?

Семен молчал.

– Слушай, Бабиченко! Все равно тебе придется быть честным человеком. Не получается из тебя вор! Ну суди сам: обокрал машину – тебя тут же заштопали...

Семен взглянул на него исподлобья.

– Откуда вы знаете?

– Должность у меня такая, чтобы все знать про вашего брата... Теперь сюда забрался, здесь прихватили.

Ну, а дальше что – в тюрьму? Думаешь, у воров сладкая жизнь? Паршивая жизнь! Ну, сколько-то раз повезет, потом обязательно поймают и посадят. Вор больше сидит, чем на свободе бывает. Хочешь иметь такую жизнь?

– А я шо, вор?

– Вот я и хочу, чтоб ты не стал вором. Нет же никакого расчету! Но учти – это зависит от тебя. Или ты нам сейчас все выкладываешь, и поскольку государство ущерба не потерпело, а ты чистосердечно раскаялся, мы тебя, может, и отпустим. Ты ведь сейчас даже не арестованный, а просто задержанный. Все будет шито-крыто, никто тебя, кроме товарища директора и меня, не видел, и хотя будешь ты на замечании, но официально ничем не замаранный. А будешь запираться, пойдешь в КПЗ, днем получим санкцию прокурора на арест. И тогда уже крышка. Рассказать ты все равно расскажешь. Только тогда уже все будут знать, что ты арестован при попытке обокрасть государственное учреждение. А знаешь, как народ рассуждает: украл не украл, а украсть пытался, значит вор...

И на тебе пятно уже на всю жизнь. Ты вроде в ремесленное хотел? Когда документы подавать, через месяц? А ты в это время будешь под следствием, у подследствелного документов не примут. И пойдет вся твоя жизнь кувырком... Вот думай давай и решай, чего тебе больше хочется – домой или в тюрьму.

Аверьяиа Гавриловича пронзала жалость к этому несчастному парню. Какой он нк тупой, но ведь человек, зачем же коверкать, уродовать ему всю жизнь?

Он даже хотел вступиться, хотя бы несколько слов сказать в его защиту, но Кологойда категорическим жестом предотвратил его попытку.

Семен обмяк и обвис, словно из него вынули все кости, и только чудом держался на табурете. Он был раздавлен, уничтожен и меньше всего мог сейчас думать. И о чем думать? Жалеть о прошлом и настоящем, оплакивать будущее? Уже не было ни настоящего, ни будущего. Смятение, отчаяние и горькая жалость к самому себе сдавили ему горло, сжимали все туже, ему уже нечем было дышать, он открыл рот, но зажатое тисками горло не позволяло вздохнуть, и он, как полузадушенный, прерывисто, со стоном втягивал воздух в легкие, а по носу стекали жгучие капли слез и пота и шлепались на пыльный пол.

Кологойда протянул ему чашку с остатком воды.

– На, герой, выпей.

Семен поднес чашку ко рту, сделал мучительный глоток, хотел еще, но больше не мог, держал чашку у рта, и слезы по носу стекали теперь в чашку.

– Ну, совсем расквасился, – сказал Кологойда. – Что мы тебе, враги? Мы тебе, дурню, добра хотим. Подговорили тебя?

– А-ага.

– Просто так, за "спасибо" ты не полезешь. Значит, за деньги?

– 3-за день-ги.

– И сколько тебе обещали?

– Сто, – сказал Семен, постепенно приходя в себя. – Сто рублей обещали.

– За эту хреновину сто рублей? Брешешь!

– А чего мне брехать? Сто. Целой бумажкой.

– Сто новыми! – сказал Кологойда. – На старые – тыща рублей... Значит, здорово кому-то припекло колечко. А кому? Кто тебя послал?

– Бабка.

– Ага! – Кологойда, торжествуя, посмотрел на Аверьяна Гавриловича. Выходит, была все-таки бабка!..

Какая бабка? – повернулся он снова к Семену.

– Лукьяниха... Ну, из нашего села которая, я ей глечики на базар привозил...

– Трухлявая старушенция такая, вроде побирушки?

Богомолка?

– Ага.

– Позвольте, позвольте! – взволновался вдруг Аверьян Гаврилович. – Но ведь эта самая старуха... То есть тогда она еще не была старухой...

5

Лукьяниха ошибалась, думая, что ее прошлое бесследно стерлось в памяти людей. Может отказать, подвести память одного человека, можно уничтожить память отдельного человека вместе с ним самим – к этому средству охотно прибегали и прибегают власть имущие, пытаясь затереть воспоминания об их глупости, вероломстве и преступлениях. Но такие попытки тщетны: в соборной памяти людей ничто не пропадает и не исчезает. От одного к другому, по цепочке поколений, то вслух и въявь, то шепотком во мраке перелетают вести, затаиваются до поры, но рано или поздно наступает время, когда они оживают, выходят из-под спуда и становятся общим достоянием. "Нет тайного, что не стало бы явным", – сказал евангелист Матфей. Лукьяниха не знала этого, она не читала Евангелия да и вообще ничего не читала, так как была неграмотна, и ей казалось, что, вытравливая в себе воспоминания о прошлом, она уничтожает последнюю память о нем, но другие помнили. Мало, но кое-что знал и помнил дед Харлампий, который осел в Ганышах в двадцатом году, когда еще свежа была память об обитателях сгоревшего дома. И конечно, знал учитель Букреев, без устали колесивший по округе и собиравший не только поливные горшки и вышивки, но и все, что можно было узнать о прошлом Чугуновского уезда, его обитателях.

Знания эти не имели применения, их оттирали, заслоняли непрестанно меняющиеся злобы дней бегущих, но вот они понадобились и всплыли в его памяти отчетливо и ясно.

– Стоп, товарищ директор! – Кологойда предостерегающе поднял руку. – А ну, выдь в коридор, – сказал он Семену.

Семен выпутал из табурета ноги, вышел и привалился к стене напротив двери.

– Так в чем дело с той самой старухой? Только тихо!

– А дело в том, – горячо зашептал Аверьян Гаврилович, – что кольцо-то я ведь купил у нее!

– Ха! Интересная получается карусель... Когда это было?

– Давно... Я ж говорю, она еще не была старухой, а просто пожилой женщиной. Можно проверить по инвентарной книге, но я помню и так... Да, точно: в тридцать втором. Тогда ведь, помните, голод был...

– Я, извиняюсь, не помню. Меня на свете не было.

– А? Ну да, конечно, конечно... Время, знаете, было тяжелое, за кусок хлеба готовы были все отдать. И чего только тогда не продавали!.. Вот среди всякой дребедени я и увидел это колечко. Заплатил за него какие-то пустяки.

Старуха и тому была счастлива, потому что, посудите сами, – кто бы его, кроме меня, купил? Как украшение не годится – черное, невзрачное, без всякого камешка, и перстни вышли у нас из моды. Как обручальное тем более не годилось, да в ту пору обручальные кольца и носить перестали... Я пытался расспросить, что за кольцо, откуда, – Лукьяниха не имела никакого понятия. Очевидно, она подобрала его с другим хламом в помещичьем доме, а как, что и откуда – действительно не знала.

– В помещичьем доме?

– Ну да, в ганыкинском... В начале революции Ганыка бежал в чем стоял. Оставшееся имущество растащили, дом сожгли. Чем-то, надо думать, попользовалась и Лукьяниха. Она ведь в доме не то ключницей, не то экономкой была.

– Вон оно что! – сказал Кологойда. – Бабка-то, оказывается, из бывших.

– Что вы, какая там бывшая! Прислуга – вот и все...

От того, что помещичий дом разорили, никто не разбогател. Ганыка был из последышей, проживал остатки. Если какие-то ценности были, должно быть, увез с собой, а дребедень – на ней не разбогатеешь... И Лукьяниха не разбогатела. Всю жизнь по чужим людям – не то прислуга, не то нахлебница, почти нищенка...

– Знаем мы тех нищих! Побираются, побираются, а помрет – тюфяк деньгами набит...

– Ну, товарищ Кологойда, вам такие басни повторять не к лицу. Эти сказки придумывали скупердяи себе в оправдание – чтобы голодному куска хлеба не дать... Бывали такие редчайшие случаи, но только до революции и во время нэпа, когда существовали профессиональные нищие. А кто сейчас живет подаянием Христа ради?

– Тунеядцы, положим, имеются, – сказал Кологойда, – только теперь они не побираются: они воруют. Ну, то особ статья... А вот на кой пес бабке это кольцо? Что она шептуха, малость знахарствует – известно. Но чтоб насчет будущего, этой самой фортуны ворожила – что-то не слыхал.

– Колесо Фортуны, – сказал Аверьян Гаврилович, – вовсе не употребляется при ворожбе. Астрологи составляют гороскопы, так сказать, расписание человеческих жизней по звездам...

– Насчет звезд Лукьяниха вряд ли петрит... Тут чтото другое. И откуда у нее такие деньги? Да еще целой бумажкой. Сторублевку никто не подаст и не подарит...

Где твоя бабка, Бабиченко?

– Сказала, будет ждать около колодца.

– Навряд, чтобы она там до сих пор сидела. Однако пойдем, посмотрим. Запирай свои капиталы, а ножик твой поломанный я возьму – на всякий случай... Что ж, товарищ директор, запирайте хозяйство и идите до дому, поскольку кража не состоялась. Только на будущее лучше проверяйте, чтобы еще кто-нибудь не забрался в музей ожидать автобуса...

– Теперь будьте покойны!

На дворе уже стоял белый день. Горькие дымки струились из труб и летних кухонь, надсадно кудахтали спозаранку опроставшиеся куры, величаво переваливаясь и гортанно перекликаясь, гусиная ватага потянулась из музейного двора к остаткам лужи в конце улицы.

Возле колодца Лукьянихи не было.

– Ну, где твоя соучастница?

Семен не знал, что ответить, и заглянул в колодец.

– Нет, старушки со сторублевками в колодцы не сигают.

– Может, у Сидорчучки?

– Какой Сидорчучки?

– Вон в том доме старуха живет. Лукьяниха у нее всегда ночует, а утром уезжает...

Семен испуганно приоткрыл рот и уставился за спину Кологойды. Кологойда оглянулся – к ним спешил так и не переодевшийся Аверьян– Гаврилович.

– Ладно, – сказал Кологойда, – иди до той хозяйки.

Только смотри – про меня и вообще – ни слова! Понятно? Бабке скажешь: кольцо взять не удалось – спугнули.

Ты через окно драпанул, а сюда идти боялся, чтобы не выследили, спал в сквере на скамейке. Только не при хозяйке! Лучше всего вызови старуху во двор... Давай топай... Что еще случилось, товарищ директор? – спросил он, следя взглядом за Семеном Верстой.

Семен подошел к калитке в высоком заборе, за которым прятался соседний дом, толкнул, калитка была заперта. Он растерянно оглянулся, Кологойда выразительно махнул ему рукой, и это Семен понял влет – ухватился за верхний край досок, упираясь ногами, подтянулся и перемахнул через забор. Кологойда повернулся к Букрееву.

– Понимаете, – с некоторым смущением сказал Аверьян Гаврилович, – я тогда не досказал: кольцо-то ведь потеряно. Оно осталось тогда у моего приятеля, а он пропал без вести. Это я узнал уже после войны. Но у меня сохранился оттиск, запись размеров – я всегда сразу же описываю приобретенные экспонаты. Мне показалось полезным сохранить это загадочное кольцо в экспозиции, и я сам в свободное время сделал копию. Разумеется, уже из обыкновенного железа, а не химически чистого... В этикетке экспозиции я указал: "Кольцо-печатка", в скобках "Д", то есть дубликат. До сих пор никого это кольцо не заинтересовало и ни одна живая душа про подделку не знает. Вам я говорю первому.

– То нехай, товарищ директор, все прочие души и не знают. Иначе может узнать и та самая душа, которая хотела украсть, а тогда поймать ее будет труднее.

– Да, да, вы правы, конечно... – согласился Аверьян Гаврилович. – Я, знаете, все время возвращаюсь к вашей фразе – "Какие воры залезли в историю и что им там понадобилось?". Вообще-то в переносном смысле это бывает довольно часто – то одни, то другие лезут в историю, что-то утаивают от людей, переиначивают, перекраивают... Здесь воры, так-скать, в прямом смысле. Недоросля подослала старуха. И вот этого я не могу понять зачем деревенской богомольной старухе понадобился астрологический знак "колесо Фортуны"? Она просто не имеет о нем никакого понятия, ей эта вещь абсолютно не нужна.

– Тогда кому?

– В том-то и дело!.. Я не коренной чугуновец, но, можно сказать, старожил. Чуть ли не половина жителей – в прошлом мои ученики. Сейчас они уже, конечно, отцы семейств, седые, лысые... Я к тому, что, в общем, так-скать, круг интересов чугуновцев мне известен... ну и уровень заработков тоже. Так вот, я решительно не могу себе представить, чтобы кто-нибудь из местных жителей ради какого-то железного кольца пошел на преступление, да еще и готов был выбросить за него сто рублей. Про сельских жителей я уж и не говорю...

– Что-то вы, товарищ директор, крутите вокруг да около, разводите всякие подходы... Вы что, знаете, кто это сделал?

– Боюсь, что да...

– Чего ж тут бояться? Очень хорошо!

– Как сказать... Доказательств никаких нет, одни догадки и предположения. Да и те основаны лишь на том, что эти люди – единственные здесь, кто может знать о таких вещах и интересоваться ими. Однако согласитесь, дико подозревать людей только потому, что они интеллигенты и знают то, чего не знают другие... Это просто чудовищно!.. А вместе с тем...

– Короче, товарищ директор, кто?

– Были у меня двое приезжих. Из Киева. Один – архитектор по охране памятников из Госстроя. Второй – кинорежиссер. Такой, знаете, представительный: в темных очках, ужасно бородатый и зачем-то с палкой, хотя очень молод и вполне здоров.

– Так, – сказал Кологойда, – приехали на серой "Волге", остановились в Доме колхозника, питаются в чайной. Водки не пьют, пьют коньяк и пьют здорово, но пьют безо всякого безобразия.

– Что ж вы хотите – столичные жители!

– Там всякие бывают... Так что они?

– Архитектор приехал проверить состояние коробки ганыкинского дома на предмет возможного использования. А кинорежиссер привез его на своей "Волге". Это, так-скать, услуга приятелю и надежда, как он выразился, наткнуться на сюжет... Кроме того, он коллекционер – собирает всякого рода старинные предметы, особенно иконы. Это, знаете, очень модно сейчас. Ну, в Чугунове какая старина? Церковь да то, что в музее. Они побывали и там и там. Раскритиковали мою экспозицию – бедна, мол, примитивно-дидактична... Ради, мол, плакатов и фотографий не стоило открывать музей... Я тогда им свои запасники показал, чтобы видели – бедны не от бедности, бедны от глупости... Ахнули. Особенно этот режиссер.

Он как увидел Георгия Победоносца из Семигорского монастыря, из рук не хотел выпускать. Даже пытался уговорить продать ему – все равно-де здесь выставить не позволят...

– И за сколько сторговались? – прищурился Кологойда.

– Вы что, смеетесь? – вспыхнул Аверьян Гаврилович.

– Вот уже и пошутить нельзя... А до этого барахла...

я извиняюсь – до гемымы... он тоже приценивался?

– Нет. Посмотрел, но не очень внимательно. В общем, никакого интереса не проявил.

– И это все?

– Почти. Он еще расспрашивал, не знаю ли я какихнибудь стариков, у которых могут оказаться древние иконы и вообще старинные предметы... Тут я взял грех на душу – сказал, не знаю таких. С какой стати я буду содействовать тому, чтобы ценности, которые, так-скать, являются достоянием района, попали в руки какого-то частного коллекционера, а не в музей?

Кологойда отмахнулся. Его не интересовали предположения об экспонатах, которых еще не было.

– Если он искал всяких стариков, может, и нашу бабку надыбал?

– Вот об этом я как раз и подумал. Он мог увидеть ее в церкви, на базаре, да мало ли где...

– Ладно, сейчас и про то спросим у бабки... – сказал Кологойда, увидев вышедшего из калитки Семена Версту. – Ну, где твоя Лукьяниха?

– Нема, – сказал Семен.

– Как нема? Куда она девалась?

– А что случилось, гражданин начальник?

Следом за Семеном из калитки колобочком выкатилась старушка с лицом тихой злыдни. В обхождении такие старушки неизменно кротки, всегда сладенько улыбаются, но тонкогубые рты их остаются при этом закрытыми, а глубоко запавшие глазки цепкими и настороженно внимательными. Всю жизнь их точит зависть. Они завидуют всем, считают себя обойденными, а всех остальных счастливчиками, не по заслугам оделенными судьбой и богом.

Неизбывная зависть эта тщательно скрыта и лишь изредка прорывается в двух-трех ехидных словечках, произнесенных со сладкой улыбочкой, и тут же прячется снова.

Они жадно слушают пересуды о других, но помалкивают о себе, так как никому не доверяют и убеждены, что чем меньше другие о тебе знают, тем лучше – не смогут навредить.

Сидорчук сразу заподозрила неладное, когда вдруг появился долговязый недотепа, как про себя называла она Семена. После базара тот приносил пустые корзины, пошатавшись по городу часа два, забирал их снова и уезжал домой, никогда не оставаясь на ночь в Чугунове.

Вчера он за корзинами не пришел и вот, оказалось, домой не поехал, а теперь ни свет ни заря явился за Лукьянихой.

А та как раз, против обыкновения, ночевать не осталась.

Что-то с ней вечером стряслось... Сидорчук попыталась выспросить Семена, но тот, глядя в сторону, тупо повторял то, что ему сказал Кологойда: проспал автобус, спал в сквере на скамейке, а сейчас вместе со старухой хотел ехать домой. Подозрения ее возросли еще больше, когда Семен пошел со двора, но корзин опять не взял. Сидорчук пошла следом, выглянула в приоткрытую калитку, и сердце у нее упало: Семена Версту поджидал милиционер.

– То и есть хозяйка? – спросил Кологойда у Семена.

– Ага.

– Здрасьте! – козырнул Кологойда. – Так куда вы девали свою подружку?

– Кака така подружка? Поночевщица, и все, – поджимая губы, сказала Сидорчук. – А что она такое исделала, что ее милиция разыскивает?

– Ничего не сделала, и милиции ее искать незачем – она при своем месте. Родственники у нее обнаружились, вот они и разыскивают. Племяши или что-то вроде Володи... Как говорится, нашему забору двоюродный плетень...

Кологойда врал без зазрения совести, так как с первого взгляда определил про себя Сидорчук как "стерву", которую совершенно незачем информировать.

– Ага, ага, – согласно покивала Сидорчук. – Это хорошо! Вот уж как хорошо... – Она не поверила ни одному слову уполномоченного, зная, что Лукьяниха одинока как перст, все ее родственные связи оборвал отъезд в Петербург. А если и осталась какая-то родня в непонятно далекой бывшей Олонецкой губернии, кто и зачем стал бы морочить себе голову, разыскивая почти девяностолетнюю старуху? И почему здесь, кроме милиционера, находится полуодетый директор музея?

– Может, на наследство надеются – вдруг она богатая, Лукьяниха? пошутил Кологойда.

– Уж куда богаче! – поддержала шутку Сидорчук.

– Пускай сами разбираются. Наше дело – известить.

Я вот увидал этого парня из Ганышей, решил бюрократизма не разводить, передать через него, а он говорит, Лукьяниха здесь, у вас ночует...

– А не ночевала! Не ночевала, – подхватила Сидорчук. – Еще ввечеру ушла.

– Куда? Домой, что ли? – небрежно спросил Кологойда и тут же чертыхнулся про себя, поняв, что спрашивать не следовало.

Сидорчук только этого вопроса и не хватало. Он подтвердил, что разговор о родственниках Лукьянихи – чистое вранье, случилось что-то с ней самой, но что бы ни случилось, следовало накрепко отгородиться и от происшедшего, и от Лукьянихи. Для этого была надежная позиция: ничего не видала, ничего не слыхала, ничего не говорила...

– А я не знаю, гражданин начальник, – умильно улыбнулась она. – Должно, домой. Куда ей иначе ехать?

Только мне она не докладывала, а я не спрашивала. Мое дело какое? Приехала – хорошо, уехала – того лучше...

А что, куда да зачем – не знаю и знать не хочу. Я в чужие дела не впутываюсь.

– Вот и правильно. Бывайте здоровы, – сказал Кологойда, поворачиваясь к ней спиной, и нарочито громко, чтобы она услышала, добавил: – Пойдем, хлопче, в отделение, я напишу старухе извещение – пускай сама отвечает своим родственникам, чтобы мне из-за этого в Ганыши не мотать.

На углу Кологойда остановился.

– Вот чертова баба! – сказал Кологойда, перейдя на другую сторону улицы. Он досадливо сдвинул фуражку с затылка на нос и сплюнул.

Досада относилась не столько к Сидорчук, сколько к самому себе. Не потому, что врал. Иногда не грех и соврать. Только врать надо так, чтобы было похоже на правду. А у него не получилось, и стерва эта враз смикитила. Ну, какой уважающий себя уполномоченный побежит ни свет ни заря разыскивать никчемную старуху?

Он или извещение пошлет, или к себе вызовет. А тут еще этот директор в тапочках. Он-то тут при чем?

– Вы говорите о Сидорчук? – спросил АверьяН Гаврилович. – Нормальная женщина, по-моему.

– Да не оглядывайтесь вы, за ради бога, товарищ директор! Она же за нами подглядывает. Теперь ее целый день от дырки в заборе не оторвешь... Нормальная... То вы людей только с лица видите, а нам приходится и в изнанку заглядывать. И вообще, – с некоторой даже досадой сказал Кологойда, – шли бы вы домой, товарищ директор. Или хотя бы оделись, что ли...

– Да, да, конечно... – Аверьян Гаврилович переконфузился. – Белый день настал, а я в таком виде... Убегаю, только, если не секрет, что вы намерены предпринять?

– Не секрет, товарищ директор: спать пойду.

– То есть как?

– А вот так. Ночь-то мы с вами прокукали из-за этого сопливого взломщика. Не знаю, как у вас, у меня башка – во... А за дурною, говорят, головою и ногам нема покою. Так что давайте пожалеем наши ноги... Бывайте здоровы!

Несмотря на твердое обещание идти домой спать, Кологойда свернул за угол и зашагал в отделение. Через некоторое время он услышал за спиной странные звуки и оглянулся. Волоча ноги, дергая носом и всхлипывая, за ним, как на казнь, плелся Семен Верста.

– Ты чего?

– Вы ж меня в милицию ведете, – прогугнявил Семен.

– Тю! Да на черта ты там сдался? Езжай до своих коров. Только смотри: бабке скажешь, как я сказал.

И больше никому чтобы слова не пискнул. Понятно?

Семен всхлипнул еще горестнее.

– Ну?

– Батько бить будут, шо до стада опоздал...

– Ну, брат, я свою задницу вместо твоей не подставлю... Ничего, она у тебя тренированная – выдержит.

А ты лучше запомнишь, что воровать – дело невыгодное.

Возле отделения милиции стоял мотоцикл инспектора ГАИ. Старший лейтенант Онищенко доставал из стола какие-то бумаги, просматривал и засовывал их в планшетку. Развесив толстые губы и громко сопя, Щербатюк спал над своими конспектами.

– Дорожному богу – привет! – сказал Кологойда. – Чего так рано?

– В область еду, майор вызывает, – не поднимая головы, ответил Онищенко.

– Эх, не повезло! Я думал, ты мне поможешь одно дельце провернуть...

Онищенко оторвался от бумаг и посмотрел на Колого иду.

– Да тут приехали двое из Киева. На частной "Волге". Остановились в Доме колхозника.

– Ну?

– У меня к ним ничего конкретного. Просто надо бы кое-что выяснить. Не в лоб, а так, с подходом... А они вроде собираются уезжать. Я задержать их не могу, нет оснований. Так я подумал, может, ты задержишь денька на два. Им промфинплан не выполнять, день туда, день сюда роли не играет. А у вашего брата всегда найдется законное основание.

– Уже, – сказал Онищенко. – Еще вчера.

– Ну да? – восхитился Кологойда. – Вот здорово!

За что ж ты их?

– Пускай не будет такой умный! Бараночник...

Онищенко вложил в это слово все презрение, которое испытывал к автолюбителям, если они не смыслили в машине, сами ничего исправить или починить не могли, а умели только "жать на железку" да "крутить баранку".

– Я, понимаешь, проезжаю мимо, вижу незнакомая машина, остановился. Кто, что, сколько прошла. По-человечески. Смотрю – машина новенькая, можно сказать, еще теплая, а газует, как старый трактор. "У вас, говорю, карбюратор переливает или зажигание позднее. Отрегулировать надо". А бородатый так это, через губу, понимаешь: "У вас советов не спрашивают, машину в столице признали исправной, как-нибудь она и в районе пройдет"... Ах, ты так? Ваши права! Мы в столицах не живем.

Может, там все машины газуют, а у нас не положено.

Номера я у вас снимаю. Будьте любезны исправить и предъявить в исправленном виде. Тогда и получите свои номера. Ну, он тут, понимаешь, в крик, бородой размахивает, книжечку тычет...

– Навряд! – сказал Кологойда и с деланным простодушием пояснил: Мабуть, наоборот, поскольку бородой размахивать трудно...

Онищенко был мужчина серьезный, шуток не понимал и замечание Колокойды пустил мимо ушей.

– Подумаешь – он там какой-то член! Сейчас все – члены. Плевал я на его книжечку и на его бороду...

– Не надо! – серьезно сказал Кологойда. – Вот на бороду не надо. Некультурно. И кроме того – оскорбление личности. Статья такая-то УК УССР.

Онищенко игнорировал и это замечание.

– Я хотел по-хорошему, в конце концов, сам бы помог, исправил, – сказал он, застегивая планшет. – Не хочешь, загорай теперь. Вот они лежат, показал он на две номерные жестянки на столе, – и будут лежать, пока не исправят, как положено.

– Благодару вам-вас, – сказал Кологойда. Он очень любил Аркадия Райкина и часто повторял словечки его персонажей. – Теперь я попробую прийти на помощь людям, терпящим бедствие, и скрозь это завоевать среди них авторитет.

– Ты только, смотри, мой авторитет не-подрывай!

А то я тебя, трепло, знаю...

– Миша! – с чувством сказал Кологойда и, растопырив пальцы, прижал руку к груди. – Да нехай меня святая мольния убьет!

Онищенко недоверчиво хмыкнул и ушел.

6

Перед тем как идти в Дом колхозника, Кологойда снова заглянул в отделение. Оказалось, бородатый режиссер приходил к Егорченке жаловаться на самодурство автоинспектора, но сочувствия не нашел.

– Вы словами не кидайтесь, гражданин. То не самодурство, а порядок. Дымит у вас машина? Дымит. Значит, правильно старший лейтенант указал на дефект.

– Да, но...

Режиссер начал доказывать, что он должен срочно возвращаться, его ждет съемочная группа. Там каждый день простоя несет убытки в десятки тысяч рублей, а он здесь теряет время...

– А вы не теряйте, – сказал Егорченко. – Исправьте дефект и езжайте. Не можете сами – остановите любого шофера, он вам сделает.

Светло-серая "Волга" стояла в кружевной тени белой акации, разинув пасть капота. Казалось, какой-то невиданный альбинос на округлых коротких лапах исходит немотным криком, взывая о помощи. Никто не обращал внимания на этот немой призыв. Окрашенные грязнозеленой краской, пропыленные колхозные "ЗИЛы" и трехтонки были как бы совсем другой породы. Им не было дела до шикарных альбиносов, гремя и побрякивая, они проносились мимо. Заслышав гром и бряк, режиссер выбегал на дорогу, махал руками, даже пританцовывал от нетерпения. Идущие порожняком изредка останавливались, но, выслушав бородача, водители с сомнением поглядывали на "Волгу", отрицательно качали головой и трогали с места.

Откинувшись на спинку скамейки, под той же акацией сидел архитектор и вприщурку наблюдал за беготней своего товарища. Подходя, Кологойда явственно услышал, как тот сказал: "Вот еще один на вашу голову. Смотрите, Олег, не лезьте снова в бутылку, хуже будет". Режиссер бросил на Кологойду ненавидящий взгляд и побежал к дороге, по которой дребезжал очередной грузовик.

Кологойда сделал вид, будто ничего не слышал, не заметил и, подойдя, козырнул архитектору.

– Здравия желаю! В какую сторону собираетесь?

– Чинить собираемся.

– Такая новенькая и уже чинить?

Грузовик проехал мимо, бородач вернулся. Ноздри его раздувались от бешенства.

– Проверять пришли? – с ненавистью выпалил он Кологойде.

– А зачем вас проверять? Я думал, если по пути, может, меня прихватите?

– Никуда я вас не повезу! Скажите спасибо автоинспектору – он снял номера. Из-за дурацкой придирки...

– Олег, – сказал архитектор, – помните о бутылке!

– Да, да, Игорь Васильевич! Из-за дурацкой придирки мы должны торчать в этой проклятой дыре... И ни одна сволочь, – он с ненавистью посмотрел на проехавший грузовик, – ни одна сволочь не хочет помочь...

– Да чего там не хочет... – миролюбиво сказал Кологойда, хотя, по правде сказать, ему очень хотелось дать подзатыльник этому типу. – Кто откажется от поллитра? Не умеют они. Грузовиком кое-как управляют, а на "Волге" не ездили. Вот и сомневаются. А вы сразу сволочить... А в чем, собственно, дело? Ну-ка, заведите...

– А вы... разбираетесь? – с недоверием и надеждой спросил режиссер.

– Трошки. В армии довелось мараковать.

Стартер зарычал раз, второй, наконец заработал и мотор. Громко урча, глушитель поплевывал струйкой черного дыма, время от времени резкий хлопок выталкивал целый клуб.

– Угу, – сказал Кологойда, – факт налицо – газует, как трактор на солярке. Где ваши причиндалы? Ну, инструменты, – пояснил он, встретив недоумевающий взгляд режиссера.

– Должно быть, там. – Режиссер повел рукой в сторону багажника.

"Да ты, оказывается, вовсе тютя", – подумал Кологойда и полез в багажник. Пропыленность сумки и девственная чистота инструментов подтвердили его заключение.

Он снял воздухоочиститель, крышку карбюратора, слегка отогнул опорный язычок поплавка и поставил крышку на место.

– Заводите снова!

– Вы же забыли эту штуку! – с ужасом и торжеством сказал режиссер, показывая на воздухоочиститель.