Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Пора быть Семигорскому сплошному бору, а тут по сторонам только кусты да жиденькие перелески, впереди и вовсе чистое поле. Это не удивило и не встревожило помраченный страхом разум Лукьянихи. Эка беда, значит, вырубили. Прежде, когда доводилось ходить пешком, свежие вырубки бросались в глаза, из окна автобуса не больно приметны. И что ей до того? Ей бы поскорее дойти...

И тут Лукьяниха почувствовала, что идти больше не может. Ноги стали непослушными, геенский огонь в левом боку не утихал, а все пуще разгорался, мозжило под лопаткой, и даже рука стала как не своя. Лукьяниха поняла, что одним махом не дойти, надо передохнуть. Она свернула в сторонку и за ближними кустами прилегла на крохотном пригорочке. Полежав некоторое время, она вспомнила, что уже наступил день, а она еще и лба не перекрестила. Лежа молиться не годилось, она попыталась встать, но не смогла. Слова молитвы путались.

И, быть может, потому, что она долго шла, вместо молитвы ей вспомнилось, как в далекой молодости слушала у Семигорского монастыря слепых калик перехожих. Калики пели разное, но жалостливее всего "Лазаря", и у нее всегда к горлу подступал клубок:

Мимо царства я иду-у,

Горько-о плачу, рыдаю

О-ой, го-ре, горе мне вели-ико-ое!..

Она, нынешняя Лукьяниха, так была не похожа на тогдашнюю Таиску, что вспоминалась та, как что-то совсем стороннее, чужое, давно умершее. И что проку вспоминать? Вчерашним куском сыт не будешь... А вот явился Старый барин и снова связал воедино все: что было да умерло и что осталось и еще продолжает жить... Ходили калики перехожие от обители к обители, от храма к храму, питались подаянием христа ради. Вокруг шумела, сверкала молодая, веселая жизнь, а они шли мимо, держась друг за дружку, не видя ее, и только жалобно печаловались, что идут мимо ее царства. Она, Таиска, мимолетно сокрушалась сердцем и раздавала копеечки.

А сама-то лучше ли? Не успела оглянуться, как и прошла мимо жизни или жизнь пробежала мимо нее... Весь век всякие разные люди помыкали ею, то и дело корили "дурой", толкали то туда, то сюда, убеждали, что от этого станет лучше ей самой и другим тоже... А было ли лучше-то? Калики перехожие друг за дружку держались, а ей, бобылке-бездомовнице, за кого ухватиться?.. Да что уж теперь, только бы дойти...

Лукьяниха снова попыталась подняться, но в левом боку отозвалась режущая боль, она враз обессилела и поняла, что ей уже больше не встать. Видно, пришел ее час и подохнет она тут, как собака бездомная... Того хуже – собака бездомная хоть под чужим забором околевает, а она – под кустом, как былка придорожная...

Всю жизнь ее то солнце жгло, то дожди хлестали и топтал, не глядя, кто хотел... За что же это? Почто я жила-то, господи?

С натужным звенящим гудом бледную от зноя синеву медленно пронзала серебряная игла, а за ней по всему небосводу курчавился, размывался белесый хвост. Лукьяниха закрыла глаза. Она подумала, что вот умрет здесь, найдут ее люди и закопают, в чем есть, а припасенное дома "смертное" так и останется. И десятка на похороны, завернутая в особую тряпочку, тоже останется... Но подумалось о том отчужденно и безразлично. И тут же она вспомнила об узел.ке... Господи, как же с ним-то? Хоть бы навернулся кто, передать кому... А то ведь не отступится, окаянный, не даст ей покою и на том свете...

– Бабушка, чего вы плачете? Почему вы здесь лежите?

Лукьяниха открыла глаза и увидела, что над нею склонились белоснежные ангелы.

– Сподобилась! – прошептала Лукьяниха. – "Ныне отпущаеши рабу твою, господи... Слава тебе!.."

– Бабушка, вы что, не слышите?

Лукьяниха снова открыла глаза, увидела, что крыльев у ангелов нет, а на их белых блузках завязаны красные галстуки. Примстилось... Она с натужным всхлипом перевела дыхание и сказала:

– Помираю, деточки, помираю я...

– Как это помираю?! Что вы такие глупости говорите! – отозвался привычный к командам голос.

Римма Хвостикова смотрела на мир с высоты своих семнадцати лет и если не все знала, то, во всяком случае, обо всем имела совершенно ясное и определенное суждение. Иначе и не могло быть – она была вожатой, а вожатая должна вести своих воспитанников твердо и уверенно, уметь ответить на любой вопрос и решить, что хорошо и что плохо, что следует делать и чего делать нельзя. Не стоит осуждать Римму Хвостикову. В свои семнадцать лет мы ведь тоже все знали и так же категорично и безапелляционно решали все и вся...

Иванковские красные следопыты шли по местам боевой славы минувшей войны. Они отыскивали памятки и памятники павшим героям, их могилы, проверяли, исправляли ошибки, вели дневники своих поисков – словом, делали все, что полагается делать красным следопытам.

На этот раз поход оказался трудным. Дорога была скучной, а потому казалась бесконечной, солнце начало припекать с самого утра, и все время хотелось пить. Вода была у них в пластмассовых фляжках, они то и дело к ним прикладывались, а вот с остальным было плохо – в чистом поле ни ложбины, ни кустика, а старая дорога даже не имела кюветов. Поэтому, как только отряд поравнялся с перелеском, Римма Хвостикова скомандовала:

– Мальчики – налево, девочки – направо! Далеко не уходить!

Мальчишки наперегонки побежали в свою сторону от дороги, девочки, конфузливо переглядываясь, заспешили в свою. Но какая же девочка, придя в хорошее настроение, не поищет цветочков? Вместо цветочков они увидели, что на пригорке лежит худая, ужасно бледная старушка и тихонько плачет. По лицу ее ползали муравьи, но она не смахивала их, и вот – сказала, что умирает... Они знали, конечно, что люди умирают и сейчас, ко никто из них не видел, как это происходит, потому что людям полагается умирать в больницах. А чтобы вот так – возле дороги, прямо на земле?! От этого девочкам стало ужасно жутко, и они испуганно поглядывали то на свою вожатую, то на старушку. Римма Хвостикова тоже растерялась и, как всегда в затруднительных случаях, напустила на себя строгость:

– Кто вы такая, гражданка? Где живете?

– В Ганышах... В Ганышах я живу...

– Так это совсем не нашего района! – недовольно сказала Римма Хвостикова, будто люди имели право умирать только в своем районе, а старуха этим установлением пренебрегла и нарушила незыблемый порядок.

– Возьми мой узелок, милая... Только забожись, что передашь!

– Вот еще новости! – возмутилась Римма Хвостикова. – С какой стати я буду божиться? Я – комсомолка!

– Ты не шуми, милая, а то я сейчас вовсе помру... – с трудом проговорила Лукьяниха. – Свези мой узелок в Ганыши и отдай Старому барину... Богом тебя прошу!

– Какой барин? Что вы опять глупости говорите?!

Девочки не очень хорошо знали, где находятся Ганыши, зато прекрасно знали, что никакого барина там нет и быть не может, но они, по юности, были сердобольнее своей суровой наставницы и наперебой заверили:

– Мы передадим! Передадим, бабушка! Честное пионерское, передадим!

– Ну и ладно, – облегченно вздохнула Лукьяниха и закрыла глаза.

Римма Хвостикова, покусывая губу, раздумывала.

С одной стороны, они шли в поход и его следовало продолжать, тем более что до границы района осталось совсем немного, с другой стороны, оставить в поле больную старуху – негуманно.

– Идите на дорогу, – сказала она, – останавливайте машину.

Первую остановить не удалось – она шла на такой скорости и так рявкнула сигналом, что пионеры испугались и расступились. Но, завидев вторую, они выстроились цепочкой поперек дороги и взялись за руки. Машина остановилась, шофер высунулся из кабины.

– Вы что балуете? По шеям захотели?

– Там старушка лежит... В больницу надо!

– Только у меня и делов, что старух возить, – сказал шофер, но парень он был добрый, а машина пустая, и он пошел вслед за пионерами.

– Да, доходяжная старушка, – сказал он, увидев Лукьяниху, оглянулся в поисках помощника, но даже сама Римма Хвостикова не показалась ему для этого пригодной, поэтому поднял старуху сам и понес к машине. – А вы чего? – сказал он, уложив Лукьяниху на днище кузова. – Садитесь тоже.

– Мы должны дальше идти.

– Чтобы с меня спрашивали, где, как да почему? Вы нашли, вы и сдавайте. Мне милиции и так хватает, по завязку...

Машину трясло на старой, разбитой дороге, но это бы ничего, если б не старушка... На нее пионеры старались не смотреть и смотрели по сторонам, хотя смотреть по сторонам было решительно не на что. Одна пионерка не выдержала, оглянулась. Голова Лукьянихи болталась, как привязанная, рот провалился, глаза безжизненно смотрели в небо.

– Ой, девочки, – испуганно сказала пионерка. – Ой, девочки! – закричала она и, уткнувшись лицом в согнутый локоть, заплакала.

Остальные посмотрели тоже и тоже начали плакать.

Мальчики супились и крепились, но и они были недалеки от того, чтобы зареветь. Римма Хвостикова постучала по крыше кабины. Машина остановилась, шофер выглянул в окно.

– В чем дело?

– Умерла. Умерла она...

– Так а я что, доктор? – озлился шофер.

Гремя и подпрыгивая на булыжнике, машина покатила дальше, в Иванково.

Вася Кологойда сразу узнал ее в погребе, который местной больнице служил моргом.

– Она самая, – сказал он, вернувшись в отделение милиции. – Проживала в Ганышах. На моем участке.

– Тогда вот, принимай по описи все ее имущество, – сказал дежурный и протянул старухин узелок.

От старой-престарой квадратной книжки шибанул резкий запах книжного тлена. Она была переплетена в растрескавшуюся, побуревшую от времени телячью кожу и оказалась не печатной, а рукописной. В начале были вложены какие-то исписанные листки. Ни книга, ни листки не произвели на Васю Кологойду впечатления – но на листках лежала новенькая сторублевка.

– Ага! Значит, не сбрехал...

– Кто? – спросил дежурный.

– Да есть там у нас один ворюга недоделанный... А он с этой старухой был связан...

– Выходит, ты в курсе? Ну и лады, сам это дело закроешь.

– Само собой. Только застали-то ее еще живой? Неужели ничего не спросили?

– Ну вот же протокол... Сказала пионерам, чтобы свезли в Ганыши и отдали какому-то старому барину.

Ерунда на постном масле. Видно, у старухи перед смертью мозга за мозгу заскочила.

– Не иначе, – раздумчиво покивал Кологойда. – Ну ладно, привет! сказал он, опуская ремешок фуражки под подбородок.

Лукьяниха была мертва, и меньше всего в смерти ее повинен был Вася Кологойда, но его не покидало сознание своей вины, вины в том, что недодумал, недоделал и потому не предотвратил...

"Кабы раньше! Кабы чуток раньше!" – досадливо повторял он и, боясь снова опоздать, гнал "на всю железку". Степенный онищенковский "ИЖ" козлом прыгал по булыге и пулеметным грохотом расстреливал чахлые перелески.

К счастью, Аверьян Гаврилович был на месте.

– Придется вам со мной, товарищ директор, – без всяких предисловий сказал Вася. – На случай консультации, поскольку вы специалист по всякому старому...

хозяйству, – вовремя спохватился он.

– Куда?

– В Ганыши.

– Пожалуйста, – сказал Аверьян Гаврилович, надевая кепочку. – Но в чем, собственно, дело?

– Нашлась наша бабка-то... только она тово... перекинулась.

– То есть как перекинулась?

– Ну – померла... Видать, с перепугу съехала с катушек и чесанула не в ту сторону. В Иванковском районе ее нашли. И сторублевка при ней оказалась! Выходит, в порядке исключения, йолоп тот не сбрехал.

– Ну так что?

– А то, что надо нам найти, кто ей ту сторублевку дал.

– Да я-то чем могу вам помочь? Всякие там оттиски пальцев – я в этих вещах не разбираюсь...

– Какие оттиски, товарищ директор?! Лукьяниху нашли пионеры. Перед смертью она успела им сказать, чтобы все отдали старому барину в Ганышах...

– Ну, знаете, это полная чепуха! Какой барин может быть в колхозе?

– В колхозе, конечно, навряд... Может, старушка и сбрендила, а может, и нет? Старые люди, они как-то перед смертью брехать не любят, опасаются... Пошли, пошли, товарищ директор!.. Барина там, конечно, никакого нет, это само собой... А может, есть какой-то человек, которому нужна эта хреновина...

– Что вы имеете в виду? – приостановился Аверьян Гаврилович, который уже занес ногу в коляску.

– Да вот, – хлопнул Кологойда по вздувшейся планшетке. – От руки писанная книжица. Такая старая, что смердит хуже скипидара...

– Рукописная?! Так покажите же! – взволновался Аверьян Гаврилович.

– Потом, потом, товарищ директор... Один раз проворонили, можем второй раз проворонить. Вы только держитесь покрепче и из-за щитка не высовывайтесь, а то кепочку потом не сыщешь...

"ИЖ" по всем правилам миновал город, но, как только город остался позади, с громом и звоном вонзился в дорожную просеку Семигорского бора.

2

До предела взбудораженная Юка с трудом дождалась, пока мистер Ган немного отдалится.

– Вы идете нас провожать, думаете, он что-нибудь сделает? – прошептала она.

– Я боюсь того, что сделаете вы, – сказал Федор Михайлович. – Ваша буйная фантазия может так разукрасить превращение мистера Гана в Ганыку, что как бы Иван Опанасович не начал собирать народное ополчение против захудалого аптекаря.

Толя и Антон засмеялись, Сашко остался напряженно серьезен, а Юке было сейчас не до шуток.

– Но дядя Федя, разве он правду рассказал? Ведь Сен-Жермен – это же тройка, семерка, туз!.. Ну, помните, в "Пиковой даме"? "Однажды в Версале о же де-ля Рен, Венюс московит проигралась дотла. Среди приглашенных был граф Сен-Жермен..." Ну и дальше – три карты!

три карты! три карты!

Теперь засмеялся Федор Михайлович.

– Милая Юка! Кажется, Лассаль сказал: "Учитесь, учитесь, только не по журнальным статьям!" Я бы к этому добавил: "Не изучайте историю по оперным спектаклям и кинофильмам!"

– Так ведь и у Пушкина тоже... – вспыхнула Юка.

– Пушкина полезно перечитывать. У него Томский рассказывает историйку о благородном и таинственном чудаке Сен-Жермене и трех картах. Модест Чайковский для оперы изложил эту историйку корявыми стихами и зачем-то сделал Сен-Жермена паскудником, который потребовал неблаговидной платы за услугу...

– Так что, этот граф был на самом деле? – сказал Антон. – Я думал, просто, так, сочинение из головы...

– Нет, – сказал Федор Михайлович. – Сен-Жермен не "из головы", а личность историческая. Историки удостоверяют, что Сен-Жермен посетил Петербург, был другом Григория Орлова и участвовал в заговоре против Петра Третьего.

– Выходит, он был шпион? – сказал Антон.

– Вероятно, и шпион тоже. Во всяком случае, в этом был уверен его современник Казанова, который в таких делах, несомненно, разбирался, так как сам был шпионом. Но в отличие от Казановы, Сен-Жермен мемуаров не писал и остался личностью загадочной. Известно, что он без конца путешествовал, знал много языков, был очень богат, но происхождение его богатства темно и непонятно.

При французском дворе он появился, очаровав маркизу Помпадур, а Людовика Пятнадцатого покорил тем, что надтреснутый королевский бриллиант мановением руки превратил в целый, отчего тот стал втрое дороже.

– Так это же настоящее чудо! – сказала Юка.

– Или ловкость рук. Подменить треснутый бриллиант целым не так уж трудно. Наш иллюзионист Дик Читашвили делает штуки посложнее – прикрывает пустую ладонь платком, а когда поднимает платок, на ладони оказывается большая стеклянная ваза с водой, в которой плавают золотые рыбки. Чтобы приобрести расположение короля, стоило подменить плохой бриллиант хорошим.

– А я знаю – он был гипнотизер! – убежденно сказала Юка.

– Возможно, он и обладал силой внушения, однако сильнее всякого гипноза на людей действует их собственное воображение. Сен-Жермен сам распускал легенды о себе, еще больше их создавали другие. Говорили, что он обладает эликсиром долгой жизни, может делать золото, живет так долго, что будто встречался с Иисусом Христом, ну и прочие чудеса в решете.

– Обыкновенный обманщик! – сказал Толя.

– Я бы сказал иначе: умный и очень ловкий мистификатор.

– А шо оно такое – мистификатор? – спросил Сашко.

– Ну... человек, который не просто обманывает, а себя и свои поступки окутывает всевозможными тайнами, загадками. А вера в тайны и загадки живуча. Даже в 1938 году кое-кто утверждал, что Сен-Жермен проживает в Венеции в одном из дворцов на Большом канале...

Если бы Юка попала в Венецию, она, наверно, обязательно разыскала бы таинственного графа...

Ребята засмеялись. Юка улыбнулась тоже, но отрицать не стала.

– Если он такой мошенник, – сказал Антон, – почему его не разоблачили?

– Пробовали. В прошлом веке император Наполеон Третий приказал собрать все материалы о Сен-Жермене в один архив, чтобы выяснить, наконец, кто он и что делал. Но тут развернулась франко-прусская война, во время осады Парижа в архив попала бомба, и все сгорело.

– Вот! – торжествуя, сказала Юка. – Это он сам!

– Что сам?

– Он не хотел, чтобы доискивались, и все уничтожил!

– Ну да, граф Сен-Жермен превратился в пушечное ядро и шарахнул по архиву.

На этот раз засмеялся даже Сашко, но это не поколебало уверенность Юки в том, что Сен-Жермен причастен к пожару в архиве.

– Он же мог выстрелить!

– Немцы не могли вести прицельного огня во время осады. Они лупили по Парижу наобум, для устрашения...

Вот мы уже пришли, и, я надеюсь, деловая обстановка сельсовета вернет тебя на землю из заоблачных высей ненаучной фантастики...

Ивана Опанасовича в сельсовете не было. Секретарша сообщила, что председатель с утра уехал в область, а потом позвонил оттуда и сказал, что переводчика того американца уже выписали из больницы, они скоро приедут вместе и чтобы передать это председателю колхоза.

Она передала...

– Мы подождем в кабинете, – сказал Федор Михайлович. – Там прохладнее...

Однотумбовый стол председателя, на котором не было ничего, кроме телефона, прошлогодняя стенгазета и плакат, призывающий выполнять поставки яиц и молока, не смогли вырвать Юку из восемнадцатого столетия.

– А все-таки я считаю, что он сыграл положительную роль! – убежденно сказала Юка.

Окончательно решить вопрос, положительным или отрицательным был таинственный граф, не удалось – к сельсовету с грохотом подлетел милицейский "ИЖ".

– А, товарищ лесовод! – сказал Кологойда, увидев Федора Михайловича. Привет, привет! И вся компаша в сборе? – оглядел он ребят. – Ну, пока головы нет, начнем с вас, поскольку вы всех знаете... Такое дело, ребята: жила тут у вас старушка, которая делала глечики и в Чугунове продавала...

– Бабушка Лукьяниха? – сказала Юка. – Так она и сейчас живет.

– Уже не живет, поскольку вчера померла.

– Ой! – Глаза Юки наполнились слезами. – Как же?

Почему?

– Вскрытие показало инфаркт. А вот почему у нее был инфаркт, неизвестно. Может, просто от старости, а может, и еще от чего... Известно только, что перед смертью она вроде как сильно засуетилась... Вы ничего такого не замечали, не слышали? Ничего тут с ней не случилось?

– Что-то было... – раздумчиво сказала Юка. – Ей что-то привиделось... Она мне рассказывала, как служила у помещика Ганыки и всякие ужасы про их род и про Старого барина...

– Старого барина? – подался вперед Кологойда. – Какого барина?

– Ну, про отца последнего помещика. А утром на следующий день я увидела, как Лукьяниха бежит от развалин – даже грибы все растеряла. Она прямо умирала от страха. И сказала, что ей явился Старый барин...

Только никакого барина там не оказалось – я сбегала, посмотрела. Видно, ей после того разговора просто померещилось...

– Привидение, – лукаво подсказал Толя.

Кологойда предостерегающе поднял ладонь в сторону Толи.

– А потом?

– Потом она про это не хотела даже говорить и ужасно сердилась.

– А что, если... – сказал Федор Михайлович, – что, если ей не померещилось, и увидела она не привидение, а Ганыку?

– Откуда тут может взяться Ганыка? – сказал Аверьян Гаврилович.

– Из Соединенных Штатов. Выяснилось, что американский турист мистер Ган – это Ганыка, сын последнего помещика.

– Неужели?!

– Дядя Федя его разоблачил! – сказал Антон. – Разговаривал, разговаривал, а потом – р-раз! – и припер к стенке. Тот признался. Даже руки кверху поднимал...

– Интересная получается карусель! – сказал Кологойда. – Выходит, товарищ директор, барин может оказаться и в колхозе?.. Раз такое дело, давайте, ребята, припомните, какие у того барина были контакты с Лукьянихой?

– Никаких контактов не было! – твердо сказал Сашко. – Я бы знал.

– Были! – закричала вдруг Юка. – Мне же Галка сегодня утром рассказала!.. Она их вместе видела!

Только когда началась эта история с Ганом-Ганыкой, у меня все из головы вылетело...

– Какая Галка? – спросил Кологойда.

– Нашей хозяйки дочка, Галка Удод.

– А ну, давай сюда ту Галку! Только быстро!

Если во дворе и поблизости никого не было, Галка на кур и теленка кричала толстым, грубым голосом, какой бывает только у пропойц: "Куды? От шоб тоби повылазыло!.. А шоб вы повыздыхалы!.." На самом деле пропойного баса у нее не было, она была очень застенчивой девочкой, с людьми знакомыми разговаривала мягко и так тихо, будто не говорила, а шелестела, при незнакомых замолкала вовсе и заливалась краской от одного взгляда на нее.

На призыв Юки Галка подбежала, но, узнав, что ее требуют в сельсовет, вспыхнула и уперлась точь-в-точь как "дурне теля", на которого она орала у себя во дворе.

– Та я не пиду! Не хочу! Та шо я там не бачыла?

– Да иди же, тебе говорят! – рассердилась Юка и за руку втащила ее в кабинет. Увидев, кроме Кологойды, незнакомых мужчин, Галка потупилась и замолчала.

– Так ты, значит, и есть Галя Удод? – сказал Кологойда. – Ну, здорово!

Глядя в окно, Галя пошевелила губами.

– Что ж ты стала, понимаешь, за километр, да еще и шепчешь. Подойди ближе.

Галка не тронулась с места. Тогда Юка уперлась руками ей в спину и заставила сделать несколько шагов вперед. На висках у Галки выступили капли пота, а на глазах слезы.

– Ну вот, еще реветь вздумала!..

Галка отвернулась к окну и заморгала, прогоняя слезы.

– Что мы тебя, съедим, что ли? Вот же сидят ребята, ничего не боятся. А ты чего боишься?

– Я стыдаюсь, – прошелестела Галка окну.

– Да чего тебе стесняться? Ты только расскажи нам, что видела, и иди себе до дому... Вот Юка говорит, ты видела, как американец разговаривал с Лукьянихой.

Видела?

– А-ага, – кивнула окну Галка.

– Вот и расскажи, как все было.

– Я вранци пишла до лесу... Шоб лысычок набпаты... А там идет той дядька, американец...

– Подожди, когда это было?

– Та ще в субботу.

– Почему же ты раньше никому не рассказала?

Галка безмолвствовала.

– Так. А что было дальше?

– Я як побачыла, то и сховалась... За колоду... Там колода така велыка лежыть...

– А почему ты спряталась?

– Злякалась...

– Чего испугалась?

Галка сначала пошептала окну, потом еле слышно прошелестела:

– Вин дывыться...

– Так что? Все люди смотрят.

Ответа не последовало.

– Ну ладно. Так ты, значит, спряталась, а все-таки подсматривала?

– Бо як бы вин до мэнэ, то я б побйгла...

– Ага! А он к тебе не пошел?

– Не... Бо тут як раз Лукьяныха... Бона теж лысычки збырала... А вин став и дывыться... А вона як побачыла, так упала на колина и руки до нього простягае, наче молыться... А вин шось довго, сердыто так говорыв...

А вона все молылась... А вин знову говорыв и говорыв.

А тоди шось достав и дав ей... И знову шось довго говорыв... А тоди вона пишла, така малэнька та согнута...

И вин пишов... А тоди я побйгла до дому...

– А все-таки почему ты только сегодня рассказала обо всем?

– В чем дело? Что случилось?

"Волга" подкатила к сельсовету бесшумно, появление Ивана Опанасовича и переводчика было полной неожиданностью. Всю дорогу Иван Опанасович находился в прекрасном расположении – переводчик выздоровел, едет за мистером Ганом, и все, слава богу, обошлось благополучно. Он сказал переводчику, что позвонил в Ганыши, чтобы предупредили председателя колхоза Голованя.

Встретили того цистера по-хорошему, надо и проводить по-хорошему, по закону гостеприимства – пускай помнит.

Пообедаем, опрокинем стопаря на дорожку и – привет!..

Едва он увидел в кабинете участкового и необычайное сборище, от прекрасного расположения не осталось следа.

– Много всякого случилось, товарищ голова, – сказал Кологойда. Во-первых, как выяснил товарищ лесовод, твой мистер Ган оказался никакой не Ган, а Ганыка, сын помещика...

Иван Опанасович посерел и потерянно оглянулся на переводчика.

– Что же вы? А?

Переводчик поморщился.

– А я при чем? Мое дело – переводить... Это уже не первый такой случай: притворяются, будто их музеи, дворцы интересуют, а потом кидаются искать родственников или еще чего...

– Во-вторых, – сказал Кологойда, – померла ваша Лукьяниха...

– Ну что ты, ей-богу, товарищ лейтенант? Тут такое дело, а ты, понимаешь, со всякой...

– Нет, не со всякой! С перепугу или еще отчего, старушка помирать убежала аж в Иванковский район.

И вот, как мы сейчас установили, были у нее какие-то контакты с твоим туристом...

– Да почему он мой? – вспылил Иван Опанасович. – Я его сюда зазывал?

– А в-третьих, – невозмутимо продолжал Кологойда, – в ночь с воскресенья на понедельник была сделана попытка произвести кражу со взломом в Чугуновском музее. Только благодаря бдительности товарища директора кража была предотвращена. А указанная Лукьяниха в той краже замешана... Правильно, товарищ директор?

– Совершенно верно! – поспешно подтвердил Аверьян Гаврилович. При первом знакомстве лейтенант показался ему простоватым и недалеким малым, но теперь проницательность и умение Кологойды охватить и свести воедино разобщенные, казалось бы, факты, необычайно возвысили его в глазах Аверьяна Гавриловича.

– Этого не может быть! – горячо сказала Юка.

– А вы тут зачем? – взорвался Иван Опанасович.

Он нашел, наконец, на кого можно было безнаказанно излить свою досаду и растерянность. – Что вам тут, детский сад? Игрушки? А ну, марш отсюда!

– Спокойно, товарищ голова! – сказал Кологойда. – Не игрушки, а следствие, и они этому следствию очень даже помогают как очевидцы и свидетели...

– Какие свидетели, если они несовершеннолетние?!

– Юридически, конечно, нет, но глаза и уши у них вполне совершеннолетние... Ладно, ребята, вы пока идите, погуляйте там, только никуда не уходите, может, еще чего надо будет...

Ребята вышли. Галка умчалась домой, но остальные не собирались мириться с очередной возмутительной несправедливостью взрослых и немедленно уселись на скамеечке под окнами. Окна были распахнуты настежь, и все дальнейшее они прекрасно слышали.

– Так что теперь делать? – спросил Иван Опанасович.

– Раз закрутилась такая карусель, надо ее раскрутить обратно. А поскольку Лукьяниху уже ни о чем не спросишь, придется спросить у того Гана-Ганыки. Так что давайте сюда своего американца.

– Имейте в виду, – сказал переводчик, – если у вас кет серьезных оснований и доказательств, могут быть большие неприятности!..

– Так нам за то деньги платят, чтобы иметь дело с неприятностями, – с напускным простодушием сказал Кологойда. – Только ему про все эти дела ни слова. Вы ничего не знаете! Скажите, заедем, мол, до головы попрощаться, вот и все.

Переводчик пожал плечами и вышел. "Волга" умчалась в лес, к Дому туриста. Председатель сельсовета набросился с вопросами на Федора Михайловича и Кологойду. Федор Михайлович рассказал, как догадался о том, что Ган – русский, Кологойда отшучивался.

Иван Опанасович погрузился в мрачное молчание.

Теперь уже совсем неизвестно было, как поступить с американцем, который оказался не американцем. Сводить классовые счеты за эксплуатацию трудящихся до революции? Но до революции Ганыка был пацаном, здесь почти не жил и никого не эксплуатировал... А сейчас он вроде ничего такого не делал, и чего опасаться какогото старика, которого привели сюда воспоминания и где от всего его прошлого осталась одна выгоревшая коробка дома? Одно только непонятно – зачем он брехал и притворялся?! И на лице Ивана Опанасовича застыло выражение досады и недоумения – мы-то думали, а ты, оказывается...

Мистер Ган шагнул через порог и наткнулся на невидимую стену. За столом сидел человек в форме...

В кабинете были председатель сельсовета, какой-то моложавый старик и тот, назвавшийся лесоводом... Ловушка!

Это продолжалось мгновение, но за это мгновение в нем не осталось ничего ни от прежнего рубахи-парня из Мидлвеста, ни от растерзанного волнением Ганыки на берегу Сокола. Лицо его стало замкнутым и жестким, он засунул большие пальцы в карманы джинсов и, сделав еще два шага, остановился. Он их не боялся – за его спиной была могучая держава мира...

– Во-первых, здравствуйте, – сказал Кологойда. – А во-вторых, не знаю, как вас и называть...

Изобличивший его человек сидел здесь, притворяться не имело смысла.

– Меня зовут Джордж Ган. Что вам нужно от меня?

– Ничего не нужно! Просто я Хотел у вас кое-что спросить...

– Я гражданин Соединенных Штатов и не подлежу вашей юрисдикции. Без американского консула я не стану отвечать ни на какие вопросы.

Ганыка оглянулся на прислонившегося к дверному косяку переводчика, тот, подтверждая, кивнул.

Вася Кологойда весьма натурально изобразил недоумение и растерянность, – Выходит, угодил я пальцем в небо... Тут, понимаете, такая история поручили мне передать вот эти вещи, – Кологойда положил руки на свой вспухший планшет, – старому барину в Ганышах, а известно, что барином в Ганышах был Ганыка...

Непреклонность мистера Гана заколебалась, и только что такой твердый голос прозвучал как бы надтреснуто:

– Какие вещи?

– Если вы мистер Ган, так что об этом говорить?

Значит, они до вас касательства не имеют. В общем, как говорится, извините за внимание...

Непреклонность мистера Гана рухнула. Он покосился на Федора Михайловича и снова повернулся к лейтенанту.

– Вам ведь сказали, что в прошлом я носил фамилию Ганыка.

– Мало ли что кто скажет! Почему я должен верить?

– Ну хорошо, я подтверждаю: в прошлом я – Ганыка.

– Бывший помещик?

– Помещиком был мой отец. Я уехал отсюда мальчишкой.

– Вот это другой разговор. Может, мы как-нибудь и без консула обойдемся... Да вы садитесь, гражданин Ганыка, а то как-то некультурно получается: мы все сидим, а вы стоите.

Ганыка сел к противоположной от окна стене. Он предпочел бы сесть у окна, спиной к свету, но там сидел проклятый лесовод...

– О каких вещах вы говорите?

– Сейчас, сейчас... Сначала я хочу кое-что уточнить.

Вы гражданку Прокудину знаете?

– Нет! – решительно сказал Ганыка. – Даже фамилии такой не слышал.

– А Лукьяниху?

– И Лукьянихи никакой не знаю.

– Что-то оно не сходится, гражданин Ганыка. Коекто видал, как вы в субботу разговаривали в лесу со старухой...

– А! Так это была Таиска! – облегченно сказал Ганыка.

– Таиска... Таисья, значит? Тогда сходится – Таисья Лукьяновна Прокудина. Между прочим, бабке за восемьдесят, а вы ее – Таиской...

– Видите ли... – несколько смутился Ганыка. – Так ее называли в нашем доме... Ведь это когда было!