Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Вопреки предположениям Лукьянихи, Юку не только не мучила бессонница, но она даже не успела додумать, что будет "потом", и провалилась в такой крепкий сон, что не услышала, как встала ужасная соня Галка, и спала до тех пор, пока ее не разбудила к завтраку мама.

Зато сама Лукьяниха не сомкнула глаз. Она давно отвыкла вспоминать свою молодость. Та была так давно, что казалось, ее как бы вовсе и не было, а только пригрезилась она в далеком смутном сне. Был сон и растаял, ушел навсегда, и не к чему сирой, убогой старухе теребить себе душу воспоминаниями. Ей даже казалось, что она действительно все перезабыла ведь вот то и дело забывалось сделанное или сказанное вчера или неделю назад. Лукьяниха не имела никакого понятия о психологии и, уж конечно, о французском психологе Рибо, известном своим законом памяти, который так и называется законом Рибо: "Ранее усвоенное дольше остается в памяти, чем усвоенное недавно". Но стоило только прикоснуться к прошлому, казалось, навсегда забытому, как закон Рибо заработал со всей своей непререкаемой силой.

Вспомнилась ей совсем в другой, будто чужой жизни голенастая, нескладная девчушка, привезенная из Олонца в Питер, Петербург, чтобы к землячке-кухарке пристроить в судомойки. Палат каменных не наживет, а сыта будет, и дома одним ртом поменеет. Поначалу Таиска боялась за порог ступить, потом обвыкла, осмелела, открыв от изумления рот, глазела на невиданные хоромы, каменных, железных мужиков и баб, которые то в чудных одежках, а то и вовсе без всякой одевки, телешом, расставлены на улицах и в садах. Появись у них такое в погосте, под свист и улюлюканье разбили бы все вдребезги. А тут все идут мимо и хоть бы что, даже не смотрят.

Таиска поначалу краснела и отворачивалась, потом приобыкла и решила, что если срам каменный или железный, то не считается, как бы его и вовсе нету.

Отъелась, подросла Таиска, стала попригляднее и была замечена барыней. За ловкость и резвость забрали ее из кухни в комнаты, под строгим приглядом экономки готовили в горничные. После олонецкой пашни, на которой больше камней, чем земли, здесь была не работа, а сплошной роздых – держи себя в аккурате да верти хвостом, по первому зову беги, как собачушка на посвист, – вот и вся премудрость.

Жить бы да жить, только барские дела пришли в упадок, прислугу отпустили. Вот тогда и попала Таиска к молодому Ганыке. Он только что женился и принялся протирать глазки жениному приданому. И ребятенок уже появился, а они все в театры да рестораны, в рестораны да театры. Только веселье было короткое – Старого барина в Ганышах хватил удар. И увезли Таиску в Ганыши... Спервоначалу-то вот как дико показалось: будто в родном олонецком погосте – глушь, лес да камень...

За каждой малостью – в губернский город, а то и в Киев.

Обвыкла, прижилась.

После смерти Старого барина хозяйка увезла сына в Петербург, в гимназию. Хозяин остался – дом перестраивать. Получился он несуразно огромный, путано построенный и чем-то похожий на самого хозяина. В нем полно было каких-то приживалов, служащих, которые не служили, а только жрали на дармовщину да крали. Все шло вкруговерть, без всякого толку и разбору. И сам Ганыка, какой-то непутевый, заполошный, все время выдумывал то одно, то другое, чтобы поддержать хозяйство, а толку было чуть, никакого толку. И не то чтобы вертопрах был, а так, незадачливый.

Ну, Таиске и горя было мало. Хозяин ее к себе приблизил, сделал экономкой, и теперь ее все величали Таисьей Лукьяновной... Жила в свое удовольствие, полной хозяйкой. Уж что было пито-едено, пето-плясано. Эх, молодо-зелено, дуром зерно мелено!.. Нет бы оглянуться на других и самой про будущее, про черный день подумать.

На всю жизнь могла себя обеспечить, горюшка не знать.

Дура была: живу, мол, барыней, так неуж у самой себя воровать? Барыня так больше и не приехала. Несколько раз летом приезжал сын – на каникулы. Неказист был сынок и, видно, не жилец: бледный, большеротый, насупленный. Ну, он ей был не помеха – колесом жизнь катилась. Одна только и досада была – Старый барин. Сколько раз уговаривала хозяина снять страхолюдный портрет и прибрать куда в чуланчик или хотя бы завесить. Только, видно, барин и сам его боялся – трогать не велел...

Отзвенели колокольчиками веселые годочки. Война и та не шибко помешала – война была далеко, а тут все утехи рядом.

А потом враз все оборвалось. Дождливой холодной ночью заявился вдруг сынок. Подрос, а все такой же гадючий, смотрит исподлобья, весь в прыщах. Что они там говорили – неизвестно, только на другой день лошадей запрягли и на станцию – в Екатеринослав ехать.

Таиске наказ: прислугу рассчитать, добро беречь. При первой возможности возвернутся... Только она их и видела...

Денег для расчета никаких не было, прислуга сама разбежалась, прихватывая вместо жалованья что глянется. Пробовала Таиска придержать, постращать – самое чуть не пристукнули. Осталась она во всех хоромах одна. Но выдержала недолго. По ночам и глаз не могла сомкнуть: запрется в боковушке, дверь сундуком заставит и трясьмя трясется. В доме, как в пустой бочке, все гудит и гремит – двери хлопают, стекла звенят, под тяжелыми шагами половицы стонут – то ли воры хозяйничают, то ли Старый барин свое имущество сторожит...

Бросила Таиска выморочный дом и сбежала в Семигорье, поближе к обители. Игумен ее знал и привечал, когда бывал в Ганышах. Барский дом ночь от ночи оголялся. Дом был обречен, и когда в нем осталось только то, что без риска для жизни утащить было нельзя, он занялся и выгорел дотла...

Вскорости и обитель закрыли, разбрелись иноки кто куда. Сорвалась с места и Таисья... И понесло ее по горькой дорожке – где только не была, чего не испытала, не навидалась!.. Мыкалась, мыкалась бездомовница и вернулась обратно. Здесь никто не ждал, никто не приветил.

Кое-кто косился. Живы были еще те, что все знали и помнили, – и про ее развеселую жизнь в помещичьем дому, и про то, как истаяло, расплылось по деревням ганыкинское имущество, а с дымом пожара улетели все следы... Вот и пошла жизнь из кулька в рогожку. Из Таиски, потом Таисьи Лукьяновны стала Лукьяниха, человечий отопок...

Растревожили, разбередили душу воспоминания, сон так и не пришел. Лукьяниха подождала, пока солнце подберет самую обильную росу, взяла лукошко и засеменила на правый берег. После недавнего дождика могли уже появиться лисички.

Идя через мост, она то и дело поглядывала на каменную коробку ганыкинского дома, стоящую на пригорке.

Сколько годов не подходила, не заглядывала туда?

Должно, без малого пятьдесят... Да и на что там глядеть?

На развалины куцего счастья своего?

Лисички действительно появились. Совсем еще молоденькие, тугие. Набрав полное лукошко – не только себе, а и хозяйке на гостинчик, – она пошла обратно и не удержалась: перед мостиком свернула вправо, к пепелищу.

Отчего ж не поглядеть разок? Лучшие годки пролетели тут, как ласточки... И сама, бывало, на эту горушку взлетала, будто ласточка, а теперь вот каждый шаг все тяжеле. Опустив голову к земле, она медленно поднималась по косогору и повторяла про себя вчерашнюю фразу:

ох, пито-едено, пето-плясано... Остановившись, чтобы перевести дух, она подняла голову и обмерла – в оконном проеме стоял Старый барин и своим пронзающим взглядом смотрел на нее.

Лукьяниха зажмурилась и перекрестилась: "Да воскреснет бог и расточатся врази его..."

Старый барин не исчез. Весь напружиненный, он опирался о подоконник и, казалось, вот-вот выпрыгнет, чтобы броситься на нее... Старуха упустила лукошко, рассыпая грибы, оно покатилось под гору, и следом за ним, взмахивая руками и как-то боком, будто подшибленная птица, всхлипывая и причитая, из последних сил заковыляла Лукьяниха.

В это время, крутя на пальце авоську, Юка подошла к сельмагу, стоящему у дороги, – мама послала ее за солью. Каких-то десять – пятнадцать минут разницы не составят, и можно сбегать к развалинам посмотреть. Ну, пока только так, предварительно... И тут она увидела, как, нелепо взмахивая руками, Лукьяниха ковыляет от развалин к мосту. Юка побежала навстречу.

– Бабушка, что случилось? – еще издали закричала она.

На старухе не было лица. Добежав до моста, она ухватилась за перила и начала креститься, что-то бормоча.

– Что случилось? Что с вами, бабушка?

Лукьяниха наконец узнала ее и забормотала:

– Вот – грех!.. Вот – бог наказал!.. Не надо было поминать, не надо было рассказывать... Грех! Смертный грех!

– Да что? Что такое?

– Он! – сказала старуха, крестясь. – Не иначе как по мою душу пришел, окаянный...

– Да кто? Кто пришел?

– Старый барин! – прошептала старуха. – Осподи, спаси и помилуй!

Юка распахнула глаза и – бегом бросилась к развалинам. Она обежала вокруг коробки, заглядывая в оконные проемы, вошла в проем, где когда-то была дверь, заглянула во все закоулки. Там не было никого.

Она собрала бабкины грибы в лукошко и, хмуря брови, медленно пошла на левый берег, к сельмагу.

4

Статистика наша не стоит на месте. Улучшаются ее методы, применяются электронно-счетные машины, и каждые полгода мы убеждаемся, что количество всевозможных тонн, штук, центнеров, условных единиц и процентов растет от сводки к сводке, а уровень 1913 года так далеко уходит в прошлое, что начинает сливаться с мифологией. Однако по сравнению с мировыми стандартами в одной области статистики у нас обнаружился зияющий провал, и нет никакой надежды на то, что провал этот будет заполнен.

Кто может сказать, сколько у нас ведьм, колдунов и привидений? Увы! Даже графы, даже соответствующей рубрики и в помине нет в сводках ЦСУ. В этой области западный мир не то что опередил нас на голову или корпус, а просто обошел как стоячих.

В ФРГ, например, со свойственной немцам аккуратностью, взяты на учет 60 тысяч ведьм. Правда, динамика ведьмобытия отсутствует, потому нельзя сказать, возрастает их число, чтобы успешнее обслуживать население, или благодаря совершенствованию методов работы на каждую ведьмо-единицу приходится все больше клиентов, и потому число их постепенно сокращается.

А в Англии в различных домовладениях проживает ни много ни мало 25 тысяч привидений. Англичане, как известно, – консерваторы, они крайне неохотно расстаются со своими традициями, не собираются расставаться и с привидениями. Однако жизнь в одном доме с привидениями имеет все-таки некоторые сложности и неудобства. Поэтому жильцы не очень охотно снимают такие дома, а если уж снимают, то требуют, чтобы из-за этих привидений квартирная плата была снижена, что в свою очередь понуждает домовладельцев подавать в суд иски, требующие снижения налогов, поскольку доходы по указанной причине падают. И судьи, посмотрев, скажем, телерепортаж о высадке астронавтов на Луну, возвращаются к скучной прозе жизни: надевают мантии, традиционные нашейные цепи и с пристрастием допытываются у свидетелей: какие именно привидения водятся в данном домовладении, сколько их и какими своими качествами или действиями они причиняют беспокойство жильцам...

А у нас ничего подобного нет. Правда, иногда в рапортах появляются призрачные центнеры, объекты и тонны. Это означает, что на самом деле они не собраны, не построены и недоданы, а в рапортах и сводках фигурируют как собранные, построенные и сданные. Но, вопервых, тут речь идет о вещах, а настоящее привидение – непременно дух, во-вторых, насаждение таких призрачных достижений на деловом языке носит название приписок, очковтирательства и карается "строгачами", снятием с должности и отдачей под суд. Так что тут особенно не разгуляешься, много призраков не разведешь.

С духами, призраками и привидениями нам не повезло.

Наш ассортимент нечистой силы всегда был как нельзя более реальным, плотским. Черта, как у Гоголя, можно было и в мешок затолкать, и верхом на нем ездить; лесовик – опрятный, веселый старичок, в отличие от заросшего шерстью лешего – мрачного неряхи и растрепы; ведьмы, когда они не заняты своими бесовскими мероприятиями, – проворные, оборотистые хозяйки... И колдуны-оборотни, если уж они появляются, так живьем, во плоти, а не в виде там какого-нибудь тумана полунощного, сквозь который пройдешь и не заметишь...

Во всяком случае, в этом была совершенно убеждена Лукьяниха. Старый барин, как и положено, появился не где-нибудь, а на пепелище своего дома, там, где много лет назад испустил дух. Призраки с того света зря не приходят. А зачем он мог прийти, если ничего и никого здесь не осталось, никто о нем не знает, кроме нее, Лукьянихи? Стало быть, пришел он к ней, вернее, за ней...

Может, наказать за то, что не уберегла, не сохранила барский дом и имущество, впопыхах на нее брошенные, может, настала пора возмездия за грехи Таискиной молодости? А было их немало – грех, как известно, сладок, а человек падок, и падала Таиска усердно... Старый барин – не чета своему дуроватому сыну – хотя и был парализован, а все видел, все понимал, только что ни сказать, ни сделать ничего не мог. Зато теперь никуда не денешься, от него не спрячешься...

Придя к такому заключению, Лукьяниха отдала все грибы хозяйке, а сама, не пивши, не евши, пошла в свою боковушку и пала на колени перед иконой. Молитв она знала множество, перечитав их, перешла на псалмы и молилась до тех пор, пока от бесчисленных земных поклонов спину скрючило – ни согнуть, ни разогнуть. С трудом поднявшись, она достала давно приготовленное "смертное", переоделась, легла на лавку, которая служила ей кроватью, и сложила руки на груди. Хозяйка, не видя старухи, встревожилась, заглянула в боковушку.

– Ты что, Лукьянна, захворала, что ли? Может, тебе принести чего?

– Ничего мне не надо. Я, Семеновна, помирать буду:

– Ну уж, выдумала! – махнула рукой хозяйка, – Ты еще всех нас переживешь. С чего тебе помирать-то?

– Уж я знаю отчего, – твердо сказала Лукьяниха. – Ты иди, Семеновна, иди – у тебя семья, хозяйство. Я тут сама управлюсь.

Хозяйка ушла. Лукьяниха лежала и шептала молитвы. Голода она не чувствовала, но стала донимать жажда.

Она кротко терпела, но жажда становилась все сильнее, Лукьяниха покричала хозяйке, только та, видно, ушла на огород. Пришлось по воду входить самой. Она снова легла, снова шептала, однако через какое-то время – мало ли что нужно человеку? – пришлось опять подниматься и выходить. Разгуливать в "смертном" – грех, непорядок.

Лукьяниха сняла похоронный свой наряд, аккуратно сложила его и переоделась в свое всегдашнее платье бурочерного цвета. Наступила ночь, хозяева угомонились, затихли. Лукьяниха молилась и ждала, что вот-вот объявится ей Старый барин или сама Костлявая с косой. Но они все не шли и не шли, и ослабевшая от голода, измученная страхом старуха крепко заснула.

Проснулась она на рассвете, и, странным образом, страха перед немедленной смертью у нее как-то поубавилось. За окном загорался яркий день, горланили петухи, мычали отгоняемые к околице коровы. Жизнь не кончилась, значит, надо было жить дальше. Лукьяниха, помолясь, размочила кусок хлеба в воде, пожевала, взяла лукошко и снова пошла по грибы. Только теперь она направилась не на правый берег Сокола, где торчали проклятые руины, а по крутому левому берегу пошла вверх по течению.

– И что же? – иронично спросил Толя. – Ты поверила в появление Старого барина?

– Ой, ну нет, конечно! – нетерпеливо отмахнулась Юка. – Я побежала проверить, нет ли там кого-нибудь, кого бабка могла принять за этого барина. Ведь мог быть вполне обыкновенный человек, а ей показалось – вот и все. А там ну – никогошеньки! Хоть бы овца или коза – и то не было... Почему же ей привиделся этот барин?

– Что ж тут непонятного? – с еле заметным превосходством сказал Толя. У старухи ожили воспоминания, она рассказала тебе бредни, которых в свое время наслушалась. При ее невысоком культурном уровне она, конечно, все принимала за чистую монету, во все верила. А теперь сработало самовнушение. Какая-нибудь поляризация света, вот ей и померещился Старый барин, поскольку она все время о нем думала, была, так сказать, зафиксирована... Даже среди образованных находятся люди, которым мерещится всякая чушь. А тут какая-то древняя, выжившая из ума старуха. Ей и не такое может привидеться...

– Никакая она не выжившая!

Юка рассказала обо всем Толе, может быть, потому, что просто не могла удержаться, а может, потому, что надеялась с его помощью что-то выяснить, но, как она и опасалась, Толя начал умничать, показывать, какой он ужасно начитанный и образованный. Это всегда раздражало Юку, и она оборвала разговор. Однако вскоре она убедилась, что Толя был прав.

Увидев Лукьяниху на всегдашнем месте – в тени под навесом возле гончарного круга, Юка немедленно перелезла через плетень. Лукьяниха всегда ласково привечала ее, а тут отнеслась как-то отчужденно, даже неприязненно. Она чистила грибы так, словно никогда этим прежде не занималась или внезапно разучилась. Руки у нее тряслись, она обламывала чуть ли не полшляпки, вкривь и вкось срезала корешки.

– Давайте я вам помогу, бабушка, – предложила Юка.

– Что тут помогать? И собрала-то всего ничего...

– Не нашли грибного места?

– Их и искать не надо. Грибов, как мякины на гумне, да только... – Она, спохватясь, поджала губы и надолго замолчала.

– А вы туда больше не ходили? – осторожно спросила Юка. – К развалинам?

– Почто? Что там делать-то? – рассердилась вдруг Лукьяниха. – Ты про это и не думай больше и не спрашивай. Мало ли что мне сдуру да сослепу примстилось...

Все это одна глупость и выдумки... Старые люди сказки рассказывали, я тебе наплела, а ты потом смешки над старухой устраиваешь.

– Что вы, бабушка Лукьяновна! Я и не думала смеяться.

– Ну, все одно! Было – не было, сказано – забыто.

Ни к чему эти греховные россказни...

– Хорошо, – сказала Юка и поспешила перевести разговор: – А вы когда в Чугуново поедете, можно мне с вами? Я вам корзины нести помогу.

– Ни к чему, милая, ни к чему! – отрезала Лукьяниха. – Кака из тебя помощница? Корзины тяжелые, и мне Бабиченков сынок таскает, у нас давний уговор...

Никакие попытки Юки вернуть прежнюю атмосферу ласкового доброжелательства не помогли. Старуха то ли устала, то ли была нездорова, руки у нее тряслись, и никакого разговора она не хотела поддерживать. Юка слегка обиделась и ушла.

И тотчас ее вовлек круговорот сначала странных, а потом в некотором отношении опасных и печальных происшествий. Юка с Толей собрались идти купаться, когда вдруг появился Сашко и, по всегдашней своей манере, коротко сообщил суть дела:

– Снова кто-то копал.

Юка и Толя ничего не поняли.

– Ну там, в развалинах, – пояснил Сашко, но и это объяснение ничего не объяснило. Пришлось рассказывать все сначала.

Сашко вместе со своим неотлучным адъютантом Хомой и Серком шли мимо развалин к мосту. В это время из пролома вышел американец. В руках у него была лопата и ржавая консервная банка. Увидев ребят, он замахал рукой и закричал:

– Hello, boys! [Эй, ребята! (англ.)]

Ребята остановились. Американец подошел, достал из кармана ярко раскрашенную коробочку и открыл ее – там лежали такие же яркие, похожие на стекляшки, леденцы, – протянул им.

– Take it please! [Берите, пожалуйста! (англ.)] Кон-фетта... Ландрин.

Хома, долго не раздумывая, ухватил сразу три. Сашко помялся и взял штучку. Американец тоже сунул в рот леденец и спросил, показывая консервную банку:

– Any worms here a bouts? [Где здесь черви? (англ.)] Червъяк... Риба ам-ам... – И он очень наглядно изобразил, как рыба хватает червяка, а он потом вытаскивает рыбу удочкой.

Сашко удивленно посмотрел на него. Рубашка американца была слегка присыпана кирпичной пылью и землей.

– Черви там, – махнул он рукой к реке.

– A!.. Thank you [Спасибо (англ.)], – понимающе кивнул американец и напрямик зашагал к берегу.

В ожидании продавщицы возле сельмага стояло несколько человек, и дед Харлампий рассказывал им, как американцу приспичило пить чай из самовара и как вместо чая он лакал водку, а потом лазал ночью в реку.

Слушатели смеялись.

– А мы его сейчас видели, – сказал Сашко. – Ходил в развалинах червей копать.

– Червей? – удивился дед. – Брешет, собачий сын!

Червей там сроду не было.

– Чего ж он тогда искал?

– А это ты у него спроси...

Ганыши – большое село, но все слухи и сведения, или, как теперь принято говорить, вся информация со скоростью лесного пожара достигает самых дальних его пределов. Пустяковый разговор возле сельмага стал известен всем. Это никак не сказалось ни на ходе хозяйственных и всех прочих дел, ни на поведении жителей. Но на лицах некоторых появилась некая остраненность или задумчивость. Впрямую, открыто никто не обсуждал причины странной задумчивости. Разговоры на эту тему если и были, то чрезвычайно краткие и невразумительные. Например:

– Слыхал, чего говорят?

– А, мало ли брешут... Делать нечего, вот и...

Или, например:

– Так шо, выходит, он сюда не зря приехал?

– Кто его знает? Может, и не зря, а может, язык у некоторых без костей...

– Это – факт!

– Ну все-таки...

– Что все-таки?

– Да нет, я просто так...

Ничего не проясняя, разговоры эти только способствовали усилению некой тщательно скрываемой напряженности и того налета задумчивости, который обозначился на первых порах.

Сашка никакая задумчивость не осеняла. Он просто сбегал к развалинам и проверил. Кое-где лопатой были отвернуты небольшие пласты дерна – не глубже, чем на штык лопаты. На стене в одном месте кирпичи были подолбаны, но нельзя было понять, подолбаны они с незапамятных времен или совсем недавно.

Мистера Гана Сашко из поля зрения не выпускал и знал, что к развалинам он больше не подходил, однако там появились новые раскопы и уже не на штык – на два, а глубже – до коренного слоя мертвого песка. А кто, когда и зачем копал, было неизвестно. Сашко целый день с утра до темноты наблюдал за развалинами. К ним никто не приближался, оттуда никто не выходил, но на следующее утро Сашко обнаружил новый раскоп. И теперь он не знал, что об этом думать и что делать. Кто-то приходил ночью и копал, чего-то ища. Кто и чего?

– Клад ищут, – фыркнул Толя. – Может, и ты начнешь рыть? – обернулся он к Юке. – Еще какую-нибудь тайну выкопаешь...

– Может быть! – рассердилась Юка. – Почему бы и нет?

– Да бросьте вы, – сказал Сашко. – Тут, может, дело серьезное, а вам смешки.

– Давайте спрячемся, выследим, кто копает, и накроем на месте преступления, – загорелась Юка.

– Какого преступления? – сказал Толя. – Если вам так хочется стать сыщиками – нужно не играть в прятки, а думать. – Толя уже прочитал романы об инспекторе Мегрэ и был полон почерпнутых оттуда идей. – Все великие детективы раскрывали загадки при помощи логического мышления.

– Надо бы дядьке Ивану сказать, – заметил Сашко. – Ну, голове сельсовета. Он должен быть в курсе...

Сашко сказал это из чистой сознательности. После выговора и строжайшего запрета, который наложил Иван Опанасович на всякую Сашкову инициативу, обращаться к председателю сельсовета ему совсем не хотелось.

Проблема отцов и детей появилась не сегодня и не вчера. Роману Тургенева уже больше ста лет. Без малого 2400 лет назад Сократ был осужден на смерть за то, что "развращал" молодежь, уча ее критически относиться ко всему, в том числе к авторитетам и канонам. Проблема существовала и будет существовать всегда, ибо все дело в том, что это не "проблема", а живая жизнь.

Все недоразумения и конфликты между взрослыми и подростками происходят потому, что взрослые слишком поспешно забывают, какими были они сами до того, как окончательно и бесповоротно повзрослели, а также потому, что взрослые хотят, требуют и добиваются, чтобы дети непременно повторяли их слова, их мысли, их поступки, были всячески и во всем похцжи на них. А они не могут. И не должны! Если бы сбывалась вполне идиотическая мечта родителей и все поколения повторяли друг друга, в каждом новом Ване во всех качествах воспроизводился предшествующий Иван Иванович, человечество не стало бы таким, каково оно есть, наши отдаленнейшие предки не вышли бы из пещер, и неизвестно даже, слезли бы они с деревьев на землю или нет...

К счастью, это невозможно. Маленький Ваня со временем станет Иваном Ивановичем, только будет иным, чем Иван Иванович, его папа. И закладывается, проявляется это в детстве и юности. А папы и мамы с удивлением, испугом, иногда отчаянием допытываются – почему они такие? Откуда этот дух противоречия, нетерпение, упрямство, неуважение к авторитетам?

А худенькие, взъерошенные мальчики, недоверчивые и непреклонные, исподлобья смотрят на них и молчат.

Они еще слишком мало знают, они еще неловки и неумелы, поэтому не могут ничего объяснить. Просто они такие и другими быть не могут. И не хотят. Потому что они считают...

Ах, эта наивная и благословенная формула детства, с которой начинается все – характер, человек, все перемены, открытия, весь прогресс – "А я считаю!..". Мальчики моего не слишком радостного детства, уже отдаленного десятилетиями, мальчики последующих поколений, мальчики нынешние – все они стоят в памяти рядом.

Какие они разные и как они похожи! Их человеческое достоинство начиналось и начинается с этой формулы:

"А я считаю!.."

А девочки – тоненькие, большеглазые, неуклюжие, смешные девочки, с каким радостным изумлением всматриваются они в предстоящий им мир, который обязательно, непременно должен принести им счастье, – и в предвкушении его они однажды внезапно превращаются в прекрасных и неповторимых... Ну как же им поверить в наставления теток, мам и соседок, если те уже такие старые и совсем другие? Счастье не может, не должно быть одинаковым! С какой надеждой и доверчивостью они ждут своего, еще никогда не бывалого счастья...

Что ж, и мальчикам случается заблудиться в поисках и борениях, и девочки, бывает, не находят вовсе или получают не такое счастье, какое им грезилось и какого они заслуживают... Не оступаются только стоящие на одном месте.

Конечно, они не безупречны, эти мальчики и девочки, нам не нравится в них и то, и это... Но не следует впадать в крайности. В общем, они нисколько не хуже нас. Ведь и мы совсем не такие, какими хотели видеть нас наши родители, и – будем честными – далеко не такие, какими хотели бы видеть нас наши дети да и мы сами. Мы многое обещали им и себе, однако не все сумели и смогли сделать. И не потому, что мы из роду вон, наше поколение хуже, чем другие. Ни одно поколение не бывает хуже предшествующих. Просто каждое поколение замахивается на большее, чем может сделать. Так было у наших отцов, так было у нас, так будет и у них, нынешних детей. В этом природа человека – желать и добиваться больше того, что необходимо лишь для поддержания жизни.

Так шагайте смелее, мальчики и девочки, становитесь лучше, чем мы, и вы сможете больше, чем мы!

Если принять в соображение все вышесказанное, станет понятной ошибка, которую совершил Иван Опанасович. Поручая Сашку и его товарищам наблюдение за американцем, а потом отменяя свою просьбу и запрещая проявлять какую бы то ни было инициативу, он не учел решающего обстоятельства. Ни один нормальный пацан по самой своей природе не может остаться безучастным наблюдателем, когда происходит какая-то заваруха, и верхом наивности было ожидать, что запрет подействует и ребята, сложа ручки, будут из-за плетней и заборов наблюдать происходящее, довольствоваться той скудной, невразумительной информацией, которой их удостаивают взрослые.

Юка горячо настаивала на том, что следует самим выследить таинственных копальщиков, поймать их, а тогда уж идти к председателю. Толя молчал, а Сашко, подумав, сказал:

– То бы добре... Только кто кого поймает? Так набьют, что рачки лазать будешь.

– Как это набьют? – возмутилась Юка. – Какое они имеют право?

– Ну, право!.. – Сашко лучше знал местные нравы. – Сначала побьют, а права потом будут спрашивать... Нет, надо идти до председателя.

У Ивана Опанасовича засосало под ложечкой, когда он увидел входящих в кабинет Юку, Толю и Сашка. До сих пор каждое их появление не предвещало ничего хорошего.

– Что скажете? – настороженно спросил он.

– Мы насчет тех развалин, – сказал Сашко. – Вы, мабуть, слыхали.

– Слыхал, – махнул рукой Иван Опанасович. – Разнесли ту дурость по всему селу. Как малые дети сказками тешатся.

– Не, дядько Иван, не сказки – там копать начали.

– Что копать?

– Ямы. Здоровые. Мне вот так будет. – Сашко провел рукой по плечам.

– А кто копает?

– Не знаю. Я целый день в кустах сторожил – никого не было. Ночью копают. Может, тот американец?

– Нет, – сказал Иван Опанасович. – Бабиченко говорит, он ночью головы не поднимает – храпит так, что весь дом трясется. Если б в комнате спал через окно можно уйти. А ему краской там воняет, что ли, вытащил койку во двор и всю ночь у Бабиченки перед глазами...

Где ж их копают, те ямы?

– А внутри. Прямо под стеной.

– Ах, черт!.. – Иван Опанасович с досадой пристукнул кулаком по столу. – Ну что за народ?! Ведь завалится стена к чертовой матери и того дурака придавит, как муху.

– Может быть, – сказал Толя, – может, написать объявление? Даже несколько. Объяснить, что там ничего нет, копать бессмысленно и опасно стена может обрушиться.

– Не, – сказал Сашко, – то еще хуже. Подумают – для отвода глаз, еще больше копать начнут.

– То верно, – кивнул Иван Опанасович. – Привыкли у нас понимать наоборот... Чего доброго, все кинутся вчерашний день откапывать...

– А еще, – сказал Сашко, – сегодня утром на машине двое приезжали и чего-то там делали. Может, тоже какие иностранцы? Один вроде как обыкновенный, а второй в черных очках и вот с такой бородой... Весь заросший.

– Ну?

– Обошли всю домину. Потом первый взял лопатку, ковырнул у самой стенки снаружи и в середке, постучал по кирпичам, потом достал книжечку и что-то стал записывать. Я подошел и говорю: "Дяденьки, чего вы тут делаете? Без спросу не положено..." Так тот, первый, даже не посмотрел, а который с бородой, тот говорит:

"А ты что за спрос? Давай мотай отсюда, пока по шее не схлопотал..."

– Не, – решительно сказал Иван Опанасович, – то не иностранцы. Раз лаются, значит, свои. Имеют право.

– Как это имеют право? – возмутилась Юка. – Никто по закону не имеет права ругаться!

– Ну, по закону, конечно, – поморщился на ее непонятливость Иван Опанасович. – Дело не в том. Если права и не имеют, а ведут себя нахально, значит, свои.

Чужой бы опасался... Так что было дальше?

– Ничего, – сказал Сашко. – Они недолго были.

Может, с полчаса. Потом сели в машину и уехали. В сторону Чугунова. Машину я запомнил: светло-серая "Волга", ЯЯ-06-56.

– Так ведь копать до них начали?

– Ага.

– Тогда тут что-то другое...

– А вдруг там на самом деле что-нибудь есть? – сказала Юка.