Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

– Прекрасно сказано! Можно подумать, что вы француз.

– Разве только французы способны на благородные поступки? Полагаю, русские способны к ним не менее.

– Вы доказали это. Однако я имел в виду не поступок, а склонность к звонкой фразе... Оставим фразы.

Я благодарен вам за ваш безоглядный порыв, хотя он вызвал у меня досаду и огорчение. Не потому, что мне жаль заведомого негодяя. Его вы легко ранили, но этим же выстрелом наповал сразили свою судьбу.

– Почему? Каким образом?

– Для того, чтобы вы поняли это и всю серьезность моего предостережения, я чувствую себя обязанным рассказать вам правду. Ваш благородный порыв и поступок вовлекли вас в борьбу с силами, которым вы противостоять не можете.

– Я никого не боюсь! – вспыхнул Ганыка.

– Речь идет не о храбрости, о силе. С землетрясением не сражаются, от него бегут. Силы, которые обратятся против вас, настолько могущественны, а вы... простите, я не хочу вас обидеть...

– Да нет, помилуйте, я и сам понимаю... Что такое корнет Ганыка? Чижик!

– Что значит чижик?

– Маленькая пичуга такая...

– Да... Впрочем, даже если бы вы были орлом...

Дело в том, что подпоручик и его драгуны были посланы, чтобы любой ценой задержать именно меня, а не кого-то другого.

Ганыка настороженно вскинулся.

– Нет, нет, я не враг вашего отечества, не совершил никакого преступления, а просто вызвал к себе личную ненависть императрицы. Я действительно был ею принят в ночь перед отъездом, не сумел сдержать своих чувств – как видите, это случается не только с юношами вроде вас – и сказал все, что думаю о ней и убийстве императора...

– Как убийство?! В манифесте сказано...

– Манифест лжет от первого до последнего слова.

Это было предумышленное, расчетливо подготовленное убийство. Я понимал, что императрица не простит мне сказанного, боится, что я обличу ее в глазах светского общества Франции, даже Европы, и приложит все силы, чтобы отомстить и обезвредить меня. Даже уничтожить под благовидным предлогом. Поэтому я был готов к появлению драгун или чего-либо подобного. Но тут вмешались вы...

– Однако же все кончилось благополучно!

– Для меня. Через несколько часов я пересеку границу и стану недосягаем. Недалекого подпоручика, вероятно, покарают, но не слишком, так как его неудача будет объяснена моим коварством. Ранение Зряхова окажется как нельзя более полезным ему – он рисковал жизнью и пострадал, исполняя высочайшее повеление. Такое усердие не забывается, он, конечно, будет вознагражден...

Нх судьба меня мало беспокоит. Важно, что они остались в дураках, приказ императрицы не выполнен. Это вызовет бешенство. Направленное на меня и удвоенное моим исчезновением, оно обратится против вас.

– Но ведь я ничего не знал! Оказался случайно, вот и... Я расскажу... Объясню...

– Милый юноша, кто вас станет слушать и кто вам поверит? Они застали вас рядом со мной. Как только агент императрицы направил на меня пистолет, вы его подстрелили... Я не сомневаюсь, что он был послан самой императрицей и только не посмел в том признаться.

Вы говорили мало, но все, что вы сказали, было в мою защиту и против этого человека. Я не знаю, когда прозреет подпоручик. Может быть, он довезет связанного Зряхова до Петербурга, может быть, спохватится в Острове.

Рано или поздно они ринутся обратно и, не застав меня, выместят все на вас.

– Дудки! – сказал Ганыка. – Я сбегу. Тотчас прикажу седлать и кружным путем, помимо тракту, к себе в полк...

– Там вас и арестуют. Ведь вы представились подпоручику. А если бы и не представились? Вы думаете, потребуется много труда установить, кто вы и куда поехали.? Вам нужно есть, пить, где-то отдыхать, значит, вас увидят, запомнят, следовательно, укажут путь преследователям.

– Как же быть?

Веселое оживление покинуло Ганыку, он был угнетен и растерян.

– Бежать, только бежать туда, где вас не смогут преследовать.

– А в самом деле! Россия-матушка велика, пускай попытаются сыскать!..

– Россия громадна, – вздохнул Сен-Жермен, – и, конечно, можно забраться куда-нибудь в глушь, на окраину. Но что вы будете там делать? Чтобы вас не нашли и там, вам придется перестать быть самим собой – отказаться от своего имени, от своего прошлого, от своего положения... Не можете же вы превратиться в землепашца или в одного из нищих, толпы которых окружают ваши церкви?!

– Я – дворянин!

– Вот именно! Чтобы остаться самим собой, у вас есть только один выход – бежать за границу.

– Покинуть Россию?!

– Не обязательно навсегда. Все меняется, монархи не вечны, а вы так молоды... И вы еще вернетесь в свою Россию.

– А там-то что я буду делать?

– Я чувствую себя обязанным вам и постараюсь помочь.

Ганыка молчал. Он смотрел на тихо сияющую под солнцем Ладу, оловянный тальник по ее берегам, на веселую зелень березовых перелесков, уходящую вдаль синеватую дымку ельников. Ему вспомнилось Мулдово, которое он столько раз проклинал и дал себе слово никогда более не посещать и которое теперь вдруг стало неописуемо дорого, лица друзей, шумный говор и смех полковых слобод, звонкий цокот копыт на марше, хмурое величие Невы, колдовские чары белых ночей, сверкание шпилей и куполов. Все это стремительно отдалялось, уходило в синеватую дымку. Ему стало трудно дышать, губы его задрожали, перед глазами все сдвинулось и поплыло...

– Мужайтесь! – сказал Сен-Жермен. – У вас благородное сердце, а благородным сердцам необходимо мужество – на их долю выпадают самые тяжкие испытания.

– Видно, судьба, – сказал Ганыка, все так же отворотясь от графа, чтобы тот не видел его слез. – Видно, не зря предок мой избрал гербом своим сердце, пронзенное мечами...

– Решайте, юноша, времени на долгие раздумья нет.

Моя карета уже подана.

Ганыка повернулся и, не поднимая головы, пошел следом за графом. У двери корчмы стоял ухмыляющийся рыжий слуга.

– Готовы цыплята-те, с пылу, с жару...

– К черту! – закричал Ганыка. – Выбрось к черту своих цыплят! Седлай немедля!..

Яшка хотел было возразить, но, увидев взбешенное лицо барина, метнулся к лошадям.

Через несколько минут карета графа отъехала от корчмы, рядом с нею покачивался в седле Ганыка. Яшка замешкался. Он было вдел ногу в стремя, но передумал и вернулся в корчму. Сняв со стены хозяйский ручник, Яшка разорвал его пополам и сгреб с глиняного блюда жареных цыплят.

– Выбросить недолго, – приговаривал он, оборачивая цыплят ручником. – А потом где взять? Эт-те не грибы, в лесу не соберешь..

Засунув цыплят в торока, он сел в седло и поскакал вслед за Ганыкой.

Границу миновали беспрепятственно. Словесные или золотые доводы пускал в ход Сен-Жермен, Ганыка не знал. Его самого ни о чем не спрашивали.

– Итак, – сказал граф, – теперь вы в относительной безопасности. Однако чем дальше от границы, тем лучше.

Вы сами говорили, что ее ничего не стоит перейти, а у Петербурга длинные руки.

Ганыка молча кивнул. Горестное смятение его перешло в апатию. Он покорился своей участи и с полным безразличием относился ко всем перипетиям путешествия. Граф понимал его состояние и не пытался ни отвлечь, ни утешить. Только однажды Ганыка спросил:

– Куда мы едем?

– К князю Карлу Радзивиллу. Он еще молод, но уже стал или скоро станет виленским воеводой. Оттуда я поеду в Варшаву, затем во Францию.

– И мне с вами?

– Во Франции я более всего могу вам помочь.

– А нельзя, чтобы... не так далеко от России? – с тоской спросил Ганыка и отвернулся.

Сен-Жермен промолчал.

– Вот и Несвеж, столица некоронованного короля Литвы, – сказал Сен-Жермен.

Полог леса раздвинулся, открывая город. После бесчисленного множества деревушек и местечек, которое они миновали, разнившихся друг от друга только количеством хлопских изб под соломенными крышами да размерами фольварков шляхтичей, он был похож на сказку. Правда, сказку обрамляли убогие халупы, а то и вросшие в землю мазанки, но это нисколько не умаляло сказочности, ибо, как известно, дворцы без хижин существовать не могут. Зато как вздымались над лачугами каменные дома, как неугасимо пламенели черепицей крутые скаты крыш, как слепили белизной стены монастырей и как устремлялись в небо стройные громады костелов! Как лихо гарцевали встречные всадники, как горделиво подкручивали свои усы, усики или усища, как величаво опирались на эфесы слегка изогнутых сабель! Замок князя скрывался за крепостными стенами. В амбразурах чернели жерла пушек, внизу стояла черная с прозеленью вода, охранного рва. К въездной браме – воротам – вели деревянные мостки. Над брамою герб: увенчанный княжеской короной орел, на груди орла щит с тремя золотыми трубами.

Осведомительная служба князя Радзивилла была хорошо поставлена – их уже ждали. Ворота как бы сами собой распахнулись перед каретой, стоящий на крыльце мажордом поклонился, сделал рукой приглашающий жест и пошел вперед, указывая дорогу.

Рослый молодой мужчина с налитым лицом и глазами навыкате обрадованно просиял, увидев графа.

– Hex бендзе похвалены Езус Христус! [Слава Иисусу Христу! (польск.)] сказал Сен-Жермен.

– Амен! – воскликнул Радзивилл и приветственно распахнул руки, как для объятия. – Пане-коханку!

Безмерно рад снова видеть пана графа! Каким счастливым ветром занесло мосци пана в наши края?

– Я тоже рад встрече, – сказал Сен-Жермен. – А что касается ветра, то ветер скитаний всегда дует в мои паруса...

– Откуда же вы?

– Из Петербурга.

– О, значит, привезли верные вести! А то у нас всякое плетут, не знаешь, чему и верить... То правда, что москали раскалили вертел и засунули своему монарху в то место, в какое вставляют каплуну, чтобы его жарить, отчего император скоропостижно и помер?

– Нелепая выдумка! Он был просто задушен... Я все вам расскажу, князь, только прежде позвольте представить вам моего молодого друга. Корнет Ганыка, даже не зная меня, когда я подвергся нападению, не задумываясь о последствиях, бросился на мою защиту. В результате ему пришлось покинуть свое отечество, и я прошу вас оказать ему покровительство.

– Прекрасно, молодой человек! – сказал Радзивилл. – Рыцарственность и отвага есть первые добродетели шляхтича. – Он повернулся к Сен-Жермену: Друг мосци пана – мой друг. А кроме того, надо помнить и про Вижунаса... А? – Он лукаво прищурил левый глаз и засмеялся. – Поговорим об этом завтра... Пан Доманский, – сказал Радзивилл молодцеватому шляхтичу, стоявшему у двери, – отведи пана корнета в комнату, какую мажордом укажет, и позаботься, чтобы ни в чем недостатка не было.

– Располагайся, пан, – сказал Доманский, введя его в покой, окно которого выходило в парк. – Если что понадобится, хлопни вот так в ладоши, появится лакей и все сделает.

Лакей появился, Доманский приказал ему приготовить гостю умывание и подать ужин.

– А кто, – спросил Ганыка, – кто этот Вижунас?

– Дракон.

Ганыка оторопело сморгнул, Доманский засмеялся.

– Видишь, пан корнет, у нас на Литве люди так считают, что, когда умрет человек, душа его должна явиться на божий суд. А чтобы предстать на этот суд, душе нужно вскарабкаться на высокую-высокую гору Анафиелас, да не налегке, а тащить на себе весь груз своего богатства, какое у него было. Если богач был добрым и помогал другим людям, то души этих людей помогают ему тащить его богатство на Анафиелас. А кто же станет помогать злому и скупому богачу, если сам он никому не помогал? Вот ему на гору никак и не взобраться... Тогда Вижунас отнимает у злой души все богатства и ветры уносят ее в ад.

– Как же так? – сказал Ганыка. – Разве князь не христианин? Ведь он верит в Иисуса Христа! И в дракона тоже? Это же язычество!

Доманский, явно подражая своему князю, лукаво прищурился.

– Так, пане добродею, окончательно ведь ничего не известно! Оттуда еще никто не возвращался, чтобы рассказать, как оно там на самом деле... Ну, а если Вижунаса и нет, так людям же помогать надо! Выходит, про Вижунаса помнить полезно, и что за беда, если он – языческий?..

На следующий день Ганыка с утра сидел у окна и смотрел на павлинов, разгуливающих по лужайке перед дворцом. Время от времени самец с треском развертывал фантастический веер хвоста, горделиво охорашивался и издавал удивительно противные клики. Они наводили на корнета тоску. Доманский предложил погулять по парку, Ганыка отказался – он ждал, когда его позовут. Сен-Жермен пришел к нему сам.

– Мне пора уезжать, поэтому займемся вашими делами. Вы решительно не хотите ехать во Францию?

– Если можно – нет.

– Пусть будет так. Деньги у вас есть?

– Вот все, что осталось от продажи Мулдова.

Ганыка высыпал из кошелька несколько десятков золотых монет и серебряную мелочь.

– Не слишком. В таком случае...

Граф отвинтил рукоятку своей трости, перевернул трость над столом.

Из нее высыпались золотые монеты, образовав небольшую горку.

– Вот видите, и произошел дорожный случай, о котором я упоминал, улыбнулся граф. – Здесь сто пятьдесят луидоров, или три тысячи шестьсот ливров. Деньги небольшие, но пригодятся. К сожалению, больше наличных у меня нет.

– Я не могу, господин граф, – сказал Ганыка и покраснел. – Я беден, но...

– Не говорите глупостей, корнет! Это – дружеская услуга, а не подаяние или плата за помощь. Когда сможете, вернете. Разве вы сами не отдали бы другу все, что имеете, если бы тот оказался в беде?

Ганыка подумал и кивнул.

. – Французские и русские золотые монеты здесь не нужны. Казначей князя охотно обменяет их на польские злотые и, надеюсь, не слишком обсчитает вас. Теперь о главном. Я мог бы написать вам рекомендательные письма во Францию и своим друзьям в Санкт-Петербурге.

Но письма легко потерять, а в России, пока на троне Екатерина, письмо с моей подписью может погубить вас и того, кому адресовано. Поэтому я дам вам нечто более надежное.

Сен-Жермен снял с пальца тускло поблескивающее кольцо и протянул Ганыке.

– Чудно, – сказал корнет, разглядывая кольцо. – Что тут вырезано? Вроде крестик в кружочке...

– Это не крестик в кружочке, а "колесо счастья", или "клир Фортуны", как называют его астрологи. Только не подумайте, что кольцо само по себе приносит счастье – таких вещей в мире нет... У этого кольца очень важное достоинство: его нельзя продать, поэтому никто не украдет, оно – железное.

– Зачем вам железное кольцо, когда вы можете... – Могу. Но, как видите, других колец не ношу, а этим очень дорожу. Это не обычное железо, а небесное – оно не ржавеет.

– Как – небесное? – удивление Ганыки сменилось недоверием. – Что же оно, с неба упало? Железо с неба не падает.

– Падает, дорогой юноша, падает! Вы, конечно, видели падающие звезды? Они сгорают, не долетев до Земли. Иногда долетают. Когда-то в Индии упала громадная глыба железа. Она лежала столетия, а может быть, тысячелетия и не ржавела. По приказу великого Чандрагупты из железа изготовили трехсаженную колонну и поставили в честь бога Вишну на горе, которая называется Стопа Вишну. Колонна существует уже тысячу триста лет и остается все такой же. Кольцо сделано из крохотного кусочка этого небесного железа. Для вас все это не имеет значения, важно только одно: кольцо – условный знак. Если вы окажетесь во Франции, оно откроет вам безоговорочный доступ ко мне. Когда снова попадете в Петербург, покажете его Елагину, Ивану Елагину. Он вернулся из ссылки и быстро входит в силу.

Елагин и его друзья окажут вам любую помощь, какая потребуется. Запомните имя – Иван Елагин. Когда-нибудь вы возвратите мне кольцо, и я смогу вас лучше отблагодарить. А теперь пойдемте к князю...

– Так что с паном делать, пане-кохакку? – сказал Радзивилл, накрутил на палец клок чуприны и задумчиво подергал его. – А вот что мы сделаем: раз пан есть вояка, то пусть пан вступает в мою гусарию. Как-нибудь у меня десять тысяч сабель. Выбирай, пан, любую хоругвь.

– Нет, – сказал Ганыка, – благодарю ваше сиятельство, но этого я не могу.

– Почему?

– Мало ли... Случись война, я против русских воевать не стану, я присягу давал.

– Присягу пан давал императрице, пане-коханку, а теперь сбежал и от императрицы, и от присяги.

Ганыка побледнел.

– Я присягал не только императрице! Цари меняются, вера и отечество остаются!

– Похвально, похвально, что пан такой патриот!..

Тогда оставайся просто при моем дворе, найдем пану какое-нибудь занятие...

– Это не годится, князь, – сказал Сеи-Жермен. – Не знаю, есть ли у вас свои соглядатаи в России...

– А мне зачем? Пускай за мной москали подглядывают, если им нужно.

– Не сомневаюсь, что они подглядывают. И конечно, узнают, как появился при вашем дворе наш юноша. Это может ему очень повредить, когда он вернется в Россию.

– Вернусь ли?

– Если пан-граф говорит, значит, так и будет! – сказал Радзивилл. – Он все знает наперед. Неизвестно, кто пану-графу служит – бог или черт, – но все его предсказания сбываются. Если б я мог удержать пана-графа при себе как астролога, я бы правил миром. Беда только, что пана нельзя удержать пан проходит и через каменные стены...

– Вы сильно преувеличиваете, князь, – сказал СенЖермен, – но удержать меня действительно нельзя, когда я этого не хочу... Однако вернемся к нашему юноше.

– Если нужно его просто спрятать, то у нас на Литве есть такие углы, где, по-моему, кроме упырей и вурдалаков, никто и не живет...

– Это уж слишком, – сказал Сен-Жермен. – Наверное, найдутся и не столь глухие. Все-таки мой юный друг привык к просторам...

– Э, пане-коханку, просторна только родина, а чужбина, как ни велика, а все пришлому тесна... Так что же с ним делать?

Князь снова ухватил клок чуприны и, раздумывая, подергивал его.

– А что, если на Волынь? – сказал Доманский, который стоял на своем обычном месте, возле двери.

Хорунжий Харкевич жаловался, там после какого-то родича его жены фольварк остался без присмотра, а ему самому никак не выбраться... Вот и послать туда пана корнета, пускай присмотрит за хозяйством.

– Светне! – воскликнул Радзивилл. – И воевать не надо, и не будет пан без дела околачиваться.

– А где это?

– Где-то под Житомиром, – сказал Доманский. – Там и до Киева близко, миль двадцать с гаком. По вашему счету, верст сто пятьдесят...

– Так что при случае, – подхватил князь, – сможет пан ездить в гости до своих москалей... А? – Ганыка просиял. – Объявим для порядка пана, ну... скажем, внучатым племянником пани хорунжевой – святая церковь нам простит! – выправим подходящие бумаги, обрядим, как заправского шляхтича, дадим добрых коней и – гайда!.. Пан доволен, пане-коханку? – повернулся князь к Сен-Жермену.

– Важно, доволен ли наш корнет? – сказал тот.

Ганыка обрадованно закивал.

– Пусть бог вам заплатит! – растроганно сказал он.

Радзивилл, прищурив левый глаз, усмешливо посмотрел на него.

– Бог платит, только не каждую субботу... Кто знает?

Еще, может, и я к пану за помощью прибегу! – сказал он и засмеялся, довольный своей шуткой.

Битого тракта из Литвы на Волынь не было, да, в сущности, и вовсе не было дорог, если не считать не во всякую погоду преодолимые проселки. Леса сменялись болотами, болота лесами, а то и прихотливо перемешивались между собой, особенно когда пришлось перебираться через Припять и ее бесчисленные притоки. Только от Коростеня стало повыше и посуше. Ганыка и его слуга миновали Житомир, когда в Петербурге уже хлестали дожди, а здесь был разгар бабьего лета и по воздуху плыли белесые нити паутины.

За полдень они подъехали к Соколу. Еле езженный проселок все время шел на подъем, и, достигнув вершины, Ганыка остановил коня. По сторонам дороги высились могучие стволы дубравы. Она ниспадала вниз по изволоку, и отсюда, с вершины, была видна узкая пойма Сокола, разбросанные у берега несколько хат под бурыми соломенными крышами, а за рекой вздымалась стена грабового леса. С запада наплывала грозовая туча. Хутор еще был освещен солнцем, но лес уже накрыла густая тень, он был непроницаемо черен и жуток. За ним, где-то поблизости, находились Семигорье и фольварк пани хорунжевой.

Прогремел гром. Он прогремел замедленно и тяжко, будто там, за черной синевой, рухнуло и укладывалось что-то огромное, громоздкое, не уложилось сразу и потом, рокоча и погромыхивая, долго и медленно доукладывалось.

Ганыка с тоской смотрел на мрачную стену леса, на разбросанные внизу жалкие лачуги. Ему подумалось, что вот так и его судьба – все в ней было ясно и радостно, как солнечный день, потом все рухнуло, и совершенно неизвестно, как сложится дальше, да и сложится ли?..

Был Петербург, свой полк, родная речь, родная земля, и вдруг не стало ничего, кроме никчемного железного кольца, этой дичи и глуши в чужом краю, среди чужих людей...

Ганыка не мог знать, что через некоторое время он купит лежащий внизу безымянный хутор и его станут называть Ганыкин хутор, а потом хутор превратится в село Ганыши...

Рыжий Яшка думал не об отдаленном будущем, а о самом ближайшем. Он с опаской поглядывал на тучу, которая уже вздыбилась над поймой Сокола.

– Ох и хлобыстнет счас! Ниткой сухой не останется.

Ганыка вздохнул, тронул коня и начал спускаться в свое будущее.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

"Кому повем печаль мою,

Кого призову к рыданию?"

ПЛАЧ ИОСИФА

1

Капитан Егорченко не был человеком злым или мстительным, и хотя свой приказ сопроводил неуставным замечанием, руководствовался он соображениями и мотивами вполне деловыми. Во-первых, лейтенанту Щербатюку нужно было уезжать на зачетную сессию, а возможные и пока не выявленные жулики и преступники его участка оставались на месте и, чтобы им не стало слишком привольно, кто-то должен Щербаткжа заменить. Во-вторых, дополнительная нагрузка полезна лейтенанту Кологойде в воспитательных целях – чтобы неповадно было выдумывать "романы", от которых в деле охраны общественного порядка ничего, кроме вреда, быть не может. Однако "воспитательные меры в части Кологойды" капитану внезапно пришлось отложить.

Щербаткж не выспался, от этого казался еще более рыхлотелым и, вяло бубня, вводил Кологойду "в курс", то есть рассказывал о своем участке, когда Кологойду вызвали к начальнику...

– Такое дело, лейтенант, – мрачно глядя в стол, сказал Егорченко. Позвонили из Иванкова. Доставили им, понимаешь, одну старуху. Не ихнего района, поскольку путем опроса личность старухи не установлена.

– Значит, сама не признается?

На скулах Егорченки вздулись желваки.

– Милиционеру полагается не гадать, а проверять, лейтенант Кологойда! Вот езжай туда и проверь на месте.

Может, та самая старуха, которая у тебя потерялась.

– А как с участком Щербаткжа?

Капитан поднял на него взгляд, и Вася Кологойда прочел в нем все, что Егорченке хотелось сказать, но устав не позволял произнести вслух.

– Понятно, – поспешно сказал Кологойда. – Разрешите исполнять?

– Исполняйте, – буркнул Егорченко.

Кологойда бросился к Онищенко. Его "ИЖ" с коляской давно уже снова стоял у входа в отделение, а сам старший лейтенант, насупив брови, старательно изучал новую длинную инструкцию, полученную из области.

– Слушай, старшой, одолжи своего "ИЖа"... Срочное дело!

– Не положено, – сказал Онищенко, не поднимая головы. – Перебьешься.

– Да что я у тебя, покататься прошу? – вспылил Кологойда. – Мне, понимаешь, преступника надо ловить, а ты бюрократизм разводишь...

Онищенко испытующе посмотрел на него, поколебался, но ключ протянул.

– Только без лихачества! А то я не посмотрю, что ты сам лейтенант.

– Учи ученого...

Кологойда выбежал из отделения, прыгнул в седло "ИЖа" и с таким громом пустил мотоцикл с места, что цепные псы во дворах зашлись в истерике. Взвизгнув покрышками, мотоцикл свернул за угол и вскоре запрыгал по разбитой булыге запущенного тракта, ведущего на север.

Смятение и страх стали неодолимы и погнали Лукьяниху в ночь. Милиции она тоже боялась. Боялась, что ее арестуют, посадят в тюрьму и будут держать за решеткой до самой смерти. Непременно до самой смерти.

Однако пуще смерти и милиции она боялась, что ей помешают, она не поспеет отдать, а тогда не будет ей покоя ни на том, ни на этом свете...

И ведь так ладно все складывалось! На базаре управилась быстро и пошла к Василию Лукичу. Знакомство было давнее, а свели их покойники. После недолгих своих скитаний Лукьяниха, тогда еще Таисья Лукьяновна, пожила какое-то время в Чугунове и приспособилась обихаживать больных и покойников. Верующих было еще много, над усопшим читали Псалтырь и звали для этого псаломщика Василия Лукича. Был он много моложе Лукьяновны, но так серьезен и степенен, что иначе, как Василием Лукичом, его не звали. Ему-то и отдала она на сохранение тот окаянный сверток – побоялась, что хозяйские ребятишки найдут и изорвут, а то и взрослые при всегдашнем сельском безбумажье изнахратят.

У Василия Лукича детей не было, а сам он был надежен, как никто другой. Правда, спустя некоторое время от веры он будто слегка отклонился, на самом деле просто оказался дальновиден и предусмотрителен. Приметив умаление веры и все большее от того оскудение церкви, Василий Лукич еще в двадцатые годы остригся под ежа, надел бумажный пиджачок и стал счетоводом. С тех пор над покойниками он больше не читал, исправно служил, а свободное время и душу отдавал садику и пчелкам.

Лукьяновна изредка навещала бывшего псаломщика.

– Цело, цело твое сокровище, – усмешливо говорил Василий Лукич и поил ее чаем с душистым медом.

Пришло время, и Василий Лукич вышел на скудную, но честно заработанную пенсию и уже ничем, кроме сада и ульев, не занимался. Лукьяниха давно не была у него, увидев ее, Василий Лукич удивился и обрадовался.

– А, скрипишь еще, старая? Ну, пойдем тогда чай пить. Чай теперь не разбери-поймешь, а пчелы, они план перевыполнять не желают, и медок прежний, хороший медок...

– Я не чаевничать, я за тем пришла...

Василий Лукич удивился несказанно.

– Бона! Я думал, ты уж и забыла. Почто оно тебе?

– Надобно.

– Да зачем надобно-то? Грамоте ты не умеешь, а кабы и умела, все равно не поймешь ничего – – слог там возвышенный, я и то не все понимаю. Однако когда-никогда почитываю. Назидательная штукенция!.. А тебе куда она? В хозяйственную надобность не годится – бумага крохкая, тленом тронутая...

– Нет уж, ты, батюшка, отдай! Ты, чай, перед Спасом крестился!..

– То я помню... Скажи сначала, что с ним делать будешь?

– Это не мое, бариново, – помявшись, сказала Лукьяниха. – Ему и отдам.

– Умом тронулась, старая! – Василий Лукич посмотрел на нее поверх очков. – Он к тебе с того света явился или как?

Лукьяниха пожевала губами и не ответила.

Сверток в ветхой холстинке был тот самый, даже холстинка та же. Она завернула его еще в одну тряпицу и прижала к левому боку. Почему-то вскоре бок этот начало жечь огнем, будто прижимала она не угловатый сверток в тряпице, а горшок с геенскими углями, и нестерпимый жар их проникал до самого сердца. Прежде она старалась даже не прикасаться к нему, а если уж случалось прикоснуться, долго потом молилась и прыскала на руки освященной водицей – бутылочка такой воды всегда стояла у нее от иордани до иордани, и облегчение почувствовала, только когда отдала на хранение Василию Лукичу.

А на колечко польстилась. Не побоялась его оставить потому, что на нем был крестик. И что было ей то колечко? Ни красы, ни радости... В крутую, голодную пору пошла продавать. Сколько дали, уже не помнила. Еще счастье, что запомнила, кто купил. Помнила, что покупатель уговаривал ее быть сознательной, потому как покупает он не для себя, а для музея. Но Лукьяниха хотела есть, а не быть сознательной и прикидывала, сколько похожего на глину хлеба можно купить за жалкие те рубли.

Хлеб был съеден и забыт, вина осталась. А теперь вина обернулась бедой...

Лукьяниха из-за забора видела, как Семен Бабиченко, волоча ноги, добрел до музея и вошел. Входили и выходили другие посетители. Семена среди них не было. Потом посетители кончились, директор запер дверь и вместе с толстой коротышкой, сестрой своей, ушел домой. Значит, Семен остался. Ну и слава богу! Авось, сумеет...

Когда настала ночь, она не могла усидеть дома. Никаких прохожих уже не было, но ярко светила луна, и Лукьяниха притаилась в тени бетонного колодезного кольца. Она видела, как вспыхнул в двух окнах музея свет, как подбежал к музею человек и свет погас и как человек этот что есть мочи бежал в милицию. Лукьяниха заметалась. Значит, не заладилось, не вышло у Бабиченкова недотепы... Что ж он сидит там, не убегает? Поймают дурака, сам пропадет и ее потянет... Надо бы добежать до музея, крикнуть ему, чтобы бежал скорей да прятался, но она боялась, что ее застанут там и тут же заарестуют.

Лукьяниха решалась и не решалась, бегала за угол поглядеть, не идут ли уже, и добегалась – увидела, как к углу – к ней! – быстро шагают тот человек и верзила милиционер...

Сердце оглушительно стучало в ушах, затылок разламывало, а левый бок снова жег геенский огонь. Кое-как отдышавшись, она выглянула через забор все окна музея были освещены. Поймали растяпу... Значит, вот-вот придут и за ней, а коли спрячется – сыщут. Ждать автобуса уже некогда, надо управиться, пока не доискались и не заарестовали. Ночью-то, по холодку, можно и поспеть, а там уж будь как будет. Отдать ему и пасть в ноги – вот, мол, все цело, окромя колечка, не вышло с колечком... Может, и отступится, отпустит душу на покаяние?

Ах, кабы знать да не связываться!

Дура дурой была, выросла в послушании, отказать не посмела, вот и связала себя на всю жизнь, а бог вовремя смерти не дал. Не иначе, как за грехи ее тяжкие...

Она шла, не глядя по сторонам, смотрела на дорогу, но видела не ее, а ту холодную, промозглую ночь, когда барин уезжал.

В заполошной спешке набили два чемодана, дорожный мешок, барин покидал в кожаный саквояж все деньги, что были, и какое нашлось золотишко. Перед дорогой, как водится, присели на минутку. И только сидя уже в коляске, барин спохватился:

– А тайник? Забыли!

– Да ну! Что там, ценности какие?! – сказал прыщавый сынок.

– Много ты понимаешь! Это дороже всяких ценностей...

– Ну хорошо, я схожу.

– Нельзя – пути не будет!..

– Суеверие, – фыркнул сынок. – Как вам не стыдно, папа!

– Ну еще бы – мы образованные, в гимназии не доучились, – ядовито сказал барин. – Таисья, подойди ближе! В стене за портретом отца есть тайничок. В случае чего – вынь все и береги пуще глазу! Забожись!

– Сделаю, вот истинный крест, сделаю! – не успев подумать, Таисья перекрестилась.

– Смотри, – пригрозил барин, – вернусь, я с тебя спрошу. А не сбережешь, я тебя и на том свете найду!..

Видно, не заладились бариновы пути-дороги, не вернулся. Кабы сам-то вернулся – ничего, он добер был, шумлив, да отходчив. А то вот теперь Старый барин за своим добром явился... Ох, поспеть бы только, а там уж...

Давно рассвело, солнце высоко поднялось над вершинами деревьев. Лукьяниха оглянулась и не узнала дороги.