Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

Пускай эту славу Георг-Лудвиг собирает.

– Славу, коли будет, государь император себе заберет, – сказал Теплов, – а все незадачи да прорухи на других свалит.

– Сидя в Санкт-Петербурге, трудно присвоить славу полководца, – сказал Сен-Жермен.

– Император сидеть в столице не собирается, ладится в поход вместе с армией.

– Но еще ведь не было коронации!

– Их величество, – ухмыльнулся Теплов, – до венца Мономахова желает увенчать себя лаврами Александра Македонского.

– Ох и злоречив ты стал, Григорей Николаич, – сказал Разумовский. Гляди, опять до крепости доболтаешься. Второй раз выручить тебя удастся, нет ли...

– Так ведь вы, ваше сиятельство, я чай, не донесете?

И господину графу ни к чему... Вот я и не опасаюсь.

– А ты поопасись! И у стен уши бывают. Тогда кто-то же донес на тебя!

– Нашлись люди добрые...

– Вас посадили в крепость? – спросил Сен-Жермен.

– Как же! Двадцать третьего марта только и выпустили. Что ж ты господину графу не похвастал, Григорей Николаич?

– Было б чем...

– Ну, хотя бы тем, что после этого стал генералом...

– Решительно ничего не понимаю, – сказал Сен-Жермен. – За что вас могли посадить?

– За оскорбление императорской фамилии, – широко заулыбался Разумовский. – Наш Григорей Николаич по мелкой не ходит...

– Грех вам насмехаться, ваше сиятельство! Конечно, в моем положении, поелику я всем обязан вашей милости...

– Ну-ну, не прибедняйся, сирота казанская. Знаем мы вас... Представляете, сударь, что-то мне занадобилось, приказываю позвать Теплова. Говорят – нету, не приходил. Посылаю в академию – и там не появлялся. Ну, думаю, захворал – может, лекаря надо? Посылаю дежурного офицера к нему домой. Тот возвращается сам не свой и что-то шепчет. Ты, спрашиваю, почему шепчешь? Говори как следует. "Не смею, говорит, громко".

И дальше шепчет: "Господин Теплов по приказанию их императорского величества сею ночью заарестован и препровожден в Санкт-Петербургскую крепость". – "За что?" – спрашиваю. "Сие, говорит, осталось покрыто мраком". Я тут же во дворец, к императору. Тот обрадовался. "А, гетман, оставайся обедать, мне свежее английское пиво доставили". "Благодарствуйте, ваше величество, я пива не пью. Если уж пить, так горилку...

Только мне сейчас и не до горилки. По вашему приказанию арестован статский советник Теплов, а он, можно сказать, моя правая рука". – "В таком случае, гетман, смотри, как бы тебе не остаться одноруким. Теплов государственный преступник и после следствия будет судим по всей строгости законов. А ты в другой раз лучше будешь выбирать себе "руки"..." – "Да в чем его преступление? Что он сделал?" Ну, когда прибыло свежее пиво, с его величеством много не наговоришь. Однако я – настырный. На следующий день снова. Без толку. На .следующий – опять за свое. Его величество в одну дуду – следствие закончат, тогда доложат. Время идет – Теплов сидит. Известно ведь: посадить недолго, долго – сидеть...

А я Григорья Николаича знаю: ему только дай рот открыть, он мигом ангела чертом изобразит, черта – ангелом. Себя – тем более. Я и говорю, мол, ваше величество, вы совершили такой мудрый акт – упразднили Тайную канцелярию, повелели ложнодоносчиков наказывать, а тут ведь не иначе, как донос ложный. Я Теплова знаю десятки лет – он верный слуга царя и отечества, вашего императорского величества преданный раб. Явите милость не ждите, пока приказные крючки состряпают обвинение, спросите его сами. При вашей проницательности вы сразу увидите, брешет он или говорит правду, заслуживает наказания или невинно оклеветан... Ну, а дальше сам рассказывай, как ты выкручивался...

– Выкручиваться было не в чем – истинную правду рассказал. Привели меня, представили перед его величество. "Ну, говорит, признавайся, как ты оскорблял императорскую фамилию?" – "Никак, мол, не оскорблял.– И в мыслях того не имел. Невинно оклеветан". – "Но ты про императорскую фамилию говорил?" – "Говорил.

А что говорил – вот как перед богом! – имел намерение доложить вашему величеству, так как полагал, вашему императорскому величеству знать это надобно". – "Отчего же не сказал?" – "Случаю такого не представилось, а потом меня за мои же добрые помыслы – в крепость..." – "А что ты такое сказал?" – "Если по правде, так и сказал не я, я только повторил... Изволите видеть, ваше величество, когда вы восприяли императорский престол, народу, как водится, выкатили бочки вина, полпива, выставили быков на закуску..." – "Неужели целых быков?" – "Нет, ваше величество, простонародье называет быками толокно с постным маслом... Вот я тогда и потолкался меж людей, чтобы послушать, что говорят об этом радостном событии – известно ведь: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке... а пьяных было тогда предостаточно". – "Ну и что говорили?" – "Ликовали, радовались, пили ваше императорское здравие... А более всего понравилось мне, как сказал один солдат: "Оно, конечно, царство ей небесное, Лисавет Петровне... Ну, а все-таки ладно, что теперь обратно мужик будет, а не баба. Оно как-то сподручнее, когда мужик, а не баба в императорах... Больно много их было, баб-то..." Вот только эти слова я и повторил, ваше величество. А в них никакого оскорбления или неуважения к императорской фамилии нету. Посудите сами: Елисавет Петровне солдат желал царствия небесного, а сам радовался тому, что императором стали вы, ваше величество... Я потому и хотел доложить вашему величеству про эти слова, что сказаны они не по команде или наущению, а прямо из души, от полноты чувств, кои испытали все подданные при вашем восшествии. А меня за это – в крепость. Разве это справедливо, ваше величество?" – "Чуфства, – говорит Петр Федорович, – это карашо. А почему такой груби слова – "баба"?" – "Так ведь, говорю, народ-то темный, ваше величество, он по-благородному изъясняться не обучен...

И суть не в словах, а опять же в чувствах и ликовании.

Я, как услышал, у меня сердце зашлось от радости за вас, ваше величество, вот, мол, как нашему новому монарху радуются все подданные, от вельможи до самого последнего солдата... А меня за это – в крепость". "Ладно, говорит, я строг, но справедлив. В крепость больше сажаться не надо. А за понесенную обиду... В каком ты чине?" – "Статский советник, ваше величество". – "Произвожу тебя в действительные статские советники". – "Премного вашей милостью..." – "Но, говорит, произвожу с оставлением в отставке. Чтобы не повторял глупи слова! Императрикс, die Kaiserin, не есть "баба", она есть священный осоп..." Так я и стал вроде как штатский генерал, да только по одному названию. Можно считать – в насмешку. Вот такая дурацкая история-с, – усмехаясь, закончил Теплов.

– Лишний раз убеждаюсь, – сказал Сен-Жермен, – сколь поверхностны и неосновательны могут быть суждения стороннего наблюдателя. Особенно чужестранца.

У меня сложилось впечатление, что воцарение Петра Третьего было действительно встречено всеобщим одобрением и радостью. Оказывается, есть и недовольные...

– Он их сам делает, недовольных-то. Обижает людей как ни попадя, сказал Теплов.

– Зачем?

– А ни за чем. Оттого, что можно. Кто осмелится возразить? Вот только их сиятельство подпускают иногда что-нибудь этакое., но тот и ухом не ведет.

– Странно, мне говорили, что он добрый человек, прост в обращении.

– Прост-то он прост, – сказал Разумовский, – только чересчур скоропалителен. Что в голову придет, то и выпалит. А кругом человеки, у каждого своя амбиция. Вот взять, к примеру, графа Никиту Панина, воспитателя наследника. Умнеющий человек, образование и все повадки европейские. Двенадцать годов состоял посланником при шведском дворе. Император вдруг решил сделать его генерал-аншефом. А зачем Никите Ивановичу генеральство? Одна докука. Он наотрез отказался. Император тут же во всеуслышание: "А еще говорили, что Панин умный человек... Только дурак может отказываться он генеральского звания". Никита Иванович, понятное дело, оскорбился... Да мало ли!..

– Мне рассказывали, – сказал Сен-Жермен, – гвардейцы недовольны новыми мундирами, говорят, очень неудобны.

– То само собой! – подхватил Теплов. – Окромя того, старые-то были Петром Великим введены, а нынешние – прусского образца. Российская императорская гвардия и вдруг в немецких мундирах... Кому это в радость? Того мало, их величество предписали старые названия полков отменить, а называть их по имени командиров. Конечно, может, их вот сиятельству приятно, что Измайловский полк будет теперь называться "Полк графа Разумовского"...

– Ты говори, да не заговаривайся, Григорей Николаич, – сказал Разумовский.

– Так я ведь только к примеру, ваше сиятельство!..

А каково преображенцам или семеновцам? Их сам Петр Великий создавал и пестовал, вся слава их под Петровым названием и штандартом воспроизошла И все теперь похерено – нету ни преображенцев, ни семеновцев... Сегодня один командир, завтра другого назначат, полк снова иначе называть будут. Так и растрясется вся гвардейская гордость, уйдет слава, как вода в песок... Или, например, шефом конногвардейского полка всегда был сам император, и они тем гордились... А теперь Петр Федорович назначил шефом этого самого Георга-Лудвига.

Вместо императора – дяденька. Конногвардейцы так понимают, что это для них принижение. Его величество вообще гвардию недолюбливает. Считает, что она избалована, недисциплинированна, грозится навести в ней настоящий воинский порядок.

– Относительно гвардии, быть может, вы и правы, месье Теплов. Но ведь император издал такие манифесты, предпринял реформы...

– Насчет Тайной канцелярии, конечно, слава богу.

Касаемо вольности дворянской тоже, хотя и неизвестно, как оно там будет дальше... А реформы? Многовато их сразу-то...

– Нетерплячка, – сказал Разумовский.

Сен-Жермен недоуменно приподнял бровь.

– Это по-малороссийски значит нетерпение, – пояснил Теплов. – Тут даже не нетерпение, ваше сиятельство, прямо, можно сказать, свербеж реформаторский...

– Однако ведь реформы направлены на благо государства и подданных, сказал Сен-Жермен.

– Так это еще бабушка надвое гадала, куда они направлены... Вот, изволите видеть, прислал император Святейшему Синоду указ, чтобы всех монастырских крестьян причислить к императорскому державству, а вместо них выдавать монастырям жалованье. Вроде бы хорошо?

Так это нам с вами, потому как мы – не архимандриты, не игумены. А черному духовенству – нож вострый, и очень оно тем указом в ажитацию и сокрушение введено.

А далее того хуже: предписывает император дать волю во всех законах вероисповедания, какое у кого будет желание, и никого не иметь за то в проклятии и поругании.

– Так это же прекрасно! – сказал Сен-Жермен. – Религиозная нетерпимость – ужасное зло. Сколько из-за нее крови пролито...

– Простите, господин граф, вы есть лицо приватное, потому так и рассуждаете, а в интересах державства рассуждения такие пагубны. Посудите сами – народ наш уповает на веру, царя и отечество и, коли надобно, грудью становится на их защиту. А на что ему уповать, что защищать, ежели все будут верить кто во что горазд? Я уж не говорю про схизматиков, еретиков всяких, а так, чего доброго, и магометова вера может у нас войти в закон.

Тогда, стало быть, турков и тронуть не моги, пускай Гроб Господень остается в руках у басурман, пускай они над нашими единоверцами измываются? Нет, господин граф, тут уж не только черное и белое духовенство, тут весь народ наш приять такое расположение не может... Вы все время изволите защищать реформы нашего императора. А вот как, по-вашему, может император по своему произволу отменять заповеди господни?

– Вы шутите?

– Какие шутки! Про такое святотатство и в истории не слыхивано, а наш государь император тем же указом изволили повелеть: "О грехе прелюбодейном не иметь никому осуждения, ибо и Христос не осуждал"... Христос не осуждал, ибо всевышний уже осудил! Что гласят заповеди, начертанные на Скрижалях, кои Моисей получил от господа бога на горе Синайской? "Не прелюбы сотвори.

Не пожелай жены ближнего"... Господь бог осудил, а государь император приказывает – не осуждать! Стало быть, можно и желать жену ближнего, и прелюбодейство совершать?! Для чего такое святотатство занадобилось?

А для того, что монарху нашему мало державных реформ, они имеют желание проводить реформы и в спальнях своих приближенных...

– Что это значит?

– Говорят, их величество задумали придворных переженить. Самому жениться на фрейлине супруги, Лизавете Воронцовой, прусского посланника Гольца женить на графине Строгановой – это при живом-то муже у графини и его живой жене! Ну, графиня Брюс, обе Нарышкины сами себе новых мужьев подберут... И далее в таком духе. Это что же такое будет? Свальный грех? Содом и Гоморра?..

– Да кто это говорит? – сказал Разумовский. – Враки небось.

– Может, враки, а может, и правда... Дыму без огня не бывает.

– Не ты ли этот дым и подпускаешь, Григорей Николаич? С тебя станется.

– А мне зачем? Мне от того ни тепло, ни холодно.

Люди говорят. А где слово, там и дело... Не зря в Священном писании сказано: "В начале бе Слово..."

– Не кощунствуй, Григорей Николаич! В Священномто писании как сказано? "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Совсем не к месту ты это приплел.

– Очень даже к месту! Сказано ведь: глас народа – глас божий...

– Эка – вьюн! Из пальцев вывертывается... То – глас народа, а ты дворцовых сплетников повторяешь.

– Так они для нас народ и есть. Мы средь них, они средь нас. Неужто мне холопов или на Охту ехать чухонцев слушать?.. Сплетники они, конечно, сплетники, только ведь через них мы новости узнаем, кои "Санкт-Петербургские ведомости" не печатают... Есть и другой слушок, только повторить не смею... Язык не поворачивается...

– Как-нибудь повернется. Кабы не собирался говорить, так и не заикнулся бы. Выкладывай, что у тебя там припасено.

– Только уж не серчайте, ваше сиятельство! За что купил, за то и продаю. Прошел такой слух, что собирается наш государь император своего любимчика, генеральс-адъютанта Гудовича, поставить... Малороссийским гетманом...

– Ну-ну, братец, совсем заврался! – нахмурился Разумовский.

– Ах, ваше сиятельство! – горестно всплеснул руками Теплов. – Да я первый был бы счастлив увериться, что сказанное – вранье-с... Думаете, легко было выговорить эту подлость, сказать, что моему благодетелю собираются нанести такое оскорбление? Только из рабской преданности я счел долгом упредить вас...

– Ладно, хватит об этом, -оборвал Разумовский.

Пауза затягивалась, становилась все напряженнее.

– Неужели, – сказал Сен Жермен, – неужели император сам не понимает или ему не докладывают, что некоторые его поступки порождают недовольство?

– Отчего же-с? Тайной канцелярии нет, но языки и уши остались. Доносы, как на меня, пишут не всегда, но ведь можно и на ухо... Охотники до того всегда найдутся.

– Как же он решается покинуть столицу, в которой остаются недовольные, обиженные им люди? СУДЯ по вашим словам, их не так уж мало... Разве не опасно – оставлять у себя в тылу недовольных?

– Сам-то он, может, не догадался бы, за него Фридрих догадался. Император вот их сиятельству хвастал письмом Фридриха, восхвалял его мудрость. Фридрих ему присоветовал всех недовольных и подозрительных взять с собой в поход – там они будут все время у него под глазами и ничем повредить не смогут.

– Вполне в духе Фридриха, – сказал Сен-Жермен. – Только, боюсь, не очень осуществимо. Можно взять с собой десятки людей, но ведь, вы говорите, недовольство ширится во всей гвардии?..

– Кто-нибудь присоветует, он и гвардию за собой потащит...

– Кто ж ему это посоветует? – спросил Разумовский.

– А хотя бы вы, ваше сиятельство, – осторожно-сказал Теплов.

– Ох и хитер же ты, Григорей Николаич! Нет уж, ищи других охотников голову подставлять, мне моя пока не надоела...

– Не вы, другой найдется... Только напрасно вы насчет своей головы. Император ее очень даже ценит. А уж коли получится завтрашнее представление, вы будете в прочном фаворе, а барон Корф пудовую свечу за ваше здравие поставит...

– Представление? Какое представление?

– А вы глашатаев не видели, не слыхали? По всему Петербургу сейчас с барабанным боем ходят, провозглашают монаршее соизволение и разрешение господина полицеймейстера Корфа... Видите ли, еще покойная Елисавет Петровна все мечтала переехать в новый дворец Растреллиевой постройки на берегу Невы. Помните, мы проезжали, издали изволили его осматривать?

– Помню, весьма импозантное здание.

– Елисавет Петровна самую малость не дождалась, померла. Постройку кончили, а поселиться во дворце нельзя – ни подойти, ни подъехать. Мы ведь тоже не смогли – вся площадь завалена. Корф мечется, кричит, командует, голос сорвал, все одно толку нет. А император в одну дуду – очистить дворцовую площадь, подготовить новую резиденцию. Совсем барон впал в отчаянность... Тогда их сиятельство и присоветовали барону:

"Иди, Николай Андреич, к императору и скажи, коли всего того хлама не жалко, то не нужно никаких рабочих. Надо объявить по городу, что, мол, такого-то числа всем жителям города без различия пола, возраста и всех прав состояния, а также всем пришлым и приезжим разрешается без всякой мзды и пошлины брать и уносить в собственное пользование все строительные материалы в любом количестве, ломать и разбирать балаганы и мастерские. Увозить и уносить можно на себе, на подводах, на лодках, кому на чем придется..." Барон сомневался, колебался, потом все-таки императору доложил. Тот засмеялся и сказал... Не смею повторить, ваше сиятельство...

– Эка, оробел вдруг... – усмехнулся Разумовский. – Император сказал: "Сделай, как советует граф Разумовский. Он лучше нас с тобой знает, на что способен "русски мюжик"..." Это их величество пожелали мне напомнить, что все вокруг благородного происхождения, а я в графы – из мужиков... Я помню!

День выдался погожий, даже теплый для этой поры.

Невский лед уже ушел в Финскую губу, до ладожского было еще далеко, и от реки не задувало, как обычно, пронизывающим, стылым ветром. Солнце проглядывало сквозь редеющие облака, поблескивало на шпилях Адмиралтейства и собора и даже по всегда угрюмой толще невских вод рассыпало сверкающих зайчиков. Где же в такую погоду усидеть дома иззябшему санктпетербуржцу, то от холода, то от сырости жмущемуся к печам?, И повысыпали жители столичные на улицы – погреться на солнышке, с соседями перекинуться словомдругим, пройтись, подышать свежим воздухом, а заодно посмотреть, что деется в стольном граде. Ходили давеча приказные с барабанщиками, до хрипоты зазывали разбирать имущество, что на дворцовой площади. Мол, бесплатно и беспошлинно... Знаем мы энти подарки: потом не отплачешься и не расплатишься... Однако отчего не поглядеть, какая из той затеи произойдет конфузия? За вольными обывателями потянулись дворовые – кто понахальнее, заспешил вперед.

Все першпективы, будто спицы к ступице, вели в центр, к дворцовой площади. Необъятная – одним взглядом не окинешь, – она была безлюдна и тиха, как погост.

Однако бывалый санктпетербуржец учен и переучен, он знает – не всякому слову верь, не на всякую тишину полагайся. Не успеешь руку протянуть, тут тебя за эту руку, за шиворот, и поминай как звали... Потому и толокся недоверчивый санктпетербуржец у закраин хламового завала, переглядывался: не затаились ли где солдатушки – бравы ребятушки, не попрятались ли караульные будочники с бляхами, корыстные блюстители порядка и бескорыстия. Однако никаких признаков присутствия власти и ее охранителей не было. Только за бурыми балаганами, горами строительного мусора виднелась громада нового дворца, будто белый с прозеленью айсберг, всползший на берег, чтобы полтора столетия излучать леденящий душу холод и страх. Но пока это будущее вместилище верховной власти было пусто и немо, лишь поблескивали под солнцем бельма оконных стекол.

Первыми, как в зачине драки стенка на стенку, двинулись мальчишки. Их не удерживали. С мальцов, коли и поймают, какой спрос? Ну, дадут заушину, подзатыльник или, в крайности, ухи нарвут – всего и делов... Юркие, горластые разведчики, поддразнивая и подбадривая друг друга, побежали по узким – еле проехать телеге – проходам и сразу затерялись, только звонкие голоса их звучали все дальше и дальше. Скоро появились и первые добытчики – кто нес тупой ржавый топор без топорища или колесо от тачки, кто волок замысловато крученный кованый прут, а кто и покореженный кусок свинцового кровельного листа. И никогошеньки там нету. Только возле дворца, где расчищено сколько-то места, протянут канат меж столбиками, а за ним цепочкой стоят солдаты. Но не лаются и никого не шугают. Просто стоят.

Для порядка. Чтобы к дворцу не лезли. Ну, это понятно – власть, ей охрана требуется...

Стало-ть, ничего? Стало-ть, можно?.. И поначалу не торопясь, с оглядкой, пошли взрослые. И несли сначала какую-нито пустяковину, тот обаполок поднял, а тот горбылек, всем своим видом показывая, что пришли вовсе не для того, чтобы брать и присваивать, а так просто, без надобности – шел себе человек в проходочку и подобрал замест посошка... И снова никто ничего. Тут уж осмелели все, и в проходы хлынули толпы. Сначала выбирали, что попригляднее и в хозяйстве надобнее – да и много ли на себе унесешь? доску или тесину. Возвращались ускоренным шагом, а уж обратно спешили кто с чем мог – с тачкой, тележкой, а более всего на телегах.

И потекли, заклубились людские потоки по узким проходам необъятного хламовника. Сначала путались и перекрещивались потоки, случалось, телеги цеплялись осями, отчаянная ругань взрывалась до небес, однако до драки не доходило: они мешали другим. Сторонние растаскивали телеги, и тогда уже не из чего и некогда было ругаться – надо было гнать скорее домой, чтобы успеть воротиться еще и еще...

Одна за другой к берегу наперегонки шли лодки, спешно грузились и столь же спешно отплывали. По всем улицам и першпективам непрерывной чередой текли два потока. От дворца, мотаясь в оглоблях, лошади тянули перегруженные сверх всякой меры телеги, громоздкий, кое-как набросанный груз угрожающе раскачивался, а то и разваливался на потеху зрителям. Навстречу этому налегке бежал второй поток: пешие – спорым, деловым шагом, на лошадях – рысью, а то и вскачь. Стоя в телегах во весь рост, возницы нахлестывали лошадей, орали ротозеям, чтоб не подвертывались, и гнали, гнали...

Почти всегда строгий, хмурый и как бы пустынно распростертый Санкт-Петербург вдруг ожил, заклокотал всем своим скрытым многолюдством. Ему удивлялись и поражались зрители. Священнослужители, степенные негоцианты, люди в чинах, господа офицеры нет-нет да и выходили на улицу, припадали к окнам, дабы поглядеть на небывалое зрелшце. Говорили, даже государь император выходил на высокое крыльцо деревянного Зимнего дворца, тыкал пальцем во что-то смешное ему, хохотал и звал приближенных тоже посмеяться. Среди них неугасимой улыбкой именинника сиял барон Корф. Несколько дней Николай Андреич пребывал в смятении и тревоге, отчаивался и обнадеживался, верил и сомневался. А ну как лукавый хохол посмеялся над ним, ничего из всей затеи не получится и бесславно прервется незапятнанный до сих пор баронов карьер? Лишиться должности генерал-полицмейстера куда как худо. Но ведь можно впасть и в немилость! А что может быть хуже монаршей немилости?.. Но монарх был доволен и милостив, преизрядно забавлялся и соизволил уже два раза одобрительно похлопать барона по плечу и один раз даже по животу. Барон Корф счастливо жмурился, благословлял графа Разумовского и прикидывал, что, коли так пойдет и дальше, дни через три-четыре, пожалуй, все растащут, остатки прибрать будет не трудно, их величество отпразднует новоселье, и не может того быть, чтобы усердие его преданных слуг осталось не вознагражденным... В чаянии уже почти заслуженной награды барон Корф улыбался все шире и радостнее.

Улыбался не только барон. Улыбались, смеялись, азартно скалились, хохотали прежде всего те, кто без устали тащил, вез, нес на себе строительные отбросы с дворцовой площади. В сущности, они выполняли тяжкую и просто непосильную в иную пору работу, но сейчас почему-то не ощущали ее тяжести и не только не уставали, а, напротив, чувствовали, что силы как бы все время возрастают и нету им ни меры, ни предела, словно была это не работа, а праздник. До настоящего праздника, Христова воскресенья, оставалось еще два дня, но праздничное настроение охватило всех, будто он уже наступил.

Его не могли омрачить даже некоторые неприятные происшествия: одного придавило падающей стенкой барака, несколько человек в сутолоке упали в ямы с гашеной известью. Правда, происшествия обошлись без тяжелых последствий. Для рабочего люда хоромов не строили, кое-как сколоченная из горбылей стенка лишь помяла потерпевшего, серьезного увечья не нанесла. А в ямах известь была почти вся повыбрана, упавших тотчас вытащили, и более перепуганные, чем перепачканные, они вызывали не столько сочувствие, сколько насмешки.

Чему они радовались, что вело неустанно текущие через площадь бесконечные толпы людей? Корысть? Возможность поживиться задаром пусть и бросовым, но чужим? Жадность? Да, конечно, и все это. Иначе бы не надрывались, залитые потом, не несли, не везли, не растаскивали бы все по своим дворам. Однако не только это.

Да и тащили не все. Нашлось множество охотников, которые не принесли домой даже палки. Они лишь с остервенением ломали, рушили все эти склады, балаганы, мастерские и в яростном азарте подбадривали друг друга и тех, кто растаскивал: "Давай, робяты! Круши!.."

Никто об этом не говорил, даже не думал отчетливыми словами, но дело было не только в корысти, счастливом случае поживиться, бесплатно урвать что-то такое, чего не было в городе, – а в нем не было ничего, все нужно везти издалека, и за все приходилось платить. Еще вчера все это было казенное, царево. Никто и думать не смел о том, чтобы из имущества государя императора отломить и унести бросовую щепу – за то бы сразу в батоги, кнуты и – с рваными ноздрями – в Сибирь. А теперь здесь вдруг все стало можно. Всем и каждому.

Самому захудалому холопу. Не по принуждению, а по своей воле каждый мог идти или не идти, ломать или не прикасаться, брать или не брать, а если уж брать, так не для кого-то, для себя. Вчера еще думать не моги, неизвестно, как оно будет потом, так уж хоть ноне попользоваться! Да, конечно, это было всего-навсего скопище хлама, но хотя бы здесь, хотя бы сегодня для замордованного простолюдина обнаружились день и место свободы, пригрезился призрак вольности... Он поманил и, как полагается призраку, тут же исчез, но дело свое сделал.

Григорий Орлов и Сен-Жермен стояли возле дома Кнутсена и с любопытством наблюдали, как по Большой Морской течет от площади поток груженых возков, телег, а навстречу ему спешит слитная толпа, возвращающаяся за новой добычей. С руганью прорываясь через этот поток, двое парней, сгибаясь под тяжелой лесиной, заворотили в ворота дома. Григорий узнал своих дворовых.

– А вы-то зачем? – крикнул Григорий. – Али своего мало?

Дворовые приостановились.

– А чо? – сказал передний. – Дармовое ить, барин, как же не взять? Да и Домна Игнатьевна наказывала – хорошо б, мол, дровишек запасти...

Григорий оглянулся на графа – тот смотрел в другую сторону – и махнул рукой. Лесина исчезла в глубине двора.

Неподалеку в лаптях, латаной г.уне и ошметке, когдато бывшем поярковой шапкой, стоял старик. Он обеими руками опирался на клюку, исподлобья смотрел на толпу и шевелил губами, что-то говоря про себя.

– Эй, дед, – окликнул его Григорий, – а ты что стоишь, для себя не стараешься?

Старик обернулся, и теперь уже нельзя было с уверенностью назвать его стариком. Худое лицо его под жидкой бороденкой и усами не было морщинисто, глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели, как у чахоточного.

– А мне зачем? – глуховатым голосом, будто с натугой выталкивал слова, спросил человек в гуне. – Мне без надобности.

– Другим же надобно, коли тащут?

– Из жадности и по слепоте своей. Погрязли в суете стяжания. А было сказано: "Оставьте домы свои и следуйте за мною..."

– Ты из попов, что ли? Расстрига?

– Ни чинов, ни сана не имел. Я – странник.

– Бродяга, значит?

– Все мы бродяги в юдоли плачевной.

Орлов был добр и терпим, но что-то в этом человеке раздражало его. То ли то, что он, хотя и был явно самого подлого звания, держался без всякой робости и подобострастия, то ли то, что не опускал взгляда, а смотрел прямо в глаза своим пронизывающим, лихорадочным взором.

– Бродяги не все. Бродяги, которые беглые.

– Думаешь, я от господской неволи убег? – усмехнулся странник. – Надо мной господ нету. А от себя никуда не убежишь. При рождении нарекли меня Саввой, что по-древнему означает – "неволя". Стало-ть, мне в неволе ходить до конца дней...

– А ты делом-то каким занимаешься? – спросил Григорий. – Или только шатаешься меж двор?

– Хожу, смотрю. Людям правду говорю.

– Да какую ты правду можешь сказать, если сам бездельник, христовым именем побираешься?

– Правду про жизнь. Человек должен думать правду, говорить правду и творить правду. Человекам без правды нельзя. Они тогда и не человеки вовсе, а либо овцы, либо волчища.

– Простите, – сказал Сен-Жермен. – Вы много странствовали, были и в других державах?

– Нет, – сказал странник, – не довелось. Дале России не хаживал... А ты, я гляжу, барин, не нашего племени. Хоть и говоришь по-нашему, а не по-нашенски.

И повадка у тебя не русская. Не мордоплюй, как наши баре. Немец, что ли?

– Нет, я не немец, – улыбнулся Сен-Жермен. – Это довольно долго и трудно объяснять. Ну, скажем, француз.

– Помесь, стало-ть. Это – ничего. Все мы – дети божьи.

– Люди – рабы божьи, а не дети! Сын божий – Христос, – сказал Григорий.

– Христос – бог. А мы – дети божьи. Бог сотворил человека, вдохнул в него душу. Стало-ть, всяк человек – сын божий.

– Позвольте, – сказал Сен-Жермен. – А преступники, убийцы, например, тоже дети божьи?

– А как же! У первого божьего сына Адама был не только Авель, а и Каин-братоубивец... Потому бог промашку сделал – не тот матерьял взял. Душу Адаму он вдохнул свою, а слепил-то его из глины. Вот она, глина, в человеках и отзывается...

– Да как ты, святотатец, смеешь такое про бога? – возмутился Орлов.

– Правду можно и про бога. Он не человек, правды не боится. Али ты думаешь, он все ладно устроил, лучше некуда?

– Нет, саго padre, что он говорит?! Это же еретик какой-то! Вместо "рабы божьи" – "дети божьи"...

– Рабы мы не божьи, барин, а ваши. Чтобы имушшество вам наживать. А богу имушшества не надо – и так все его, все богово. Стало-ть, ему и рабы не надобны.