Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Он просунул лезвие в щель, осторожно подвел клинок вплотную к замку и едва не упал – с улицы резко и властно постучали в окно.

Это был не стук, а гром, грохот, взрыв... Семен выдернул ножик, метнулся к дверной притолоке и щелкнул выключателем.

Поступок был, конечно, не самый разумный, так как показывал стучавшему, что свет загорелся не случайно сам по себе, а что его кто-то зажег и теперь погасил. Вс всяком случае, это был последний поступок Семена Версты, совершенный при участии разума. После этого разум исчез, остался один страх.

Страх был все время и с самого начала. Но его удалось уговорить, заслонить, заглушить доводами, которые воображение всегда подсовывает тем усерднее, чем значительнее и привлекательнее цель. У Семена она была настолько крупной, что он не только никогда не держал ее в руках, но не мог о ней и мечтать. И страх отступил, затаился под натиском таких веских, убедительных резонов: за это не повесят, даже если поймают, а если все делать с головой, то и не поймают.

И вот уже поймали. Еще не схватили, но сейчас, через пять – десять минут схватят... И тут мгновенно исчезли все доводы и рассуждения, остался один страх. Страхом была налита каждая частица, каждая клетка, все нескладное, долговязое тело Семена Версты тряслось от страха и панического стремления бежать, спрятаться, исчезнуть. Он метнулся к окнам налево, но тут же отпрянул – клятые гуси взбулгачат весь город... А за окнами направо кто-то уже ждал, подстерегал... Семен бросился к выходу, хотя ключей у него не было и дверь ему открывать нечем, и тут же повернул обратно – ведь именно в эту единственную дверь войдут они...

И как все охваченные паническим страхом перед преследователями, Семен повернулся к ним спиной и побежал в противоположную сторону, чтобы отдалиться хоть немного, и тогда вдруг произойдет чудо – найдется выход, удастся затаиться, проскользнуть, истаять...

Увы! В жилых домах маленьких городов не бывает тайников, скрытых переходов, вертящихся зеркал и гигантских каминов, через которые можно пробраться на крышу, проникнуть в мрачное подземелье или подземный ход, выводящий в лесную чащу. А с тех пор как этот дом превратили в музей, все в нем нарочито устроили так, чтобы не только ничего не скрывать, а наоборот – как можно больше показывать, а потому укрыться было совершенно негде.

Семен пронесся через залы, вбежал в тупиковый коридор, дергал, толкал все двери. Они гремели замками и не открывались. Последняя слева дверь поддалась, и Семен ворвался в комнату.

Здесь на окне почему-то не было занавески и прожекторно-белый лунный свет с пронзительной ясностью озарял стоящую в глубине комнаты Смерть. Нижняя челюсть черепа отвисла, согнутые в локтях руки расслабленным жестом повернуты вправо, словно радостно осклабившийся скелет любезно приглашал: "Входите, пожалуйста..."

Когда человек хочет убежать, то самое худшее, что он может при этом сделать – зажмуриться. Однако даже если бы Семену дали такой совет, он вряд ли бы его услышал и все равно поступил бы вопреки совету – он изо всех сил зажмурился и попятился. Семен тут же почувствовал, что к спине и рукам его что-то прикасается, обхватывает их. Из самых глубин Семенова нутра вырвался сдавленный вопль животного ужаса:

– Ы-ы-ы!..

Семен попытался отмахнуться, но руки его вдруг оказались спутанными, он отчаянно метнулся, вырываясь, и тогда сверху кто-то прыгнул на него, тяжко ударил твердым по голове и грузно обвис на плечах. Семен Верста не знал, как падают в обморок, никогда не терял сознания, поэтому он сделал единственное, о чем был наслышан, – он умер: перестал думать, чувствовать и рухнул на пол.

– Умер? – ужаснулся Аверьян Гаврилович.

– Сейчас посмотрим, – сказал Кологойда, стаскивая хомут и опутавшую Семена шлею. – Когда такая научная ценность ахнет по башке – недолго и перекинуться... – Он посмотрел наверх. – Кто ж хомуты на гвоздик вешает, товарищ директор?! На крюк их вешают. И вообще – не тут, а в конюшне...

Семен Верста лежал в неловкой, неестественной позе, лицо было совершенно бескровным.

– Воды бы... – сказал Кологойда.

Аверьян Гаврилович схватил с рабочего стола графин, гремя им о чашку, налил воду и протянул Кологойде.

Тот выразительно посмотрел на него, молча отобрал графин и вылил всю воду на лицо Семена. Семен не то вздохнул, не то застонал, тело его расслабилось, неестественно вывернутая кисть распрямилась, стукнула о пол.

– Ага! – сказал Кологойда. – Ну, теперь нехай трошки полежит...

– Пульс... Надо пульс проверить! – сказал Аверьян Гаврилович.

– А чего проверять? Если он есть, так никуда не денется.

Кологойда поднялся с колен, подошел к скелету.

– А это паскудство тут зачем? Тоже воспитательная ценность?

Он подтолкнул нижнюю челюсть на место, зубы черепа клацнули, но как только он отнял руку, челюсть снова отвалилась и, будто дразнясь, в ужасающем хохоте закачалась на проволочных крючках.

– Тьфу! – сплюнул Кологойда и отошел.

– Скелет, пожалуй, действительно,того... – смущенно сказал Аверьян Гаврилович. – Он даже и не музейный, не экспонат, это из второй школы меня попросили починить – ребятишки поломали, у них же все в руках горит.

Хотя, с другой стороны, в мастерской, кроме меня, никто не бывает... А насчет хомута вы напрасно! Это превосходная кустарная работа! Вы посмотрите...

Кологойда жестом остановил его. Лицо Семена оставалось таким же бледным, но в нем началось как бы некое движение, потом ресницы задрожали, веки открылись, и Семен уставился на яркую лампочку под потолком. Бессмысленный взгляд его постепенно оживал, он повернул голову и увидел Кологойду. Глаза Семена округлились от ужаса, и он отчаянно зажмурился.

– Не, хлопче, – сказал Кологойда, – я тебе не приснился, я на самом деле. Так что давай открывай глаза и вставай.

Даже опытный вор не пойдет воровать, если предполагает, что его поймают. Наоборот, он уверен в том, что его не поймают, он ускользнет безнаказанным. Поэтому никто заранее не обдумывает, как держаться, что говорить в случае провала, и потому не бывает к нему готов.

А что уж говорить о незадачливом Семене Версте. Жмурясь изо всех сил, он лихорадочно спрашивал себя – что говорить? что делать? Его привычной мудростью было врать. Ничего не знаю, ничего не делал! Хотел? Пускай докажут, чего он хотел!..

Семен приподнялся, почувствовал в голове ноющую боль и нащупал огромную шишку.

– Добряча гуля? – спросил Вася Кологойда. – Скажи спасибо, хомут низко висел, мог и дух вышибить...

Семен покосился на лежащий рядом хомут, и его пронзила щемящая жалость к самому себе. Каким же надо быть невезучим, чтобы попасться из-за какого-то хомута, будь он проклят!.. А Смерть? Вон она... Теперь, при электрическом свете, пожелтелый скособоченный скелет был совсем не страшен.

– Погоди, погоди! – сказал Кологойда, присматриваясь к поднявшемуся Семену. – Что ты не чугуновский – это факт, только я тебя все равно знаю. А откуда?..

А оттуда, что ты с моего участка... из Ганышей. Правильно? Коров там пасешь. И фамилия твоя – Бабиченко...

Семен сонно смотрел в сторону и молчал.

– Видали, товарищ директор, до чего кадра сознательная? – сказал лейтенант. – Чтобы уполномоченному не было лишней мороки, он паскудить сюда приехал, можно сказать, с доставкой на дом... – Он сел за рабочий стол директора. – Ну, раз ты такой сознательный, иди сюда и выкладывай.

– Шо выкладывать? – самым сонным голосом, на какой только был способен, спросил Семен.

– Все, что у тебя в карманах.

– А шо? Шо такое? – Семен хорошо знал, что в карманах у него ничего нет, и потому мог хорохориться. – Я шо, украл, да?

– Это мы увидим. Так что ты не "шокай", а выкладывай. Все равно уже не спрячешь.

– А шо мне прятать? Нате, смотрите! – с некоторой даже долей нахальства в голосе сказал Семен, предвкушая свое торжество, сунул руки в карманы и разложил перед Кологойдой их содержимое: погашенный автобусный билет, билет с дневного киносеанса и входной музейный, карманный ножик и три затертых рублевки.

Все сказанное до сих пор о Чугунове может привести к мысли, что это какой-то необыкновенный, идеальный город. К сожалению, а может быть, к счастью, вовсе нет.

Идеальных городов, как и людей, не бывает, и Чугуново, наряду с неоспоримыми достоинствами и достижениями, имеет свои недостатки. Истина, как известно, познается в сравнении, а для того, чтобы проводить сравнения и сопоставления, наука и техника вооружили нас самым могучим средством современной связи – телевидением.

Некоторые даже считают, что только теперь культура и может стать массовой и что телевидение является подлинным рассадником массовой культуры. И в самом деле: наверно, нет, в нашей гигантской стране уголка, где бы над жилыми домами не торчали самодельные или заводского образца антенны, а жители этих домов не садились бы каждовечерне перед ящиком со стеклянной передней стенкой.

И тут, перед этим ящиком, – все равны. Никаких привилегий, никакого там разнобоя в зрелищах и мнениях.

Конечно, кто-то болеет за "Спартак", а кто-то за "Динамо", но футбол есть футбол, а хоккей есть хоккей... И от Чопа до Уэллена, от Таймыра до Кушки все смотрят, как непрерывно растущее поголовье добрых молодцев во всяких ансамблях работают ногами на всю катушку, а если симпатичный попугай Петруша сипловатым, как бы слегка пропитым баском говорит: "Здравствуйте, товарищи!", то в ответ ему от Балтики до Тихого океана раздается дружное, можно сказать, всесоюзное "га-га" зрителей...

Естественно, что самое массовое средство связи успешно продвигает самое массовое искусство – кино. По телевидению показывают кинофильмы и телефильмы, чернобелые и цветные, односерийные и многосерийные... И так как кинофильмы с неба не падают, с кондачка не делаются, они, стало быть, отображают нашу жизнь. Раньше большая часть фильмов отводилась изображению того, как необразованных и отсталых директоров, начальников и председателей сменяют передовые и образованные. Такие картины мало-помалу перевелись, зато все больше фильмов о шпионах, разведчиках, уголовниках и о том, как надлежащие органы ведут с ними успешную борьбу.

Поскольку искусство является отражением жизни, а таких произведений появляется все больше, то можно подумать, будто борьба с преступлениями выдвигается чуть ли не на первое место. Она становится изощренней и оснащенней – что верно, то верно. Вот тут уж есть на что посмотреть. Ах, как там дерутся! Долго, смачно и как разнообразно. Можно подумать, что актеры и режиссеры закончили какую-то высшую школу хулиганских наук и теперь с блеском демонстрируют полученное образование, передают свое мастерство самым широким массам, и массы – в порядке самообразования мастерство это осваивают. А мудрые и тонкие капитаны и майоры, которые ведут следствие и наперебой рассказывают преступнику, как он совершил преступление! А чего стоят эксперты – всезнающие очкарики, обольстительные криминалистки!.. По волосу с головы преступника они могут определить, что образование у него неоконченное высшее, по совместительству он шофер, а по специальности шпион.

По пыли, выбитой из пиджака преступника, в точности скажут, какая погода была месяц назад в Казахстане, когда преступник в то время отирался в Крыму, в КамышБуруне, и что тетя его была скупой, в детстве кормила его овсянкой... А погони? На бешеной скорости вылетают одна машина, другая... десятая, завывая сиренами, заносясь на поворотах, они мчатся вдогонку, бросаются наперерез, обходят, обкладывают бегущего, как зверя, а моложавый, но уже обязательно посасывающий нитроглицерин генерал, не выходя из кабинета, дает указания, которые и доводят дело до победного конца – преступник посрамляется, берут его, голубчика, тепленьким... Дух захватывает!

А в Чугунове ничего этого нет. Никак нельзя сказать, чтобы преступность стала основным занятием жителей, а милиция – самым главным учреждением города, не знает ни сна, ни отдыха и безошибочно вылавливает всех преступников до единого. В основном чугуновцы работают, занимаются хозяйством, любят своих детей и, как умеют, воспитывают их, по вечерам ходят в кино, а у кого есть – включают телевизоры. То же самое в неслужебное время делают и милиционеры, если только они, подобно Щербаткжу, не учатся заочно. Дерутся здесь по старинке и очень примитивно: ну, дадут друг другу в ухо, обменяются зуботычинами, поставят пару фонарей, и дело с концом. Моложавых генералов и даже полковников нету отделением руководит, капитан Егорченко, в его распоряжении на все про все единственный "козел", да и тот без радиопередатчика. И это к счастью, потому что будь у участковых рации, их пришлось бы таскать на собственном горбу, что, в общем, удовольствие маленькое, но раций нет, как нет и автомобилей – оперативные работники передвигаются на попутных или на своих двоих. Правда, и у преступников не бывает "бенцов", "ягуаров" и "поршей". И, уж конечно, нет никаких лабораторий, обольстительных экспертов, и участковым приходится распутывать всякого рода дела по старинке, опираясь на знание обстоятельств местной жизни и собственную смекалку.

Вот почему Вася Кологойда, поймав злоумышленника "на горячем", хотя пока и не было известно, в чем, собственно, это "горячее" заключалось, решил ковать, не откладывая, не ожидая, пока все остынет.

– Это все? – спросил Кологойда.

– Не верите, да? Нате, обыскивайте!

Семен вывернул карманы и растопырил руки, изображая готовность подвергнуться обыску, а значит, и полную свою невиновность в чем бы то ни было.

– Надо будет – обыщем. А теперь рассказывай.

– Шо рассказывать?

– Зачем в музей залез?

– А я залезал? Я посмотреть пришел... Не имею права, да? Вон билет, я за него деньги платил...

– Ты дурочку не строй. Что ты байки рассказываешь?

Когда закрывается музей, товарищ директор?

– В шесть вечера. То есть в восемнадцать часов.

– А теперь второй час. Значит, ты до часу ночи ждал, а потом пошел на экскурсию?

Семен молчал.

– Ну, что ты тут делал?

– Спал, – глядя в сторону, сказал Семен.

– Ты хоть думай, когда врешь! Ну кто тебе поверит, что ты пришел в музей спать? И вообще – что тебе приспичило спать среди бела дня?

– Автобуса долго ждать было, а -я втомывся.

– Ах, ты утомился?.. И решил в музее отдохнуть, другого места не нашлось? Городской сад тебе не подходит, автобусная остановка тоже?

– Там люди, еще гроши вытянут... А тут тихо. И холодок. Я думал трошки посплю, отдохну. И проспал...

– Ну да! Ты тут разлегся как дома, и никто тебя не тронул, не разбудил? Может такое быть, товарищ директор?

– Абсолютно исключается! – сказал Аверьян Гаврилович. – Я лично всегда обхожу музей, проверяю все и сам запираю. Не увидеть его я не мог.

– Что ты теперь сбрешешь? – спросил Кологойда.

– Я сховався, – сказал Семен. – Шоб чего не подумали и не прогнали...

– Где? В кладовке под лестницей? – подхватил Аверьян Гаврилович. Тогда у него должен быть соучастник, – повернулся он к Кологойде. – Я отлично помню – щеколда была закрыта.

– Так дело не пойдет, товарищ директор! – недовольно сказал Кологойда. – Мы с вами говорили насчет пекла, насчет батьки...

– Виноват, виноват... Молчу!

– И к вашему сведению: все замки – для честных людей. На самый хитрый замок всегда найдется вор еще хитрее. Так где ты прятался, Бабиченко?

Семен свято верил, что спасти его может только вранье. Главное – ни с чем не соглашаться и говорить не то, что было на самом деле.

– На лестнице, – глядя в пол, сказал Семен.

Кологойда вопросительно посмотрел на директора, тот пожал плечами.

– Не представляю.

– Ладно. А что ты своим ножом тут делал?

– Ничего.

– А где его поломал?

– Шо? – спросил Семен. Он растерялся – когда же он сломался, клятый ножик?

– Оглох? – сказал Кологойда. – Где нож сломал? – То давно. Недели две. А может, больше.

– А зачем поломанный с собой таскаешь?

– Думал в мастерскую дать. Чтобы починили.

– В какую мастерскую?

– Там, на базаре... Не захотели.

– И правильно – чего эту паршивую железку чинить? Дешевле купить новый.

Семен искоса посмотрел на Кологойду и промолчал.

– У вас лупа есть?

– Ну как же! Вот выбирайте. – Аверьян Гаврилович поставил перед Кологойдой коробку.

Облицовка рукоятки давно была потеряна. Остались только две железные пластинки, между которыми был заклепан клинок. Он обломился у самого основания, но и так было видно, насколько он источен и тонок. Кологойда рассматривал нож, Аверьян Гаврилович смотрел на Семена Версту. Он испытывал все большую неловкость и даже раскаяние. Какой-то удивительно тупой парень, прямо дебил. В школе, наверно, плохо учился, вот и пошел в пастухи. А что делать, если никаких способностей пет?

Такой и украсть-то не сумеет. Особенно здесь, в музее.

Смотрит на все, как баран на аптеку. И похоже на правду, что он действительно мог сесть где-то в уголок и заснуть.

Есть такие люди, способные засыпать мгновенно и в любой обстановке. Ничего он не украл – это очевидно! Так зачем его мытарить? Просто жалко беднягу – ему и так досталось... Отпустить его, и дело с концом!..

Угадав неостановимое желание директора высказаться, Кологойда указал ему глазами на коридор и усмешливо выслушал там горячий шепот Аверьяна Гавриловича.

– Ох, уж эта мне интеллигенция! Чуть что – бедненький, жалко... А такой встретит вас на узкой дорожке, он вас так пожалеет – костей не соберете... В общем, так, товарищ директор, не мы до вас, а вы в милицию прибежали, так вы уж теперь не мешайте. Я в протоколе не могу написать "мне кажется, что он невиновный", я это должен доказать. Понятно?

Разговаривая с директором, Кологойда не спускал глаз с Семена. Тот, нахохлившись, сидел на табурете, оплетя его длинными своими ногами, и, казалось, спал.

– Эй ты, спящая красавица! Иди показывай, где прятался.

Семен выпутал из табурета ноги и поплелся в прихожую.

4

Неимоверно скрипучая лестница на чердак была крута и для Кологойды тесновата. Укрыться от невнимательного глаза наверху за дощатыми балясинами было, пожалуй, можно. Лейтенант посветил фонариком, провел пальцем по верхней ступеньке. Потом он заглянул в подлестничную кладовку, присвечивая фонариком, внимательно осмотрел тыльную сторону щеколды. Они вернулись в большой зал, и Кологойда принялся рассматривать экспонаты. По плакатам, фотографиям, всяким схемам и диаграммам взгляд его скользил без задержки, как, впрочем, и у всех посетителей музея, но экспонаты вещные, особенно ценные, укрытые в застекленные витрины, он осматривал неторопливо и тщательно. Аверьян Гаврилович, желая облегчить и ускорить осмотр, сказал, что все вещи на месте – он знает наперечет выставленные свитки, плахты, очипки, намиста – и, стало быть, все в порядке, но Кологойда отмахнулся от него. Аверьян Гаврилович обиделся и демонстративно отошел в сторонку. Семен Верста, свесив длинные руки вдоль туловища и полузакрыв глаза, казалось, снова спал.

Маленькая витрина на столике между окнами заинтересовала Кологойду больше других. За стеклом на подложке из жатого плюша в три ряда лежали маленькие, округлые, овальные вещицы.

– Что тут за пуговицы?

– Пуговицы?! – ужаснулся Аверьян Гаврилович. – Это же геммы, образчики глиптики!

– А шо оно такое, та глиптика?

– Миниатюрная скульптура, вообще резьба на драгоценных и полудрагоценных камнях.

– Ага! – сказал Кологойда. – Выходит, драгоценности все-таки есть? Кто ж их так хранит? Каждый дурак может подойти, раздавить стекло и пламенный привет...

– Вы неправильно поняли. К сожалению, у нас нет гемм даже на полудрагоценных камнях. Это все геммы на стекле или на камнях, не имеющих никакой цены, например, вот эти – на литографском. Они интересны, так сказать, не материалом, а работой. Ну и, как видите, несколько вещей из металла.

– Вижу, вижу, – отозвался Кологойда, хотя смотрел он не на экспонаты, а на личинку замка. – Ключ есть?

Аверьян Гаврилович вставил в личинку маленький ключик, повернул на четверть оборота, другой рукой поднял застекленную крышку. Кологойда подставил руку, и на ладонь ему упала узкая металлическая полоска.

– Ну вот, порядок, – сказал он. – Больше смотреть нечего, можно идти обратно. Только прихватите с собой эти клеммы или как их там...

– Геммы, товарищ лейтенант! Гем-мы!

– Нехай будут ге-мы-мы. Все спишь? – сказал он Семену. – Ничего, сейчас ты у меня проснешься...

– Значит, так, – сказал Кологойда, садясь за стол, – ты пришел в музей, захотел спать, забрался на лестницу и проспал там до ночи. Красть ты не собирался и ничего не трогал. Нож свой сломал давно, может, месяц назад, не помнишь где. Все правильно?

– Ага, – сказал Семен. – Все.

– Так вот, брат, все это брехня. Брехня первая, на лестницу ты не лазил и там не спал. Благодаря того, что уборщица не подметала лестницу недели две, там пыли на палец, по пыли картины рисовать можно...

– Безобразие! – сконфузился Аверьян Гаврилович. – Я ей сделаю выговор...

– Наоборот! Я бы благодарность по приказу... Кроме моих следов, там никаких других нет. Понятно? – Семен смотрел в пол и молчал. – Сидел ты не на лестнице, а в кладовке, вот там всю пыль и собрал на себя. Брехня вторая. Ты не просто там сидел, а прятался – закрыл за собой дверь и даже щеколду повернул. Сзади на щеколде свежие царапины. А вот и инструмент, которым ты щеколду поворачивал. – Кологойда поднял и показал рукоятку карманного ножа. – На нем остались следы краски.

И брехня третья, хотя она самая первая и важная, – ты не спать сюда пришел, ты красть пришел.

– А шо я украл? Шо?

– Ты просто не успел. Вон товарищ директор тебя спугнул. И я спрашиваю, пока не поздно, что ты хотел украсть?

– Ничего я не крал и ничего не знаю! – сказал Семен и отвернулся.

– А это знаешь? – Кологойда поднял и показал металлическую полоску. Не узнаешь? Это же клиночек твоего ножика, что ты месяц назад сломал... Кологойда приложил клинок к основанию и показал. – Значит, ты месяц назад специально приходил сюда, чтобы здесь его сломать?.. Ну, хватит дурочку валять! Имей в виду: признание облегчает наказание, а будешь запираться тебе же хуже будет... – Он подождал, но ответа не дождался. – Признание нужно для твоей пользы. А что мне нужно узнать, я и так узнаю.

Семен снова ничего не ответил.

– Ну давайте, товарищ директор, рассказывайте, что у вас тут за цацки и на что они могут сдаться...

– Геммы! – коротко поправил Аверьян Гаврилович. – Геммы и печати. Вы напрасно так иронически...

Между прочим, в моей коллекции, то есть в нашей, музейной, я хотел сказать, есть две геммы работы Луиджи Пихлера. И это вещи, которых не постыдился бы даже Эрмитаж... Шутка сказать – Пихлер! Прославленная семья мастеров восемнадцатого века, которые возродили античную глиптику и даже превзошли. Родоначальник этой плеяды знаменитых резчиков Антон Пихлер родом из Тироля, но жил в Неаполе, потом в Риме. Джованни, его сын, намного превзошел отца, достиг такого совершенства, что его копии античных гемм вводили в заблуждение самого Винкельмана. Луиджи – младший брат и ученик Джованни, лишь немногим уступал учителю, его работы чрезвычайно высоко ценились в то время, а уж теперь...

– Ну, почем, например?

– Я затрудняюсь сказать, сколько это в рублях...

Современных каталогов у меня нет, ехать специально в Москву или Ленинград накладно, а посылать боюсь – мало ли что... К сожалению, геммы Луиджи Пихлера я вынужден был убрать из экспозиции. По указанию Степана Степановича. Он, когда посетил музей, увидел их.

"Это что?" – говорит. Ну, я объяснил, что, по моим предположениям, одна – изображение древнеримской богини Флоры, а вторая – библейской Сусанны работы знаменитого Луиджи Пихлера. Вот по ободку идет его подпись.

Надо вам сказать, что геммы бывают двух родов: выпуклое изображение это камея, а врезанное, углубленное, – интальо. Так вот, эти геммы Пихлера – обе интальи. Для наглядности я сделал пластилиновые оттиски и поместил тут же рядом. Степан Степанович посмотрел и говорит: "Что вы мне тем Пыхлером голову морочите, когда тут голые бабы?" Я говорю, обнаженные фигуры всегда изображались в искусстве, а об этих даже нельзя сказать, чтобы они совсем были голые. У Флоры в руках цветы, Сусанна прикрывается простыней... "Да что, говорит, она прикрывает? Она же горло прикрывает, а все хозяйство наружу!" Что тут было спорить? – Аверьян Гаврилович махнул рукой и замолчал.

– Ну? – сказал Кологойда.

– Пришлось убрать.

– Так их тут нема?

– Давно нет, лежат в запаснике.

– Ну так же нельзя, товарищ директор! – Кологойда старался скрыть раздражение, но оно все-таки явственно прозвучало в его голосе. – На кой ляд вы мне про тех Пахлеров рассказываете, если их тут нет? Чересчур вы много знаете, товарищ директор, вот и лезет из вас, как тесто из квашни... Вы гляньте – уже светает. Что ж мы тут, сутки будем сидеть?..

– Как угодно, – сказал Аверьян Гаврилович. – Я могу вообще...

– Да вы не обижайтесь.... Только давайте коротко и по существу.

– Пожалуйста. Вот две крупные геммы, вырезанные на литографском камне. Так сказать, миниатюрные горельефы, изображающие мужчину и женщину. Сделаны не раньше половины девятнадцатого века. Исторической и художественной ценности не имеют. Овальный медальон вырезан на прекрасном перламутре, явно пасторальный жанр. – Кологойда поднял на него взгляд. То есть изображены пастух и пастушка. Вдали средневековый замок. Полагаю, что это работа неизвестного мастера восемнадцатого века. Вот своеобразная гемма-клятва: видите, вырезана змея, которая как бы пытается ухватить себя за хвост, а текст вокруг не очень грамотен: "Соединусь или умру я с тобой". Вот другая: мужчина схватился за голову, текст вокруг фигуры: "О боже мой как я растроился". Тоже, как видите, с грамотой не шибко...

Ладанка, висячая иконка, тиснение на роге: на одной стороне изображено благовещенье, на другой рождение Христа... Все это дешевка, девятнадцатый век. А вот дальше значительно интереснее – резные печати. Тут просто гербы, главным образом польские – в свое время на Украине жило немало польских дворян, гербы с монограммами. О печатях существует ведь особая наука – сфрагистика. Это чрезвычайно интересный предмет, который оказал немало услуг истории и археологии. Вот, например, аккадский царь Саргон долгое время считался фигурой вымышленной, легендарной. Шумерские летописцы утверждали, что он царствовал за 2300 лет до нашей эры. Однако никаких, так-скать, материальных доказательств его существования не было. Но во время раскопок города Ура были найдены две печати слуг дочери С аргона. Одна принадлежала парикмахеру царской дочери, вторая ее, так-скать, дворецкому. Эта находка доказала, что Саргон действительно существовал, а кроме того...

– И они тут, те печати? – спросил Кологойда.

– Что вы! – ужаснулся Аверьян Гаврилович. – Такая драгоценность! Раскопки вел англичанин Вулли, думаю, они не иначе как в Британском музее...

– Так на кой ляд тот Саргон сдался? Мне того Саргона допрашивать или вот этого лоботряса? Вы мне по существу говорите, а не про ископаемых парикмахеров.

– Хорошо, хорошо, не буду... Я коротко, конспективно. Вот трехсторонняя печать металлическая, даже датированная. Видите: "1847". На одной стороне латинская монограмма, на второй – герб, на третьей – арабская надпись. Вот печатка с портретом и подписью: "Geo III".

Вещь, несомненно, старинная – видите, у человека – парик с косицей, и сам металл печати пострадал от времени.

Но утверждать точно, кому принадлежала эта печатка, не берусь. В истории известен Георг Третий, современник Екатерины Второй. Я разыскал его портрет. Вы знаете, есть даже некоторое сходство. Но как королевская печатка – если она королевская! – могла попасть сюда, в Чугуново? И потом, надпись вырезана не зеркальная, а прямая, стало быть, на отпечатке получается навыворот.

Вряд ли не только король, но даже мелкий князек стал бы с этим мириться. Не правда ли?.. Впрочем, вам это...

– До лампочки! – подтвердил Кологойда.

– Да, да, я понимаю. Ну, и вот последнее: кольцопечатка. На первый взгляд вещь совершенно невзрачная:

увидишь такое под ногами – не поднимешь... Однако вещь весьма любопытная. Видите: печатка не герб и не монограмма, а изображение колеса Фортуны...

– Что еще за колесо такое?

– Фортуна – римская богиня счастья, удачи. Ее изображали молодой женщиной с рогом изобилия в руках.

Одной ногой она опиралась на катящееся колесо. Но колесо не совсем обычное – обод с четырьмя спицами, которые расширялись к ободу. Колесо Фортуны было особым условным знаком у астрологов. Так называли в древности гадальщиков, которые по расположению звезд предсказывали человеческие судьбы. Впрочем, не только в древности. Астрологов много и сейчас. Не у нас, конечно, а за рубежом. Возможно, кольцо это принадлежало какому-либо астрологу или человеку, верящему в судьбу.

Печатка на кольце, как печатка. Но с кольцом этим связано одно загадочное обстоятельство, и боюсь, что выяснить его уже не удастся... Как по-вашему, из чего оно сделано?

Кологойда внимательно рассмотрел кольцо, прикинул на вес и пожал плечами.

– Серебро? Что черное – ничего не значит, серебро, если не чистить, чернеет.

– Какое там серебро! Что металл не драгоценный, видно с первого взгляда. Но, понимаете, лежит год, второй, третий – никакой коррозии. Железо, сталь, чугун – ржавеют, медь, бронза – окисляются. Да, в общем, все металлы, кроме золота, больше или меньше окисляются.

А этому кольцу хоть бы что. Я его даже нарочно смачивал, слегка нагревал – никакого впечатления. Я решил, что это какой-то неизвестный, не поддающийся коррозии сплав. И как-то случилась оказия – поехал в Киев, там ассистентом на химфаке Политехнического работал мой приятель. Он тоже не смог определить без анализа. Ну, договорились, я уехал. Бац – телеграмма! Требует немедленного приезда. Я позвонил по междугородному. Он меня прямо обкричал. Где я взял? Откуда? Когда? Как?

Оказывается, кольцо сделано не из какого-нибудь там молибдена или тантала, а из химически чистого железа.

Потому оно и не окисляется. Он – химик, но никогда такого количества химически чистого железа не видел...

Ни один способ выработки железа такой чистоты не дает.

И опять – где взял, когда да как... А что я мог ответить?

Купил. Поехать сразу не удалось – музея тогда не было, я в школе преподавал, тут как раз экзамены. Договорились, что приеду через неделю. А через неделю было двадцать второе июня сорок первого...

– И все накрылось? – сказал Кологойда.

– Сами понимаете, до того ли было...

– Та-ак, ладно, попробуем от другой печки. – Кологойда повернулся к Семену: – Так зачем тебе понадобилось это кольцо, Бабиченко?

Семен Верста сидел совершенно безучастно, свесив гогову, и только что не спал на самом деле. Это была самая лучшая, многократно испытанная оборонительная позиция. И он изо всех сил старался показать, насколько все эти вещи чужды ему, непонятны и, стало быть, не нужны.