Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Он как завороженный провожал взглядом каждое движение Кологойды, не слишком поверив в умение и знания какого-то милиционера, и хотя сам не знал ничего, был уверен, что, если тот начнет портачить, он обязательно заметит и не допустит. И вот опасения его сразу же подтвердились.

– На стоянке эта штука может полежать. Галка в карбюратор не полезет, мух нема, и песок с неба не падает.

Режиссер пожал толстыми плечиками и полез за баранку. Хлопков больше не было, глушитель урчал тише, струйка черного дыма осталась, но стала немного жиже.

Кологойда отпустил стопор трамблера, повернул его вправо, влево, нашел положение, при котором мотор работал устойчивей и тише, поставил воздухоочиститель на место. Дыма больше не было, глушитель, пришепетывая, еле слышно что-то бормотал.

– Вот и всего делов, – сказал Кологойда. – Окончательно отрегулировать надо трамблером на ходу. Тряпка у вас есть?

– Тряпки? – удивился режиссер. – Ах, руки... Я вам пасту дам. У меня есть замечательная паста. Заграничная... Вот. – Он выдавил из тюбика на ладонь Кологойды колбаску прозрачного желе.

– Вроде духами пахнет, – сказал Кологойда.

– Да, да! – радостно подтвердил режиссер. – Вы трите, трите! Как будто моете руки. Понимаете? Без воды, без мыла... Удивительная паста!.. Вот видите?

Видите?.. – в полном восторге восклицал он, наблюдая, как прозрачное желе превращается на руках Кологойды в черные окатыши грязи, а руки становятся чистыми. – Может, еще дать? Вы не стесняйтесь, у меня много...

Я вам целый тюбик подарю...

Кологойда сгонял черные окатыши и наблюдал за режиссером. Это же пацан! Бородатый пацан...

Их немало развелось, таких великовозрастных пацанов. Привыкнут в детсадике ходить гуськом, держась за подол переднего, так потом и идут всю жизнь, держась за ручку слишком заботливых пап и мам, родственников и знакомых... Их оберегают от забот, за них исправляют, за ними прибирают. Кончают они учение, начинают жизнь взрослых, но остаются детьми – держатся за незримый, но непременный подол...

Им с детства долдонят, что для каждого открыты все пути – выбирай любой. Они часто выбирают какую-либо отрасль творчества: им кажется, что это кратчайший и легчайший путь к славе и деньгам, то есть, по их мнению, к удовольствиям, а в своем праве на удовольствия они не сомневаются. Они слышали и даже сами повторяют, что творчество – это талант и труд, но, не имея никакого таланта, не понимают, что это такое, и убеждены, что творчеству можно научить и научиться – для этого достаточно закончить соответствующий вуз. Заканчивают.

В каких-то простейших правилах и навыках их натаскивают, дают дипломы, и они начинают будто бы творить – писать будто научные труды, будто стихи и романы, будто картины... Все это получается более или менее наукообразным, литературообразным, картинообразиым...

Они слышали о том, что у художника должно быть свое лицо, но их творческие лица неразличимы, как пятки.

Создать что-то оригинальное они не могут, так как воображения у них нет – они обходятся хорошей памятью на чужое и из обрывков чужого комбинируют как бы свое. "Как бы" потому, что похоже-то оно на чужое похоже, но сказать с уверенностью, что украдено, – нельзя.

Убеждения им с успехом заменяют трескучие фразы, а все чувства подчинены необъятному самомнению. Ни думать, ни чувствовать они не научились, поэтому управляют ими не разум и страсть, а импульсы – от любого пустяка, если он близко их касается, они приходят в ярость или отчаяние и столь же легко впадают в восторг.

Нечто вроде восторга испытывал сейчас и режиссер, но ему мало было своей радости, непременно нужно было, чтобы эту радость разделили и другие.

– Видите, видите, какие руки? Почти стерильные.

Замечательная паста!.. – и тут же его занесло в другую сторону. Выходит, я прав: неисправность ерундовская, и это была дурацкая придирка! Просто автоинспектору захотелось показать себя большим начальником...

– Нет, – сказал Кологойда. – Онищенко ничего не показывал, он про вас думал.

– Как же, – хмыкнул режиссер. – Может, ему еще спасибо сказать?

– Обязательно! Что получается, когда зажигание позднее да еще карбюратор переливает? Ну, на больших оборотах мотор тянет, но заводится плохо, а на малых оборотах, чуть что – глохнет. Бывало такое?

– Бывало, – после паузы подтвердил архитектор.

Бородач молчал.

– Значит, в сложной ситуации, скажем, на перекрестке, переезде – в самый неподходящий момент – он может заглохнуть. Вы заводить, а он не заводится... а тут поезд или машина наперерез. Ну и что из вас будет?

Блин!

– Веселая перспектива, – сказал архитектор.

– Вот так, товарищ водитель, – сказал Кологойда и закрыл капот.

– В общем, по Маяковскому – "Моя милиция меня бережет", – сказал архитектор.

– Угу. Вас. И других от вас.

– Не знаю, не знаю, может, вы и правы, – смущенно пробормотал режиссер, – во всяком случае – большое вам спасибо! И пожалуйста... вот!..

– Олег! – предостерегающе окликнул архитектор.

Но Кологойда уже увидел, что режиссер протягивает ему зеленую бумажку, зажатую между указательным и средним пальцами. С каким бы наслаждением он треснул сейчас этого бородатого шкета, чтобы он раз навсегда запомнил... К сожалению, треснуть было нельзя.

– Шо то такое?

– За работу. Вы же сами назначили цену.

– То – шоферская цена, милиция стоит дороже, – мрачно пошутил Кологойда.

– Так, пожалуйста, скажите... Я с удовольствием...

– Грошей у вас не хватит, чтобы милицию покупать!

Уши режиссера пылали, как факелы.

– Но я вовсе не думал, не хотел... Труд есть труд, – лопотал он. – Вы же не обязаны...

– Вот именно. К вам по-хорошему, а вы трешку суете. Вы все в рубли переводите? Или милиционера не считаете человеком? Может, еще стопку поднесете – на, мол, подавись, и иди к чертовой матери?..

Кологойда притворялся ужасно оскорбленным и гвоздил словами залившегося краской бородача, чтобы он стал "помягче", податливее... Режиссер взмок и порывался что-то сказать.

– Вы не обижайтесь, товарищ лейтенант, – поспешил на выручку архитектор. – Ну, ляпнул, не подумавши...

– В таком возрасте пора думать! – жестко подвел черту Кологойда и уже примирительно сказал: – Ладно.

Я плату с вас натурой возьму.

– По-пожалуйста!.. – прерывисто вздохнув, будто всхлипнув, сказал режиссер.

– Вообще-то я мог бы просто мобилизовать вашу машину, временно, конечно, поскольку правилами это допускается в целях преследования преступника...

– Как? Ради бога! Что ж вы сразу не сказали?..

Бородач был счастлив, что щепетильный разговор оборвался, неприятности остались позади и открылась даже возможность как-то их загладить. Но тут же его осенила необычайно оригинальная, по его мнению, мысль, и энтузиазм вспузырился в нем, как шумная пена в стакане газированной воды.

– Серьезное преступление?.. Так это ж здорово!.. То есть, я хотел сказать, хорошо, что я тут оказался...

Скажите, никак нельзя отложить на день? А? Он не уйдет? Не скроется? Я бы сейчас связался с Киевом, договорился о высылке съемочной группы. Ну, лихтваген вряд ли дадут, а группа завтра будет тут. И мы с ходу сделаем документальный фильм о поимке преступника...

Нет, не беспокойтесь, мы вам не помешаем, мы скрытой камерой будем работать... Мы с вами такую конфетку сделаем! Представляете? "Грозовая ночь" или "Гроза после полуночи"... А?

Перед его мысленным взором стремительно неслась сечка кинокадров: машина мчится по шоссе, бешено вращающееся колесо, фары полосуют мрак, наклонившиеся вперед силуэты сидящих в машине людей, а над ними рвущий душу вой сирены, впереди где-то в лесу мельтешит на поворотах преследуемый "Москвичек", нет, "Запорожец", останавливается на краю оврага, кувыркаясь, все быстрее летит в овраг, взрывается бензобак, машину охватывает пламя, черная тень бросается в чащу леса, овчарки рвутся с поводков, и тут слепящий удар молнии, обвальный грохот грома, ураганный ветер...

Режисс.ер с надеждой взглянул на небо, но оно было совершенно ясно, безоблачно и не предвещало никаких атмосферных катаклизмов. Ничего, грозу можно доснять в студии – там и ветродуй, и всякое такое... Он отступил на несколько шагов и, сделав из ладоней рамку, прикинул, как этот лейтенант вписывается в кадр. Лейтенант вписывался прекрасно. Ну конечно, фуражку придется поправить, чтобы сидела как положено, а не сдвинутая козырьком на нос.

Кологойда вприщурку наблюдал за его манипуляциями и простодушно спросил:

– А зачем ночью? Ночью спать полагается.

– Но это же эффектнее! В смысле освещения и вообще... Фары, огни, молния. Как вы не понимаете?.. Ну, согласны? Вы сами должны быть заинтересованы – это же популяризация работы милиции!..

Кологойда представил лицо Егорченки и что тот скажет, когда узнает о намерении снимать Кологойду для кино... Он засмеялся и махнул рукой.

– Какое там кино! У нас преступники не те. Гангстеров нема, банк никто не грабит – и кто бы это позволил? Какие у нас преступления: сел пьяный за баранку, перепились дружки, надавали друг другу по мордам, ну, продавщицу поймали – недовешивала, обсчитывала...

Лицо режиссера вытянулось, насколько позволяла его округлость.

– Вы же сказали – кого-то надо преследовать.

– Да я в шутку. Мне просто надо проехать на свой участок, побеседовать с одной бабкой...

– Самогонщица? Сектантка? – с остатками надежды спросил режиссер.

– Шо вам обязательно нарушения мерещатся? Нормальная старушка. Богомолка. Лепит глиняные мисочки.

К нам запрос поступил – разыскивают люди родственницу. Вот и надо проверить, может, это она и есть.

Последние пузырьки энтузиазма и надежд лопнули, на лице режиссера отпечаталось полное равнодушие.

– Вообще-то мы собирались домой.

– Вот по дороге и подбросьте меня в Ганыши.

И теперь лицо режиссера не дрогнуло.

– А номера? Как же без номеров ехать?

– Подъедем к отделению, может, утрясем как-нибудь.

Егорченко выслушал, покрутил головой, но "под личную ответственность" Кологойды разрешил взять номера.

Преодолев изрытый, раздолбанный выезд, "Волга" распласталась в шуршащем полете над асфальтом.

– Что ж вы мало у нас гостевали? – спросил Кологойда, усаживаясь так, чтобы видеть в зеркальце лицо режиссера. – Или Чугуново не понравилось?

– А что в нем хорошего? – сказал режиссер. – Захолустная дыра!

– Нормальный райцентр, по-моему, – сухо и внушительно сказал архитектор и повернулся к Кологойде: – Я, собственно, свои дела закончил – побывал у вашего начальства, Степана Степановича... Насчет обгорелой коробки в Ганышах.

– Помещичьего дома? А что с той коробкой?

– Утилизировать надо бы. Художественной ценности она не имеет, поэтому Госстрой не может взять ее под охрану. А я проверил – фундамент прекрасный, стены нигде не осели, не растрескались. Пока еще вполне можно восстановить и устроить колхозный дом отдыха, например. Место здоровое, красивое – река, лес...

– Место хорошее... И что Степан Степанович?

– Сказал "подумаем, посоветуемся"... В общем, ничего не сказал. А жаль. Добротная коробка – это ведь наполовину готовый дом. И зря пропадает.

– Да... – покивал головой Кологойда и повернулся к режиссеру: – А вы ничего интересного не нашли в нашем Чугунове?

– Что в нем может быть интересного? – Лицо режиссера выражало одно презрение. – Базар, козы?

– Ну козы как козы... А в музее вы были? Не в каждом райцентре есть музей.

Лицо режиссера не дрогнуло.

– Музей! Это же красный уголок, а не музей. Плакаты, фотографии...

– Да, – повернулся к Кологойде архитектор. – Экспозиция, то есть выставленные экспонаты, действительно не представляют интереса, хотя в запаснике кое-что любопытное есть. Ну, это общая беда многих музеев...

А знаете, какой самый привлекательный там экспонат?

Директор.

– Что в нем особенного? – сказал режиссер. – Обыкновенный фанат.

– Вы неправы, Олег! – сказал архитектор. – Это очень знающий, интересный человек.

– Точно, – подтвердил Кологойда, откидываясь на спинку сиденья, голова – что надо!

Нет, или они сверхловко притворяются, или никак в эту историю не замешаны. Директор, конечно, голова, но тут он маху дал – видно, киевлянам то кольцо – до лампочки...

– Вообще-то я, – небрежно сказал режиссер, – надеялся натолкнуться на какой-нибудь любопытный сюжет, поэтому и набился в извозчики Игорю Васильевичу. Чтобы заснять хотя бы одночастевку. Ну, какое-нибудь происшествие или рассказ о выдающемся человеке.

– И что, нема? – Режиссер только хмыкнул в ответ – Я там не знаю, может, особо выдающихся и нет...

А все-таки живут же люди.

– Я вас прошу... Какие там люди?..

Вася Кологойда не страдал уездным патриотизмом и про себя не так уж высоко ценил Чугуново, понимал, что есть города и получше, но критику его считал прерогативой жителей и не любил, когда всякие заезжие свистуны, ничего и никого не зная, пренебрежительно через губу говорят о нем.

– Всякие люди, – сказал Кологойда. – Взять хотя бы того же директора музея.

– Что это был бы за фильм? Директор с одним экспонатом, директор с другим экспонатом? Это же статика! А кинематограф – весь движение, развитие действия...

– А какие картины вы снимали? Может, и я видал...

– Разные, – ответил режиссер, но не назвал ни одной.

Снял он всего несколько одночастевок, и пока хвалили их только коллеги, которые снимали такие же фильмы и ждали от него ответной хвалы. Последнее время я снимал для телевидения. Главным образом концерты.

Песни, танцы, в общем, эстраду...

– Ага! Ну раз вы специалист по этому делу, вы мне и объясните... Телевизора у меня нема, бо и хаты еще нема. Да и смотреть особенно некогда: служба, то-се...

Ну, у хозяйки есть, смотрит она все подряд, пока программа не кончится. Иной раз и я глаз кину... Так я хочу вас спросить, что это за мода такая пошла? Раньше както оно было не так: артист или там артистка стоят, смотрят на тебя и поют. Получается вроде они для тебя поют. Ну, одни просто поют, другие еще и переживают.

Но, в общем, все видно и все понятно. А теперь ну никак не могут они на одном месте устоять! Только запел – и пошел... Туда, сюда, между деревьев там, столбами или еще чем-нибудь.

– Как вы не понимаете, – снисходительно сказал режиссер. – Тем самым создается настроение, особая атмосфера лиризма, проникновение в исполняемое произведение...

– Так я ж и говорю, что не понимаю... – Архитектор, еле заметно усмехаясь, оглянулся на Кологойду. – Когда танцоры бегают, прыгают – тут все понятно: у них специальность такая – ногами работать. А певице зачем?

Тем более иной раз имеется угрожаемость членовредительства. Вот я видел, как выступала одна, заслуженная или даже народная. Глотка у нее будь здоров. Ну, она там ходила в разные стороны и пела, а потом показывают горбатый мостик из березовых жердей и как она на тот мостик взбирается, а потом с него спускается. И поет.

Когда настоящий мостик через речку, я понимаю: над речкой, особенно вечером, здорово голос разносится. А тут никакой речки нет, стоит мостик прямо на полу, и артистка зачем-то на него дряпается. А дамочка она солидной комплекции и в возрасте... Дряпается она, бедолага, на тот мостик и поет, только видно, что думает она не про то, что поет, а про то, как бы не загреметь и не переломать себе руки и ноги...

Архитектор, посмеиваясь, искоса наблюдал за наливающимся краской режиссером.

– Вы не понимаете специфики кино, – раздраженно сказал режиссер. – Это вчерашний день искусства, когда артисты стояли, как столбы, на одном месте.

– А если они слоняются как неприкаянные или мечутся как угорелые, – то уже, значит, день сегодняшний?

– Зритель консервативен, – поучительно сказал режиссер, – он привык к чему-то и хочет, чтобы ему постоянно давали то, к чему он привык. А искусство не может стоять на месте, оно развивается. У каждого художника своя точка зрения, он по-своему видит и изображает мир...

– Так я не против, – сказал Кологойда. – Только вот видел я, как-то певца показали. Ну, он запел, а на экране лестница, сквозная такая – через нее все видать.

И вот по этой лестнице, только с той стороны, видно, спускаются туфли, потом брюки и все прочее – словом, человек спиной до зрителя. Спустился и пошел дальше, и все задом до зрителя. Ну, может, у режиссера такая точка, пускай он сам смотрит, я не против – а зачем мне, я извиняюсь, смотреть тому певцу в зад? Что он, поет этим местом или как?

Архитектор засмеялся, режиссер стал малиновым: в одночастевке у него тоже был похожий проход, только там была артистка, и она, спустившись по лестнице спиной к зрителю, потом поворачивалась в профиль и пела свою песню, бродя между деревьями, то появляясь, то исчезая...

– Сдавайтесь, Олег, вас положили на обе лопатки! – сказал архитектор.

Режиссер собирался ответить что-то резкое, но не нашелся и пристыженно улыбнулся.

– А ну вас обоих...

– Вы не обижайтесь, товарищ режиссер, если я что не так, – сказал Кологойда, – мы люди темные, в искусстве не разбираемся.

"Волга" перемахнула через мост над Соколом, свернула вправо и, взвизгнув тормозами, остановилась против сельмага.

– Большое спасибо! – сказал Кологойда, вылезая из машины.

– Это вам спасибо! – ответил режиссер. – А почему вы здесь выходите? Где та старуха живет? Давайте я вас подкину...

Он снял очки, взгляд его был открыт и простодушен.

– В самом деле, товарищ лейтенант! – поддержал его архитектор. Минутное дело.

"Нет, они непричастны, – окончательно утвердился Кологойда. – Никакого дела со старухой не имели, иначе бы не шли так спокойно на встречу с ней".

– Да что вы, – засмеялся Кологойда. – Если я туда примчусь на "Волге", все село сбежится смотреть, что милиция будет делать с Лукьянихой: арестует ее или сразу начнет стрелять?.. В нашем деле тоже подход нужен, вроде дипломатии. Придется мне пешком дряпаться на эту гору... как вашим артистам, – подмигнул он.

Они дружески распрощались, "Волга" взревела мотором, набирая скорость, и шмыгнула за бугор, на котором стоял сельмаг. Задерживать киевлян смысла не было – они явно ни при чем. А в случае чего – номер записан, найти их легче легкого.

7

Прикрывая глаза от слепящего солнца, Кологойда сдвинул козырек к носу и начал "дряпаться" в гору.

Дипломатия состояла прежде всего в том, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Главное – "не пороть горячку", чтобы ни у кого не возникло подозрений, будто что-то случилось. И Кологойда лениво, чуть ли не нога за ногу, шел по улице, здороваясь со встречными, приостанавливался, чтобы перекинуться несколькими словами, из которых явствовало, что у той и другой стороны все в полном порядке, вот только жарко, но пар костей не ломит, а для хлебов это хорошо. И всем было очевидно, что ничего не произошло, никаких особых дел, которые гнали бы его по солнцепеку, у лейтенанта нет, и идти ему вовсе не хочется, но что поделаешь – служба...

Наперерез ему потянулось небольшое стадо коров, следом, волоча ноги, плелся Семен Верста. Кологойда подождал, пока тот поравнялся с ним.

– Ну, вздул тебя батько?

Семен исподлобья зыркнул на него.

– Не... Только в ухо дали. И ушли на дежурство.

– Вот и ладно, тем дело и кончится.

Семен ничего не ответил и поплелся дальше. Он-то знал, что батько долгов за собой не оставлял, рано или поздно выдавал все, что положено.

Кологойде не нужно было притворяться, он в самом деле захотел пить и, поравнявшись с усадьбой Байдашного, окликнул хозяйку и спросил, нельзя ли напиться.

– А пейте на здоровье. Только что из колодца вытянула свеженькой.

Байдашная сидела под навесом и в большом чугунном казане замешивала корм для поросенка, который требовательно повизгивал в низеньком хлеву. Рядом на табурете стояли запотевшее ведро и медная кружка. От холодной воды заныли зубы.

– Хорошо тут у вас, в холодке.

– А сидайте, прохолоньте трошки.

Кологойда охотно присел на колоду, снял фуражку.

– Вкусная вода. И кружка вкусная.

– Та господь с вами! – засмеялась Байдашная. – Кружка и кружка. Как это может быть – кружка и вкусная?

– Очень обыкновенно. Большая разница – из чего пить. Взять, к примеру, алюминиевую кружку – ни то ни се. Или бумажные стаканчики... Оно, конечно, удобно:

мыть не надо, попил, выбросил, но вкуса – никакого.

А это вещь старинная, основательная. Теперь таких не делают, – говорил Кологойда, разглядывая тускло поблескивающую красную медь и потемневшую местами, облезлую полуду тяжелой кружки.

– То мой тато еще с германской войны принесли.

И дуже ее любили. И муж любит.

– Значит, тоже вкус понимает. Для бывшего солдата настоящая кружка первое дело. Она, в крайности, и котелок, и чайник, и рюмка... А хозяин, мабуть, в кузне, до уборки готовится?

– Где ж ему еще быть. У вас дело до него или как?

– Да нет, какие там дела? Просто так, все ли живыздоровы.

– Все, слава богу. Все.

– И бабка эта ваша приблудная? Что-то я ее давно не видел... Как ее там?

– Лукьяновна? Жива, жива... Только, видно, года свое берут. Днями расхворалась, совсем было помирать собралась. Потом ничего, отлежалась. Повезла свои глечики в Чугуново. Да вот что-то нет ее и нет, а давно должна вернуться. Я уж думаю, не захворала ли опять?

– Так уж обязательно захворала... Распродала свой товар, вдарила с подружками по чарке, вот и все...

– Та господь с вами! Грех над старухой смеяться...

И подружек у нее никаких нет – перемерли все. Одна Сидорчучка и осталась, а у той не засидишься...

– Никуда ваша бабка не денется. В крайности, не явится – объявим всесоюзный розыск, – пошутил Кологойда. – Я вот все хочу спросить – что это у вас за цветы такие?

– А правда хорошие? – полыценно заулыбалась Байдашная. – Мальвы называются.

Сельские жители не заводят цветников и клумб: не в обычае да и каждая пядь земли дорога для огорода.

Но как бы ни был скуден участок, почти перед каждой хатой обязательно посажены цветы. Пунцовые, белые, горящие золотом, они величаво покачиваются в уровень с окнами, и первое, что на заре видит хозяйка из своего окна, или вечером, уходя ко сну, – яркие факелы цветов.

И у Байдашной перед окнами пламенели соцветия на высоких будыльях.

– Теперь буду знать: мальвы... Ну, спасибо вам, бывайте здоровы.

Что мальвы называются мальвами, он знал и сам.

Это тоже было подпущено для дипломатии, попросту для отвода глаз.

Председателя сельсовета на месте не оказалось. Секретарша, только в этом году окончившая школу девчушка и еще не успевшая ни зазнаться, ни разлениться, старательно что-то переписывала. Она сообщила, что Иван Опанасович куда-то уехал с Голованем, председателем колхоза. Куда – не сказал. И когда воротится – тоже не сказал. Взгляд ее выражал полную готовность отвечать на дальнейшие вопросы и вообще быть полезной. Кологойда хотел было поручить ей, но вовремя спохватился – с такой же готовностью девчушка эта раззвонит всем и каждому о поручении, которое ей дал участковый уполномоченный. Он полистал подворную книгу, сказал, что позвонит председателю, и ушел.

В отдалении Семен Верста, такой же понурый, гнал свое стадо в лес. Поручить ему? Нет, при его неискоренимой привычке брехать, положиться на него нельзя.

Самыми подходящими для этого дела были Сашко и его компания. После того как лейтенант арестовал Митьку Казенного, с ребятами у него установились вполне приятельские отношения. Они видели в нем своего защитника, стали называть дядей Васей и готовы были расшибиться в лепешку, чтобы ему помочь. Конечно, лучше их никто не уследит, когда старуха появится в Ганышах...

А ну как она вовсе не появится?.. Что, если эта злыдня...

попросту пришила ее? А что? Очень даже просто...

Увидела у старухи сотенную, понадеялась на другие...

Могла и за сотенную – за меньшие деньги убивают... Взяла да и тюкнула старуху утюгом по голове, когда та спала. А той много не надо, враз перекинулась... Деньги спрятала, труп зарыла. Ночь глухая, забор высокий.

Все шито-крыто, иди докажи...

Кологойда приостановился, снял фуражку и вытер вспотевший лоб.

"Ну, хлопче, – сказал он сам себе, – мабуть, ты слишком долго по солнцу ходил. И "романов" начитался. Не зря тебя Егорченко гоняет за это дело..."

Нельзя сказать, чтобы Кологойда любил детективные романы. В общем, конечно, сплошная труха, но некоторые здорово заверчены, и Кологойда читал их не без удовольствия. Интрига его не интересовала, забавно было прослеживать, как автор морочил читателя и делал из него дурачка. Капитан Егорченко увидел однажды такую книгу у Кологойды, повертел в руках и отшвырнул прочь.

"Романы читаем? – зловеще сказал он. – Ну, читай, читай..." Больше распространяться на эту тему он не стал, но с тех пор при каждом удобном случае пинал Кологойду "романами". Сам он никаких "романов" не читал, чтобы не отвлекаться от основной задачи, основную же задачу видел в профилактике. Конечно, преступников надо задерживать и изолировать, но главное дело милиции – предотвращать преступления, опираясь на общественность и массы трудящихся. Этого он требовал от своих подчиненных, и они, в меру сил и умения, требование это выполняли. Но вот Кологойду, который был вовсе не из последних, вдруг занесло... Не иначе, как в самом деле жара... и "романы". Нужно срочно поостыть.

Кологойда пересек шоссе, зарастающую кустарником луговину, разделся и плюхнулся в воду. Долго нежиться не пришлось – на мосту показался чугуновский автобус, а ехать в автобусе все-таки приятнее, чем трястись на попутном грузовике. Кологойда кое-как согнал с себя воду ладонями, оделся и, застегиваясь на ходу, побежал к остановке.

Так Вася Кологойда убежал от информации, которую мог получить, разыщи он Сашка и его компанию. Информация эта была ему совершенно необходима, на многое открыла бы глаза, но что поделаешь – он не был идеальным, лейтенант Чугуновского отделения милиции, и сам признавал, что у него есть отдельные недостатки, а иногда он даже делает ошибки...

В этот день Кологойда совершил и вторую ошибку.

Освеженный купанием и ветерком, задувавшим в открытое окно автобуса, он заново обдумал все происшедшее.

Конечно, предположение, что Сидорчук кокнула Лукьяниху – рябой кобылы сон. Но то, что она знает больше, чем говорит, – безусловный факт. От нее Лукьяниха уходила, она ее видела последней. Чтобы две старые бабы расстались и не сказали друг другу ни одного слова – такого просто не может быть. Всегда ночевала, а тут вдруг сорвалась. Что такое да почему? Да куда ты ночью пойдешь? И автобусы уже не ходят... Ну и всякое такое прочее... Та могла не объяснять, ничего не рассказывать, но, во всяком случае, Сидорчук знала, как Лукьяниха держалась и когда ушла. А это важно...

Конечно, можно бы старую злыдню прижать. Беглый спрос на улице – одно, а настоящий допрос – совсем другое. Если начать протокол да припугнуть ответственностью за дачу ложных показаний, старуха бы пустила сок, раскололась. Но тут был риск.

Риск подставиться, попасть под руку капитану Егорченке. Начав следствие по всей форме, Кологойда обязан был доложить начальнику, а начальник мог отнестись к нему и так и сяк. Нет, Егорченко не зажимал инициативу подчиненных, даже приветствовал и поддерживал, если речь шла о деле серьезном и вполне конкретном.

Но если, по его мнению, у подчиненных разыгрывалась фантазия, они начинали раздувать какую-нибудь ерундовину, он приходил в холодную ярость и нещадно "снимал стружку" за попытки, как он выражался, "варить воду".

Что мог Вася Кологойда доложить капитану Егорченке? В музее спрятался сельский пастух, почти придурок. Для чего спрятался? Чтобы украсть кольцо. Конечно, он не украл – его спугнули и тут же задержали.

Кольцо он будто бы должен был украсть по наущению дряхлой старухи, которая посулила за то сто рублей...

Во всей этой истории достоверно только одно – придурок спрятался в музее. Это есть безусловный факт, поскольку директор музея и он, Вася Кологойда, застукали Семена Бабиченко ночью в закрытом музее. Все остальное надо еще доказать. А что, если Бабиченко с перепугу наплел на себя да еще припутал и старуху, которая, может, про это кольцо не имеет понятия? И вообще – кому нужна какая-то железка, за которую и в базарный день полкопейки не дадут? А тут – сто рублей! Смехота... Старуха не осталась ночевать у Сидорчук? А может, они просто поссорились – разве бабы поругаться не могут?

Не вернулась домой? Так она что, на службу опоздала, прогул сделала? Кому до этого какое дело? И наконец, откуда известно, что она не вернулась? А может, когда Кологойда ехал из Ганышей в Чугуново, она ехала из Чугунова в Ганыши и сейчас обыкновенным порядком рубает свой борщ или отсыпается...

Кологойда представил, как все сильнее прищуривается капитан Егорченко, как все отчетливее проступают у него желваки, и – махнул рукой. Лучше не нарываться...

Что ж, несмотря на все свои положительные качества, Вася Кологойда звезд с неба не хватал и не был похож на Мегрэ или какого-либо другого литературного героя.

К тому же, он не был комиссаром, как Мегрэ, а участковому уполномоченному пренебрегать отношением начальства не приходится. Поэтому он отказался от первоначального намерения допросить Сидорчук по всей форме и даже не посмотрел в сторону ее двора, когда проходил мимо, а так как он был человеком решительно и вполне здоровым, не имел понятия об успехах современной парапсихологии, то ни в малейшей степени не почувствовал взгляда, которым Сидорчук сверлила его спину.

Как и предсказал Вася, почти весь день она не покидала своего наблюдательного поста, отрывалась на короткое время и снова возвращалась к дырке в высоком заборе. Трудно объяснить, зачем она это делала. Ждала Лукьяниху? Той незачем было возвращаться. Опасалась прихода милиционера? Ей нечего было бояться, так как она не знала за собой никакого преступления или правонарушения. Но она все стояла и стояла, провожая взглядом каждую появлявшуюся фигуру. Скорее всего, это было неосознанное стремление не оказаться застигнутой врасплох. Увидев за забором что-то такое, что могло касаться ее, она имела бы несколько минут, чтобы сообразить, прикинуть, как лучше и правильнее себя держать и что говорить. А это было необходимо, так как, хотя перед законом она была чиста, на душе у нее было неспокойно. Из-за Лукьянихи. Что-то ночью с ней стряслось...

Сон у Сидорчук чуткий, и она слышала, когда Лукьяниха вышла во двор. Ничего особенного в том не было, Сидорчук заснула снова и очнулась от странного шума – кто-то в темноте шарашился, натыкался на мебель и невнятно бормотал.

– Это ты, Лукьянна? – спросила Сидорчук, но ответа не получила.

Сидорчук поднялась и щелкнула выключателем. Это действительно была Лукьяниха, только чем-то смертельно перепуганная. Трясущимися руками она замахала на Сидорчук и закричала свистящим шепотом:

– Что ты?! Зачем? Гаси... Погаси скорей!..