Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

– Какие три императора?!

– Вы – в Петербурге, Петр Третий – в Ропше и гдето в заключении Иоанн Антонович.

– Я ничего не знаю об Иоанне – жив ли он и где он...

– Злосчастный Иоанн опасен только для того, кто занял его престол, и этот человек не может не знать, где находится Иоанн.

Екатерина закусила губу.

– Я не успела... Все произошло так внезапно для меня... А Петр, он умер от болезни, которой страдал всю жизнь. Об этом медики вынесли свое заключение.

– Я уже говорил, ваше величество, что у вас дурные медики. Над их заключением Европа будет потешаться.

– Но почему? Петр умер от геморроидической колики – что тут смешного? Или вы не верите тому, что у него был геморрой?

– Возможно, у Петра Третьего был геморрой, но не в этом месте, ваше величество, – сказал Сен-Жермен, касаясь рукой горла. – Геморрой – очень неприятная болезнь, но отнюдь не смертельная. Он вызывает иногда сильные боли, или геморроидические колики, как написали ваши медики, но никак не может вызвать удушья.

А ваш муж был задушен, чего не могли скрыть ни шарф на шее, ни пудра на лице. Это видел и понял не только я.

Теперь у Екатерины пылали не только щеки, но и уши и даже шея.

– И вы считаете повинной меня?

– Вас ведь интересует не мое, а общественное мнение? Боюсь, что оно вынесет приговор не в вашу пользу.

Что может вызвать такое убийство, кроме отвращения и негодования?

Сдвинув брови, Екатерина теребила в руках гусиное перо, пока не сломала его, и горделиво выпрямилась.

– Ниже достоинства русской императрицы оправдываться перед любым мнением... Но вам я докажу свою непричастность, Я дала себе зарок не показывать никому, но вы – друг Орловых...

– Грегуара Орлова, ваше величество.

– Значит, вы не захотите пятнать его репутацию...

Вот что шестого июля привез нарочный из Ропши.

Екатерина отперла шкатулку, достала сложенный вчетверо полулист серой бумаги,

– Читайте, граф... Впрочем, вы ведь не умеете порусски?

– Прочитать я смогу...

По испятнанному, в кляксах шероховатому листу вкривь и вкось накорябаыные строки пьяно сползали вниз:

"Матушка милосердая государыня как мне изъяснить описать што случилось. Не поверишь верному своему рабу но как перед Богом скажу истину. Матушка готов идти на смерть но сам не знаю как ета беда случилась.

Погибли мы когда ты не помилуешь. Матушка ево нет на -свете. Но никто сего не думал и как нам задумать поднять руки на государя. Но государыня случилась беда.

Он заспорил за столом с князем Федором неуспели мы разнять а ево уже и не стало. Сами не помним што делали но все доединова виноваты достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повиную тебе принес и разыскивать нечева. Прости или прикажи скорея окончить. Свет немил прогневали тебя и погубили души навек.

Посмерть ваше верны раб Алексей Орлов"

Сен-Жермен положил письмо на столик перед императрицей.

– Грегуар тоже был там?

– Нет. Были Алексей Орлов, князь Барятинский, Теплов, вахмистр Потемкин и не помню еще кто – человек двенадцать или четырнадцать... Что же вы молчите, граф?

– Have I no friend who will rid me of this livingfear? – сказал Сен-Жермен.

– Что это значит?

– Простите, ваше величество, я забыл, что вы не знаете по-английски... Так в трагедии Шекспира восклицает Болингброк, который свергнул с трона Ричарда Второго, но продолжал его бояться: "Неужели нет у меня друга, который избавил бы меня от этого живого страха?.." У вас нашелся не один Экстон, а целая дюжина.

– Значит, вы все-таки считаете, что бывший император убит по моему наущению? Видит бог, я не хотела его смерти!.. Вы не верите письму Орлова потому, что не знали Петра. Это был несносный человек, несдержанный и грубый, я нисколько не сомневаюсь, что он спьяну сам затеял драку, которая вот так закончилась...

– Каков бы он ни был, император убит, а убийцы остались безнаказанными.

– По вашему мнению, мне следовало отрубить им головы? В первый месяц царствования окружить свой трон эшафотами и залить его кровью? Даже если бы я поступила так, меня бы все равно подозревали в убийстве мужа, а потом сказали бы, что я убила убийц, чтобы скрыть следы... Я выше этих мерзких домыслов. Пусть подозревают в чем угодно. Достаточно одной трагедии.

Я и так никогда не прощу себе, что не смогла предотвратить ее.

– Люди больше любят себя, чем уважают, поэтому довольно легко и быстро прощают себе любые прегрешения... Вы пожалеете о грубой и неловкой поспешности своих друзей по другой причине – ваш муж не успел обмануть надежды, которые пробудил.

– Эти надежды стоят не больше, чем стоил он сам.

– Надежды – великая сила, ваше величество. Они могут многое. Надежды могут даже воскрешать мертвых.

– Это вздор, граф: мертвые никому не опасны.

– Мертвые могут оказаться опаснее живых. О мертвых не принято говорить дурно, стало быть, они лишены недостатков. Более того – им можно приписать любые достоинства, а они уже просто не в состоянии скомпрометировать себя.

– Уж не хотите ли вы... – с трудом прикрывая гнев сарказмом, сказала Екатерина, – уж не предсказываете ли вы воскресение из мертвых Петра Третьего? И что он будет мне опаснее, чем был?

– Нет, ваше величество, я не занимаюсь предсказаниями. А что касается вас, то не трудно предвидеть – вы убили мужа, чтобы захватить трон, вы убьете еще многих, чтобы его сохранить. Чужими руками, конечно.

– Да как вы смеете?!

– Вы хотели услышать правду? Я вам ее сказал. Люди не говорят правду, рассчитывая на какую-то выгоду, или из страха. Я не ищу выгоды, и мне нечего бояться.

– Вы... вы... Я вас...

Екатерина вскочила, схватила колокольчик и яростно затрясла им.

– Вы напрасно звоните, – сказал Сен-Жермен. – Вас не услышат.

Екатерина продолжала трясти колокольчик, но никто не появлялся. Внезапно смысл сказанного графом дошел до сознания императрицы, ужасная догадка заставила ее побледнеть и попятиться.

– Что... что вы с ними сделали?

– Ничего опасного. Я ожидал, что наша встреча примет такой оборот, и принял меры предосторожности.

Впрочем, вы все равно даже не сможете никому рассказать о нашей беседе, так как поставите себя в смешное положение, а для вас нет ничего страшнее, чем оказаться смешной.

– Что... чего вы хотите? – все более пугаясь и отступая еще далее, пролепетала Екатерина.

– Вы напрасно так пугаетесь, – впервые усмехнулся Сен-Жермен. – Мне совершенно не нужна ваша жизнь, я не собираюсь на нее покушаться. И ничего не хочу. Это вы хотели услышать приятную ложь, а услышали правду.

В том, что она горька, вам некого винить, кроме себя...

Но вы слишком любите себя, чтобы признаться в этом даже себе самой. Я мог бы сделать так, чтобы вы забыли нашу встречу, но не сделаю этого. Пусть воспоминание о ней хотя бы немного умерит ваше безграничное себялюбие и мстительную жестокость. Прощайте, ваше императорское величество.

Сен-Жермен вышел. В кабинете снова зазвенел колокольчик, но сидящий в кресле Шкурин не шелохнулся.

Императрица оттолкнула ее и ушла в опочивальню.

Постель под балдахином была приготовлена, но Екатерине было не до сна. Она прошла в кабинет, села за стол, но тотчас вскочила, заметалась по кабинету – ее душили бешенство и страх. Еще никогда никто не осмеливался так говорить с ней... Даже раньше, когда она была всего-навсего великой княгиней, не в чести и не в милости...

И вдруг теперь, когда она императрица и самодержица всероссийская! Как он посмел? И что он сделал со Шкуриным? Не иначе, как чем-то опоил...

Екатерина звякнула колокольчиком, Шарогородская тут же появилась в дверях – видно, так и стояла все время за дверью, прислушивалась.

– Где моя табакерка? Почему ее никогда нет на месте?

Шарогородская приподняла лист бумаги, свисающий со стола, – табакерка лежала под ним.

– Извольте, ваше величество.

– Сама вижу, – буркнула Екатерина. – Этот скотьина спит?

– Спит, ваше величество.

– Убирайся!

Даже две понюшки подряд не принесли облегчения, не успокоили, и она в смятении и страхе металась по кабинету. Он знал, что делал, этот проклятый граф, знал, что она не может рассказать, выставить себя на осмеяние... И при том смотрел... ах, как он смотрел на нее, негодяй! Будто перед ним не императрица, а...

Мало-помалу страх угасал, слепое бешенство переходило в пронзительную ненависть, смятение и растерянность отступали перед холодным разумом, которого она до сих пор не теряла. Прежде всего нужно трезво во всем разобраться. Кто он такой, этот граф Сен-Жермен, и зачем приходил? Поначалу казался человеком вполне светским, она и поддалась первому порыву, хотела привлечь на свою сторону, обласкать, очаровать – политика делается не только в кабинетах, она делается и в салонах.

Там создаются репутации в глазах света, венчают славой или губят насмешкой. Парижские салоны определяют мнение всей Европы... А бывает ли он в этих салонах?

Да и граф ли он? На лбу у него не написано... Мало ли их, самозваных маркизов, баронов, которые на поверку оказываются обыкновенными проходимцами, мошенниками.

Закрыв за собой дверь, возле которой стояли на часах кавалергарды, Сен-Жермен неторопливо пошел по гулкой пустой анфиладе к выходу из дворца.

Императрица яростно трясла колокольчик, но захлебывающийся, пронзительный звон его опять никто не услышал. Екатерина отшвырнула колокольчик, распахнула дверь в прихожую. Шкурин сидел в кресле, сложив руки на животе и неловко склонив голову набок, глаза его были закрыты... Екатерина подбежала к нему, запрокинула голову... Нет, он не был мертв лоб был теплым.

Ему стало трудно дышать с запрокинутой головой, императрица явственно услышала негромкий храп. Значит, он просто спал?.. Ах, подлец!.. Екатерина ударила его по щеке раз, другой – Шкурин не проснулся, изо всех сил затрясла его за плечи, он не проснулся. Екатерина бросилась к двери в зал и – остановилась... Она въявь представила, как гвардейцы вытаращат глаза при виде встрепанной, разъяренной императрицы, какие слухи поползут по дворцу, по всей столице, какие догадки и сплетни пойдут о ней и об этом графе, приведенном Шкуриным...

Гнев снова заклокотал в ней, она ударила Шкурина по лицу, дергала его за руки, за плечи, щипала с вывертом – Шкурин не просыпался. Придя в совершенное бешенство, императрица приподняла юбки и стала пинать его, норовя попасть носком туфли в самое чувствительное место – по кости голени. Шкурин страдальчески морщился, вздрагивал и – не просыпался.

Екатерина промахнулась, чтобы сохранить равновесие, выпрямилась и увидела, что в дверях спальной стоит Шарогородская и с ужасом наблюдает, как она избивает Шкурина. Екатерина пристыженно вспыхнула, от этого озлилась еще больше и отхлестала камеристку по щекам.

– Так вы слушите своей императриц? Никого нет на место... Этот скотьина спит, ты бегаешь делать амур с солдаты... Я вас... Вы мне... Я всех вас в крепость...

В Сибирь!

Шарогородская залилась слезами.

– Ваше величество... Матушка-государыня, помилосердствуйте, ваше величество! Я все время туточка, в опочивальне... Только что до ветру сбегала, вот и вся моя отлучка, вся вина, матушка-государыня...

ками?! И этот проклятый шарлатан, конечно, самозванец и авантюрист! Самый настоящий шарлатан! Что он тут плел, какого тумана напустил!.. Он и древний римлянин, и англичанин, чуть ли не Гога и Магога... Все враки! Бред сумасшедшего маньяка... Однако в этом бреду есть метода – сбить слушателя с толку, ошарашить так, чтобы тот перестал понимать, что правда, что ложь, где лево, где право... Только тут он не на такую напал! Она его сразу раскусила, вывела на чистую воду. Дураков он околпачивал своими фокусами, а ей показывать побоялся – понимал, что ее, философа на троне, провести не удастся. Вот и нес всякую галиматью про восточную мудрость... Но что ему было нужно? Зачем он приходил?.. Боже, он ведь про Орлова говорил... Или тоже все наврал?

Екатерина звякнула колокольчиком.

– Пошли часового за дежурны официр, – сказала она Шарогородской.

Офицера Екатерина ни о чем не спрашивала, лишь пытливым взглядом впилась в его лицо. Лицо капитана не выражало ничего, кроме готовности исполнить любое приказание.

– Пошли кого-нибудь из свои люди к Григорий Орлов, в дом Кнутсена.

– Слушаюсь, ваше величество.

– Пусть сам увидит Григорий Орлов, есть он или нет живой и здоровый.

– А что передать?

– Ничего. Вернуться и доложить.

Через две минуты вахмистр вышел из дворца и направился к Большой Морской.

Проводив графа, Домна Игнатьевна вернулась в спальню и, пригорюнившись, села возле кровати. Горестный испуг прошел, но тревога, страх за Григория остались. Она свято поверила Сен-Жермену, каждому его слову и не сомневалась, что все будет так, как тот сказал, – отлежится Григорий и проснется здоровым. Тревожило ее сознание собственной слабости и ничтожества, неумение и незнание, как противостоять силам, о сопротивлении которым нечего даже думать. Сам граф сказал, коли императрица дознается, нашлет своих лекарей, а те Григория непременно погубят. Ни у каких лекарей Домна никогда не лечилась, но и без графова предупреждения была твердо убеждена, что все они – душегубы.

Давеча из дворца целый день бегали: "Где Орлов, где Орлов?" спозаранку опять бегать зачнут, рано или поздно дознаются. И что ей тогда делать? Кто станет ее спрашивать, кто послушается?

Внезапно ее осенило, она поднялась и пошла в столовую.

Григорий дважды открывал при ней тайник, но она не приглядывалась, как он это делал, и теперь долго дергала, тыркала в разные стороны розетки на панели, пока не догадалась повернуть их. Дверь тайника бесшумно отворилась. Домна приготовила удобную постель в башне, потом разбудила Трофима.

Дюжий кучер Григория Орлова обладал всего тремя особенностями, зато были они из ряда вон выходящими:

он мог спать неограниченное время, никогда не удивлялся, ничего не спрашивал и не говорил, обходясь одними междометиями, да и те издавал лишь в случаях крайней необходимости.

– Возьми барина, неси за мной, – сказала Домна Игнатьевна.

Трофим сгреб закутанного в одеяло Орлова, тот застонал.

– Да тише ты, леший, не куль овса ворочаешь! – прикрикнула Домна Игнатьевна.

Трофим снес барина в башню, положил на топчан.

– Теперь подь сюда, – строго сказала Домна, когда они спустились вниз, и подвела его к углу, в котором из-за лампады печально выглядывал волоокий Христос. – Вот – крестись перед Спасителем, что никому про барина не скажешь, где он, что он... Ты ничего не видал, ничего не слыхал. Понял? Крестись, идол.

Трофим обмахнулся знамением, будто стряхнул с себя сор.

Домна поколебалась и решила для верности пустить в ход еще одно средство.

– Выпить хочешь?

В глазах Трофима мелькнула искорка оживления, и знающий его сказал бы, что Трофим просто запрыгал от радости. Он тронул усы заскорузлыми пальцами и произнес одну из самых длинных речей в своей жизни:

– Эт-та завсегда можно.

Он бережно осушил бокал, в который поместилось не менее трех чарок, выпятил нижнюю губу и обсосал усы.

– Подь на кухню, заешь там, что есть...

В кухне Трофим отрезал от каравая большую горбушку, круто посолил, но есть не стал, постоял, прислушиваясь, как из живота по всему телу распространяется приятное тепло, и пошел в конюшню. Злющий, кусачий жеребец Гнедой, почуяв хозяина, зафыркал и начал тыкаться бархатными губами, отыскивая его ладони.

– На, брат, эт-та, закусывай...

Вторую половину горбушки он отдал Дочке. Так повелось давно. В редких случаях, когда Трофиму выпадало счастье приложиться к чарке, он не заедал, чтобы не портить удовольствия, за него закусывали любимцы – Гнедой и Дочка. Всегда молчащий на людях, с ними он разговаривал, хотя и немногословно, но душевно, отдавая лошадям не растраченную на людей нежность. Они отвечали ему тем же. Жеребец снова просительно пофыркал.

– Ну, эт-та, разохотился... Скажи спасибо барину – – он повеселился, ты опохмелился... Й-эх, баре...

С этими словами Трофим растянулся на ворохе сена рядом с денником Гнедого и тут же уснул.

Домна Игнатьевна закрыла потайную дверь в дубовой панели и только успела прибрать в спальной, как в дверь громко, требовательно застучали.

– Кого еще нелегкая принесла в эту пору?.. Кто там?

– К капитану Орлову из дворца.

– Нету его. Дома нету.

– Велено проверить самолично.

– Нашел время. Днем приходи, а не ночью.

– Приказано немедля. Отвори дверь. Или позови главного из слуг.

– А я и есть главная. И не отворю, хоть из пушки стреляй.

– Ты пойми – я по высочайшему повелению!

– А почем я знаю? Может, ты лихой человек, грабитель какой?

– Вот дура-баба! Ты погляди в окошко – увидишь, какой я грабитель...

В мерцающем свете шандала появилась бравая фигура гвардейца.

– Погоди малость! – крикнула ему Домна.

Вояки в кирасах и касках нередко посещали Орлова, она понимала, что в такую форму грабитель не обрядится, и порадовалась, что успела укрыть Григория. Опаски ради Домна растолкала храпевшего на всю кухню Антипу. Орлов мелкую стать любил только в женщинах, и Антипа – кухонный мужик и слуга на все случаи – был рослым и дюжим, почти как Трофим, только молод и безус.

– Вставай, Антипушка! Ломится там какой-то человек, говорит, из дворца...

С трудом разодрав белесые ресницы, Антипа посмотрел на нее:

– Так чо? Прогнать, что ли?

– Со мной пойдем. Только на всякий случай возьми баринову саблю, что ли...

– Не, я лучше это... Способнее! – сказал Антипа и взял в углу увесистую кованую кочергу.

– Где Орлов? – крикнул обозленный вахмистр.

– Не ведаю. Барин слугам не сказывает, куда едет.

– Все равно – показывай покои. Приказано самолично проверить.

И они пошли по всем комнатам – впереди Домна с двусвечником, следом вахмистр, а за ним, не выпуская кочерги, шлепал босыми пятками Антипа. Он был на голову выше вахмистра, и, когда Антипово сопение слишком приближалось к его затылку, вахмистр опасливо косился на него через плечо. Обойдя дом, они вернулись в прихожую.

– Кладовки да кухни тоже проверять станешь, аи нет? – спросила Домна.

– Поговори еще, ведьма старая! – прокричал вахмистр. – Набаловали вас тут, чертей...

Он рванул входную дверь и с громом захлопнул ее за собой.

– Слава тебе господи! – перекрестилась Домна. – Иди досыпай, Антипушка.

Антипа зашлепал в кухню, а Домна заперла входную дверь и поднялась к Орлову. Григорий спокойно спал, не подозревая, что когда-то показавшийся ему смешным тайник господина Кнутсена во второй раз спас его от беды.

Выслушав рапорт вахмистра, императрица кивком отпустила его. Она этого жда-ла. Так и думала. Все – вранье, ложь, шарлатанство... Но что ему было нужно?

Зачем он приходил?

С тех пор как она начала думать о себе и своей судьбе, Екатерина не сказала и не сделала ничего, что не было бы ей приятно, полезно, выгодно, пусть и не сразу, непосредственно, а хотя бы косвенно и когда-то потом, и ей просто не приходило в голову, что у людей могут быть другие мотивы, поведение их может иметь иное объяснение. Теперь она терялась в догадках и не могла разгадать, какую цель преследовал этот человек, кто бы он ни был – настоящий граф или самозванец. Кто он – сторонник Петра? Но Петр мертв, никакие сторонники ему теперь не помогут. Чего же он хотел – отомстить? Он мог убить ее, но не тронул и пальцем. Однако кем бы он ни был, это враг. Коварный и опасный. Умный враг, и потому вдвойне опасный... Если он посмел так говорить с самой императрицей, то что же он будет говорить там?! Очернит, оклевещет ее на всю Европу... Нужно немедля...

А что – немедля? Кому сказать, кому поручить? Орловым нельзя: чем-то они обязаны этому проходимцу, да Григорий неведомо и где... А вдруг!.. Вдруг он Григория сам и погубил, а для отвода глаз явился, чтобы рассказать сказку о каком-то нападении? Боже, как может быть коварна человеческая натура!.. Нет, его нужно немедленно догнать, схватить и до всего допытаться!.. Кому же? Панину? Вельможный чистоплюй, сочинитель вздорных прожектов, бумажная душа... Разумовскому? Лукав и ленив. Князю Волконскому? Непроходимый болван – пока он что-то сообразит, того и след простынет... Барон Корф – шумная балаболка... А даже если бы кто-то из них годился – им нужно объяснить, значит, рассказать о том, как какой-то проходимец оскорблял, унижал императрицу. Немыслимо! Невозможно никому рассказать о том, что произошло, тот мерзавец прекрасно это понимал и даже бравировал...

Императрица с ужасом поняла, что, в сущности, ей не на кого опереться, она беззащитна. Верный Шкурин позволил себя чем-то отравить... А знать? Придворные болтуны, не способные действовать... Нужны не знатные бездельники, а пусть никому не известные, но готовые на все, безгранично преданные люди, которым не нужно ничего объяснять, достаточно приказать, чтобы они слепо повиновались. Только где их взять?.. А ведь были! Пустоголовому Петру они были не нужны – разогнал... Всего за полгода сколько вреда нанес державе и трону проклятый голштинский выродок!

Сменился караул во дворце, наступило утро, и беспробудно спавший Шкурин вдруг потянулся, застонал от боли и открыл глаза.

– Батюшки! – спохватился он. – Кажись, задремал?

– Задремал? Да ты дрых всю ночь! – сказала Шарогородская. – Теперь не знай, что и будет! Матушка-государыня просто ужас до чего осерчала!

– Господи! Как же это? Что ж ты меня не разбудила? – ужаснулся Шкурин.

– Добудишься, когда ты – как полено.

– Пропал... Совсем пропал! – прошептал побелевший Шкурин.

Из кабинета донесся звон колокольчика. Шарогородская скользнула в кабинет и тотчас вернулась.

– Иди на расправу...

Крестясь и прихрамывая, Шкурин пошел в кабинет.

Стоявшая у окна императрица обернулась. После бессонной ночи лицо ее пожелтело, под глазами были круги.

– Ну, скотьина... – процедила она сквозь зубы. – Что скажешь?

Шкурин грохнулся на колени.

– Прости, матушка-государыня! Сам не знаю... Не иначе, как сомлел с устатку...

– Сомлел?

Она подошла к нему, наотмашь ударила по щеке, по другой.

– Бей, матушка-государыня, бей, только смени гнев на милость! Сам не знаю, как это случилось.

– Ты напился, как последний свинья!

– Матушка! Да я в рот этого зелья не беру!.. Разве бы я посмел?

– А что тебе дал выпить этот граф?

Руки Шкурина опали.

– Какой граф, ваше величество?

– Которого ты ночью привел ко мне, сказал, что он от Орлова...

Глаза Шкурина округлились от удивления и страха. – Помилосердствуй, матушка-государыня, я никого не приводил... Не было никакого графа, ваше величество!

Екатерина отшатнулась.

– Ты еще хочешь лгать в свой оправданий?

– Матушка-государыня, как бы я посмел?! Может, на меня затмение какое нашло?.. Может, разумом помутился, только... Вот хоть руку на отсечение!

– – Плохой слуга отрубывают голова, а не рук!

По лицу Шкурина побежали слезы, он стукнулся лбом об пол, распластался, как перед иконой.

– Помилосердствуй, матушка-государыня! Хоть ради прежней службы помилуй... Я всю жизнь верой и правдой...

– Прошлый заслуг есть прошлый заслуг. Мне сейчас нужны верный слуга больше, чем прошлый...

– Казни, как пожелаешь, матушка, только не лишай своей милости...

– Я не буду тебя казнить, я буду делать тебе последний проверка. Мне спешно нужен человек. Очень верны, очень преданы человек для особый поручений... Не из гвардии, не из придворных. Если ты найдешь такой человек, я подумаю про твоя судьба...

Часа через три Шкурин опасливо постучал в кабинет.

Императрица была уже одета для малого приема, но утренний прием сегодня был отменен, Екатерина сидела над бумагами одна.

– Привел, ваше величество.

Екатерина кивнула. Шкурин втолкнул в кабинет старательно, но дурно одетого чиновника и закрыл за собой дверь. Чиновник неловко согнулся в поясном поклоне, потом выпрямился, но не до конца, а так и остался полусогнутым.

– Кто ты есть? – спросила Екатерина.

– Зряхов, ваше величество.

Он был бесцветен, как моль, и голос у него был тоже бесцветным, даже как бы тухлым.

– Что значит Зрьяхов?

– Фамилие мое такое – Зряхов, ваше величество.

– Дворянин?

– Никак нет, ваше величество, солдатский сын.

– Почему ты есть согнутый? Ты больной?

– Никак нет, ваше величество. Это от нашего ничтожества и счастья лицезреть ваше императорское величество.

– Ты чиновник? Где служил?

– Состоял подканцеляристом в Тайной розыскных дел канцелярии.

– А теперь где?

– По упразднении Тайной канцелярии оставлен при сохранении в секретности бумаг и архива оной бывой канцелярии.

– Ты умеешь держать язык за зубы?

– Как же-с, ваше величество! Этому мы обучены, ваше величество. Двенадцать годов безупречной службы в Тайной канцелярии!

– Когда человек не умеет держать язык за зубы, он может совсем терять свой язык. Ты меня понимаешь? Но я умею награждать верный слуга. Хороший награда бывает за хороший служба. Я хочу давать тебе особый поручений...

– Живота не пожалею, ваше величество!

– Я сейчас пишу записка к командир Невский полка.

Когда он будет прочитал, отдай записка Шкурин – он поедет с тобой. Деньги на прогоны и прочее тебе тоже передаст Шкурин. Подойди ближе, Зрьяхов...

5

Зряхов боялся людей. Он не был трусом в обиходном смысле слова и в критические минуты, какие бывают в жизни каждого человека, обнаруживал если не храбрость, то достаточную решительность. И между тем страх не покидал его ни на минуту. Страх не перед физическим насилием, хотя в пору детства и отрочества частенько случалось ему отведать "березовой каши", а затрещинам и подзатыльникам счету не велось. От младых ногтей душа его была уязвлена собственным ничтожеством. Отца, солдата астраханского полка, Зряхов не знал, ибо родитель при невыясненных обстоятельствах погиб где-то на Оренбургской линии. Никакого вспомоществования вдове с мальцом выдано не было, и она, сколько помнил Зряхов, все время для прокорма состояла где-нибудь в услужении.

Сетуя на горькую участь свою, она не лучшую предугадывала сыну и с детства внушала ему две главные заповеди сирых и обиженных судьбой смирение и повиновение.

Войдя в лета, Зряхов вполне постиг эту премудрость, отчасти благодаря внушениям матушки, главным же образом, на собственном опыте. Вокруг жили люди, и каждый имел вес и значение сообразно положению, заслугам, богатству или – где-то уже совсем в поднебесье – знатности... Но даже и не знатные, не богатые, каждый был на особицу: тот мастеровит, тот силен и ловок, тот красив или голосист, на худой конец– – хитер и оборотист. Словом, обо всех можно было сказать, кто есть кто. Зряхов был никто. Никаких талантов, примечательных способностей или качеств у него не обнаружилось, бесцветная внешность и тухлый голос отнюдь не привлекали к нему сердца окружающих, и даже не со зла, а так, походя, ненароком, они то и дело давали ему понять, сколь он ничтожен, снова и снова уязвляя и без того уязвленную душу Зряхова.

Так и сникнуть бы Зряхову в жалкой своей неизвестности, если бы в свое время преславной памяти государь император Петр Алексеевич не учредил сословия солдатских жен и детей. Сословие было хотя и многочисленное, но несколько странное. Ну что такое солдатский сын? Ни пава, ни ворона, никаких особых прав или привилеев.

Кроме одной – солдатских детей в первую очередь принимали в гарнизонные при полках школы. Приняли и Зряхова. Здесь он полною мерою узнал, сколь горек труд учения, но сладости плодов его вкусить не смог. В гарнизонной школе сначала учили грамоте, а потом по способностям – фортификации, артиллерии или какому-нибудь ремеслу, для военного дела полезному плотничьему, кузнечному и прочим. По мысли Петра, школы эти должны были готовить для войска низовые, так сказать, технические кадры. В школе Зряхов во всю силу применял внушенные матушкой добродетели – смирение и повиновение, но прибавил к ним и третью – старание. Однако ни одна из них и все вместе не помогли. Грамоте Зряхов научился, но далее, несмотря на порку, никаких способностей к военным наукам не оказал, к рукомеслу же был способен еще менее ввиду крайней мозглявости и хилости.

По той же причине его не взяли и в солдаты, хотя тогда лошадей для службы отбирали не в пример придирчивее, чем рекрутов.

Какое-то время Зряхов недорослем сидел на шее у матушки, она же, заливаясь горючими слезами, валялась в ногах у своих благодетелей – мелких чиновников, вымаливая милости и покровительства для незадачливого сына. Вымолила. Приняли Зряхова служителем в Тайную розыскных дел канцелярию. Все важные пакеты отправлялись особыми курьерами, а Зряхов за несколько целковых в год был, в сущности, на посылках и в услужении копиистов и подканцеляристов. На службе помыкали им кто и как хотел, но дома и по соседству отношение к нему изменилось. О том, чем он на службе занят, Зряхов никому не сказывал, но помянуть место службы случая не упускал, и его уже не задирали, не шпыняли, не вышучивали на каждом шагу, а потом стали относиться если не с почтением, то с опаскою. И Зряхов понял, что это враки, будто не место красит человека, а человек красит место.

Место зряховской службы не украшало, оно устрашало!

А это как раз и было тем, в чем так нуждался Зряхов – заслоном, защитой от ухмылок, издевок и поношений.

Уразумев это, Зряхов не просто усердствовал, а прямо из кожи лез, дабы в службе той укрепиться и, сколь возможно, продвинуться. В гарнизонной школе его обучили грамоте, до сих пор пользы от того не было никакой склонности читать Зряхов не имел, да и читать было нечего, писать же вовсе надобности не возникало.

Но здесь он увидел, сколь могущественным, можно сказать, всесильным является нехитрый инструмент, сделанный из маховых гусиных перьев. На остро заточенном кончике его висели не только покой или полная разруха человеков, но самые их судьбы и даже жизнь!..

По обязанности служителя Зряхов подбирал в канцелярии измятые, испорченные листы бумаги, но не выбрасывал их, а тщательно разглаживал и, как только выдавалась свободная минутка, принимался за писание. Сопя и потея от усердия, он переписывал десятки раз одно и то же, взяв себе за образец почерк лучшего копииста, который скорописью своей радовал сердца начальства и вызывал зависть у товарищей. Через какое-то время он так набил руку, что, хотя совершенства не достиг и учителя не превзошел, писать стал преизрядно. Заметив таковую его страсть к писанию, копиисты, которые не видели в работе своей ничего, кроме скуки, стали давать ему для множения всякого рода запросы и предписания, поначалу пустяковые, потом все серьезнее и пространнее. Зряхов сладостно корпел над ними, не щадя ни сил, ни времени, которое, кстати сказать, помимо этого корпения, не знал, куда и девать – развлечений он страшился, а друзей не имел. Не удивительно, что таковое его усердие начальством было замечено, и при первой открывшейся вакансии Зряхова произвели в копиисты, а с течением времени и в подканцеляристы.