Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Анюта нежданному гостю так обрадовалась, что, будь она в силах поднять здоровенного верзилу, носила бы его на руках и тетешкала, прижимая к груди, но сделать этого, конечно, не могла и нежнейшей повиликою вилась вкруг него да ворковала, аки горлинка. Отдыхая не столько телом, сколько душою, Григорий провел у вдовушки не часок-другой, как собирался, а засиделся до ночи. Он заспешил уходить, потому как во дворце его давно небось хватились, могли поднять тревогу, и чем дольше затягивалось отсутствие, тем труднее было бы его объяснить.

При всей своей легкости в мыслях и поступках Григорий был не очень ловок врать. Он умел держать язык за за зубами в деле серьезном и важном, как недавний заговор, вполне натурально притворялся и лицемерил, когда в том случалась надобность, но в быту, личных отношениях врать не любил и не умел, а когда пытался это делать, быстро запутывался. Негде правду деть уже став близок с Екатериной, он не хранил ей святой верности и про себя не видел в том ничего зазорного и предосудительного. Прежде, когда встречались они не часто, скрывать грешки такого рода было довольно легко. Однако уже и тогда, запропав однажды недели на три, он оправдывался так нескладно, что Екатерина, которая молча слушала и только, слегка прищурясь, смотрела на него, сказала:

– Есть такой руски пословиц: понравился кувшин за водой ходить – там ему будут шею ломать...

– Ну что ты, Катя! – засмеялся Григорий. – Совсем не так! "Повадился кувшин по воду ходить – там ему и голову сломить". Вот как говорить надо!

– Пословиц – не есть вашный. Вашный есть легкомыслии, который может приводить человека плохой конец.

Теперь ее глаза смотрели мимо Григория и не выражали ничего. Они отражали свет, а не то, что было где-то там, за радужной оболочкой глаз. И Григорий вдруг снова почувствовал скованность, как в первые дни знакомства его, армейского поручика, с ее высочеством великой княгиней.

Эпизод этот ушел в прошлое, его заслонили иные происшествия быстротекущих дней, но саднящая царапина воспоминаний нет-нет да и давала себя знать. Теперь, когда вся жизнь Григория была связана с двором и они расставались с императрицей лишь на считанные часы, надлежало быть много осторожнее.

Сияя от счастья и заливаясь слезами огорчения от внезапной и бог весть сколь долгой разлуки, вдовушка проводила его до ворот, и Орлов мимо церкви Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы зашагал к Фонтанке.

Путь предстоял немалый, и проделать его нужно было пешком, так как на улице не то что коляски – не было живой души. Темна была не только сама улица, но и окна домов. Запершись на все запоры от лихих людей, петербуржец рано укладывался спать. Только возле домов знатных господ стояли кареты гостей, а окна домов сияли огнями. Здесь, за Фонтанкою, знатные господа не жили, и лишь изредка за оконной занавеской угадывалось мерцание лампады перед иконами.

Перейдя мост, Григорий почувствовал некоторую нужду и, хотя вокруг никого не было, прилику ради отошел к поленнице. Бесконечные вереницы этих поленниц тянулись вдоль всего берега Фонтанки. Другого топлива, кроме дров, Санкт-Петербург не знал, за долгую промозглую зиму пожирал их во множестве, а потому с весны шли и шли сверху по Неве беспалубные барки с дровами. Построенные на деревянных гвоздях, такие барки могли плыть только по течению, да и то один раз.

После того как они доставляли свой груз, их разбирали и тоже обращали в дрова. И здесь, скрытые от глаз поленницами, несколько таких барок стояло бортами к ИЛИСТОМУ берегу и дожидалось своей участи.

Приводя себя в порядок, Орлов вдруг услышал голос, показавшийся знакомым. Однако кто из знакомых ему людей мог тут оказаться, да еще в такую пору? Уж не выслеживают ли, дабы потом донести о его похождениях и подлым наветом этим опозорить и погубить?

Орлов пригнулся и, крадучись за поленницами, пошел на голос. Он доносился по воде с одной из барок. Скрытый дровами, Орлов подошел почти к самым сходням, осторожно выглянул, и теперь голос слышел был ясно, отчетливо, Григорий тотчас вспомнил, узнал его: так глуховато, будто с натугой выталкивая слова, говорил бродяга и еретик, который назвался Саввой. Григорий хотел было сразу броситься и схватить крамольника, но пересилил себя и слушался.

– ...а про это я вам так скажу, – говорил кому-то Савва. – Когда Ной после всемирного потопу вышел из Ковчега, были у него три сына – Сим, Хам, Иафет.

И господь сказал им: плодитесь и размножайтесь, наполняйте землю и владейте ею. От них пошел весь род человеческий, и все были равны перед господом. Только вскорости обнаружились среди людей хитроныры, которые где посулами, где страшением заставили других на себя хрип гнуть. А потом и вовсе повернули так, будто идет это от Священного писания и даже на иконах зачали малевать: вот-де, мол, Сим – он молится за всея, Иафет, тот стражается за всея, а Хам – трудится за всея...

Стало-ть, попы и монахи – Симовы дети, дворяне – Иафетовы, ну, а весь прочий народ – Хамово отродье...

А это есть богомерзкая лжа и корень всей неправды жизни!.. И вот государь наш, Петр Федорыч, просветленный умом и добротою сердца, порешил все хрестьянство вызволить из горькой его неволи...

Каждое слово Саввы подмывало Орлова броситься на барку, но, сжимая кулаки и сцепив зубы до боли в скулах, он заставлял себя слушать дальше.

– Только сделать этого вдруг было не мочно. Он-то один, а дворян много, все пушки, деньги и весь припас – у них. Ну, а каков есть барин – сами знаете...

– Да уж этого Фоку знаем и сзади и сбоку! – подтвердил чей-то голос.

– Ну вот. Попервах государь воспретил "слово и дело", рассеял стаю волчищ Тайной канцелярии, потому как волчища эти и есть главная подпора дворянского своеволия. А потом выдал он манифест про дворянскую вольность.

– Али у них воли мало? – отозвался тот же голос. – В крепости-то не они, а мужики.

– Верна! – согласился Савва. – Только ты раскинь мозгами своими и вникни в мудрость государеву. Объяви он вдруг вольность хрестьянам, баре бы его враз укокошили, и дело с концом. И потому замыслил он произвести все издаля. Ведь нашего брата как закабалили? Баре, мол, служат, стражаются за всея – им себя как прокормить?

И для того приставили к ним мужиков – барин, мол, на державу хрип гнет, значит, мужик должон на барина...

И вот, значит, объявляет он дворянам вольность. А в чем та вольность? Хошь служи, хошь нет, никто тебя не заставляет. А коли барин служить не должон, почто его мужикам на своем горбу держать? Теперь смикитил? Вот то-то!.. Хитро государь это дело измыслил! Однако спроворить его не просто, потому он один, а бар много. На кого ему обнадежиться? Только на мужика, который в барской неволе бьется. И задумал Петр Федорыч провести искус нашему брату. Кликнул клич – все имушшество коло дворца бери кто хошь... Да вы небось сами там были?

– Я был, – сказал еще кто-то. – Ташшить мне некуда, я только ломал...

– Не в том суть! – продолжал Савва. – Я, каюсь, поначалу тоже мудрости государевой не постиг. Думал, суета стяжания народ гонит. АН нет! Это государь поверку делал – как, мол, отзовется народ на государев клич?

Отозвался лучше некуда – подчистую все размели. Что из того следует? А следует то, что, в случае чего, кликнет снова клич государь, и честной народ не то что бросовое имушшество, а все как есть разворотит... И, глядя на то, Петр Федорыч вельми радовался. Радость государеву я сам видал. Издаля, конечно... Обнадежившись в народе, и зачал государь освобождать крестьян. Попервах – монастырских...

– Так это, говорят, потому как он против православной веры и святых обителей.

– Кто говорит – попы да монахи? Они, знамо дело, взвилися. А обители, они те же грабители. Я в Невском был и на погребении, да и раньше потолокся, со служками словом перекинулся. Известно – у служки всегда ушки на макушке. Так вот служка келаря слыхал, как тот говорил митрополиту, что за Невской обителью двадцать пять тыщ хрестьян состоит. Вы только вникните, братцы, двадцать пять тыщ! Это ж одних мужиков, бабы с ребятишками не в счет... А сколько их, обителей?.. Так вот Петр Федорыч назначил им жалованье на прокорм, а всех мужиков забрал в свое державство. Ну, какое это державство? Мужик как был при земле, так и остался, только стал он теперь вольной – не на монастырь хрип гнет, а для себя старается. Знамо дело, подать платить надо – государю императору тоже пить-есть требуется и войско содержать надобно, на случай, если турка воевать. Тут дворяне и смекнули: начал император с монастырей, вскорости доберется до них, и порешили его извести...

– Так уж извели, – сказал кто-то, – давно ли похороны были?

– АН нет! – глухой голос Саввы надрывно зазвенел. – Похоронили, да не его! Государь про тот сговор прослышал и скрылся в неизвестности. Тогда они взяли какого-то покойничка, обрядили в императорский мундер да поскорей в землю его. Чтобы народ не разглядел, правды не доискался. Это я вам в точности говорю! Императора, хоть издаля, я сам видал – он худ и ликом бел, аки мука. А этот был весь вспухлый и черен, как аспид.

– Почто ж было другого-то хоронить?

– Эка ты бестолковый какой! Чтобы видимость была, будто все по закону. Император-де помер, замест него жена царствовать будет... Ну, я так располагаю, царствовать ей недолго. Соберет Петр Федорыч верных людей, кликнет народу клич и объявится. Уж он себя окажет!

Всех к ответу представит! И немку эту приблудную, и всех ее прихвостней...

Григорий выскочил из-за поленницы, по хлябающим сходням взбежал на баржу, прыгнул вниз и схватил за грудки Савву.

– Ну, вор, – в бешенстве прорычал Григорий сквозь зубы, – теперь не спрячешься! Мало что еретик, ты еще бунтовать против государыни?!

– Не трожь, барин! – угрожающе сказали за его спиной. – Слышь, отпусти странника!

Орлов обернулся – перед ним стояла стена набычившихся крючников.

Все неисчислимое множество товаров и грузов, что шли в Петербург и из Петербурга, поднимали, ворочали руками, переносили на своих хребтах грузчики. Единственным орудием грузчика был кованый железный крюк, которым цепляли многопудовые рогожные кули с товарами, почему грузчиков и стали называть крючниками.

Работа была погибельной, кормление – лишь бы живу быть: по все дни хлебная тюря на воде и только по праздникам – с квасом. Слабые здесь помирали наперегонки, кто выживал, становился трехжильным. Толпа этих ссутуленных тяжестями людей обступила Орлова и, как клешнями, угрожающе ворочала своими заскорузлыми ручищами. Григорий не испугался угрозы. Ему ли, вояке, бывалому и в драках, не раз одолевавшему один на один медведя, бояться какого-то подлого сброда?!

– Прочь, скоты! Я вас всех... – закричал он и выхватил шпагу.

Шпага булькнула где-то за бортом, а крючники взяли Орлова в кулаки. Они не кричали и не лаялись, слышались только натужное сопение и глухие удары, будто на току цепы молотили недосушенный в овине сноп.

От смерти Григория спасло только то, что крючников было много – они мешали друг другу размахнуться и садануть во всю силу. И Савва. Он метался позади сгрудившихся тел, горестно бил себя по полам гуньки и взывал:

– Ну будя, будя, робяты!.. Не губите душу христианскую!..

Крючники его не слушали и продолжали молотить.

Но когда Орлов упал, Савва закричал:

– Тады убивайте и меня, окаянные!

Он прорвался в кольцо и упал тоже, прикрывая собой Орлова. Крючники отступились.

– Эх вы, ироды! Рази так-то можно? – с трудом поднимаясь, сказал Савва. – Вовсе остервенели, дьяволы...

– Куды его теперь?

– А за борт – и концы в воду!

– Да вы что, душегубы?! Как можно?.. Снесите на бережок, и Христос с ним... Может, отлежится ишшо...

За руки и за ноги крючники сволокли неподвижное тело на берег и бросили среди поленниц. Через какое-то время Орлов очнулся, но подняться на ноги не смог. Тогда он пополз, чтобы выбраться из поленниц, почувствовал под руками твердую тропу, снова попытался встать и потерял сознание.

Сен-Жермен тщательно ощупал его конечности, помял пальцами грудь и живот. Орлов кряхтел и морщился, крепясь, чтобы не застонать.

В дверь постучали. Слуга подал Сен-Жермену небольшой саквояж зеленого сафьяна.

– Избили вас основательно, – сказал граф, – но переломов нет. Оботрите его мокрым полотенцем, Домна Игнатьевна, потом другим разотрите досуха. Вот вам мазь, смажьте все кровоподтеки, да, пожалуй, все тело, раз его так разукрасили. Лицо я сам смажу.

– Сильно мне портрет попортили? – стесненно спросил Григорий.

– Ничего страшного, – еле заметно улыбнулся граф. – От этой мази опухоль к утру спадет, а через день никаких следов не останется, будете прежним красавцем.

Только больше в драки не ввязывайтесь – я завтра уезжаю, а ваши лекари умеют лишь пускать кровь и тем отнимать у больных последние силы.

– Как, уже завтра? – Григорий попытался приподняться и, застонав, рухнул обратно. – Отчего так спешно?

– Пора, мой друг, я и так здесь засиделся.

– Как мне вас благодарить за все?!

– Вам не за что меня благодарить, Грегуар. Все, чего желали, вы совершили сами, без моего участия.

– А ваши советы?

– Какие пустяки! Любой беспристрастный наблюдатель мог сказать вам то же самое.

– Вы всегда так – не хотите даже слушать о благодарности. А сколь я, мы все вам обязаны!

– Оставим этот разговор. Нельзя ли у вас, Домна Игнатьевна, попросить воды?.. Да, этого бокала вполне достаточно.

Сен-Жермен достал из саквояжа коробочку. В коробочке, обложенной изнутри черным бархатом, лежал нефритовый флакончик. От нескольких капель густой темной жидкости в комнате распространился странный пряный аромат, вода в бокале мгновенно стала рубиновой, как сок граната, грани бокала засветились.

– Выпейте. Это слегка горчит, однако вполне терпимо. Вот так! Минут через десять вы заснете и спать будете долго. Может быть, целые сутки. Зато проснетесь здоровым. Только при одном условии, Домна Игнатьевна, ни под каким видом никого к нему не допускайте. Если его разбудят, это может ослабить действие лекарства.

– Уж будь покоен, батюшка граф, – костьми лягу!..

– Я знаю, на вас можно положиться. Ну что же, Грегуар, прощайте, желаю вам счастья.

– Саго padre, благодетель мой... я... мы... Я никогда... Я всю жизнь буду помнить, что счастьем своим обязан вам.

– Полно, Грегуар! Счастье свое человек создает сам, а вот несчастья ему помогают складывать и другие...

Если бы все зависело от меня, я желал бы вам несколько иного счастья, но это уже дело вкуса...

Орлов порывался что-то сказать, открывал рот, тут же его закрывал и наконец проговорил:

– Простите меня, саго padre... Я хотел просить вас...

Не смею и все-таки должен... Я, почитай, сутки не был во дворце. Там небось хватились, спрашивают...

– Давеча Алешка прибегал, везде тебя ищут, – сказала Домна.

– Вот видите – императрица беспокоится... А мне, кроме вас, просить некого... Не мамушку ж туда посылать или лакея?.. А вас, как ни поздно, все одно примут, если сказать, что от меня...

Орлов умоляюще смотрел на Сен-Жермена, тот не отводил взгляда от окна и молчал.

– Напрасно, – сказал он, поворачиваясь, – напрасно вы беспокоитесь об императрице, она много хладнокровнее, чем вы думаете, и ради нее я бы не поехал. Но я поеду, так как беспокоюсь о вас – вас могут разыскать.

Остановить императрицу не сможет даже Домна Игнатьевна, она нашлет своих лекарей, и те своим невежеством доделают то, что не сумели напавшие на вас... Я поеду, – сказал он, вставая, – хотя не жду от этого визита ничего хорошего. Нет, пожалуйста, не благодарите меня, – остановил он Орлова, порывавшегося что-то сказать, – считайте, что я делаю это просто из тщеславия: не хочу, чтобы невежды испортили мою работу, – улыбнулся он. – На прощание, Грегуар, один совет. Когда на вас действительно нападут грабители и вы не сможете их одолеть, лучше сохранить жизнь, чем несколько монет. Тем более, что, убив вас, они все равно очистят ваши карманы.

– Саго padre, – еле шевеля непослушными губами, проговорил Орлов. Лекарство начало действовать, и каждое слово давалось ему все с большим трудом. – Я не хотел... мне стыдно было... Во всем виноват...

Губы его перестали шевелиться, веки опустились, он вздохнул и затих.

– Заснул, – сказал Сен-Жермен. – Вот и прекрасно!..

Прощайте, Домна Игнатьевна, знакомство с вами доставило мне истинное удовольствие.

– Спаси тебя Христос, батюшка, – сказала Домна, которая, будто молясь, все время прижимала руки к груди и не сводила с него глаз.

– Прежде чем выбрасывать изорванный мундир Грегуара, не забудьте вынуть деньги из карманов, – сказал Сен-Жермен, направляясь к двери.

Домна послушно покивала и схватила подсвечник, чтобы проводить графа. Так она и вышла с подсвечником на крыльцо. Кучер подобрал вожжи, дернул их, и карета покатила в сторону дворца. Часть дворца была отсюда видна окна там были залиты светом, у подъезда горели смоляные плошки. Домна перекрестила удаляющуюся карету и ушла в дом.

4

– Наконец-то! – сказал дежурный офицер. – Все прямо с ног сбились, разыскивая... Пожалуйте за мной, сударь.

Последние посетители уже покинули дворец, и они шли по пустой анфиладе парадных комнат. Люстры были погашены, только по углам в канделябрах горели свечи.

У двери в личные покои императрицы стояли на часах два кавалергарда в сверкающих кирасах и в касках с плюмажами. Дежурный офицер постучал в дверь. Граф остановился в нескольких шагах, рассматривая гвардейцев. Дверь приоткрыл Шкурин.

– Их величество еще не почивают? – спросил

офицер.

– Никак нет, их величество изволят пребывание иметь у себя в кабинете.

– Доложи, что господин... что граф Сен-Жермен, – поправился офицер, приехал по поручению капитана Орлова.

Шкурин радостно всплеснул руками и тут же изогнулся в поклоне.

– Сей минут! Сей минут!

– Пожалте, ваше сиятельство, – снова открывая дверь, изогнулся Шкурин. – Приказано просить немедля.

Дежурный офицер козырнул графу и зашагал обратно.

– Слава тебе господи! – бормотал про себя Шкурин, прикрывая за графом дверь. – Нашелся наш Григорей Григорьич...

– Нашелся, нашелся, – сказал по-русски Сен-Жермен, оборачиваясь к нему. – А вы, значит, и есть Шкурин?

– Так точно, ваше сия... – начал Шкурнн, но не окончил, а внезапно и неудержимо зевнул во весь рот.

Так судорожно, во всю пасть зевают вдруг собаки, приведенные в недоумение.

– Виноват, ваше сиятельство! – Лакей с опозданием прикрыл рукою рот.

– Устали, Шкурин? – участливо сказал Сен-Жермен. – Вы должны отдохнуть. Доложите обо мне, а потом сядьте в кресло и отдохните.

– Не смею-с, – почему-то шепотом ответил Шкурин.

– Отдохните, непременно отдохните, Шкурин.

Вы ведь так устали!

– Слушаюсь, ваше сиятельство! Повинуюсь, ваше сиятельство, – все так же шепотом ответил Шкурин.

Он постучал в дверь кабинета и, открыв ее, доложил:

– Граф Сен-Жермен, ваше величество.

Прикрыв за графом дверь, Шкурин нерешительно подошел к креслу, растерянно оглянулся по сторонам, челюсти его снова разодрала судорожная позевота. Он присел на краешек кресла, потом сел глубже, умостился поудобнее.

– Говорите! Говорите же скорее, граф, где Орлов.

Почему он исчез?

– Час назад солдаты принесли Грегуара домой. Он был без сознания. Пикет нашел его, жестоко избитого, где-то на берегу Фонтанки.

– Кто? Кто посмел?!

– Неизвестно. Он не мог рассказать подробностей.

Должно быть, напавших было много, если они одолели такого Геркулеса.

– Почему же его не привезли сюда, во дворец?

– Грегуар не хотел волновать ваше величество.

А теперь ему необходим полный покой.

– Я сейчас же пошлю к нему своих медиков!

Екатерина протянула руку к колокольчику.

– Нет, ваше величество, прошу вас этого не делать.

Я оказал ему необходимую помощь. Вмешательство медиков причинит только вред.

– Как могут медики причинить вред?

– Могут. Через сутки, самое большее – через двое Грегуар будет здоров. Если медики своими снадобьями не помешают действию моего лекарства.

– Разве вы медик?

– Нет. Но во время путешествий я приобрел некоторые познания и проверял их даже в более тяжелых случаях.

– И вы так уверены, что Орлов действительно вскоре будет здоров?

– Совершенно уверен. Так же, как и в том, что врачи повредят ему.

– Ну что ж, пусть будет по-вашему... Благодарю вас, граф, за все, что вы сделали, и за то, что успокоили меня. – Сен-Жермен поклонился. – Но я еще не отпускаю вас! Мне рассказывали о вас, и я хочу знать от вас самих... Говорят, вы чуть ли не творите чудеса?

– Вам сказали неправду, ваше величество. Я не делаю чудес.

– Тогда как это называется? Манипуляции? Фокусы?

– Разве я похож на ярмарочного фигляра, фокусами забавляющего зевак? Я показывал друзьям опыты, свидетельствующие способности человека, которых европейцы не знают.

– А где вы узнали о них?

– На Востоке, ваше величество.

– Что дикий Восток может дать просвещенной Европе?

– Чаще всего люди считают диким непонятное и недоступное им. У Востока, быть может, больше оснований с презрением отворачиваться от варварского Запада.

– Уж не считаете ли вы варварами современных ученых и философов? Я преклоняюсь перед ними.

– Это прекрасно, ваше величество, но – увы! – не мешает им быть в известном смысле варварами... Они накопили большие познания в некоторых областях, но утратили главное. В Элладе мысль древнего эллина была бесстрашно устремлена на самое важное для него – на человека. Мудрость Эллады лапидарно выразила надпись в Дельфийском храме – "Познай самого себя".

Греки и римляне многого достигли, но потом пришло христианство и преградило дорогу человеческой мысли.

– То есть как?

– Христианство объявило, что все от бога и для бога. Если так, нечего искать и не о чем думать. Нужно и можно только верить.

– Вы говорите так, будто сами не христианин.

– Я знаю слишком много религий, чтобы отдавать предпочтение одной.

– Вы начинаете пугать меня, граф. Совсем не иметь религии? Это... это...

– Вы не столь пугливы, ваше величество. Ведь вы не побоялись сменить одну религию на другую, чтобы стать супругой будущего императора?

– Это совсем другое! Того требовали интересы державы, политики...

– Значит, по-вашему, есть что-то, что выше и сильнее религии? Так думаю и я, только мы говорим о разных вещах.

– Но я осталась христианкой! А вы так отзываетесь о христианстве... За такие речи, граф, инквизиция сожгла бы вас на костре.

– Возможно. Но во времена инквизиции я жил на Востоке и лишь изредка появлялся в Европе. К тому же, инквизиция в Европе была не везде – Польша, например, не знала ее.

– Что такое вы говорите, граф? Вы жили во времена инквизиции? Для шутки это недостаточно остроумно, а для сказки... Я вышла из возраста, когда верят сказкам.

– Я не могу требовать, чтобы вы мне поверили, ваше величество, и не рассчитываю, что поверите, но это – так.

– Сколько же вам лет – пятьдесят или пятьсот? – с тонкой иронией улыбнулась Екатерина.

– Больше, ваше величество, много больше.

– Ну знаете, это уже похоже...

– На шарлатанство, хотите вы сказать? Как будет вам угодно.

– Мое мнение для вас ничего не значит?

– Нет, почему же? Просто оно ничего не может изменить... Вам угодно, чтобы я продолжал?

На скулах Екатерины загорелся румянец.

– Продолжайте, продолжайте...

– Христианство преградило в Европе дорогу мысли, но мысль нельзя остановить, и она пошла обходными путями. Постижение человека стало невозможным, ученые обратились к окружающему. Покинув языческих богов, они создали себе новых – Число и Меру, стали признавать истиной только то, что можно измерить и сосчитать. На этом пути они совершили много открытий и изобретений, сделают их еще больше, но рано или поздно зайдут в тупик. Знать больше не означает знать глубже, подсчет и постижение – совсем не одно и то же.

Каким числом можно измерить страх смерти? На каких весах взвесить любовь матери к ребенку? В какую формулу уложить прозрение гения?.. Восточная мудрость мало интересовалась окружающим, ее внимание было обращено на человека, его способности и возможности. И на Востоке мудрецы приобрели власть над телом и духом, о какой в Европе не знают.

– Прямо какие-то Гога и Магога, – иронически улыбнулась императрица.

– Библейский Гога был царем. Мудрых не привлекает ни власть, ни богатство.

– И много там таких мудрецов?

– Мудрых всегда немного.

– А почему о них не знают в Европе?

– По невежеству. Предрассудки ученых ничем не лучше предрассудков церковнослужителей.

– Откуда же эти ваши мудрецы черпают свою мудрость, власть над телом и духом? Вступают в союз с демонами?

– Демоны, черти, джинны существуют в сказках.

Человек сильнее сказок – он их создает.

– Но чем же занимаются, в конце концов, ваши мудрецы? Творят чудеса?

– Чудеса принадлежат сказке. Сказки в действии на Востоке показывают некоторые факиры. Это и есть то, что вы называете фокусами, ваше величество.

– А вы? Что показывали вы?

– Несколько опытов, обнаруживающих силу человеческого духа.

– Боже мой, говорите вы как будто ясно и вместе с тем так туманно... Разве нельзя это объяснить какнибудь нагляднее и проще? Говорят, все гениальное просто.

– Гениальность – всплеск волны. Но волны бывают только на поверхности. Мудрость бездонна.

– Должно быть, я слишком начиталась европейских философов, чтобы постичь восточную мудрость. Мне, как Фоме неверному, нужно увидеть самой и даже пощупать...

Почему вы не показали свои опыты нам, при дворе?

– Вам было не до моих манипуляций, ваше величество.

Екатерина испытующе посмотрела на Сен-Жермена, но в лице его не было ни тени усмешки или иронии.

– Теперь я смогла бы выбрать время.

– Очень сожалею, ваше величество, но это невозможно. На рассвете я уезжаю.

– А если я попрошу вас задержаться?

– Я принесу глубочайшие извинения и – уеду.

В Париже меня ждут неотложные дела.

Екатерина прикусила губу.

– Я считала французов более галантными.

– Я не называл себя французом.

– Кто же вы?

– Правильнее всего сказать, что у меня нет национальности.

– У каждого человека есть национальность.

– У меня их много. В древней Элладе я был эллином, в Риме – римлянином, во времена Шекспира – англичанином...

Екатерина переменилась в лице.

– Не пугайтесь, ваше величество, я – не сумасшедший. Считайте сказанное шуткой.

– Вы странно шутите, граф, – опасливо присматриваясь к нему, сказала Екатерина. – Ну хорошо, оставим это... Вы возвращаетесь в Париж. Как бы я хотела побывать там! О нем так много рассказывала моя гувернанткафранцуженка.

– Вот почему вы так свободно говорите по-французски?

– Этим я обязана госпоже Кардель. И – чтению...

Много бы я дала, чтобы увидеть своих кумиров-философов. К сожалению, такое путешествие исключается моим положением. Со стороны оно может казаться привлекательным – увы! – я стала теперь царственной пленницей. Так что вы можете посочувствовать мне, граф...

Екатерина взглянула на Сен-Жермена, но тот сочувствия не проявил.

– У меня есть и более грустный повод желать поездки в Париж. Даже долг. Там умерла моя мать...

– Да. Я знавал вашу матушку, бывал в ее салоне.

Герцогиня была незаурядной женщиной, только ее исключительная энергия так и не нашла себе применения.

И конец ее был печален – она умерла в нужде.

– Вы хотите сказать – в долгах? – вспыхнула Екатерина. – Я заплатила ее долги.

– После смерти герцогини. Это было полезно уже только вам, но не ей.

– Вы говорите дерзости, граф, – сухо сказала Екатерина, – но я объясняю их незнанием. В то время я находилась в полной зависимости от императрицы Елизаветы, а она не была щедра по отношению ко мне.

– Сожалею, ваше величество, что коснулся столь щекотливого дела. Чтобы снова не совершить оплошности, разрешите мне откланяться?

– Подождите, граф, я хочу задать вам еще один вопрос... Вы покидаете Россию. Какие впечатления вы увозите с собой?

– Довольно пестрые, ваше величество.

– А именно?

– Я предпочел бы не говорить о них. И что вам до мнения частного лица? При вашем дворе столько иностранных послов. Их мнение важнее.

– Официальное мнение не всегда диктуется впечатлениями, его чаще определяет политика. Частное лицо может быть беспристрастнее. Вы светский человек и, как очевидец, можете повлиять на общественное мнение.

– Я не собираюсь влиять на общественное мнение.

– Но вы бываете в салонах и при дворе, не так ли? – Граф поклонился. Не станете же вы молчать, если вас спросят об увиденном? Так вот представьте, что вы сейчас в каком-либо парижском салоне и рассказываете о своем путешествии в далекую Россию...

– Парижские салоны, ваше величество, не охраняются снаружи и внутри вооруженными до зубов гвардейцами.

– Вы их боитесь?

– Я ничего не боюсь, ваше величество. Просто сказанное мною снова может вызвать ваше неудовольствие – без надобности для меня и без пользы для вас.

– О, тогда тем более мне следует услышать, что вам не понравилось в России. Императрица должна знать, что не нравится иностранцу в ее державе.

– России я не знаю и имел в виду не державу, а лишь события минувшего месяца в Петербурге.

– Говорите, граф, говорите! Мне очень важно знать это. И не бойтесь огорчить меня – я готова выслушать самую горькую правду, – сказала Екатерина и улыбнулась милостиво и поощрительно.

– Когда повелители говорят, что они готовы выслушать самую горькую правду, это означает, что они с удовольствием выслушают любую неправду, лишь бы она была приятной.

– Вот вы снова сказали дерзость. Как видно, вы невысокого мнения о монархах. Но я пускаю это мимо ушей и докажу вам, что русская императрица – исключение из составленного вами правила.

– Буду рад убедиться в том, ваше величество. Прежде всего, я должен сделать вам комплимент – заговор был так хорошо организован, что переворот совершился быстро и без всяких жертв.

– Принять ваш комплимент, граф, означает признать, что я организовала заговор, чтобы свергнуть императора и захватить власть. Но я вовсе не искала власти и не создавала заговора! Это было народное восстание против тирана. Приемля престол российский, я лишь покорилась воле народа, избравшего меня.

– Тем хуже, ваше величество. Из этого следует, что пока действовал народ и было безвластие, все обходилось без крови, но как только вы вступили на трон, произошло это ужасное событие...

Лицо Екатерины сделалось в красных пятнах, воспаленные от табака ноздри гневно раздулись.

– Вы не только дерзки, граф, вы просто... Но я сдержу свое слово и выслушаю вас, – превозмогая гнев, сказала она и попыталась улыбнуться.

– Я могу замолчать, ваше величество.

– Нет, говорите! Какую связь вы видите между моим восшествием на престол и смертью бывшего императора?

Он умер по воле божьей. Судьбы господни неисповедимы...

– Пути господни неисповедимы, ваше величество, но вполне исповедимы пути человеческие... Я понимаю, Петр Третий был обречен. Россия огромная страна, но даже для нее три здравствующих императора – слишком много.