Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

– Сукин ты сын, а не божий! Да я тебя за эти речи...

Савва не испугался.

– Эх, барин, – беззлобно сказал он, все так же с натугой выталкивая слова, – с тобой по-человечески, а ты враз к морде... Хотя какой с тебя спрос? Правда, она горька, не всяк выдерживает... Что ж, сам бить будешь али стражников позовешь, чтобы имали и в колодную ташшили? Ну, имай, имай...

Савва сделал два шага и влился в поток спешащих людей.

– Стой! Держи его! – крикнул Орлов.

И тотчас стих веселый гам толпы. Это был первый начальственный окрик, угроза, которых все время ждали, опасались с самого начала и который прозвучал вдруг теперь, в самый разгар азартного расхватывания бросовых остатков. Мгновенно сникли улыбки, к Орлову оборотились настороженные, угрюмые лица людей. Значит, не зря боялись подвоха, поверили, а их обманули, завлекли в ловушку...

– Оставьте, Грегуар! – окликнул Орлова Сен-Жермен.

Орлов поколебался и отступил назад. Гунька Саввы, поярковый ошметок на его голове мгновенно исчезли среди множества таких же гунек и шапок. Встревожившиеся люди прошли, за ними столь же поспешно двигались другие, они ничего не видели, не слышали, и над ними стоял тот же веселый гам.

– Зачем вы так, Грегуар? – укоризненно сказал СенЖермен. – Он же ничего дурного не сделал... Интересно, откуда такой, по-видимому, очень простой и необразованный человек мог заимствовать основной завет зороастрийцев: "Чистые мысли, чистые слова, чистые поступки"?

– Еще какая-то ересь?

– Нет, не ересь, религия огнепоклонников. Ее создал Зороастр в Персии задолго до появления Христа.

Ответить на вопрос Сен-Жермена было некому. Найти теперь Савву в толпе было не легче, чем поймать примеченную на мгновение, но ничем не отличающуюся от других льдинку в сплошной шуге, которая недавно прошла по Неве.

К вечеру потоки подвод и людей, целый день бушевавшие на улицах, начали редеть, пока не иссякли вовсе.

Загроможденная, заваленная хламом площадь начисто оголилась, превратилась в гигантский пустырь. В наступающих сумерках лишь одиночные фигуры бродили по нему, пытаясь то лаптем, то палкой поддеть что-то втоптанное в землю. Казалось бы, хлам, растащенный, развезенный по всему городу, замусорит всю столицу, будет теперь горами торчать в каждом дворе, но чрево столицы оказалось уемисто – дровяники и сараи, клети и подклети бесследно поглотили все, словно ничего и не было, или было, да чудом истаяло, не оставив следов ни там, где было, ни там, куда было попрятано.

На следующий день, 6 апреля, ямы были завалены, площадь посыпана песком и императорская фамилия въехала в новый Зимний дворец. Это было, несомненно, радостным событием, хотя распоряжения Петра Федоровича относительно размещения в новой резиденции вызвали немалое смущение и незатихающие толки. Императрице Екатерине Алексеевне были отведены покои в самом удаленном крыле дворца, мало того – как бы в виде еще одного барьера, между ее покоями и передней разместились великий князь со своим гофмейстером и воспитателем Никитой Паниным. В другом– крыле поместился сам император, а рядом поселилась его возлюбленная Лизавета Воронцова.

Это было, конечно, неслыханное, вызывающее оскорбление для императрицы. Так это истолковали все и сама императрица тоже, хотя, по правде говоря, императрице такая удаленность пришлась как нельзя более кстати.

Не далее как через четыре дни, в четверг на святой неделе, Екатерина без огласки и всякого шума разрешилась от бремени. Младенца немедля увезли, а куда – о том ведали только верный Шкурин и столь же преданная камер-фрау Шарогородская. Лишь войдя в надлежащие лета, младенец тот обнаружил себя графом Алексеем Григорьевичем Бобринским и получил от самой императрицы письмо, в котором объяснялось, что мать его "быв угнетаема неприязьми и неприятельми, по тогдашним обстоятельствам, спасая себя и старшего своего сына, принуждена нашлась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11-го апреля 1762 года". Что и говорить, в колокола звонить не приходилось...

8

Ах, Фике, Фике! Куда забросила, что наделала с тобой злая судьба?! Что станет с твоими мечтами, надеждами и что будет теперь с тобою самой?.. И почему так обманчива жизнь, зачем так создан человек, чтобы только в детстве чувствовать себя счастливым? Хорошо ему или плохо, хуже или лучше, чем другим, он того не замечает, не задумывается и счастлив просто тем, что он есть – живет и радуется всему, что вокруг. Но уже очень скоро он начинает различать, что лучше, а что хуже, что больше и что меньше, что сильнее, а что слабее, что приятнее, а что неприятнее... И в душе его зарождаются, растут желания, появляются мечты и надежды, вскипают страсти, и до конца дней человек будет пленником этих надежд, рабом желаний, игрушкой своих страстей.

Иногда они приобретают форму убеждений, но от этого природа их не меняется и они не становятся ни лучше, ни хуже...

Куда бы как хорошо навсегда остаться маленькой Фикхен, как нежно называл ее отец, или просто Фике, как называли все! Но она растет и узнает, что Фике – это только уменьшительное от "София", и она не просто София, а София Фредерика Августа. Потому что она принцесса. Принцесса Ангальт-Цербстская. Может, лучше бы не знать этого никогда?.. Да, конечно, ее дорогой фатер – герцог Ангальт-Цербстский из Дорнбургской ветви, и этому владетельному роду более двухсот лет, а дорогая муттер из рода Голштейн-Готторпского, кажется, самого древнего владетельного рода, так, по крайней мере, с гордостью говорит муттер, но что из того, если герцогство фатера с воробьиный нос, а приданое муттер состояло лишь в древности ее рода и дорогому фатеру приходилось служить. Он и служит с юных лет, но, не блистая никакими талантами, к рождению Фике становится всего-навсего командиром 8-го пехотного полка в Штеттине. Потом его назначат комендантом Штеттина, но он не станет ни богаче, ни влиятельнее, только и того, что они с тех пор живут в Штеттинском замке.

Бывшая резиденция померанских герцогов похожа на огромный каменный сундук. Он холоден, мрачен и гол снаружи и внутри – заполнять его некем и нечем. Семья коменданта занимает в нем только левое крыло. Фике со своей гувернанткой госпожой Кардель и прислужницей живут в угловой части, к которой вплотную примыкает колокольня замковой церкви. Несколько раз в день по гулким пустым комнатам и переходам она бегает к матери в противоположную часть крыла. У Фике нет ни голоса, ни слуха, петь она не может совсем и просто выкрикивает слова какой-либо песни и громко топочет каблуками. Она боится крыс, а в замке их множество.

Громадные, как поросята, черные портовые крысы разгуливают по замку даже днем, но они не любят шума и, заслышав ее крик и топот, неторопливо удаляются.

Мать, Иоганна Елизавета, принимает Фике наскоро и небрежно – ей недосуг. Она на двадцать один год моложе своего мужа, полна энергии, жаждет денег, власти, мечтает блистать в обществе и ради этого готова плести любые интриги – увы, интриговать ей негде и остается только сплетничать, а блистать приходится лишь среди обер-офицерских жен в Штеттине. Иоганна Елизавета пишет бесконечные письма, напрашивается на приглашения к влиятельным родственникам и ездит к ним гостить, чтобы не утратить связи. Фике она держит в строгости, заставляет почтительно целовать подолы своих посетительниц и за малейшее противоречие или провинность хлещет по щекам. Фике делает книксены, целует подолы, хотя это не слишком приятно – они изредка пахнут духами, чаще всего потом, но крайне редко – мылом, старается не нарываться на пощечины и в самом раннем детстве усваивает, что главное для этого – говорить то, чего от тебя ждут, а не то, что ты думаешь на самом деле. Проницательная госпожа Кардель видела ее насквозь и прозвала esprit gauche, что можно перевести – "себе на уме", а если попросту – "двуличная"...

К Фике ходит пастор, чтобы преподавать ей основы лютеранского вероучения, учитель чистописания и учитель музыки Рэллиг. Первым двум чего-то достигнуть удалось, бедный Рэллиг не добился ничего: с большим успехом он мог бы обучать гармонии колун – до конца дней музыка осталась для нее бессмысленным и неприятным шумом. Госпожа Кардель обучает Фике французскому языку и житейской мудрости, то есть всему тому, что может понадобиться будущей супруге одного из бесчисленных немецких князьков, подобных ее фатеру.

Однако очень скоро Фике узнает, что перспектива эта под большим вопросом. Подтверждая прозвище, которое дала ей госпожа Кардель, Фике очень рано привыкла незаметно подслушивать, особенно то, что касалось ее, ничем и никак потом себя не выдавая. Однажды она, по обыкновению громко протопав по всей анфиладе комнат левого крыла, к покоям матери подошла на цыпочках и притаилась за полуприкрытой дверью. Иоганна Елизавета разговаривала с баронессой фон Принцен. Говорили о ней.

– Конечно, – сказала баронесса, – ничего яркого, выдающегося в Фике нет, самая заурядная девочка. Но у нее, насколько я заметила, холодный, расчетливый ум, а это не так мало.

– Ах, кому нужен в девицах ум? – возразила мать. – Была бы попривлекательнее, легче было бы выдать замуж. А такую кто возьмет? Если бы не платье, вылитый мальчишка – лицо плоское, ноги короткие, тело без талии, как обрубок...

– Может, еще вытянется, выровняется...

– Ничего не поможет – наружностью она в отца пошла. Испортил породу Христиан Август...

Фике знала, что при этом мать повернулась к зеркалу и увидела в нем подтверждение своей правоты. Каждый раз, когда она говорила о муже, она оглядывала себя в зеркале и неизменно убеждалась, какую она, молодая и красивая, совершила непоправимую ошибку, какую принесла жертву и как погубила свое будущее, выйдя замуж за тупого, неотесанного полковника. О том, что замужество было в свое время даром судьбы, спасением от надвигающегося стародевичества, Иоганна Елизавета прочно забыла, а зеркало, естественно, об этом не напоминало.

Фике начала разглядывать себя в зеркале и сравнивать. Увы, дорогая муттер была права по всем статьям:

красоты не было и ничто не предвещало ее появления.

Но права оказалась и баронесса – у маленькой Фике был действительно расчетливый, холодный ум и твердый характер. Она не впала в отчаяние и отнюдь не собиралась мириться с судьбой старой девы, предсказанной ей матерью. Произведя, так сказать, переучет своих ресурсов, она весьма трезво оценила их и, сообразно с наставлениями госпожи Кардель, принялась делать себя. Как истая француженка, госпожа Кардель старалась привить некрасивой и неуклюжей немочке хотя бы азы высокого искусства нравиться. Прежде Фике пускала ее поучения мимо ушей, теперь поглощала с жадностью и старательно выполняла.

У женщины, говорила госпожа Кардель, должны быть легкие движения, гибкий стан и грациозная походка.

Фике перестала размахивать руками и начала семенить.

От этого походка ее сделалась жеманной, но все-таки это было лучше, чем размашистое мальчишеское вышагивание. По мнению госпожи Кардель, мужчины мало интересуются тем, что думают и чувствуют женщины, и еще меньше понимают это, они ценят в женщине не собеседницу, а слушательницу, чтобы они сами могли распускать перед ней свои павлиньи хвосты... Фике научилась внимательно слушать, лишь изредка вставляя замечания, которые чаще всего были поддакиванием и выражением сочувствия. Очень скоро окружающие стали говорить Иоганне Елизавете, какая у нее не по возрасту умненькая дочь и как приятно с ней беседовать, а Фике впервые поняла, что окружающие не столь умны, как им самим кажется, если их так легко обманывать.

– Конечно, хорошо, – говорила госпожа Кардель, – когда женщина красива, но это не обязательно. Мы, французы, считаем, что некрасивых женщин нет, есть только женщины, которые себя не знают. Главное в женщине – шарм, обаяние... Она должна быть любезна, мила в обращении, знать, что ей к лицу, а что нет. Вот, например, вы, мадемуазель, имеете дурную привычку сжимать губы и смотреть исподлобья. Это делает ваше лицо неприязненным, даже отталкивающим. А когда вы улыбаетесь, у вас прорезываются такие милые ямочки на щеках и лицо сразу становится привлекательнее... Нет, нет, не следует открывать рот до ушей! Должна быть легкая, как бы скользящая улыбка...

Зеркало подтвердило правоту госпожи Кардель, и с тех пор Фике непрестанно улыбается. Даже когда мать бранит ее. Иоганна Елизавета не понимает причины этого и, негодуя, восклицает:

– Посмотрите – она стала идиоткой! Ее бьют по щекам, а она скалит зубы...

Фике не стала идиоткой. Она раз навсегда решила быть привлекательной. Такой ее делала улыбка, и потому она не переставала улыбаться. Это бывало невпопад, да и улыбка у нее еще детская – всегда одна и та же.

Когда Фике подрастает, мать, уезжая к родственникам, берет дочь с собой – в Брауншвейг к герцогине Вольфенбюттельской, у которой воспитывалась, в Гамбург к своей матери, вдове епископа Любекского, в Эйтин к своему брату принцу, епископу Любекскому. Там впервые Фике видит жизнь настоящих герцогских дворов, сравнивает с прозябанием комендантской семьи в захолустном Штеттине, и раскаленная игла зависти впивается в ее сердце. С тех пор эта рана не заживает – игла не стынет, не тупеет, а, напротив, становится все острее и раскаленнее. Мать возила Фике даже в Берлин и взяла с собой на королевский прием. Своих гостей на больших приемах Фридрих II не кормил не только из скупости, но и из презрения к ним. Король считал, что подданные должны насытиться лицезрением монарха, а животы пусть потом набивают у себя дома. Но Фике и дома долго не могла проглотить ни кусочка, так потрясли и заворожили ее роскошь апартаментов и туалеты дам. Какими убогими показались ей теперь все герцогские дворы по сравнению с королевским...

В 1739 году принц Адольф Фридрих, епископ Любекский, созывает в Эйтин всех родственников, чтобы познакомить с наследником голштинского престола, опекуном которого он стал. Покойный герцог голштинский под конец жизни мечтал только о двух вещах: отвоевать у Дании захваченный ею Шлезвиг и напиться по-настоящему... Первая мечта не осуществилась, а второй – после длительной тренировки – он достиг и помер. Наследнику Карлу Петеру Ульриху всего одиннадцать лет, и, разумеется, за него все решает и делает дядя-опекун. Адольф Фридрих – родной брат Иоганны Елизаветы. Она, конечно, тоже едет в Эйтин и берет с собой Фике. Дядьев, теток и других родственников собирается множество, они занимаются своими делами, а троюродные брат и сестра между тем имеют возможность познакомиться поближе. Однако близкое знакомство не получается, хотя они много разговаривают, так как, в сущности, говорит один Петер Ульрих, а Фике только слушает и поддакивает. Сначала она думает, что он рад вырваться из сковывающей обстановки официальных церемоний и отвести душу со сверстницей – Фике всего на год моложе его, – но, оказывается, он просто неостановимый болтун. В нем ничего не держится – что ни придет в голову, он тут же выпаливает.

И конечно, хвастает и привирает.

Петер Ульрих не нравится Фике. Он большеротый, нескладный подросток и в своем военном мундире просто смешон. А может быть, Фике только так кажется, ей приятно думать о нем неприятное потому, что, совершенно того не замечая, Петер Ульрих своей болтовней очень больно ранит и без того уязвленную душу Фике?

Петер Ульрих рассказывает, как он любит все военное и особенно смотреть вахтпарады, что в девять лет он стал сержантом и нес настоящую службу стоял, когда нужно, на часах, в карауле, а недавно произведен в секунд-лейтенанты. Нравится ей мундир секунд-лейтенанта? Впрочем, девчонки в этом не разбираются... А еще он любит играть на скрипке. Если она хочет, он может ей поиграть... Не хочет? Странно! Его учитель итальянец Пиери находит, что он играет уже недурно, вполне недурно. Вот когда он станет герцогом, он выпишет из Падуи великого Тастини, чтобы стать настоящим виртуозом... Вообще, если бы не военное дело, которое он любит больше всего, он стал бы просто музыкантом. Может, даже великим музыкантом, как сам Тастини... Но он будет военным, как все герцоги. И как только он вырастет и станет герцогом, так немедля отвоюет у Дании Шлезвиг. Эти проклятые датчане у него прямо под носом.

Из окон его дворца в Киле видно датскую границу...

Какой же государь может терпеть, чтобы враги заглядывали к нему в окна?.. А потом он станет королем.

Шведским. Он ведь наследник не только голштинского престола, но и шведского. Сейчас он учит шведский язык...

Вообще-то он наследник и русского императорского престола. Его мать была дочерью русского императора Петра, значит, он его внук и имеет все права на престол.

Русский монах уже начал учить его своей вере, но потом императрицей стала племянница Петра, и она, конечно, не допустит к трону внука Петра, будет тянуть своих...

Но это даже лучше. Он станет шведским королем и сделает то, чего не сумел Карл XII – разобьет эту дикую страну... А кем станет она, когда вырастет? Впрочем, что спрашивать? Она никем не станет. Выйдет замуж или останется старой девой... Женщин в короли не берут.

Королем должен быть военный, значит, мужчина...

Фике улыбается и поддакивает, но раскаленная игла впивается в ее сердце еще глубже. Конечно, нескладный губошлеп плетет глупости – была царица Клеопатра, в Англии королева Елизавета, в Швеции – королева Христина, а Австрии и сейчас императрица Мария-Терезия, а в России – Анна. Но он говорит и правду – она, Фике, не станет никем. Не будет ни императрицы, ни королевы Софии. Она не может стать даже герцогиней в жалком Цербсте – отец передал право владения своему брату, а если у того не будет детей, герцогство унаследует младший брат Фике..

Как ни ноет незаживающая рана честолюбия, все-таки Фике остается девочкой и занимается тем, чем должна заниматься: играет со сверстницами, старается не подвертываться под гневливую руку Иоганны Елизаветы, учит уроки и внимает наставлениям гувернантки. Госпожа Кардель – живая француженка, а не скучный немецкий педант и свои наставления умеет облекать в легкую, занимательную форму, рассказывает Фике всевозможные истории о выдающихся людях далекого прошлого и прошлого совсем недавнего. А так как, по распространенному тогда мнению, выдающимися людьми являются только всякого рода властители, вояки и их ближайшие сподвижники, то все это были истории о царях, королях, полководцах, а если о женщинах, то таких, чья жизнь была наполнена бурным кипением страстей.

Фике слушает эти истории затаив дыхание, боясь проронить слово, а потом размышляет о них, примеряет героев к себе и себя к героям. Очень скоро она выбирает для себя идеалы – мужской и женский. Мужским становится – на всю жизнь! – афинский стратег Алкивиад.

Сначала он прославил своими победами себя и Афины, потом перебежал в Спарту и столь же доблестно проявил себя там, не поладил со спартанцами и ушел к персидскому сатрапу Тиссаферну, потом снова переметнулся на сторону Афин и воевал против Спарты... Госпожа Кардель, отдавая должное талантам Алкивиада, отзывается о нем неодобрительно, так как, по ее мнению, он был изменником своей родины и вообще вероломным человеком, на которого нельзя положиться.

Фике с этим не соглашается. Алкивиад был выдающимся человеком, а к человеку выдающемуся не применимы общие мерки – высокое положение человека ставит его выше обычных норм. Пренебрегал всякими мерками и другой любимый герой Фике, Генрих IV. Он был гугенотом, то есть протестантом, но,чтобы овладеть Парижем, стать королем Франции, перешел в католичество, сказав при этом: "Париж стоит мессы". Госпожа Кардель осуждает его за вероотступничество и распущенность. В ней просто говорит гугенотская закваска и плебейская кровь.

Подумаешь, месса... Месса – католическое богослужение. Богослужение может быть и таким и сяким, каким угодно, но Париж и Франция только одни, и, конечно, Генрих поступил мудро, когда приобрел их, заплатив в конце концов не такую уж высокую цену. Правда, Генрих IV всего-навсего переменил вероисповедание, он был и остался среди французов, в то время как Алкивиад переходил из одного государства в другое. Но измена родине, вероотступничество – эти понятия имеют значение для простонародья. Монархи стоят выше верований и узколобого патриотизма. Разве можно считать изменником ганноверского курфюста, которому Англия предложила королевский трон? Правда, он не знал ни слова по-английски и не понимал, о чем говорили его подданные, но это не мешало ему быть английским королем под именем Георга I. И разве это хуже, чем оставаться маленьким курфюрстом в захолустном Ганновере? А если какая-нибудь принцесса становится женой короля другой страны, ее тоже нужно считать предательницей, изменницей прежней родины? Абсурд! Для царствующих и правящих есть только один закон – победителей не судят.

Все остальные – для подданных.

В выборе женского идеала Фике некоторое время колеблется. Ей очень нравится Клеопатра, жгучие страсти египетской царицы, ее бесчисленные романы, борьба с грозным могуществом Рима. Но в конце концов Клеопатра капитулирует – как же можно иначе оценить ее самоубийство? Убить себя значит отступить, признать свою слабость. То ли дело Христина Августа Шведская! Вот женщина, которая никогда и ни перед чем не отступала!

И не в древности, где-то в непонятно далеком Египте, а в Европе и совсем недавно – -в минувшем веке. Стало быть, не только знойный Юг, а и холодный Север может порождать бурные темпераменты и кипение страстей.

Страсти клокотали в Христине, а ее темперамента не могли сдержать никакие условности, ни светские, ни религиозные. Христине всего шесть, когда гибнет ее отец Густав II Адольф и сословия Швеции присягают ей как наследнице и будущей королеве. Она вступает на престол в блеске красоты, ума и образованности. Она знает восемь языков, не считая родного, шведского, покровительствует наукам и искусствам, но, обожая охоту, не уступает в выносливости и мужчинам. Суровая скудость шведского двора сменяется роскошью. Со всей Европы в Стокгольм стекается все, что может придать блеск и славу ее трону.

Христину называют новой Минервой и Северной Палладой. Она недолго остается на престоле. Скаредные бюргеры, одичавшие по своим захолустьям бароны с ужасом смотрят на тающую казну и пытаются пригасить слишком яркий блеск королевского двора. Но Христина не из тех, кому можно диктовать условия и кого удается ограничить. Она отрекается от престола в пользу Карла Августа и навсегда покидает Швецию, внезапно принимает католичество и отправляется в Рим. Там ее принимают с распростертыми объятиями – не так часто случается, чтобы королевы стран, охваченных лютеранской ересью, возвращались в лоно апостольской церкви. Правда, Христина королева бывшая, но – пути господни неисповедимы! – кто знает, как сложится ее дальнейшая судьба, и, быть может, став верной дочерью католической церкви, она возвратит в нее и все заблудшее в лютеранстве стадо – шведский народ... Христина поселяется в роскошном палаццо Фарнезе. Папа Александр VII, который возлагает на Христину такие большие надежды, приказывает кардиналам окружить бывшую королеву заботой и вниманием, неустанно укреплять ее в благочестивом рвении во славу церкви. В те времена пурпурную мантию получали не только за выслугу лет, и среди кардиналов было немало людей, далеких от преклонного возраста. Именно они самоотверженно принимаются исполнять приказания святого отца. Христине в ту пору всего двадцать восемь лет, она в полном расцвете красоты, женственной прелести и вовсе не склонна испытывать почтение к молодым мужчинам только потому, что те носят красные балахоны. Очень скоро обнаруживается, что от всего благочестия новых наставников Христины только эти балахоны и остаются. Они никогда не покидают ее, сопровождают повсюду, участвуют во всех ее затеях и эскападах, и набожные жители апостольской столицы частенько, заслышав гром копыт, прижимались к стенам домов, чтобы освободить дорогу, и провожали изумленными взглядами невиданную кавалькаду – впереди скакала белокурая красавица, а за нею ее свита, ее рабы и конвой в развевающихся пурпурных мантиях. Поговаривали, что некоторые из них, найдя укромное место и скинув предварительно мантии, при помощи шпаг решали вопрос, кому занимать больше места в любвеобильном сердце бывшей королевы. Оно вмещало многих, но не выносило изменников, и однажды в Париже, узнав об измене своего обершталмейстера маркиза Монольдески, она попросту убила его. Правда, после этого ей пришлось спешно покинуть Париж и возвратиться в Рим. Она и здесь не церемонилась со своими поклонниками. Поссорившись однажды с кардиналом Медичи, она пришла в такую ярость, что приказала доставить пушку к его дворцу, навела ее и сама выпалила. От ядра на стене осталась только выбоина, значительно больше пострадала репутация кардинала – весь Рим хохотал и восторгался воинственной любовницей. Что было делать святейшему отцу? Не сажать же бывшую королеву в замок святого Ангела?! И святейший отец ограничился внушением...

кардиналу.

Вот так жила шведская королева Христина, подчиняясь только своим желаниям, прихотям и смерти, которая настигла ее в 1689 году.

Когда Фике по своему обыкновению прикидывать героев и героинь к себе, а себя к ним думает о том, как бы ей хотелось прожить свою жизнь, она неизменно возвращается к мечте стать похожей на Христину Шведскую.

Именно мечте. Никаких надежд на это у нее нет и быть не может. Несмотря на юный возраст, она очень трезво оценивает свои возможности. Голштинский дурачок, как про себя называет Фике троюродного брата, нечаянно сказал о ее будущем правду: или супружество с какимнибудь захудалым князьком, а то и просто обер-офицером, или стародевичество, жизнь из милости, в приживалках, у своего брата или у другого родственника, побогаче.

А дуракам – счастье. Видно, не зря сложилась такая поговорка. Голштинский дурачок готовился стать шведским королем, но в России императрицей вдруг сделалась дочь Петра Елизавета, тут же вытребовала к себе голштинца, который доводится ей племянником, объявила его великим князем и наследником российского престола.

Фике не имеет никакого понятия, что представляют собой Швеция и Россия, но дома так много говорят о внезапно свалившемся на голштинца счастье, так расписывают необъятность России, ее могущество, ее богатство... И все это достанется нескладному, большеротому мальчишке...

Раскаленная игла зависти и жалости к себе еще глубже впивается в бедное Фикино сердце. Дуракам счастье...

А ей остается только мечтать. Ведь мечтают даже самые трезвые, холодные и расчетливые умы, а как же не мечтать о лучшем будущем девочке-подростку, если действительность – ; хуже некуда, а. будущее не сулит ничего лучшего? И в мечтаниях своих Фике видит себя Золушкой... Ну конечно, не настоящей Золушкой из детской сказки. Та была дочерью лесника, грязной замарашкой, а Фике все-таки принцесса. Но если сравнивать с другими принцессами, то она самая настоящая Золушка, потому что нет, наверно, принцессы беднее и несчастнее.

Будущее не предвещает ей ничего хорошего, и как же тут не мечтать о том, что вдруг появится добрая волшебница и совершит чудо... Такие мечтания холодный ум Фике разрешает себе не часто. Из детского возраста она уже вышла, в чудеса не верит, так как знает, что их не бывает, как не бывает и добрых волшебниц...

Но жизнь, оказывается, больше похожа на сказку, чем думает Фике, потому что сказки рождаются жизнью.

На Фике внезапно сваливается самое настоящее чудо.

Впоследствии это чудо будут приписывать себе многие – и Брюммер, воспитатель великого князя, и прусский посланник в России барон Мардефельд, и министр Фридриха фон Подевильс и, наконец, сам Фридрих II. Как же упустить возможность пристроиться к чужой удаче, если есть надежда извлечь из нее какую-то выгоду для себя?

На самом деле все они никакого отношения к чуду не имели. Как и полагается в сказке, совершила его добрая волшебница, которая для этого случая обернулась русской императрицей Елисавет Петровной. Из всех кандидатур – а их было множество – Елисавет Петровна выбрала самую жалкую и ничтожную. Во-первых, это соответствовало правилам игры (добрые волшебницы всегда покровительствуют самым ничтожным), а во-вторых, Елисавет Петровна, при всей ее ветрености, легкомыслии и абсолютном отсутствии какого-либо образования, была не лишена природного ума и даже имела некоторые принципы и убеждения. Елисавет Петровна была, так сказать, первым борцом против низкопоклонства перед Западом, а точнее говоря, с немецким засилием. Во время царствования Анны Ивановны немцев в России, а особливо при дворе набралось преизбыточно, и Елисавет Петровна не хотела умножать их число. Отпали кандидатки из королевских семей – французской, английской, саксонской, прусской, а из бесчисленного множества немецких княжон она выбрала принцессу самого захудалого АнгальтЦербстского герцогства. Рассуждала Елисавет Петровна при этом просто и достаточно резонно: с одной стороны, такой сверчок будет знать свой шесток, не посмеет заноситься, а с другой – не потянет за собой многочисленную свиту, родственников, свойственников и всяких проходимцев, охочих до российского пирога...

Еще немного, и чудо угадало бы – совсем по-сказочному – как раз под Новый год. Однако дороги того времени задерживали не только путешественников, но и чудеса, – эстафета из Берлина прибывает первого января нового, 1744 года. В письме на имя Иоганны Елизаветы Брюммер прежде всего пространно расписывает свои исключительные заслуги в устроении имеющего произойти события, а затем сообщает пожелание императорского величества, дабы принцесса Иоганна Елизавета и ее дочь со всей возможной поспешностью прибыли в Россию к императорскому двору. Папеньку с собой не брать. Для расходов на путешествие, а также "чтобы сделать несколько платьев", прилагается чек на десять тысяч рублей. А ехать надлежит в секрете под именем графини Рейнбек.

О том, какое именно событие имеет произойти, Брюммер не пишет, но и так цель поездки ясна всем. Дорогая муттер счастлива беспредельно. Наконец-то она окажется на сцене, достойной ее. Она будет блистать, повелевать, направлять политику, вершить судьбы людей и наций.

Императорский двор – не чета королевскому, который до сих пор не оценил ее по достоинству. Там... о, там она себя покажет! Дорогой фатер, напротив, чрезвычайно удручен и встревожен. Не тем, что его приказали с собою не брать, а загробным будущим дочери: для замужества с русским наследником могут потребовать перехода в греческую религию, а отказаться от лютеранства означает погубить свою душу. И Христиан Август сочиняет Pro memoria – наставления для жены и дочери, в котором предлагает по возможности уклониться от перехода в чужую веру, а далее настоятельно советует ни во что нос не совать, в интриги и политику не вмешиваться, а только изо всех сил и во всем угождать императрице и наследнику.