Текст книги "Колесо Фортуны"

Автор книги: Николай Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

– Тю на тебя! – сказала Сидорчук. – С чегой-то ты света начала бояться?

Лукьяниха боялась не света – трясущейся рукой она непрерывно, как заведенная, крестилась и переводила затравленный взгляд с окна на дверь и с двери на окно. Окна были закрыты ставнями – Сидорчук сама закрыла их вечером, – и все прогоны были на месте, дверь заперта на массивный засов и большой крюк, сделанный из железного прута в палец толщиной. Но Лукьяниха не успокаивалась, все так же крестилась, затравленно озиралась и что-то шептала дрожащими губами.

– Да ты что? – спросила Сидорчук. – Что стряслось? Напугал тебя кто или примстилось?..

– Ох, не спрашивай, не спрашивай... – все тем же свистящим шепотом ответила Лукьяниха, просеменила к красному углу и пала на колени перед иконой. – Осподи, спаси и помилуй мя, грешную!..

Как ни допытывалась Сидорчук, Лукьяниха только отмахивалась и продолжала молиться. Сидорчук накинула платок, открыла дверь, в сенях отодвинула два засова на наружной двери и вышла во двор. Пустымпусто было и во дворе, и на улице. В эту предрассветную пору спали не только все солидные чугуновцы, но и молодые, полночи открывавшие друг друг свои чувства и прятавшие их от луны и соглядатаев. Спали даже спущенные с цепей собаки, успевшие набегаться, настращать воров и друг друга свирепым лаем, а в петухах еще не щелкнула закодированная в генах безотказная пружина, которая перед рассветом выбьет их из сна и заставит заорать во всю глотку. Только одна луна стояла над Чугуновом и бесшумно рисовала свои извечные и никогда не повторяющиеся узоры из призрачного света и черных теней.

Сидорчук вернулась в дом. Дверь из сеней в комнаты была заперта.

– Ты что, спятила? – закричала Сидорчук. – Открой сейчас же! Это я!.. Совсем ополоумела! – в сердцах сказала она, когда Лукьяниха открыла дверь. – Скажи, наконец, что стряслось? Кто тебя напугал? На улице души живой нету.

Но Лукьяниха ничего не ответила и была так растерянна и испугана, что Сидорчук больше не стала допытываться.

– Ладно, хватит тебе, завтра домолишься. Давай ложиться спать, может, утром страх-то поменеет...

Лукьяниха послушно легла. Сидорчук погасила свет, легла тоже, но уже не заснула. Через некоторое время она услышала, что Лукьяниха снова поднялась и что-то делает, стараясь не шуметь. Сидорчук зажгла свет и увидела, что Лукьяниха собралась уходить.

– Куда это ты наладилась?

– Пойду я, – кротко, но твердо сказала Лукьяниха.

– Куда? Автобусы не ходют, никаких попутных тоже нету. Погляди, времени-то сколько!..

Когда-то ярко раскрашенные и уже давно облезлые ходики отслужшщ все положенные и возможные сроки, но когда они останавливались в очередной раз, Сидорчук подвешивала к гирьке новый груз. Так постепенно, кроме гирьки, на цепочке оказались сапожный молоток без рукоятки, чугунная конфорка от плиты и висячий замок, ключ от которого был потерян. После этого ходикам ничего не оставалось, как продолжать идти, и они шли, ужасно громко и торопливо тикая, но показывали время, которое не имело никакого отношения к действительному.

При случае Сидорчук узнавала истинное время у прохожих или соседей и переводила стрелки, но за сутки они ухитрялись пробежать не два круга, а четыре или пять и снова показывали ни с чем не сообразное, фантастическое время. Вот и сейчас они почему-то показывали половину девятого.

Лукьяниха на ходики не посмотрела и ничего не ответила. Туго подвязав темный платок, она взяла приготовленный свой узелок, перекрестилась на икону и поклонилась хозяйке.

– Прощай-, милая! Не обессудь, ежели что не так. Не поминай лихом...

Губы ее задрожали, она замолчала и уголком платка вытерла проступившие слезы.

– Да что ты в сам деле? Не пущу я тебя! Где это видано – по ночам шастать? Добро бы нужда какая, а то блажь – да и все! Рассветет, тогда и иди с богом...

– Нет уж, – сказала Лукьяниха. – Теперь что уж...

Теперь все едино – такая моя судьба...

Она еще раз поклонилась и, прижав узелок к иссохшей впалой груди, открыла дверь. Сидорчук пыталась ее уговорить, даже придержать за локоть, но старуха только качала головой и, даже не слушая, пошла со двора. Сидорчук остановилась у калитки, глядя ей вслед.

Что-то в облике Лукьянихи было необычно, шла она как-то странно, и Сидорчук даже не сразу сообразила.

– Лукьянна! А Лукьянна! – крикнула она. – Ты палку-то свою забыла!

Старуха не услышала или пренебрегла – она даже не оглянулась. И тут у Сидорчук перехватило дыхание – Лукьяниха шла не туда. По всем делам от дома Сидорчук нужно было идти по улице влево – эта дорога вела в центр на базар, к магазинам, к церкви, на центральную площадь, где была стоянка автобусов. Лукьяниха повернула вправо, а вправо улица вела никак не в сторону площади и шляха, идущего в Ганыши, а в сторону противоположную на вылет из города. Город вскоре и кончался окраинными домишками, огороды переходили в пустыри и сорные перелески, а улица превращалась в когда-то мощенную, но теперь запущенную, давно не чиненную дорогу на север.

Сидорчук только притворялась жалостливой, на самом деле была суровой, жесткой старухой, тугой и на слезу, и на сочувствие. Однако теперь даже у нее сжалось сердце:

что случилось с этой несчастной, жалкой бездомовницей?

Какой страх погнал ее из привычного угла в глухую ночь? Это было похоже на бегство. От кого и от чего она бежала? И почему бежала она не как все люди – домой, а в противоположную от дома сторону? Заболела, что ли? Может, не дай бог, умом тронулась?.. А может, она хотела кого-то обмануть, отвести от следа, для того и пошла в другую сторону, чтобы не показываться в центре, обойти город по окраинам и только тогда выйти на дорогу к дому?

Сейчас, глядя в спину удаляющемуся лейтенанту, Сидорчук решалась и не могла решиться. Десятки лет они с Лукьянихой знали друг друга, и если б это не было смешно по отношению к старым бабам, их и в самом деле можно было назвать подружками. Ей было жалко Лукьяниху, даже боязно за нее, беспомощную, сирую старуху. Но еще больше ей было боязно за себя. Видно, неспроста сошлось все к одному – и перепуг Лукьянихи, внезапное ночное бегство ее и то, что ни свет ни заря разыскивал ее этот милицейский... Нет уж, наше дело сторона, лучше от греха подальше!..

Если бы Сидорчук даже только теперь окликнула Кологойду, рассказала ему все, он бы мог еще догнать, мог успеть... Но Сидорчук промолчала, и лейтенант Кологойда свернул за угол.

О возможной болезни Лукьянихи Кологойда тоже подумал и на всякий случай зашел по дороге в райбольницу и поликлинику. Ни там, ни там заболевшие старушки не значились. Шинкаренко из Ганышей не позвонил. Кологойда подумал-подумал, потом решительно встал, проверил заправочку и пошел к капитану.

Егорченко слушал его, глядя в стол и постукивая о столешницу переплетенными пальцами. Только раз, когда Кологойда объяснял насчет железного кольца и колеса Фортуны, он приподнял голову, исподлобья посмотрел на лейтенанта и снова опустил глаза.

– Все? – спросил он, когда Кологойда сообщил о необъяснимом исчезновении старухи.

– Все, – сказал Вася.

– Так вот, – сказал Егорченко, – если я про ту старуху и тому подобную чепуху услышу еще раз – пеняйте на себя, лейтенант Кологойда. Принимайте участок Щербатюка, поскольку ему завтра надлежит следовать на зачетную сессию.

– Товарищ капитан, может, какой рядом участок?

А то ведь разные концы – Ганыши и Поповка. Тут и суток не хватит.

– Зато некогда будет романы выдумывать. Можете быть свободны!

Кологойда откозырял и пошел к выходу. Он явственно услышал, как Егорченко презрительно проговорил ему вслед: "Щерлоки Хольмсы, мат-тери вашей черт!.." Замечание было явно не служебным, и Кологойда сделал вид, будто ничего не слышал.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

"Для камня, брошенного вверх,

нет ничего дурного в том, чтобы

упасть вниз, и ничего хорошего,

чтобы нестись вверх".

МАРК АВРЕЛИН

1

Есть в санкт-петербургских белых ночах что-то прельстительное и неодолимое, какая-то неизъяснимая, таинственная власть, которой подлежат, покоряются все от мала до велика, от самых сановных мужей до людишек, прозябающих в ничтожестве худородства. В иных местах россиянину часами служило солнце, здесь оно – гость не частый и малонадежный, дорогостоящие брегеты наперечет – у больших вельмож да иностранцев побогаче. Все прочие столичные жители счет времени вели вприкидку – от пушки, которая раз в сутки выпаливала с бастиона крепости, возвещая полдень холостым выстрелом. При таком счете сроки не бог весть как точны, а с наступлением белых ночей становились еще приблизительней и неопределеннее. Сдвигались границы дня и как бы даже вовсе затирались, а вслед за ними растягивалась, простиралась далее положенных астрономических пределов и самое весна, пора упований и надежд. Должно быть, по контрасту с угрюмым зимним лихопогодьем, нигде, кроме Санкт-Петербурга, не имеют над человеком такой власти надежды и мечтания в неведомо откуда льющемся свете белых ночей. В этом призрачном, зыбком свете цели кажутся ближе и доступнее, пути легче, а препятствия незначительнее и преодолимей.

Григорий Орлов не отличался излишней чувствительностью, ни тем более сентиментальностью. Негде правду деть – учение в корпусе, хотя он и назывался шляхетским, то есть благородным, а потом служба в линейном полку менее всего располагали к особой чувствительности.

Тем более трудно было ожидать ее от человека, которому десятки раз смерть заглядывала в глаза и из медвежьей берлоги, и в пьяных потасовках, а под Цорндорфом в обнимку с ним командовала деташементом. Однако теперь даже Григорий Орлов поддался колдовскому наваждению белых ночей, впал в некую мечтательную расслабленность. Сказалась, конечно, и усталость последних недель, когда то и дело случалось недосыпать, зато пить нужно было почти без останову.

Подкупить русского солдата нельзя – на протяжении всей истории это еще никому не удалось. И чтобы душу свою он тебе открыл, с ним, по пословице, нужно съесть пуд соли. Важна тут, конечно, не соль, а протяженность времени, за какое пуд этот можно съесть, то есть прожить с ним бок о бок, деля все радости и невзгоды. Такого времени у Григория и его друзей не было. Однако, кроме пресловутой соли, был и другой ключ к русской душе, действовавший быстро и безотказно. По английскому образцу, Петр I ввел на флоте каждодневную чарку – от скорбута и всех болезней, начиная с поноса из-за гнилой солонины да порченых сухарей и кончая неизбывной моряцкой тоской по берегу и близким. Сам Петр не брезговал осушить чарку с матросами или солдатами, а уж с гвардейцами пил даже предпочтительнее, чем со спесивыми вельможами и манерными дипломатами. Так же поступала и матушка Екатерина, супруга Петрова, а про блаженной памяти Елисавет Петровну что и говорить!.. Чарка была свидетельством царской близости и знаком царской милости. Супруга императора Екатерина Алексеевна пить с гвардейцами не могла, чему причиной были траур и опальное положение, любое ее сближение с кем бы то ни было тотчас было бы истолковано как злоумышление и даже заговор – за нее это делали другие. Это вовсе не были заурядные попойки в обычном кругу приятелей. Для успеха задуманного следовало привлечь как можно больше людей, найти единомышленников, а тех, кто ими не был, в единомышленников превратить. Вздумай Орлов и его друзья в открытую вести возмутительные противу императора речи, их бы тут же пересажали – Тайная канцелярия была упразднена, но охотников делать доносы не истребить ни рескриптами, ни манифестами.

Поэтому никаких возмутительных и поносных речей они не вели, просто разговаривали по душам... А какой может быть у россиянина разговор "по душам" всухую?

Штоф развязывал и самые тугие языки. Где-то после второй или третьей чарки возникал извечный и неизменно животрепещущий вопрос: "Как она, жизнь-то?" И по мере того как штоф пустел, а душа переполнялась чувствами, она исполнялась доверия и открывалась глубже...

...Жизнь-то она, конечно, идет ничего, грех жаловаться, вот только как дальше будет? При ближайшем рассмотрении оказывалось, что не только будущее темно и тревожно, но и настоящее далеко не так хорошо, как кажется по-первах... Мундиры эти немецкие, будь они прокляты, мало, что расход, так и несподручны больно.

А каждодневные разводы? Надо не надо – вышагивай.

Оно, конечно, служба – не дружба, только ведь гвардии перед серой пехтурой предпочтение полагается, вот как раньше, к примеру, было, при покойной матушкеимператрице... А почему? Все на немецкий копыл тянут, на радость Фридриху. Воевали-воевали, и все коту под хвост – Фридриху подарили... А ее императорское величество совсем напротив – она гвардию очень даже уважает, всегда к ней с лаской и милостью... Опять же насчет веры. Объявлена, значит, свобода – во што хошь, в то и верь, хоть в пень, хоть в божий день. Зачем это, когда мы – православные? В немецкую веру нас переворачивать? Вера – не портки: одни скинул, другие напялил. Она нам праотцами дадена... А матушка Екатерина Алексеевна насчет церкви в аккурате – ни одной службы не пропускает. До сих пор траур носит по покойнице императрице. И немцев вокруг нее не видать – они все к Аренбову [Ораниенбаум – любимая резиденция Петра III] липнут... Опять же война эта. Из-за какой-то хреновины топай на край света... А там, глядь, с краю света и на тот свет угодишь... Ну, это дело солдатское... Вот то-то и оно, что солдатское! А гвардия там зачем? Только для того, чтобы ее тут не было?..

А вот матушка Екатерина Алексеевна так располагает, что гвардия есть опора престола и должна завсегда состоять при императорском дворе... Так как же теперь?..

А теперь выпьем за здоровье матушки нашей, Екатерины Алексеевны. Ее бы воля, она бы гвардию в обиду не дала... Дай ей бог здоровья!..

Не было тайных сходок, пламенных речей, призывов и соблазнительных посулов, никто не давал клятв и торжественных обещаний. Посидеть за чаркой вина – дело вполне обыкновенное что офицеру, что солдату.

Только его ведь молча не сосут, вино, кроме закуски, разговора требует. А о чем могут говорить приятель с приятелем, земляк с земляком, однокашник с однокашником? Разговор один – о жизни. Оказалось, она куда как не проста, складывалась точь-в-точь по слышанной в детстве сказке: поедешь направо – худо, налево – еще хуже, а прямо – и того горше... И впадали собеседники в задумчивость о себе и своей судьбе, как служить и за что голову ложить, а от задумчивости той еле заметные спервоначалу царапины сомнения и недовольства становились желобком, желобок превращался в канавку, ров, овраг, и – разверзалась пропасть, которая становилась все шире и глубже. Царапину можно замазать, ров, овраг засыпать, пропасть не скрыть и ничем не перекрыть. Вопрос был только в том, кто свалится в ее зияющий провал...

Должно быть, на Орлова успокоительно подействовал ход событий – они складывались как нельзя хуже, а это был именно тот случай, когда чем хуже, тем лучше. Григорий начал даже подумывать, что, быть может, Панин и прав, его расчетливое выжидание лучше и вернее ведет к цели? Братья Орловы стояли за безотлагательный, внезапный удар, но – они были руками, решали другие головы.

Судя по всему, головы эти решали правильно, и Григорий вознамерился дать себе роздых – хотя бы несколько часов перед вечером поспать, а ночью, если удастся, незаметно скрыться, съездить в Петергоф, куда он рвался целую неделю и вырваться не мог.

Едва Григорий скинул мундир и сапоги, в комнату вбежал Федор.

– Беда, братушка! – приглушив голос и плотно притворив дверь, сказал он. – Пассека арестовали!

– Как? За что?

– Неведомо. Мне младший Рославлев сказал – беги, мол, предупреди Григорья... Пассека под караул посадили. Часовые у окон и у двери. Идти к преображенцам я поопасся. Нарвешься на начальство – начнут спрашивать да расспрашивать: зачем да отчего здесь семеновец оказался...

– Алешка знает? Где он?

– Кажись, еще не вернулся... Кабы знал, неуж не прибег бы?

– Сиди здесь, жди. Я к Панину. Посмотрим, что теперь умные головы скажут?.. Только гляди: ежели Перфильев навернется – на глаза ему не попадайся...

Панина в Летнем дворце не оказалось. Камер-лакей сказал, что их высочество великий князь уже почивают и потому их сиятельство граф изволили отбыть к княгине Дашковой, а коли будет в нем нужда, чтобы спосылать к ней... Обнаруживать чувства перед лакеем не приходилось, но, выйдя из дворца, Григорий даже сплюнул с досады.

С княгиней Дашковой Орлов знаком не был – слишком различны и несовместимы были круги, к которым они принадлежали. Сам Григорий при случае, не задумываясь, выходил за пределы своего круга, о Дашковой сказать этого было нельзя. Еще бы – княгиня по мужу, урожденная графиня, все родственники – сплошь графья да князья... Но и не зная Дашковой, он терпеть не мог "егозливую барыньку". И опасался ее. Для этого были все основания. Дочь сенатора, племянница великого канцлера, крестница самого императора Петра, младшая сестра его фаворитки Лизаветы. С ней всяко может быть.

Дойдет до горячего – небось родственная кровь заговорит. Даже если и не выдаст нарочно или со страху, так проболтается по дурости. Девятнадцать годов! Девчонка, балаболка, а туда же, лезет в заговор... Какой от нее толк, что эта пигалица может? Только егозливостью своей на след навести? Явилась же она ночью к Екатерине, когда императрица была при смерти – "ах, мол, над вашей головой собираются тучи, я не могу этого допустить, надо действовать, принимать меры к вашему спасению. Какой у вас план действий? Есть ли у вас сообщники? Располагайте мной, я готова для вас на все..." Ну, Екатерина умненько от всего открестилась – никакого, мол, плана нет и никаких сообщников, никак она действовать не собирается, все будет, как бог даст...

На какое-то время бойкая барынька притихла, а после смерти Елисаветы снова принялась егозить и суетиться – надо действовать, надо действовать... Такая надействует – не обрадуешься.

Идти к Дашковой и тем показывать, что он чем-то связан с Паниным и какие-то дела заставляют его разыскивать графа даже в чужих домах, Орлову смерть как не хотелось, но выхода не было. Он решил под какимнибудь предлогом вызвать Панина и сообщить ему тревожную весть с глазу на глаз.

Лакей ушел доложить, а возвратившись, сказал:

– Пожалте в залу.

– Почто? – сказал Орлов. – Я не с визитом. Мне нужно графа видеть, по делу, понимаешь?

– Не могу знать-с. Приказано просить в залу-с.

Орлов выругался про себя и пошел следом за лакеем.

– Капитан Орлов, вашсъясь, – доложил лакей и, пропустив в гостиную Орлова, закрыл за собой дверь.

Худенькая женщина, что-то энергично доказывавшая сидящему в кресле Панину, порывисто обернулась.

– Так вот вы какой, Орлов? Что же вы стоите у двери? Идите, идите к нам поближе, – светским жестом повела она рукой. – Дядя мне только что говорил, как вы храбро сражались под Кунерсдорфом.

– Под Цорндорфом, ваше сиятельство.

– Да, да, под Цорндорфом... Можете не титуловать меня, называйте просто княгиней.

Она была востроглаза, порывиста и по молодости миловиднее своей старшей сестры. Если бы не пышная прическа и платье, ее можно было принять за подростка.

– Так что вас привело ко мне, Орлов?

– Простите, княгиня, зачем бы я стал вас беспокоить? Это ваш человек не понял – я просил вот их сиятельство уделить мне несколько минут.

– Что-нибудь случилось? Я по вашим глазам вижу – что-то случилось!.. Что же?

Панин, удобно откинувшись в кресле, постукивал кончиками расставленных пальцев одной руки о кончики пальцев другой. Он перевел взгляд с племянницы на Орлова и еле заметно улыбнулся – ни по глазам, ни по лицу Орлова решительно ничего прочитать было нельзя.

– Ничего не случилось, – сказал Орлов. – Просто я хотел спросить совета графа. Дело чисто мужское, вам неинтересное.

– Нет, нет, Орлов, я вижу, вы что-то скрываете.

Меня нельзя обмануть. Это касается нашего дела? – с нажимом спросила Дашкова. – Говорите смело, ничего не бойтесь.

Орлов взглянул на Панина, тот покивал.

– Говорите, говорите, Орлов, наша милая княгинюшка достаточно осведомлена.

– Да я только хотел спросить, как теперь быть? Мне сказали – Пассек арестован...

– Кто этот Пассек? – спросил Панин.

– Капитан-поручик Преображенского полка.

– Он из наших? – снова с нажимом спросила Дашкова.

– Он... ну, он из моих друзей, – ответил Орлов.

– Вы прекрасно делаете, Орлов, что говорите иносказательно. Осторожность в нашем деле необходима.

Слишком многое поставлено на карту! – горячо сказала Дашкова. – Вот видите, дядюшка, я была права – мы слишком медлим. Надо действовать! Мы только собираемся, а т а м уже действуют. Вот уже начались аресты...

– Погоди, Катенька. Пока не аресты, а только один арест. Кстати, известно, за что он арестован?

– Нет, покуда неизвестно.

– А где его содержат – в крепость увезли или?..

– В караульной на полковом дворе.

При известии об аресте Панин выпрямился и перестал покачивать кистями, теперь он снова откинулся на спинку кресла и задумался. Дашкова теребила платок, переводила взгляд с Панина на Орлова, с Орлова на Панина и наконец не выдержала:

– Почему вы молчите, дядюшка?! О чем вы думаете?

– А думаю я, милая племянница, о том, какие, в сущности, основания для тревоги? И, признаться, не вижу их.

– Как вы можете так говорить?! Арестуют нашего человека, а вы спокойны?

– Но ведь неизвестно, за что его арестовали! Может, сделал что-то противу дисциплины или за какое-то упущение по службе. Может такое быть? спросил Панин.

Орлов пожал плечами.

– Может.

– Ну вот! А мы из каких-то пустяков должны поднимать шум и тем прежде времени себя обнаружить?

– А как не пустяки?

– Если б не пустяки, думаю, капитан-поручика этого не держали бы в караульной. У нас государственных преступников в крепости содержат.

– Так, может, просто не успели!.. Нет, как хотите, дядюшка, я решительно не согласна. Надо действовать, действовать немедля!

– Как действовать? Поднять гвардию по тревоге и вести на штурм караульни, чтобы освобождать этого...

как его?.. Пассека? Или из-за его ареста сразу идти в Ораниенбаум воевать государя императора? А пойдет ли гвардия воевать из-за капитан-поручика? Даже из-за десяти капитан-поручиков? Нет, милая моя, так серьезные дела не делают, не поглядев в святцы, в колокол не бухают.

– Вам, господин граф, – сказал Григорий, – драться доводилось?

– То есть как? – изумился.Панин.

– Обыкновенно – на кулачки или чем ни попадя...

– Опомнитесь, Орлов! – холодно сказал Панин. – С какой стати я бы это делал? Дерутся только пьяные мужики!

– Там кто б ни дрался, в драке главное – кто первый треснет как следует. Иной раз одним ударом и вся драка кончается. Я к тому – как бы мы не подставились. Будем сидеть да ждать, покуда нас шарахнут так, что потом костей не соберешь...

– Ну, знаете, сия аллегория совсем некстати. Речь не о пьяной драке, о политике!

– Да ведь политика всегда к драке сводится. Это мы, солдаты, на собственной шкуре испытали.

– Вы можете трактовать политику, как вам заблагорассудится. Только предполагаемое нами действо ничем с пьяной дракой не сходно. Для действа подобного нужны не только причины основательные, но и повод серьезный.

Приказ о выступлении в поход, чтобы отвоевывать Шлезвиг, – дело другое. Ни войска, ни гвардия тем более воевать не хотят, и это достаточно серьезный повод.

Арест же какого-то Пассека... Смешно!

Арест Пассека вовсе не казался Орлову смешным, но он молчал.

Черт его знает, может, этот лощеный барин и прав?

В самом деле, доподлинно ничего не известно, а вслепую шарахаться негоже... Дашкова теребила платок и, морща брови, раздумывала.

– А что, если все-таки арестовали его по подозрению или доносу? Станут допрашивать, он может всех выдать!

– Навряд, чтобы Пассек выдал, – сказал Орлов. – Из него много не выжмешь – его не зря Петром зовут.

Дашкова недоуменно вскинула на него взгляд, посмотрела на Панина, тот улыбнулся и пояснил:

– Петр по-гречески означает "камень"... Прекрасно, если он таков. Значит, в обыкновенном допросе никого не выдаст, а Тайная канцелярия, благодарение богу, упразднена. Стало быть, и с этой стороны нет основания для особой тревоги.

– Ну что ж, Орлов, – сказала Дашкова, – очень хорошо, что вы пришли сообщить. Может быть, дядя прав и причин тревожиться в самом деле нет. Однако я прошу вас, если узнаете что-то важное, немедля дайте знать, и мы тут решим, как действовать дальше...

Орлов рад был возможности скрыть свой взгляд в поклоне.

Дома по столовой яростно вышагивал Алексей. Он только что побывал в полку и узнал всю подноготную.

Еще вчера, 26 июня, какой-то капрал спросил у поручика Измайлова, когда уже свергнут императора. Измайлов возмутился и капрала прогнал, но счел своим долгом доложить об этом ротному камандиру, майору Воейкову, а тот в свою очередь доложил полковнику Ушакову.

Сегодня утром капрала того допрашивали. Оказалось, тот же вопрос он еще раньше задавал капитан-поручику Пассеку, и тот его тоже прогнал, но никому о том разговоре не сообщил, как сделал это Измайлов. А не сообщил он, видно, неспроста – в канцелярии уже лежал донос на Пассека, что он-де, мол, об императоре ведет поносные речи. В Ораниенбаум поскакал нарочный, к вечеру вернулся с приказом императора – Пассека арестовать.

И тут же его, раба божьего, под караул.

– Ну вот, – заключил Алексей, – ниточку ухватили, теперь начнут весь клубок разматывать.

– Пассек не выдаст, – сказал Григорий.

– Он не выдаст, другие выдадут. Лиха беда начало...

– Вот те и святцы!..

– Какие святцы?

– Да Панин этот. Не поглядев, говорит, в святцы, нечего в колокол бухать. А в колокол, выходит, и без нас бухнули...

Григорий передал свой разговор с Паниным и Дашковой. Алексей слушал, багровел от злости, и на потемневшем лице шрам его казался еще более страшным.

– Ну и что теперь делать сбираешься, – саркастически осклабился он, побежишь докладывать мокрохвостой полководице?

– Ты не собачься, Алешка! Мне самому она, как комар в ухе...

– Нет, братушка, не комар! Комара прихлопнут, и нет его, а ее не прихлопнут. Падет в ножки крестному отцу, ну и ночная кукушка его за сестрицу слезу прольет, прощенье вымолит. По молодости лет, мол, по неразумию... И франту тому шведскому, что ему станется?

В крайности от двора прогонят, в имение сошлют, как Бестужева... А нас какое имение ждет, за Уралом?

Ноздри вон, под кнут и в Сибирь – вот и вся недолга!

И еще если государева милость будет, а то и вовсе – решка...

– Видно, съезжу я к графу, посоветуюсь.

– К Сен-Жерменю своему? Я тебе давно хотел сказать, братушка... Оно, конечно, земной ему поклон, что он не дал тому шулеру меня обчистить, да уж больно чуден, вроде как даже не в себе... Да нет, человек он, конечно, умнеющий, только все время заговаривается.

Всюду-то он был, все видал... Ну, я не спорю, воробей он, видать, стреляный. А как же с тем римским императором – как там его звали? – будто он с ним разговоры разговаривал, вот как мы с тобой? Как это надо понимать? Бессмертный он, что ли, или нас за дураков считает?.. Ну, это ладно! Я хочу сказать – человек он сторонний, чуть что – сел в карету и ускакал, а мы – расхлебывай... А уж коли нам хлебать, так самим и варить надо. Ну, поедешь к нему, он начнет свою умственность разводить, а под нами земля горит...

– Ну, Панину-то, чай, сказать надо? Он – не сторонний.

– А почто? Он тебя снова станет урезонивать, ходить отряся ножкой... Хватит, братушка, чужим умом жить, пора своим! Он там велик ли, мал, а свой, про себя думает. Меня от всей ихней политики с души воротит – они-де головы, а мы – руки. Мы что, ради них огород городить начали, чтоб они нашими руками жар загребали, а мы снова сбоку припека?

– Так что, по-твоему, надо?

– Что собрались, то и делать!

– Вот так – с бухты-барахты?

– Неуж лучше канитель тянуть, пока за нами придут и под караулом свезут на Заячий остров? Там казематы давно по нас плачут... Я так располагаю, нам нынче каждый потерянный час – лишний шаг на плаху... Помоему, надо немедля ехать в Петергоф, привезти сюда Катерину Алексевну, провозгласить, а там – как бог даст, либо пан, либо пропал...

Опершись скулами о кулаки, Григорий задумался, Алексей и сидящий в углу Федор не сводили с него глаз.

– Ну что ж ты? Решай, братушка! – не выдержал Алексей. – Ты, слава богу, не робок, неуж теперь заробел?

– Я не про себя думаю... Случись незадача, сколько голов подставим?

– Сложивши руки, мы их хуже подставим!

– Что ж, как говорится, перст судьбы – я и так сегодня ладился туда ехать, – сказал Григорий. – Думаю, к утру обернусь. Только надо всех упредить.

– Упредим. Я прямиком в Конногвардейский, потом к себе в полк, а Федька упредит своих, ну и измайловцев, благо они рядом.

– Измайловцев в первую, голову – они ж у самой заставы, – сказал Григорий. – Графу Разумовскому все рассказать надобно.

– Кириле Григорьичу? – спросил Федор.

– Знамо, не Алексею. Вот только где карету взять?

Моя маловата...

– У Бибикова Василья, – сказал Алексей. – У него уемистая и новехонькая, только что от каретника. Однако гляди, шестерней ехать надо, а то в два конца лошади притомятся, не дотянут.

– Шестерня по классу не полагается, остановить могут, – сказал Федор.

– Кто там углядит? – сказал Алексей, подходя к окну. – Вон еще светло, а на Першпективе души живой нету.

– Тогда, кажется, все, – сказал Григорий.

– Нет, не все! – зловеще сказал Алексей и кивнул в сторону окна. – А его на запятки поставишь или как?

Прилип он к тебе, как банный лист к заднице.

Григорий бросился к окну и изругался. Ленивой развалочкой пустынную Першпективу пересекал Перфильев, явно направляясь к дому Кнутсена.

– Ах, чтоб тебя... – снова изругался Григорий. – Что ж теперь делать?

– Пристукнуть его, да и дело с концом! – озлясь, сказал Алексей.

Глаза Федора округлились.

– Ты что, умом тронулся? – сказал Григорий.

– А что же, из-за этого банного листа всем пропадать? – почти закричал Алексей.

– Ты глотку-то придержи, – не повышая голоса, но тоже накаляясь, сказал Григорий. – Я людей убивал на войне, у себя дома убивать не стану и другим не дам!

– Ладно, братушка, – переборол себя Алексей. – Тары-бары разводить некогда, он через минуту заявится.

Стало быть, ты ехать не можешь, сиди тут, управляйся с ним как знаешь. Поеду я.

Григорий поколебался и кивнул.

– Езжай. На всякий случай прихвати Василья с собой. Мало ли что, на заставе могут начать спрос, куда да зачем...

– Ну, со мной-ить много не наговоришь – я им и халабуду их разнесу...

– Вот-вот! Затей драку, чтобы за тобой вдогонку драгуны поскакали... Для того Василья и прихвати – он твой норов придержит, а в случае чего капитан-поручик инженерного корпуса Бибиков следует в Ораниенбаум по именному повелению. Понял, нет? Чтоб никаких драк, никакого шума!.. Потом я, может, налегке еще и догоню вас.