Текст книги "Тотальное превосходство"

Автор книги: Николай Псурцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Не очень толстый, но тоже рельефный, приклеенный дождем к асфальту с другой стороны от меня и тоже тыкающий уставшими, вздрагивающими руками, настырно и строго, в меня пистолетом решил поделиться сейчас со мной чем-то похожим на уханье заводского кузнечного пресса… И это тоже музыка. Необычная, непривычная, но музыка. Если получится, то я смогу добраться и до основной, до базовой, истинной мелодии этого славного малого…

Бум-бум – просачивается сердце через ребра наружу. Грудная клетка так может взорваться. Сердечная мышца сильнее, чем кости. Сердце мягче, но несомненно сильнее. Бум-бум-бум-бум…

Нетолстый рельефный понятия не имеет, что же такое жизнь, и только лишь смутно догадывается о том, что же такое смерть… Его смерть.

Хотя он и смотрит на меня в упор, не моргая, сопротивляясь воинствующему дождю, он тем не менее видит меня не всегда. Я то и дело исчезаю из его поля зрения. Он не видит в те мгновения не только меня, но и все, что живет и существует вокруг, – город, машины и, конечно же, дождь. Перед его глазами демонстрируется биографический фильм…

Или фильм демонстрируется все-таки перед моими глазами…

Бум-бум, бум-бум…

Вот он маленький, крохотный, совсем грудничок, он помнит, он помнит, лежит, завернутый во что-то грубое, режущееся и колющееся, среди всяких разных, непонятных, огромных предметов, вонючих, скользких, холодных, он задыхается, он стонет, но не кричит, но не плачет, в горле больно, в голове больно, в животе больно, он не знает, кто он, и он еще даже и не догадывается, что он вообще есть…

Вот он играет в футбол на площадке, построенной между школой и жилым помещением. Команда его детдома проводит сегодня матч с командой другого детдома… Он вспотел от движения и раскраснелся от осеннего ветра. Ему не хорошо и не плохо. Ему обыкновенно. Он что-то кричит весело матерное и тотчас что-то орет невесело матерное. Но он не злой и не добрый, он просто детдомовский мальчик. Подкидыш. Ему уже давно сообщили, что его нашли на помойке. Но ему совершенно все равно, что его нашли не в капусте. Он, правда, иногда ощущает некоторое неудобство, когда ему в очередной раз говорят, что его нашли на помойке, но он до сих пор так и не может понять (да, собственно, к этому и не стремится), отчего же и почему внутри у него возникает то самое неприятное и обидное неудобство. Игра закончилась, но он все еще агрессивен и все еще возбужден… Вот он видит девочку, за которой бегают все мальчишки в его классе. А почему это интересно они за ней бегают, мальчишки? Наверное, хотят посмотреть, что же у нее там под юбкой. И он тоже хочет посмотреть, что у нее там под юбкой. Ему можно. Ведь он уже совсем взрослый. Ему уже целых двенадцать лет. Девочка сидит на скамейке в углу двора и читает книжку. Он подбегает к ней и задирает ее юбку. Девочка кричит и едва не падает со скамейки… Учитель физкультуры долго бьет его в раздевалке спортзала… Потом раздевает его и целует. Всего. С ног и до головы…

Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчики в серых, затертых, застиранных костюмчиках. Сами тоже серые, угрюмые, настороженные… Вот они бьют в раздевалке спортзала какого-то старика – это директор детдома. А учитель физкультуры бегает вокруг них, подбадривает их, советует, куда лучше бить и как – ногой, рукой, с какой силой, как побольней… Мальчику уже четырнадцать лет…

Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчики в затертых, заштопанных, застиранных серых костюмчиках. Сами они по-прежнему серые, угрюмые, настороженные… Вот они в раздевалке спортзала насилуют какого-то недоразвитого подростка. А учитель физкультуры, голый, возбужденный, бегает вокруг них и подбадривает их, подсказывает, как, что и куда лучше вставить – с какой силой, как побольней… Мальчику уже пятнадцать лет…

Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчишки все так же в затертых, неумело, кое-как перешитых, заштопанных, застиранных серых костюмчиках. Сами мальчики и теперь тоже серые, угрюмые, настороженные… Вот они в раздевалке спортзала ласкают своего учителя физкультуры. Все голые. Под музыку Вивальди. Учитель стонет, кряхтит, кричит, кончает. Мальчики же привычно исполняют работу… Нашему мальчику уже шестнадцать лет…

Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчишки все еще в затертых, куцых, заштопанных, неотглаженных серых костюмчиках. Сами мальчики такие же, как и раньше, серые, угрюмые, настороженные… Вот они, вооруженные арматурой, цепями, ножами, дубинками, громят продуктовый магазин на соседней с детдомом улице… Вот вытаскивают из-за прилавка хозяина магазина и, повизгивая по-щенячьи, дубасят его, слюнявясь от восторга и писаясь от возбуждения. А учитель физкультуры бегает вокруг них, подбадривает их и командует, куда эффективней бить хозяина и в каких местах магазина лучше всего искать его деньги… Мальчику уже семнадцать лет…

Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками марширует заученно на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города. Все мальчишки в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Сами мальчики такие же, как и всегда, серые, угрюмые, настороженные… Вот они вываливают пистолеты из-за поясов и из кобур, из карманов и из-под рубашек и стреляют, чуть присев и держа оружие двумя руками, в других, очень похожих на них самих же мальчишек, тех, что стоят напротив, и тоже с оружием, и тоже в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Позади и тех и других мальчишек много автомобилей-иномарок. В машинах тоже сидят мальчишки. И те мальчишки, что сидят в машинах, тоже стреляют… Стрелка. Разборка. Выяснение прав. Конкретизация понятий. Раздел сфер влияний. Одним словом – обычное, тупое говно… Ничего интересного. Но это их жизнь. Детдомовские времена уже несколько лет как прошли. Но ничего так, собственно, и не изменилось… Учитель физкультуры бегает, голый, позади машин, возбужденный, потный, и командует, кому и куда стрелять… И как…

Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками марширует заученно на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города. Все мальчишки в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Сами мальчики такие же, как и всегда, серые, угрюмые, настороженные… Вот они, брызгая слюной и слезами вокруг, колотят, самозабвенно, отрешившись, забывшись, излучая надежду и сияя восторгом, колотят, колотят, колотят на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города своего бывшего учителя физкультуры. Голого… Выкрикивают еще какие-то слова. Чаще невнятные. Но иногда и понятные. «Достал, сука!», «З…л, сука!», «О…л, сука!»… Вот они, все вместе, мешаясь друг другу, толкаясь, скудно переговариваясь и с придуманной беззаботностью посмеиваясь, саперными лопатками закапывают труп учителя физкультуры возле заброшенной фабрики…

Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками веселится на верхней палубе роскошного круизного парохода. Они стоят в порту Генуи. Тепло. Ароматно. Сытно… Все мальчики в пестрых, ярких рубашках, в светлых брюках и шортах. На их загорелых лицах только улыбки и удивление – ни угрюмости, ни настороженности. Славно… Вот он обнимает и целует хорошенькую девушку. Вот он впервые в жизни говорит что-то про любовь… Он сам себе изумляется. Он сам себе поражается. Нежные, ласковые слова выбираются из него сами по себе, без его воли. Они, оказывается, имелись внутри него, в глубине него, в самой сути его всегда. Просто таились, хоронились, скромничали до поры до времени. Время настало… Вот он носит ее на руках. Вот он вылизывает ее всю от пяток и до кончиков ушек. Вот он поет ей веселые песенки. Вот он покупает ей много-много цветов и много-много мороженого. И конфет, и пирожных, и еще много-много всякой одежды. Вот он целую неделю подряд повторяет ей без отдыха и без пауз всего лишь только три слова: «Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!..» Вот он стоит перед ней на коленях и целует ее ноги, ее лоно, ее живот. Она только что сообщила ему, что она беременна…

Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками сидит в просторном, богатом кинотеатре и смотрит какое-то доброе, «жизненное», тихое, семейное кино. И он, и все его друзья и товарищи, детдомовские и недетдомовские, очень любят смотреть простые, милые, легкие, спокойные, добродушные и добропорядочные фильмы… Все мальчики в стильных пиджаках, свитерах, пуловерах. На лицах мальчиков без усилий прочитываются волнение, умиление, сопереживание. Настороженность и угрюмость отсутствуют там уже и в помине… Вот он стоит перед кроваткой своего недавно родившегося сына и укладывает его спать. Жены сегодня дома нет. Она на один день отправилась погостить к родителям… Младенец утопает в кружевах, рюшечках, ленточках. Вокруг него благовоние и чистота. Младенец недавно поел и только что пописал и покакал. Он в неге. Он в уюте. Он в отсутствие знаний и опыта… Но он тем не менее плачет. Но он тем не менее просто орет. Чего ему не хватает? У него все есть! Все-все-все!.. Но он все равно, маленький пакостник, плачет, и он все равно, неблагодарный негодник, орет… Его самого, говорит себе под нос тихо и угрожающе наш мальчик, наш отец, нашли в помойке, он помнит, он помнит, вокруг все воняло, было холодно, его давно не кормили, и ему давно никто не менял его затвердевшие от дерьма и мочи, протертые до дырок пеленки, но он, несмотря на это, не плакал и не орал… Почему вот этому организму все с самого рождения – и тепло, и еда, и любовь, – а мне ничего, до сих пор ничего, мать твою, почему, а?! Меня выкинули на помойку, в гниль, в блевотину, без сожаления, да, более того, скорее всего даже с ненавистью, а этого вот сразу же, как он только объявился на свет, положили в заранее приготовленную свеженькую, накрахмаленную, благоухающую постельку! Почему, а?! Почему?!. Вот он бьет бедного младенца тяжелой массивной пепельницей по голове. Один раз, второй, третий… Прежде чем вызвать милицию, договаривается по телефону о своем алиби с детдомовскими друзьями и разбрасывает в беспорядке на полу квартиры вещи из шкафов, из стенки и из письменного стола…

Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками заученно марширует на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города. Все мальчишки в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Сами мальчишки такие же, как и некоторое время назад, серые, угрюмые, настороженные… Вот они сидят рядом с могилой учителя физкультуры и выпивают, поминая его… Вот наш мальчик наклоняется и целует землю над телом Учителя… Вот он просит у покойного прощения… Вот он, уже голый, командует детдомовским и не только детдомовским мальчишкам незамедлительно подняться и усердно продолжить прерванные строевые занятия – потный, раскрасневшийся от ветра и возбуждения…

Видел их жизни. И точнее сейчас, чем жизни тех троих предыдущих, которые только что, вот минуту назад, вот другую, вот несколько, хотели меня помять, поломать, испортить. Не ошибался, во всяком случае явно. Чувствовал. Если только совсем немного. В деталях. Не в главном… Боялся себя. Сопротивлялся себе безуспешно. Сдавался себе без восторга…

Я показал обоим безволосым, рельефным, и тому, который справа от меня, и тому, который слева от меня, открытые ладони, отвернув их от себя, ладони, растянув руки в разные стороны, демонстрируя таким образом спокойствие, миролюбие и беззащитность. Обозначал на губах смущенную улыбку, шевелил подобострастно ушами, направлял в коленки крупную, явно указывающую на трусливое бездействие их хозяина дрожь. Часто и хрипло дышал. Сутулился. Ежился. Выпискивал еще что-то невнятное, но очень и очень испуганное.

Мальчики мои, успевшие отметить, что я побежден, покорен, обезволен, задумали наконец отлепить себя от остывшего и промокшего под ливнем асфальта… Вставали терпеливо, неторопливо, вроде как с похмелья или как после сурового секса, фыркали машинально, дежурно, сдувая капли воды с крыльев ноздрей, с ресниц, со щек и верхних, потрепанных мною губ. Пистолеты не опускали. Все то недолгое время, пока поднимались, держали меня за стволом. Буднично матерились, привычно, обезличенно, больше получая неудовольствие от дождя и от самого факта непредвиденной ситуации, чем от меня персонально как такового. Но пистолеты все-таки не опускали по-прежнему, обученные, наученные, знали по опыту верно, что нельзя доверять даже – никогда и ни в коем случае – побежденности, покорности и обезволенности.

Рельефный толстый, который справа, все так же пердящий не вовремя и не к месту, слизывая воду узким, длинным, искривленным безобразно – то ли природой, то ли врагами – злобным языком с губ, с кончика носа, с мочек ушей, с ресниц и с бровей, уродливый, раздутый от дерьма, накачанный жиром, ударил с размаха меня под колено своей коротенькой, кругленькой, погнутой неправдоподобно чудовищной массой тела ногой… Знал, куда бить, и знал убежденно к тому же и как бить, хоть и уродливый, хоть и жирный, хоть и пердящий…

В кость мне словно чугунный штырь вколотили. Боль дошла до паха и допрыгнула до плеча. Сука, сука, сука!.. Я ничего не мог сделать. Я был сейчас несправедливо бессильным… Я порву тебя, гнида! Я заставлю тебя сожрать твое же говно! Я в…бу тебя в ухо, или… или, например, в нос, ты лопнешь, сволочь, от моей густой, обильной и всепроникающей спермы!

Рельефный нетолстый, который слева, уже голый по пояс, блестящий влажно-маслено в отсветах автомобильных фар, рекламы, окон, фонарей, редких, очень редких человеческих глаз, раскатывая металлические мышцы под замшевой кожей, попал рукояткой пистолета мне точно в переносицу. Боль докатилась до сердца и ударила в печень…

Они убьют меня на хер, они убьют меня, они убьют меня! Но сначала, суки, сломают мне ребра, и ноги, и руки и расколотят надежно мне череп… А вот тебя я загрызу, нетолстая падла! И сожру потом, всего целиком – без удовольствия, но с пониманием… И высру тебя уже после и, не прощаясь, спущу в унитаз!.. Я это сделаю! Я это сделаю!..

Рельефный толстый всадил затем носком своего ботинка ровно мне в пах, в промежность, в то самое мое очень нежное и необычайно любимое мною место. Боль взбесилась и принялась буянить по всему организму.

Рельефный нетолстый тем временем вбивал рукояткой своего пистолета огромные раскаленные гвозди мне в грудь. Гвозди прожигали мне сердце, и сердце орало нечеловеческим, несердечным, вернее, голосом…

Но я стоял все еще. На ногах. Не на коленях. Я не падал. Я держался. Салют, фейерверк я видел над городом. Город давал его в мою честь. Город прощался со мной. А почему только город? Со мной прощалась страна. Какая со мной прощалась страна? Эта страна? То есть та самая, в которой я нынче живу? Да блевать я хотел на эту страну! Со мной сегодня прощалась Земля! Со мной сегодня прощалась Вселенная!.. Я не принадлежу ни этому городу, ни этой стране и даже ни этой Земле! Я принадлежу, без всяких сомнений, Вселенной. Я принадлежу, разумеется, Вечности! Я принадлежу… Я не принадлежу никому! Я ПРОСТО ЕСТЬ, И Я ПРОСТО БУДУ, но меня вместе с тем и нет на самом-то деле, да и не было, собственно, никогда…

Вышел из дождя «хаммер», пятился, я видел его увеличивающуюся спину. Слезы, волнующиеся в моих глазах, искажали его очертания, но я тем не менее все равно догадывался, что он по-прежнему обаятелен и красив… Он шел мне на помощь, я думаю так. Или он шел для того, чтобы добить меня окончательно, я думаю так… «Хаммер» остановился метрах в трех от меня и от моих мальчишек. Замер, игрушечно-резиново закачавшись. Большой, большой, восхитительно пахнущий недешевым бензином. Мне захотелось вдруг протянуть руку и поласкать немного его аккуратный крепкий задок…

Из окна «хаммера» вылетела птичка. Черная, посверкивающая. Старик вышвырнул на улицу какой-то предмет. Я перемолол слезы веками и, сосредоточившись, посмотрел на предмет. Старик пришел мне на помощь. Старик предложил мне оружие. На асфальте возле американской машины тонул в дожде пистолет…

Ровно тысяча взрывов, я успел посчитать, разворотили мою голову на тысячу мелких осколков, я успел посчитать. Это толстый рельефный и, понятное дело, рельефный нетолстый одновременно ударили меня рукоятками пистолетов с обоих боков… Я умер. Но я все еще стоял на ногах… Нет, нет, я не умер – если я все-таки все еще стоял на ногах и ясно осознавал, что я все-таки умер, но тем не менее все еще продолжаю стоять на ногах…

Я не умер, я не умер! И не умру! Во всяком случае, в ближайшие мгновения, минуты, часы, а то и дни, а то и годы, десятилетия! Я не умру! Как бы вы ни старались, суки, как бы вы к тому ни стремились!

Сколько воды повсюду – надо мной, подо мной и, конечно, вокруг. Вода нападает на меня. Она проваливается ко мне в легкие. Она стучится в мои глаза. Она пробивается в мои уши. Но я, несмотря на такое дело, пока все еще не задохнулся, и я все еще по-прежнему вполне допустимо нормально дышу, и я все еще не ослеп и почти неограниченно вижу происходящее, и я пока еще не оглох, я слышу людей, я слышу машины, я слышу себя… Вода просачивается сквозь зубы. Вода просачивается сквозь щеки. Вода протискивается сквозь кожу. Скоро мы все будем целиком состоять из воды. И я, и те, которые слева от меня и которые справа, и пешеходы, разумеется, бредущие, бегущие, летящие по тротуарам, не спрятавшиеся, не укрывшиеся от нее, от воды, не разделяющие моих страхов, отважные, но беспечные…

Нырнул в толщу дождя, руками вперед, глотнув крупно воздуха предварительно, смеялся как ребенок, слез себе не хотел показывать, отталкивался ногами от гущи воды, будто плыл беззаботно в действительном водоеме, цеплялся руками за струйки дождя, подтягивал с их помощью свое тело, себя, все ближе и ближе к «хаммеру» и пистолету…

В тот самый момент, как я покинул асфальт и отправился путешествовать в дождь, я сумел услышать за собой два ясных выстрела, сначала первый, а следом второй, с интервалом, наверное, в неощутимые доли секунды, но точно два – не один.

К пистолету пробился тотчас же вслед за выстрелами, долго добирался, казалось, а на самом деле прошил воду стремительно и без задержек, мерещилось, что целую жизнь прожил, пока плыл к пистолету, а в реальном, истинном времени прошмыгнула всего лишь секунда.

Прицепил оружие к ладони, пальцам правой руки, а левой немедленно передернул затвор. Пистолет замурлыкал, обласканный пальцами, жмурился, щурился, предвкушая работу — радость удовлетворения, восторг наслаждения, припал доверчиво к теплой коже задом и бедрами и тотчас, вроде как зарядившись от нее, от воспаленной, пульсирующей кожи, решительностью и силой, доказательно жестко и профессионально свирепо ощерился в сторону безволосых рельефных, толстых и нетолстых…

Но беспощадность и злость покорного и отзывчивого оружия уже не понадобились. Толстый и нетолстый теперь опять плавали по асфальту. Не стояли на ногах, как малые еще совсем секунды назад, высокомерно и снисходительно рекламируя свои пистолеты и свои намерения, а съеженные и сморщенные, бесстрастные и неопасные, жалкие и одинокие, брошенные и невостребованные, убитые и не живые, да обыкновенно мертвые уже, окончательно и бесповоротно, я видел, я слышал, я был совсем рядом – глаза, покрывшиеся стеклом, смотрели уже не в мир, а дыхание утекло уже в космос, – а волновались беспомощно, притопленные наполовину, в солярно-бензиновых, объемистых лужах.

Дело происходило, судя по всему, так. Как только я отпихнул от себя асфальт и полетел улыбкой вперед навстречу «хаммеру» и его пистолету, два дешевых бойца, придурки и недоделки, уродцы и неумехи, в тот же возникший момент срочно надавили на спусковые крючки.

…Пули, потаскавшиеся яро по их телам, неуправляемые уже, предоставленные исключительно сами себе, сотворенные изначально и целенаправленно для смерти и разрушения, повыбрасывали из них, из тел то есть, из их дурных организмов, много всякой жизненно важной всячины, например мяса, крови, костей, и дерьма еще, и мочи, и какой-то еще темной и светлой, не идентифицируемой сразу слизи и жидкости…

Я не видел сам, своими глазами, как все было на самом деле, но я уверен, что в действительности все происходило именно так.

…Мои мальчики погибли бесславно, и бездарно, и нелепо, и глупо. Но они погибли именно так, как и должны в этом мире безусловно и определенно погибать несложные и простые, и всегда сердитые оттого, и жестокие оттого, и непримиримые оттого злодеи. К сожалению, подобная радость в столь раннем возрасте уготована далеко не каждому представителю злодейских племен и родов. Иные из них, суки мороженые, доживают, случается, и до чрезвычайно преклонного возраста. Но большинство же тем не менее, к моему трудно передаваемому удовлетворению и удовольствию, погибает все-таки в возрасте достаточно юном.

Всякая примитивная тварь обязана жить недолго. Но это, конечно же, только лишь в том случае, если эта самая, то есть примитивная, тварь без всякого принуждения, добровольно и даже более того – искренне злонамеренно мешает жить другим тварям – и примитивным, и непримитивным особенно.

Но по некоему недоразумению тем не менее, божественному или дьявольскому, галактическому или вселенскому, не знаю, не знаю, по некоему недоразумению… а может быть, вместе с тем, и это не исключено явно, что и по чьему-то ясному и целеустремленному разумению, наоборот, и благодаря ко всему прочему чьему-то настойчивому вниманию и победительно-беспрекословно подчиняющему влиянию, самое основное, базовое свойство всех примитивных тварей именно-то и заключается в том, определенно, чтобы как можно более активней и агрессивней мешать жить всем остальным пребывающим на этой земле – в относительном здравии пока еще, слава богу, – всем дышащим, зрящим, слушающим, переваривающим, испражняющимся и совокупляющимся – и примитивным и непримитивным особенно, мстительно, жестоко-пристрастно…

И вообще понятие ЧЕЛОВЕК категорически обесценивается, ветшает, разваливается, если этим же словом, тем же самым, одним и тем же, можно обозначить и сексапильного, умного, решительного, энергичного, точно знающего, чего он хочет в этой жизни, и безусловно убежденного в эффективности тех методов и средств, с помощью которых он достигает или будет еще достигать в будущем той самой цели, которой он в своей жизни хочет добиться, красавца и неказистого, мелкого, ленивого, испуганного, не понимающего, кто он, откуда он и зачем, собственно, он, и даже не догадывающегося об этом и, более того, совершенно не желающего никогда и нипочем этого понимать и об этом догадываться, уродца…

Давайте, может быть, все-таки назовем этого уродца как-нибудь по-другому. Не оскорбительно, не унизительно, не обидно, но по-другому. А то поистине очень часто и даже, может быть, гораздо еще чаще, чем следовало бы, происходит в нашей каждодневной, будничной жизни на этой земле Великая Путаница…

Какие же все-таки высокие, прекрасные и светлые мысли пробираются к тебе в голову, когда ты, бывает, вот как сейчас, например, реально и непосредственно сталкиваешься с чьей-нибудь смертью, не со своей, разумеется… Трупы мальчишек ласкали мне глаза, и ноздри, и щупающий осторожно, но с удовольствием, чуть тронутый уже мертвяцким зловонием воздух язык, и сердце, конечно же, и весь мой воодушевленный неистово и запредельно произошедшими событиями дух.

Я пил дождь, я трогал пальцами небо, я щекотал языком его пятки, я копался носом в его волосах. Небо снисходительно поглядывало на меня и добродушно подмигивало мне миллиардами своих глаз. Если бы сейчас меня, всем и всему доступного и открытого и никем и ничем ни от кого и ни от чего нисколько бы не защищенного, расстреляла бы, например, молния, то я от подобного расстрела сделался бы наверняка гораздо еще здоровей. Я не получил бы никаких травм, и я определенно ни в коем случае не лишился бы своей жизни. Это так. Я знал это нынче. Я чувствовал это теперь…

Дело в том, что я в настоящий момент не был защищен – и это действительно верно – чем-то видимым, ясно и точно осязаемым, объяснимым, понятным – как то, например, громоотводом, изоляционной крышей над головой, да банально все тем же самым банальным автомобилем или – а почему бы и нет? – например, некими отлично обученными телохранителями, которые владели бы умением каким-то образом аналогичные удары отводить или принимать эти удары исключительно на себя, или… или, допустим, каким-то новым, оригинальным, уникально совершенным, необыкновенно высокотехнологичным оружием – это правильно, это безусловно, это и вправду соответствует самой что ни на есть объективной реальности, однако у меня тем не менее все-таки имелись защитники, или защитник, имелись, имелся. Этим моим защитником, я убежден в этом, являлось то самое Нечто, загадочное, волшебное, странное, присутствие которого я в последние несколько часов особенно возбуждающе чувствовал рядом с собой.

Я могу поверить в то, что сейчас это самое Нечто, невыдуманное, не фантастическое, хоть и загадочное, волшебное и, разумеется, странное, я могу поверить (но не хочу и не буду, хотя бы, наверное, еще какое-то время, длинное-недолгое, до смерти или до чуть более раннего срока), что оно, это Нечто, сидело сейчас в неоткупоренном до сих пор мною «хаммере» на месте водителя и корчило из себя, и достаточно достоверно притом, Старика – моего, того, которого я вот только что, то есть очень даже недавно, написал на трех портретах подряд, точь-в-точь такого же, без единого, что безудержно любопытно, отличия, даже с идентичной родинкой под стальными, но явно напитанными нежной начинкой губами…

Слишком много подтверждающихся объективной реальностью совпадений…

Я видел его лицо, как вижу сейчас в сияющем зеркале неба свое.

Живой Старик захватил даже рисунок некоторых морщинок со своих портретов.

И именно точно такими же подвижными, быстрыми, решительными, ловкими, усмешливыми глазами он следил за мной там, в моей мастерской, со всех своих трех, без устали плавящихся в болезненной, уничтожающей, смертельной горячке портретов.

Старик – это и есть Нечто. Нечто – это и есть Старик. Или так: Старик – это нечто, которое сотворило то самое Нечто. Это его, Нечто, двойник, это его дубль, это его, так скажем, допустим, может быть, позволим себе подобное предположить, создадим прецедент, устроим точечную провокацию, это квантовый образ или какой-то там еще образ, хрен его знает какой, наверняка какой-то не установленный доподлинно пока, но образ, но образ тем не менее. Так вот я утверждаю…

Или это все-таки и есть само Нечто? А Старик всего лишь тривиальная маскировочная оболочка? Нечто не желает, чтобы я его глубоко и откровенно пугался. Оно хочет оставаться со мною на равных. Ему требуется, как я вижу, как я ощущаю, к чему-то подготовить меня, хорошему или дурному, безысходному или оптимистичному, умиротворяющему или отвратительному, или ему требуется, как я вижу, как я ощущаю, подготовить меня не к чему-то, а подготовить меня для чего-то, например для чего-то исключительно необыкновенного, для чего-то единственно нового, для чего-то всеохватывающе Великого…

Я вышел на этот свет маленьким и ничтожным. Никаким. Но и не чистым листом, как кто-то иногда заявляет (имея в виду вновь рожденных, всяких любых, не только меня лично, разумеется) – врачи, ученые, философы, служители культа, писатели, преступники, алкоголики, наркоманы, импотенты, уродцы, недовольные своим полом (и физиологическим, и тем, который в квартире), недержатели кала и к месту и не к месту фонтанирующие мочой, – а листом необычайно грязным и неподсчитываемо, а значит, и неучитываемо, инфицированным…

Я выкатился на этот свет никаким, то есть не сильным, не умным, не энергичным, безрадостным. Я выбрался на этот свет – с неохотой, с сопротивлением, со страхом, с омерзением – никаким, то есть злобным, подлым, жестоким, завистливым, вредным, не уверенным в себе и не уверенным вообще в постоянстве и надежности того мира, который меня вдруг неожиданно окружил, не любящим себя и не любящим никого, не осознающим вовсе и совершенно, а что же такое все-таки жизнь, и смутно, но не веря нисколько на самом деле себе, догадывающимся, а что же такое все-таки смерть…

Я выкарабкался на этот свет никаким, то есть необузданно и непререкаемо несчастным — да точно таким же, собственно, как и все-все-все остальные новорожденные дети на этой земле, где бы, когда бы и у кого бы они ни родились.

Меня выдавили на этот свет – насильно, нахально, не считаясь с моей волей, с моими желаниями, с моей болью, с моими криками, в конце концов, – никаким, то есть всего-то лишь только для того, чтобы рано или поздно, когда последует востребуемая команда, меня умертвить.

И всю свою жизнь, сколько я помню себя, и сколько я вижу себя, и сколько я слышу себя, и сколько с собой я более или менее близко знаком, я дерусь, отъявленно и заядло, со всем этим подаренным мне доброжелательной и любезной природой, или Богом, дерьмом. Сначала я бился с собой, разумеется, бессознательно, руководимый, видимо, некоей заложенной в меня той же самой доброжелательной и любезной природой, или опять-таки Богом, генетической программой контроля, а потом уже, через года, через века, через тысячелетия (мне иногда кажется, что я живу уже на этом свете тысячи и тысячи лет – честно), очень и очень даже осознанно, руководимый, наверное, теперь неким, как я понимаю, накопленным и практическим путем, и эмпирическим путем тоже (нужные книжки, нужные фильмы, нужная музыка, нужная живопись, равнодушие окружающих, непонимание родителей, пренебрежение приятелей и знакомых, сексуальная, и, как правило, исключительно сексуальная, симпатия девочек, девушек, женщин и одиночество, одиночество, одиночество…), опытом, позволяющим мне всякий раз, когда это требуется, проводить внутри себя педантичную и тщательную проверку, ревизию, инвентаризацию, как угодно, и выявлять – и очень быстро, стремительно, скорострельно, за мгновения, за десятые, за сотые доли мгновения, даже не успевая отдавать себе полностью отчет в том, что подобное выявление происходит на самом деле, и более того, что происходит оно вообще – мотивации, мотивы и желания неправильные и мотивации, мотивы и желания правильные и действовать уже в дальнейшем в соответствии именно с тем, что, считаю, делать я должен, а что, считаю, делать не должен, никогда и совсем. Вот оно как…