Текст книги "Тотальное превосходство"

Автор книги: Николай Псурцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

– Что «зачем»? Что «отчего»? – вернулся я к Насте и прежде всего, конечно, к себе. – О чем ты меня спрашиваешь, моя дорогая?.. Да, вспомнил… Ты спрашиваешь меня, отчего я больше не хочу тебя видеть и зачем и для чего я так скоро собрался с тобой расставаться?.. Так ведь ты только что сказала сама, что мы с тобой равные. Верно? А встречи равных, к твоему непросвещенному сведению, никогда не случаются преднамеренно долгими. Равные ждут подобной встречи всю свою жизнь, это правильно и не оспаривается, но когда все же встречаются вдруг в некий час, то быстро потом тем не менее расстаются. Одной и недолгой встречи бывает для равных более чем достаточно. Равные не терпят привязанностей. Или, так скажем, сильные не терпят привязанностей. Привязанности опутывают их по рукам и ногам. – Я веселился. Я развлекался. Я духарился.

Пока произносил буквы по буквам, склонял голову все ниже и ниже, отпускал голову туда определенно, куда ей хотелось – она одинокая, и ей требуется общение, голове, иногда – к маленьким беленьким трусикам девушки Насти; теплым, не горячим языком лизнул напористо и с настроением Настину нежную гладкую кожу, мокро, скользяще, возле самых трусиков, глубоко уже совсем между ног, еще, и еще, и еще, прикусил лобок ее не больно, еще, еще и еще, помассировал его затем подбородком, почти плакал от желания и удовольствия, но без слез, только с кряхтением, со стонами и со всхлипами, возбуждался и нервничал все грубее и острее…

Настя закричала вдруг, вытянувшись и задрожав, корчила в морщинистой гримасе лицо, то ли наслаждаясь, то ли страдая, но скорее всего наслаждаясь, конечно… конечно, колотила истово вытянутыми руками по спинке дивана, крючила пальчики на руках конвульсивно, неконтролируемо и хныкала еще с нажимом и громко, словно переживая боль или унижение…

– Я убью тебя… – выдохнула вместе со стонами и хныканьем. – Я убью тебя, если ты уйдешь от меня! Я так долго тебя искала… Равного… Я люблю тебя… Я убью тебя…

Топтал слова и сминал мысли,

подчинялся и с вожделением, только чувствам и только эмоциям, – плыл, летел вслед за ними, вместе с ними, мчался, обжигался, смеялся,

верил, что буду жить вечно,

взрывался, умилялся, утихал, погибал,

ревел, возрождаясь,

разрывал пространство, проникал в неизвестное измерение,

после того как выплеснул из себя животворную влагу, все-таки заплакал – и на этот раз уже со слезами…

…Московских окон негасимый свет… Где-то горели и вправду. Некоторые, кто за окнами, спали со светом. А некоторые, большинство, что-то делали еще. Сегодняшней ночью мне удивительно тяжело жить. И счастливо как никогда. Тяжело и счастливо нынешней ночью особенно… Если я вдруг теперь, вот в эту ночь – и началось все это после того, как я нарисовал Старика, где он теперь? найдет он меня? найду я его? и существовал ли он в мире вообще? я хмыкнул без радости, – а его портреты все так же у меня в багажнике, по-прежнему, надо их спрятать, но есть еще время, успею, успею, – если я вдруг теперь вот в эту ночь сосредоточиваюсь, невольно, сам того в общем-то не желая, просто так, мимоходом, мимолетом на ком-то, не на чем-то, а именно на ком-то, то тотчас же я начинаю жить жизнью этого человека, все быстро очень происходит, но тем не менее ярко и необыкновенно контрастно. Вернее, даже не так – я начинаю видеть жизнь этого человека, этих людей, хотя и с неточностью во многих деталях, признаться… Это утомительно и разрушительно изнуряюще. И вдохновляюще и возбуждающе одновременно – что важнее… И страшно. Я пугаюсь всякий раз, когда подобное видение появляется за моими глазами. Я заболел? Я рехнулся? – думаю я. Или я заступил уже на иной, на более совершенный и редкий уровень сознания? Не хочется болеть. Но побывать на другом уровне сознания – это цель и это мечта любого с восторгом и состраданием относящегося к себе человека… Не желаю пить, не желаю есть, но желаю наслаждаться своей утомленностью и своей неординарностью…

«Только одно следует делать в этом мире – захватывать все больше и больше власти. Все остальное – химера». Это Наполеон. Он извлек из бытия основное. Бандит, злодей, маньяк, серийный убийца, некрофил – но гений тем не менее. Кто сказал, что гений и злодейство несовместны?.. Все, кто живут, думают об этом, о власти, я имею в виду, мечтают о ней, строят планы, но всегда боятся говорить об этом, стесняются говорить об этом, то есть о власти и обо всем ей сопутствующем, и всегда потому говорят о другом, чаще о вовсе противоположном, хотя под каждым словом своим подразумевают исключительно стремление к власти, говорят о морали, о нравственности, о милосердии, о добре, о приличиях, о сердечности, о любви, и еще о всякой разной глупости, и еще о какой-то там чепухе… Отчего объявляются на свете диктаторы – эта самая сраная в мире публика, хотя и незаурядная? Да оттого, что вот они-то уж точно нисколько и нипочем не боятся и не стесняются говорить о своем параноидальном стремлении к власти и никогда не врут, но если только совсем немножко и только в самом начале своей карьеры, что-то там о человеколюбии, о сочувствии, о сопереживании… «Я не такой человек, как другие, принципы морали и приличия не для меня». Это снова Наполеон… Те, кто не стесняется говорить о своих истинных целях и устремлениях, ничуть не боятся и действовать. И как действовать!.. А те, кто ломает себя, кто считает, и, возможно, даже более чем искренне, в силу воспитания, образования, происхождения, считает, что его истинные, настоящие, неподдельные, базовые желания в нынешнем мире проявлять неуместно, то все без какого-либо, пусть случайного, исключения становятся жертвами. И как мучительно доживают последние свои мгновения… Чем больше людей в этом мире будут без всякой робости подчиняться своему врожденному, безусловному инстинкту – инстинкту власти, – тем меньше у мира начнет появляться шансов получить себе второго Наполеона, Гитлера или Сталина…

А за окнами вот что я увидел, пока ехал по городу.

…На Кутузовском, когда меня остановил гаишник за превышение скорости, на втором этаже десятиэтажного кирпичного дома. Просто посмотрел на эти горящие окна, и все… У нее два мужа, один бывший, один будущий, и оба живут вместе с ней. Зовут ее, кажется, Ира или Наташа. Одно из двух – или Ира, или Наташа. Ира – короче. Назовем ее Ира. Один муж, будущий, мелкий, круглоголовый, жирноносый, багровый всегда, с бородавкой над верхней губой, слева от носа, ему сорок два, лысый, ему некуда идти, а так бы он, может быть, уже давно и ушел бы от Иры (хотя она ему нравится), даже не дожидаясь намеченной свадьбы; кроме этой квартиры, у него нет другого жилья, так случилось, первая жена, любимая кстати, выгнала его из дома и не пускает обратно вот уже целых два года тому как, год и восемь месяцев назад он прибился вот к Ире. Ира познакомилась с ним, когда он привез к ней в бухгалтерию какие-то документы, он экономист на госпредприятии, шуршит носом постоянно, потеет, Ира его бьет, а он только потеет… Второй муж – бывший – накачанный крепыш, но тоже низкорослый, ушастый, косоглазый, ему тридцать восемь, он водитель троллейбуса, носит портрет покойной матери Терезы на шее, хотя толком-то, собственно, и не знает, а кто она была или есть такая, эта самая мать Тереза, она ему просто очень понравилась, когда он в первый раз увидел ее портрет, иногда он мастурбирует, глядя на портрет (пускает слюну по-детски от вожделения и наслаждения) – Ира частенько, случается, отказывает ему в любви. Ира, между прочим, бьет и крепыша тоже. И больно… У крепыша имеется своя квартира, но он в той квартире один жить не желает. Крепыш боится жить один. Одному холодно и тоскливо. И страшно. Как только он остается один, ему тотчас же начинает мерещиться, что он умирает. Женщинам он не нравится. Ни одна из тех немногих, с которыми он пробовал познакомиться, не пожелала остаться у него в квартире хоть сколько-нибудь долгое время, день, два… Они его не понимают, все эти женщины, успокаивает он себя, а вот Ира, его бывшая жена, его понимает – так ему кажется, он в это верит, – хотя и разошлась с ним (но не выгоняет же, а живет вместе, несмотря ни на что), хотя и бьет его, и пребольно… Ира почти удовлетворена сложившейся ситуацией. Она ощущает себя Человеком. Она чувствует свою значительность. Она понимает, что она Хозяйка. Она наслаждается своей властью. Хотя ей, разумеется, хотелось бы, чтобы мужья ее, и бывший и будущий, были бы все-таки помоложе и посимпатичней… Сама Ира не имеет правой ноги и трех пальцев на левой руке. А вчера ей исполнилось пятьдесят шесть…

…На Хорошевке, когда остановился у светофора, – на пятом этаже двенадцатиэтажного дома… Его зовут или Петр, или Святослав, или Дмитрий. Одно из трех… Петр – короче. Значит, пусть будет Петр. Он что-то покупает и что-то продает. Кажется, продукты. Но не исключено, что и вещи. Был челноком. Купил квартиру. Создал небольшую фирмочку. Обзавелся крохотным офисом. Ему тридцать пять, судя по моим ощущениям, а может быть даже и сорок. Скорее всего, все-таки сорок… Последние два года часто плачет, особенно по ночам – не сдерживая себя, громко, с зябкой, ознобливой дрожью. Он считает себя неудачником. Некоторые его однокурсники сегодня уже владеют концернами, корпорациями, холдингами. Общаются с ним пренебрежительно, скороговоркой. Он завидует. Ему обидно… Он пытается. Он старается. Он работает по двадцать часов в сутки. Но у него мало что получается… В детстве его били. В отрочестве он бил сам. В юности его опять стали бить, более всего досталось ему в армии. В институте он снова разбирался с обидчиками, как и в недалеком своем отрочестве. Занимался единоборствами. Играл в настольный теннис, в шашки, в лото, в карты… Последний раз дрался три месяца назад – с бывшей женой. Выиграл… Двигается, несмотря на занятия спортом, неуклюже и тяжело. Так бывает. Часто походка зависит больше от головы, то есть от наличия в ней ума, то есть даже так – от наличия в ней желания тот самый ум иметь, а не просто от развитости мышц, связок или скелета… Взгляд у него медленный, сонный, недоброжелательный, надбровия толстые, веки вспухшие, длинные залысины ото лба и к затылку, полукруглая, широкая нижняя челюсть, неровный, бугристый нос. Обыкновенный человек. Простой российский гражданин… К вечеру дурно пахнет. Утром не помнит, в чем был одет вчера. Носит костюмы одного цвета и одного фасона… Синие носки к коричневым ботинкам. Клетчатый галстук к полосатой рубашке. Ну и так далее…

Раздутая задница. Покатые плечи…

Собирает игрушечные модели легковых автомобилей. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, играет с ними на ковре, пыхтит, рычит, бибикает; смеется заливисто и от души, когда катает их по квартире…

Кулинарит. Варит себе супчики по утрам и по вечерам. Работает с самыми, казалось бы, несовместимыми ингредиентами: рыба – мясо, сахар – соль, перец, варенье – чеснок, фрукты – мясные копчености, табак – порох, пиво – молоко, дерево – металл, камень – вода… Млеет, пьянеет, когда пробует то, что приготовил. Часто блюет. Мается животом. Но млеет и пьянеет тем не менее, когда ест то, что приготовил… Любит мух. Не любит пауков. Мух ловит и засушивает. Пауков давит, если видит, нещадно, с гневом и криками – где угодно: дома, в лесу, в магазине, на работе, в поликлинике… В первые полгода сотрудники его фирмы его слушались. Всего-то их пять человек. Потом они его слушаться перестали. Невольно. Вроде, собственно, сами того и не желая. Им плевать даже на то, что он в любое мгновение может их выгнать. Они просто на физическом уровне не желают этому мудаку подчиняться. Кто такой, мать его? Кто, бля, такой, на х…?.. Как этот урод вообще заработал имеющиеся у него теперь деньги? Каким образом? Каким способом? Его же никто не видит. Его же никто не замечает. А если вдруг кто его и видит или кто-то невзначай замечает, то тут же от него потом отворачивается и тут же о нем без всякого усилия забывает. Его не видят даже тогда, когда он что-нибудь, и, может быть, необыкновенно громкое, говорит. Его не заметят даже тогда, когда он начнет вдруг, несчастный, на глазах у кого-нибудь кувыркаться и строить идиотские рожи… Люди от него уходят. А он нанимает новых… Почти все деньги, заработанные им челночными поездками в Турцию и Египет, фирма его проела. О доходах нынче предпочитают молчать… Он всем завидует и на всех обижается – Петр…

Бывшая его жена вышла замуж и отдала ему их общих детей, четырнадцатилетнего мальчика и десятилетнюю девочку. Она влюбилась. А когда женщина влюбляется, то на детей ей с той самой поры глубоко наплевать – если она, конечно, действительно влюбляется, а не просто предполагает внутри себя наличие некоего похожего на состояние влюбленности чувства – мужчина важнее…

Он кормил детей супчиками и заставлял их ловить и засушивать мух. Дети блевали и маялись животами. А мух они недели через две уже просто не могли видеть без содрогания и озноба – где угодно и когда угодно. Они шарахались от мух и на улице, и в школе, и, разумеется, дома. Бедных детей дразнили, над ними смеялись, а учителя вызывали даже несколько раз для них врачей из психоневрологического диспансера. Дальше – больше…

Он таскал детей по лесам и долам. И по взгорьям непременно. И по брошенным домам и по неухоженным садам. И по соседним квартирам. Петр и его дети давили во всех этих местах и помещениях маленьких и больших пауков… Петр по-мефистофельски хохотал, когда наблюдал, как дети его, подражая ему самому же, топчут что есть силы на полу и на земле испуганных и ошарашенных пауков… Если дети не хотели есть супчики, ловить и сушить мух и давить пауков, то Петр их, детей, тогда сурово и с удовольствием наказывал. Иногда он их раздевал догола и бил. Когда ремнем, а когда веревкой. Но чаще руками. С особой приятностью и несказанным расположением бил руками свою десятилетнюю девочку. Пах еще сквернее, чем обычно, когда бил свою девочку… Иногда раздевал детей догола и заставлял их имитировать совокупление. Только имитировать, и больше ничего. Он же ведь не изверг какой-нибудь там, в самом деле. Он же ведь отец… И вообще он нормальный и достойный вполне человек. И с высшим образованием, между прочим… Девочка плакала всегда, когда Петр наказывал ее и ее брата, а мальчик бледнел, белел зрачками и начинал порывисто и неровно дышать и сжимал кулаки то и дело, разрывая кожу на острых костяшках…

А Петр теперь розовел и полнел. И больше не рыдал уже совсем по ночам. И не завидовал почти никому, и перестал в последнее время на всех подряд по поводу и без повода обижаться. Теперь он чувствовал себя красивым, сильным, решительным и ни на кого не похожим. Еще несколько недель назад он был похож на всех жителей города Москвы сразу – на большую, вернее, часть жителей города Москвы сразу, то есть на тех самых, которые вялые, неприметные и нелюбопытные. А сегодня вот он отличается от них категорически. Сегодня он – исключительно другой человек. Сегодня он – ЧЕЛОВЕК!

Есть нынче на этой земле люди, жизнь которых полностью сегодня зависит только от него одного. Понадобится ему, он их казнит, а не понадобится, он их помилует. И в любое удобное для него время. Не для них – никогда, – а именно для него… В их глазах страх и почитание. И еще ненависть. И это замечательно. И это норма. Твою власть твои подданные должны обязательно чуть-чуть ненавидеть. От этого ее, то есть ту самую власть, чувствуешь еще острее и ярче.

Работал он теперь без всякой охоты. Зато домой возвращался возбужденный и в предвкушении… Дети не убегали из дома. Границы он пока не переступал – балансировал на грани дозволенного и недозволенного… Дозволенного и недозволенного обществом, но не им самим… А что ему, собственно, это самое общество?! Общество – говно. Маленькие, плохонькие, трусливенькие людишки…

Дети должны были всегда, каждый вечер, к его приходу с работы находиться дома. Они это усвоили твердо и определенно. Однажды мальчик нечаянно все-таки опоздал и был за это, естественно, сурово и беспощадно наказан. Петр раздел мальчика, он всегда раздевал своих детей перед наказанием, и заставил его испражниться и помочиться прямо на глазах у его десятилетней сестры. Одеваясь тогда, мальчик хрипел и икал безостановочно. Выдавливал от бессилия глаза из глазниц… Но не плакал… Дети мыли его, Петра, – в ванной – теперь почти каждый день, потому что к вечеру он по-прежнему отвратительно пах – запах потом, правда, исчезал всего-то лишь на какие-то десятки минут… Дети готовили ему пищу (супчики по его же рецептам) и кормили его. Буквально кормили – зачерпывали или цепляли еду вилкой или ложкой и отправляли ему ее в рот, не поднимая головы и преданно глядя ему точно в снующий по шее кадык… Называли его на «вы» и низко кланялись ему, когда обращались. Вопросов не задавали, он подобное извращение запретил строго-настрого, они ему только лишь что-то рассказывали, и обязательно доброе, приятное и веселое, и односложно и четко отвечали на задаваемые им вопросы… Спали вместе с ним в одной постели. Грели его, когда холодно. Обмахивали его мокрыми полотенцами, когда было жарко…

Он мог сделать с детьми все, что ему было угодно. Так ему казалось, во всяком случае. Так он ощущал. Так он понимал. Он был для них Богом… Он наслаждался. Он упивался. Он впервые в своей дерьмовенькой жизни чувствовал себя ныне счастливым. Истинно счастливым. Единственно счастливым…

Но когда однажды, вернувшись домой немного пьяным, а потому говорливым, шаловливым и излишне оттого похотливым, он попробовал мокрым и пахучим, разумеется, ртом присосаться к губам своей дочери, а руками забраться к ней под юбку и стянуть с нее трусики, то сделать ему этого, несмотря на его действительно неограниченную власть, к его искреннему изумлению, не удалось. Ему помешали. Мальчик ему помешал. «Не надо», – сказал мальчик. «Это нехорошо», – сказал мальчик. «Ты же ее отец», – сказал мальчик. Он стоял за спиной отца и мял неспокойно в руке двухкилограммовую гантелю – Петр заставлял мальчика заниматься силовой гимнастикой каждое утро – опрометчиво (что поделаешь – простой человек, простые люди непоследовательны и противоречивы; обыкновенный человек, принадлежащий к той самой категории организмов и особей, которые ни на что не влияют и никому не нужны). Петр разорвал девочке ухо зубами и длинным ударом свалил мальчика на пол. Отлетевшая гантеля разбила стекло в серванте… Девочка заливалась кровью. А мальчик, смяв губы и веки, кряхтел и сопел. Белая кожа на его лице светилась, как лампа дневного света.

…К девочке в тот вечер Петр больше не подходил. Что-то заставило его в тот вечер неожиданно встревожиться.

Вывез детей в ближайшее воскресенье за город. Вроде как под предлогом давить пауков. Но на самом деле задумал их особо жестоко и картинно примерно, ясное дело, наказать. Дома их столь незнакомо и мучительно, как решил, наказать испугался. Мальчик мог снова схватится за гантелю, а девочка могла раскричаться от неизведанного еще ею ужаса. Петр хотел раздеть детей догола и подвесить их за ноги на деревья (планируя прежде подобную экзекуцию дома, вбил несколько дней назад в стену гостиной два кованых крепких крюка – ровно под потолок). Дети висели бы, покачиваясь и волнуясь, а он читал бы им тем временем лекцию, он ее прошлой ночью написал уже заранее, о вреде и беде сыновьего и дочернего непослушания. Для более глубокой убедительности своих слов он приготовился пощипывать плоскогубцами гениталии своих нерадивых детишек. Отдельно предвкушал, как он будет разбираться с первичными половыми признаками своей девочки… Едва не обмочился от удовольствия в электричке, когда представлял себе, как он будет копаться плоскогубцами в чистеньком и свеженьком влагалище своей родненькой дочечки…

И обмочился все-таки. Но только лишь после того, как мальчик, сынок его четырнадцатилетний, двинул его сзади тяжелым куском дерева по затылку – опередил папу… Падая уже, чувствовал, как горячая струя неприятно щекочет ему кожу под брюками… Закрутились перед глазами верхушки деревьев. Хороводили. Цеплялись лапами-ветками друг за друга и пели печальные песенки. Кружились все быстрее и быстрее. И улетали вдруг наверх – словно небо всасывало их в себя. От земли поднималась музыка. И стволы отражали ее, звеня, музыку. Звон заливался к нему в уши и ни за что не собирался выливаться обратно. Птички все как одна, в любом месте леса, повернули свои головы в его сторону. Поскрипывали клювами, пощелкивали язычками и ничуть ему не сочувствовали. А одна птичка, самая смелая, вернее, так – самая умная, подлетела к нему и сказала ему, что он мудак, и добавила еще, что он говно, и заключила потом, что он всегда был таким, что он есть такой и что до самой своей смерти именно таким и останется, то есть мудаком и говном… Из глаз Петра полилась кровь, и он заплакал униженно и подобострастно – кровью же…

Мальчик бил его куском дерева по лицу, по животу, по пульсирующему члену, по коленям, по шевелящимся червячками в ботинках пальцам ног. А девочка в свою очередь рвала ему волосы, ресницы и уши. Хохотала вольно. Освобожденно кричала.

«Я хозяин в этой семье, – приговаривал мальчик, прыгая одухотворенно на его животе. – Я хозяин, а не ты. А ты мудак и говно! Ты говно и мудак! Я долго терпел. Я думал, что я слабее. Но когда ты, сука, забрался под юбку к моей сестренке, я вдруг понял, что я сильнее… Я даже не помню, как гантеля оказалась у меня в руке. Если бы ты не отстал от нее, я бы убил тебя! Я это знаю… Когда ты бил меня, ты был уже точно слабее. Слабее… Ты – сука!! Теперь ты будешь выполнять все, что я тебе говорю… И попробуй у меня отказаться!..»

Потел папочка, попукивал и пускал слюну. Слюна смешивалась с кровью и окрашивала розово папины подбородок, шею, грудь, рубашку. С красным носом и розовым подбородком папа Петя все больше и больше становился похожим на клоуна – то ли на Бима, то ли на Бома, то ли на Потерявшего-все-в-одночасье-придурка.

Агукал и попархивал ручками, смеялся, кривясь и растирая зубы, перетирая, явно невеселый и поблекший, потерявший взрослость, и зрелость, и значительную часть невеликих еще до той поры ума и соображения.

Ох-ох-ох, ах-ах-ах, столько времени жил со своими детенышами, но ничего не видел, ничего не замечал, ничего не чувствовал. А можно ведь было отметить, как мальчик менялся за эти дни, недели и месяцы – не отметил; невнимателен, прост, примитивен, такой уродился, пыль, но вредная пыль и злобная пыль, инфицированная, мать ее…

Трещали коленки, вспух, раздулся избитый член, не гнулись локти, взрывалась болью шея при первом же движении, и при втором тоже, и при третьем, и при четвертом, а череп, казалось, и вовсе уменьшился вдруг в размерах и месил теперь мозг что есть силы и не без удовольствия, что отвратительно – смерть рядом, смерть улыбается ему, смерть уже трогает его игриво за задницу…

Мальчик счистил ему кровь с лица своей мочой. Девочка помочилась ему на грудь. Плевалась, когда мочилась, прицельно ему в лицо – в нос, в глаза, в рот.

Они подождали, пока он придет в себя, вымыли его, вялого, тихого, икающего и рыгающего, неуклюжего как никогда до этого, в какой-то ямке с дождевой водой, обтерли его листвой и поволокли его затем в сторону электрички. Сияли гордостью и торжеством весь путь, совсем как некогда молодцы-пионеры, только что обнаружившие гору металлолома и кучу макулатуры и спешащие поскорее рассказать о своей находке любимому пионервожатому.

Полюбил вдруг Петр детишек своих. И сильнее, чем прежде. И искренне-искренне. Сам себе удивлялся. Даже голос теперь не повышал. Почти шепотом ныне всегда разговаривал. Понимал, осознавал, чувствовал, что, если голос свой вдруг в какой-то момент изменит, может тотчас же и по голове чем-нибудь получить – молотком, например, чайником, сковородкой, резиновым прутом со свинцовой начинкой (мальчик специально этот прут для таких именно случаев приготовил, умненький мальчик, предусмотрительный). От окрика даже вздрагивал. Выпускал на свет тотчас улыбку заискивающую, как слышал чуть недовольный тон. И все искренне-искренне. Не играл, не лицемерил, ему и на самом деле доставляло удовольствие так улыбаться и вздрагивать даже, и подчиняться, и прислуживать – а он прислуживал действительно, варил обеды, ужины, завтраки, чистил квартиру, стирал белье, стелил постели, ну и так далее, и так далее, и так далее – добрался наконец до своего истинного предназначения – угождать, угождать сильному, даже не то чтобы сильному физически, мальчик был слабее его, это понятно, а сильному по сути, изнутри, по духу.

Мог не раз пришибить и того и другую, своих детишек родненьких, в те часы, пока они спали. Все, что угодно, мать их, мог с ними, суками, сделать, пока они спали. Но до сих пор, до самых, так ничего и не делает. Не в состоянии. Что-то мешает ему. Страх – есть предположение. Но не страх последующего наказания, а страх того, что у него что-нибудь может не получиться… Мальчик проснется прежде, чем он убьет его, и вырвет ему сердце одним или двумя быстрыми и беспощадными движениями, и съест его, сердце, чавкая и булькая кровью, у него же, у Петра, на глазах – у все живого еще Петра и какие-то мгновения все еще понимающего… Он уверен, что именно так все и случится, если он вдруг сдуру или пребывая в состоянии временного помешательства попробует зайти к мальчику в комнату в те часы, когда тот беспомощен и беззащитен – на первый взгляд только, разумеется, вроде бы как, то есть не по правде…

В последние дни стал замечать (приметливость все-таки некую обрел благодаря неудачному опыту власти), что девочка, та самая его хорошенькая и славная дочка, ровненькая, гладенькая и чрезмерно для своих десяти с половиной лет сексуальная, слишком много требует и слишком много командует. Мальчик в свою очередь поглядывает на нее с растерянностью, но и с нескрываемым уважением. Необыкновенно предупредителен. Не спорит с ней. Не ругается, как какие-то еще дни или недели назад. Волнуется, когда касается ее. Опасается часто бывать у нее на глазах. Демонстрирует, как умеет, ей любовь и заботу. Всегда улыбается… Они теперь вообще все трое друг другу без конца улыбаются. И без натуги. И без усилия… Им, собственно, совсем и неплохо вместе живется сейчас… А особенно будет им вместе замечательно жить, когда новой хозяйкой их ныне крепкой и дружной семьи станет его, Петра, девочка, его дочка. Ждать осталось недолго…

…На проспекте Маршала Жукова, когда я вышел купить сигарет в ларьке… После того, как положил пачку в карман, посмотрел мимоходом на открытое окно на первом этаже пятиэтажного кирпичного дома. И вот что увидел…

Собака и Женщина. Или так, по справедливости, соблюдая этику, имея некое, слабое, правда, представление о приличии – Женщина и Собака. Женщина обыкновенная. Одинокая. Не злая. Но некрасивая. И не девочка уже. Около пятидесяти. Но выглядит хорошо. Хоть и толстенькая. Но не расползшаяся. Круглое лицо, короткая стрижка, темные волосы, круглые глаза, круглый нос, подтекшие чуть-чуть книзу щеки. Печальная. Часто вздыхает. И выдыхает соответственно… Учительница. Преподает в начальных классах. Но может и в старших. Много читает. Много мечтает. Да, да, все еще продолжает мечтать… Была замужем. Мужа любила. Думала, что любила. Полагала, что любила. И очень. Очень-преочень. А муж не любил. Зачем женился, хрен его, дурака, знает. Так бывает. Мужчины иногда толком-то даже и не осознают, зачем они женятся. Несет по течению и несет. Несет и несет… Прожили десять лет. Мучились оба. Он тоже учитель, вернее, преподаватель, преподавал физику в техникуме… Любовью с Женщиной, ее зовут, кажется, Марина, Вера или Наташа, Вера – короче, пусть будет Вера, любовью с Верой занимался за все время совместного проживания раз пять, наверное, не больше. Говорил, что она его не возбуждает. Неэротичная, говорил, ты у меня, кособокая, коротконогая и фригидная… Пытался уйти несколько раз. Но она его не пускала. Плакала, плакала, плакала… Грозилась покончить с собой. Секса хотела умопомрачительно. Думала и вправду свихнется. Так бывает. Редко, но все-таки так бывает у женщин…

Вылизывала своего стервеца. Буквально. А он вырывался, плевался, царапался, хныкал, убегал из квартиры и сидел часами в палисаднике на соседней улице… Обыкновенный человек. Точно такой же, как и Вера. Тащило и тащило его по жизни, как что-то там по реке… Инерция. Папа и мама учились в институте. И он учился в институте. Папа и мама работали преподавателями, и он работает преподавателем… Ничего не хочет. Ничем не интересуется. Ему неинтересно н-и-ч-е-г-о… Зачем живет?

После того как Вера попробовала показать ему стриптиз, не выдержал – ушел-таки. Даже не собрав вещей… Едва не сблевал, когда она начала снимать трусики, пританцовывая и гримасничая, тараща свои круглые глазки и болтая по-дурацки языком меж губами…

Ныла, выла, поливала слезами потолок, топила пол в поту из-под мышек, хрякала, хрюкала, мечтала о девственности, трезвая, не пьяная, стригла ногти и танцевала на них, остреньких, голыми, то есть неодетыми, пятками, глаза какое-то время не могла сдвинуть с места, они смотрели только туда, куда поворачивалась голова, а уши, в свою очередь, теперь постоянно слышали чьи-то крики; кого-то мучили, наверное, где-то или кого-то убивали, возможно, далеко или близко, и кто-то в связи с этим поэтому, естественно, обреченно и отреченно кричал, и бедная Вера, судя по всему, именно этого «его» или «ее», крики и вопли их, «его» или «ее», каким-то образом слышала, толстела, не худела, ела до боли в животе, пила до треска и клекота в мочевом пузыре, плевалась и рыгала при слове «секс», искренне, без кривлянья, и готова была сломать об колено члены всем мужчинам в мире без исключения – и даже тем, которые уже умерли или которые только что родились…

Пробовала ласкаться, приятно неожиданно сначала, кстати, для самой себя, с безответственной и отягощенной грузом поисков новых ощущений и впечатлений школьной подругой, тоже толстенькой и тоже потливой. Ни та ни другая так ни разу и не кончили, хотя возились, подвыпившие и разгоряченные, стеснительные, но упорные, где-то примерно около часа… Расстались нелюбимыми. Знали, что больше теперь не встретятся никогда. Если только случайно, конечно…

Первоклассников, второклассников, третьеклассников, четвероклассников теперь ненавидела, особенно мальчиков, да и девочек, собственно, тоже, а также, ко всему прочему, ненавидела теперь еще и пятиклассников, и шестиклассников, и семиклассников, и восьмиклассников, и девятиклассников, и десятиклассников, и одиннадцатиклассников, и студентов еще, и курсантов, и аспирантов, и слушателей, и ординаторов, доцентов, профессоров, адъюнктов, заведующих кафедрами, лабораториями, отделами, ректоров, проректоров, деканов, старших и младших научных сотрудников, директоров, председателей, начальников, ведущих и главных, заместителей, вице, консультантов, помощников, советников, секретарей, референтов, шоферов, поваров, сторожей, офицеров, ветеринаров…