Текст книги "Тотальное превосходство"

Автор книги: Николай Псурцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Он боится жизни, и жизнь боится его. На первый взгляд кажется, что он живет насыщенно и опасно, но в действительности он живет скучно и монотонно. Его не возбуждают открытия – его собственные, и его не возбуждают идеи – неважно уже кому принадлежащие. Его не воодушевляют ни сотворение, ни совершенство, ни мастерство. Только секс – да и то не в достаточной мере – помогает ему пока смотреть на мир без злобы, отвращения и тошноты. Он ничего не производит и никому ничего не отдает. У него даже не возникало никогда такого желания – отдавать. Отдавать – это для слабых, не стесняется говорить он, сильные только берут. Он даже и не догадывается о том, что на самом-то деле все более чем наоборот… Простой человек. Пока простой… Потому как Дар есть. И возможно, когда-нибудь он разовьется. Я помогу ему поработать над своим Даром. Именно для этого-то, между прочим, я сюда и явился…

Дар! Вот в чем его Дар. Люди ему верят. Он не умеет говорить. Он не умеет убеждать. Он не обаятелен. Он мало знает. У него серьезные проблемы с логикой. У него мелкое воображение. Но люди ему тем не менее верят. Почему? Мистика. Волшебство… А любой Дар – это и есть, между прочим, мистика и волшебство. Природа отдает кому-то из нас часть своей тайны. Не объясняя причин и не заботясь о последствиях, дарит вполне заурядному на первый взгляд человеку исключительное могущество и неправдоподобную силу… Но страх объяснился ему, Масляеву, еще в детстве в любви. Любил так, что мешал ему, как мог и как умел, достичь истинных вершин и реализоваться в той мере, в какой определила ему подобную реализацию непредсказуемая и противоречивая высшая сила. Со страхом проще всего было, конечно же, справиться самому, то есть без помощи кого-то или чего-то посторонних или потусторонних – самому, – тем более что природа всегда предоставляет нам, и с радостью, такую возможность. Господь хоть нас и не жалеет, но зато вдохновенно и искренне любит и потому, одарив нас чем-нибудь исключительным, предоставляет нам вместе с тем и полную свободу выбора. Хочешь – убей страх, а хочешь – трахайся с ним до конца своей жизни – мучаясь, терзаясь, истекая желчью и харкая кровью. Масляев не решился убить страх. Он испугался нападать на страх. Мучился и терзался. Истекал желчью и отхаркивался кровью… Сам лично посадил себя в тень. Без явного умысла, скорее всего. Так случилось, так вышло, а он просто не препятствовал ходу событий… Имел и власть и влияние. Только тайные. И уважение и почитание. Только не показные. И богатство. Только строго укрытое. Главный инженер строительного управления. Всего-то. А советоваться с ним и просить его о помощи к нему приходили и финансисты, и промышленники, и почти все государственные и правительственные чиновники…

Заряжался насилием. Бытовым, обыденным, мелким. Калечил шоферов, поваров, охранников, горничных. Кончал даже, мне кажется, когда бил безответных, беспомощных и слабых людей. Мстил за свой страх… Он боялся даже своего нынешнего влияния. Он изумлялся своей власти и каждое утро с покорностью ожидал, что сегодня-то уж она точно уйдет от него и больше уже никогда, разумеется, не вернется.

В школе мог уговорить преподавателя не ставить ему двойку и даже тройку за не выученный урок. Слова выковыривал из себя при этом не особо весомые и часто в такой ситуации глупые и неуместные, и, более того, даже не органично друг с другом по смыслу и на слух тоже сочетающиеся… Но преподаватели соглашались тотчас же с ним и ставили ему в журнал и в дневник вместо двойки четверку или пятерку. К уроку-то он подготовился, оправдывались они друг перед другом и прежде всего сами перед собой, но просто стесняется отчего-то все им выученное доходчиво изложить. День на день не приходится, как мы знаем… А вообще-то он еще добрый, отзывчивый и старательный. Хотя и робкий. И нервный ко всему прочему. И сверх меры болезненный… И еще он, кстати, умеет по-слоновьи хлопать ушами…

На улице мог уговорить хулиганов не вытряхивать у него из карманов рубли и копейки или не бить ему от глупости или от скуки его тихое и благостное лицо. Нес какую-то чушь, заикаясь… Что-то о великой миссии советского пионера, что-то о горбушке хлеба, которую всем нам следует делить между родственниками, товарищами и соседями, и что-то еще о вредной и свирепой российской погоде… И хулиганы, поутихшие, погрустневшие, пожимая плечами, удалялись от него безропотно и бесшумно.

Заметил такую особенность за собой. Уже в институте. Маленький. Неровный. Некондиционный. Один глаз ниже другого – или выше. Пальцы на руках одинаковой длины. Хрустящее дыхание. На лице всегда опасливость и растерянность. Если бы не имел Дара, то никто и никогда бы его и нигде не отмечал бы, не узнавал бы. Таких не видят. И к таким соответственно не обращаются с вопросами. И таким не отвечают… Вот что он заметил. Когда он приходит куда-либо – в институтскую аудиторию, допустим, к кому-нибудь в гости или в некую, положим, государственную или частную организацию, одним словом, когда он приходит туда, где собирается или где постоянно присутствует много людей, то все эти люди тотчас же при его появлении на какие-то мгновения умолкают, все-все, без какого бы то ни было счастливого исключения, и принимаются потом или открыто, или украдкой его разглядывать и изучать… Когда начинает говорить, все слушают. Когда врет, все верят. Когда призывает, все соглашаются. И простые, и непростые…

Начальник строительного управления, где Масляев работает главным инженером, верит, что Масляев держит в своих худеньких, слабеньких, корявеньких ручках – и строго – всю московскую систему правоохранительных органов – и милицию, и ФСБ, и налоговую полицию, и прокуратуру, и суд. Люди из милиции и ФСБ верят, что он дружен с администрацией президента и с крупным российским бизнесом. Администрация президента верит, что он может влиять на губернаторов и на большую часть Государственной Думы. Чиновники из правительства верят, что он способен помочь им в случае крайней нужды и острой необходимости запросто выбить дополнительные кредиты из Международного валютного фонда… Соседи Масляева по даче верят, что он оземлевший и обрусевший пришелец с далекого созвездия Альфа Центавра…

Но есть такие, которые и не верят ему. Их мало. Но они тем не менее очень настойчиво и активно мешают его задумкам и планам. Президент страны – неплохо звучит. И сколько же это можно отнять у вашей мудовой страны, пребывая на таком славном посту!..

Его жизнь ушла из меня – как вытекла. Я на пол посмотрел. Ни лужицы. Ни следа. Ни застывшей радужной пленки. И в воздухе ни облачка. Где жизнь? Исчезла вместе с ним за дверью, которая встроена в книжные стеллажи на высоком балконе… За ним, набитым всякой всячиной, банальной и необыкновенной, проползли в дверь торопливо и с робостью и полупустые некрасивый мужчина, и нехорошенькая женщина, и прыщавый молодой человек….

Под лестницей два толстяка неясно какого пола тискали друг друга под песню о Волге.

Песня вспенилась снова. Ее подхватили во всех углах залы. Там шуршали и копошились и мужчины, и женщины. Что они там делали, мне было не видно. Пускали газы. Выкачивали пот и слюну. Подманивали сперму. Спорили о достоинствах и недостатках либеральной политики и рыночной экономики.

Пухлопалый мужик с затылком военного взобрался яристо на плачущую морщинистую тетку, предварительно свалив ее на пол неуклюжей подножкой, и запрыгал на ней со всей присущей ветеранам войны и труда серьезностью и оголтелостью…. Порывисто призывал давить инородцев и расстреливать всех, кто хочет сношаться. Я сам не хочу, орал, я только делаю вид…

Вони скопилось в зале в избытке.

Блевотина раскрасила столы.

Метались газы и выхлопы гнилого дыхания.

Некоторые мазали друг другу лица дерьмом. Я слышал запахи. Я видел предметы…

Одинокая женщина, без мужчин, без подружек, опираясь на стену, мелконогая, раздутобедрая, с совиной головой, в бешеном макияже, лет пятидесяти по возрасту, пятидесяти пяти, с короткой стрижкой, в отсутствие шеи – я видел ее как-то по телевизору, что-то она делает, я помню, в правительстве – рвала безуспешно юбку на себе, подвывая и покряхтывая, и вскрикивала то и дело тоскливо и громко: «Ну, ну, ну?! Ну кто еще, бля, хочет попробовать комиссарского тела?! Бля…» Никто не хотел…

Катя попросила у меня счастья. Потом, сказал я, не сейчас. Определи день, назначь дату, канючила Катя. Зачем ей жить, дурочке, без счастья – подобная жизнь только для сильных. Она уверена, что счастьем называется нечто, даруемое извне… Катя хныкала и топала ножками. Дал ей конфетку. Девочка успокоилась… Я ступил на ступеньку и толкнул себя вверх… Когда добрался до середины пути, Катя бросилась мне на спину… «Моя судьба взяла твое имя, – шептала мне в ухо, – покажи мне жизнь, преподнеси мне спокойствие».

Обратил внимание, попробовал сбросить, она не поддалась, жгла горло криком, до крови впилась ногтями мне в плечи. Пнул локтем в живот, заныла, запела, заметно утихла, поползла по бедру, по ноге на пол… Мне сделалось ее жалко. Такое вот чувство. Я не знаю эту девочку. И мне истинно и неограниченно на нее наплевать, но вот отчего-то сделалось бедную жалко. Поднял ее с пола за руку, тянул, как репку, девочку Катю, обиженную и беззащитную. Уходи, сказал, иди вниз, я скоро приду, у меня тут дела, уходи, я скоро приду, сказал, сказал…

Отдай радость, умоляла, у тебя много радости, я это чувствую, я это вижу, я это понимаю, отдай, она руководит тобой, эта радость, ведь именно оттого ты такой быстрый, упрямый, сильный, красивый, от радости ведь, от радости, на чем она основана, твоя радость, расскажи, объясни, ты родился вместе с ней или ты где-то свою радость нашел?.. Самое прекрасное место на этой земле – это место рядом с тобой. Твоя радость питает не только тебя…

Я не смог устоять. Такие слова редко слышит любой, даже самый, я уверен, Великий. Пошли, пошевелил пальцами, только не мешайся, делай безропотно, что я скажу, соберись, сконцентрируйся, превратись в кошку или в тигренка, анализируй всякий шум и опасайся любого движения. Взяла? Поняла?

Дверь не взломать. Тяжелая, наверное металлическая. Что там, мать твою, за дверью? Спальня, кабинет, баня, бассейн? Ни ручек, ни скважины для замка, открывается, судя по всему, автоматически. Плюнул на книжки, обильно, которыми дверь была от меня отгорожена, отправился искать другие двери и коридоры. Так, так, так… В углу проход – под полукруглой, затейливой аркой. Бегу. За спиной задыхается Катя. Одна дверь закрыта. И другая не поддается. И третья…

Еще коридор… Большой дом. Много комнат. Много коридоров. Много лестниц. Мало окон. Со стороны дом не кажется таким уж внушительным и вместительным. Или это темнота так горазда обманывать.

Найти и загрызть суку. Но не до смерти. Еще большим страхом, чем у него уже на сегодня имеется, стимулировать дальнейшее и, может быть, даже более успешное развитие его уникального Дара… или оставить его без особых раздумий и каких-либо последующих сожалений обычным калекой – как он выберет. И узнать, самое безусловное, все, что возможно, про Настину дочку. Пистолет в ухо, и ногой по мошонке…

Тесная винтовая лестница кружила голову и лапала перилами бока, пока я сквозь нее прорывался. Катя букала и агукала за спиной. Заматерилась, когда спустилась. Обаятельно и эротично… Коридоры. Пустые комнаты. Эти открыты. Первый этаж. Спальни. Гостиные. Каминная. Осколки гостей в разных местах. Кто-то сонно танцует без музыки. Кто-то лениво и уныло дерется. Есть такие, которые пробуют трахаться. Молодых мало. Все чаще встречаются те, кому больше пятидесяти… Кривляются, сверлят пальцами непробивные виски, выдувают пузыри жирной слюны изо рта, скалят зубы, подмигивают, машут угрожающе руками, топчут нетерпеливо ногами.

Вывалился из камина один. Человек? Черт? Искусно разукрашенный сажей – кругами, треугольниками и квадратами, – с ощеристой улыбкой на все черно-белое лицо. Не похожий на трубочиста. Без хвоста и без рожек. Будто из теплого моря вышел на утренний, сонный берег. А сам разбуженный уже давно. Все, кто в каминной, те спят, даже если танцуют, дерутся или пытаются трахаться. А этот разбуженный. Сам себя разбудил? Или кто-то посторонний, или, ха-ха, потусторонний ему помог? Или это все-таки не человек? Он способен на действие. Видно. Ощущается. Ни мгновения без движения… Выступил из камина, остро, осознанно и для какой-то цели явно улыбающийся. Не просто так улыбающийся, как все, а заготовленно, выразительно и с нарочитым значением… Лицо – как зебра. Нет, лицо как у арлекина. Света мало, я не могу разобрать черты его лица, но в походке и манерах я отмечаю что-то знакомое. Хотя все, собственно, правильные мужчины похожи друг на друга. У них почти одинаковые походки, почти одинаковые жесты, они одинаково поворачивают голову, фиксируют взгляд…

Осмотрелся. Каждого оглядел внимательно. Так мне показалось. Я еще далеко от него был. Я только к нему приближался. Катя стонала за спиной и царапала пол металлическими кончиками тонких шпилек. На седых волосах у него черный обод сажи ото лба до затылка, как корона. Я узнал эти волосы. И глаза узнал, жирно замазанные сажей, потом. И уши, и губы, и нос… Я закричал, стиснув голову – туго, сдавливал веки до мокроты, спрессовывал зубы до боли и крови, мелко подпрыгивал на одном месте, как перекачанный мячик… Выла девочка Катя позади, тужась и приседая, как в туалете на унитазе… Старик…

Старик… Со мной снова воюет безумие? Так стремительно, правда, я знаю, люди не сходят с ума. Я читал много книг. Я консультировался, когда была в том нужда, с психиатрами (как я могу писать Человека, не изучив предварительно клиники и патологии его психики…). Безумие? Не уверен. Или Старик действительно проживает реальность – материализованный моим воображением, одаренным Богом в свою очередь силой почти схожей с его, Господа, собственной…

Я отнял руки от головы, вдыхал и выдыхал воздух толчками, беспорядочно, рвано бросился назад – втягиваясь взглядом в полуоткрытый Катин рот, хрипел, давя истерику и нарождающееся буйство: «Ты видишь? Ты видишь? Вон там, у камина, голый человек, седой, измазанный сажей! Ты видишь его?! Скажи мне сейчас же, без паузы и без раздумий, мать твою, что ты видишь его!»

Катя поцеловала меня неожиданно в глаза и засмеялась без удовольствия… На бровях вздрагивали пылинки. По языку катались нежные пузырики слюны, бесшумно лопались, прятались в жаркой сырой глубине. В ноздрях коротенького носа безвольно и трусливо тряслись меленькие, весящие меньше земного воздуха волоски. Добрые зубки ждали чего-нибудь сладкого или возбуждающего. По шее стекала тоненькая вена, плотно забитая кровью… Я смял Кате шею руками, прибил ее щеку к своей щеке, как припаял. «Смотри! – сказал с явной угрозой уже. – И отвечай!»

У камина наяривал теперь псевдорусского или эрзац-комаринского волосатый дед с орденскими планками во всю левую полу пиджака. Генералиссимус? Стократный Герой Советского Союза? Булькала неусвоенная еще водка в его вялом желудке.

Старика штормило уже в дверях. Он тряс плечами, вихлял задом и отбрасывал назад с угрожающей старательностью грязные пятки. Бежал от кого-то. Или куда-то…

Катя осталась с любовью, но без меня… Так гнал, что сбил по дороге, подвывая и ухая, двух ковыряющихся друг у друга в зубах увесистых теток и одного веселого мужичка средних лет. Вертясь в самой середине каминной, мужичок зазывал всех присутствующих обрести покой на только что купленном им роскошном и комфортабельном подмосковном погосте, на кладбище то есть, – и без промедления, и не откладывая. Светел был истинно и задорен.

Пью пот. Задыхаюсь, негодуя. Он проливается отъетыми прозрачными червяками со лба на нос, со лба на глаза, со лба на щеки, а после уже и в рот. Кашляю. Матерюсь. Стон и звон от мата беснуются по всему дому… Но так мне только лишь видится, если признаться, а на самом-то деле я преследую Старика без всякого шума. Только подошвы ботинок стучат по паркету. Только локти и костяшки кистей бьются о стены…

Я забыл напрочь – но надолго ли? – зачем я сегодня пришел в этот дом. Я сдохну, честно, если не узнаю правду о моем Старике. Или о своем сумасшествии…

Коридор. Лестница. Проходная комната, наверное очередная гостиная или столовая. Мужчины и женщины воровато и злобно, галдя и повизгивая, запихивают в себя варенье, печенье, пирожные, торты… Коридор. Лестница. Кухня. Два повара встречают меня разделочными ножами и чугунными сковородками. Старику, как я понимаю, удалось проскочить. Он промчался мимо них, как НЛО, вернее, как НБО, как неопознанный бегущий объект. Вроде только что был, а может быть, и обыкновенно почудилось… Вырываю из пояса пистолет и тыкаю им поварам в их гладкие лица. Поварам на пистолет наплевать. Русские люди никогда не верили в глупые россказни о неизбежности смерти. Луплю поварам пистолетом по лицам. Повара искренне возмущаются, но отступают…

Лестница. Второй этаж. Третий этаж. Старик не позволяет мне упускать себя надолго из виду. Он словно бы сбавляет темп и ждет меня, если я слишком уж очевидно начинаю от него отставать. Иди за мной, говорит мне Старик. Или иди со мной… Я иду. Я хочу понять. Я хочу разобраться. Мне страшно. И любопытно отчаянно одновременно…

Очередной коридор. Теперь узкий. Темный. Не живой. Не обжитой. Без запаха человечины. Заявлял о невостребованности и заброшенности. Жаловался – скрипел паркетом, который не поношенный еще, хотя и хоженный в некоторые времена – забытые и далекие. В конце коридора стена, не дверь, видимость в темноте неточная и невнятная, слева от стены единственное окно. Когда я ступил в коридор, Старик уже стоял на подоконнике. А как только я добрался до условной середины коридора – скорость курьерская, для меня предельная, – Старик, гадкий провокатор, уже шагал в пустоту. Я рывком просунул голову в окно и тотчас же убрал ее опять в коридор. Успел увидеть справа широкий карниз и за ним просторный балкон, размером, наверное, с площадку для игры в бадминтон. Старика не нашел. Лег на подоконник и посмотрел за окно снова. На балконе услышал мелкий кашель и тихонькое смехотворение… Только слухом мог сейчас пользоваться. Не зрением. Не глазами. Ушами. Дальняя часть балкона совсем черная. Ближняя же освещена вяло и жадно. Свет, верно, выпадает из двери или из окна, соединяющих этот балкон, который для игры в бадминтон, с неким помещением, возможно опять коридором или не исключено что и комнатой.

Выдохнул как выстрелил. Где-то недалеко на ночных деревьях вспыхнули стаи птиц. С угрожающим шелестом пронесли себя мимо окна. Все как одна смотрели на меня – осуждали, предупреждали… Галки? Скворцы? Не вороны… Я помахал им вслед пистолетом и треснул несколько раз кулаком левой руки по подоконнику. Избил подоконник до трещин и нездорового скрипа.

…Катя попросила у меня прощения и объявила, откусывая при этом весомые куски свежего воздуха, выпирающего из окна, и вколачивая их трудно в бронхи и легкие, я даже подумал – без всякого волнения, правда, и явного неудовольствия, – что бедную Катю, возможно, недавно даже вешали или душили, и объявила, что больше уже никогда и ни за что меня не покинет. Она тискала мои уши и слюнявила мою шею. Катя сообщила также, что она потеряла меня где-то в районе второго этажа, но путь ей тем не менее подсказали приятные шумы действия и движения и тревожащие запахи моего рта и моего тела.

«Я за тебя не отвечаю, – соврал я Кате, хлестал больно указательным пальцем ее по носу и по губам, девочка все терпеливо и покорно сносила, восторженно… – И поэтому, ежели попадешь в дерьмо, выкручивайся сама. А именно туда ты уж попадешь обязательно…»

Полз по стене как по полу или по земле, по-пластунски, – но по стене. Ширкал подошвами по карнизу. Щекой полировал кирпичи. Щеками. То одной, то другой. Стеклянными пальцами – боялся, что они вот-вот расколются и рассыплются, – цеплялся за мелкие выемки между кирпичами. Карниз широкий. Но с высотой мы не особо всегда обожали друг друга. Мосты меня, кстати, ненавидели тоже. Переживал, когда передвигался по мостам. Терпел. Убеждал себя, что, собственно, а на хрена. Обходилось – и с мостами, и с далекими этажами домов. Обойдется и сейчас. Инстинкт смерти. Жизнь уже, как я понимаю, с самого рождения готовит каждого из нас к тому, что придет час – и она нас непременно и безвозвратно покинет…

На балконе отдышался. Размял пальцами рук коленки. Коленки дергались и норовили согнуться. Приклеился потно к стене… На балконе пусто. Нет Старика. На балконе вообще никого нет… Кроме, разумеется, меня и, мать ее, разумеется, Кати, которая только что спрыгнула с перил, встала рядом и взяла меня под руку. Сопела слюняво, смеялась шепотно – секретно.

Я мягко-резиново отправился по периметру балкона, смотрел то и дело вниз, на траву, на клумбы, на асфальтовые дорожки, на кучки кустов, в пенистую, воздушную мутность деревьев. Знал, что Старика не найду, но все равно смотрел и смотрел… За стеклянной дверью действительно виден свет. Там комната. А в комнате… Я пошел нетерпеливо ближе к двери. А в комнате… Катя сказала «Уаууу!» за моей спиной и отчего-то после присела – вроде бы будто снова решила пописать…

А в комнате – некрасивый мужчина, нехорошенькая женщина и прыщавый молодой человек терзали, как могли, и с удовольствием, и с мукой, и с наслаждением, страдая и упиваясь, голого, чистого, наверное, недавно вымытого, не высохли капельки воды еще на его коже (воды – не пота, капельки прозрачные, легкие, не жирные, я стоял совсем близко, меня отделяла от пространства комнаты всего лишь стеклянная тонкая дверь) инженера Масляева. Масляев полусидел-полулежал на высокой короткой кушетке, опираясь на толстенькие подушки, расставив ноги, с раздутым, окаменевшим членом, с шалыми, дурными глазами, а двое мужчин и одна женщина, еще пока не раздетые, но уже с расстегнутыми рубашками, брюками, задранным платьем, разорванными трусами, мяли его, гладили его, кусали его, щипали его, царапали его, шлепали его, целовали его, вылизывали его… Стонали, матерились ожесточенно, возбуждали себя мастурбацией – и двое мужчин и одна женщина, уродливые и отвратительные до тошноты, на мой взгляд, конечно, но не на взгляд Масляева, как я понимаю, – не замечали того, как слюна течет у них по губам и по подбородкам, как кривятся и выворачиваются их разгоряченные, воспаленные лица…

Прыщавый молодой человек вертел в разные стороны, точно как рукоятки настройки приемника, остренькими пальчиками Масляеву его соски и кричал ему, Масляеву, в самое лицо, хныча и мокро облизываясь: «Ну скажи мне, что я красивый! Скажи мне, что я самый, самый, самый красивый!.. Признайся! Не терпи! Скажи! Я, я, я…»

«Вот, мать их, на хрен!» – прошептала за моей спиной Катя и, обхватив меня, после того как прошептала, обеими рукам, взялась расстегивать мне уверенно и безотлагательно ремень на брюках… Я почему-то не сопротивлялся.

Некрасивый мужчина, гримасничая и пританцовывая – шотландский степ, что-то из классического вальса, пародия на летку-еньку, отмороженный дискотечный драйв, – мял, тискал, щипал, царапал инженеру Масляеву его ягодицы, запихивал в его задний проход, когда требовалось (а требовалось часто) прослюнявленный большой палец своей правой руки, резал горло оттоптанным, запершенным голосом: «Я ведь самый сексуальный, правда? Самый сильный? Самый мужественный? Самый умный? Самый талантливый? Так? Нет? Так?! Нет?! Меня любят женщины и обожают мужчины? Это верно? Это правда? Ответь мне! Ответь мне!»

Катя взбиралась и опускалась сзади по мне, как обезьянка по дереву – по кокосовому, по банановому, – всхлипывала, вроде как рождая рыдание, сдавливала до едва терпимой боли мою мошонку, прокусывала мой льняной пиджак, впиваясь сквозь него в мои плечи, лопатки, ягодицы…

Нехорошенькая женщина пела песенки члену инженера Масляева. Песенки звучали прочувствованно и любовно – по-матерински, так поют долгожданно новорожденным, уже изначально самым любимым, о которых все помыслы и на которых единственная надежда, то есть определяется вдруг некий смысл в существовании с появлением такого вот новорожденного, а может быть даже и цель… Член Масляева родился много лет тому. Но нехорошенькая женщина обнаружила его гордое и великое, спасительное наличие в этом мире, верно, всего лишь только очень и очень недавно… Нехорошенькая женщина целовала и мусолила его и говорила ему восхищенно и назидательно в коротких перерывах между нежными песенками: «Ты агрессивен и воинствен. Ты несешь смерть и наслаждение. Ты тверд и могуч. Ты раскален и воспален… Ты в состоянии ныне уничтожить весь окружающий тебя мир, если не получишь немедленно то, к чему так яростно и страстно стремишься… И ты стал таким, между прочим, исключительно благодаря мне, мне – самой шикарной, самой роскошной, самой обворожительной женщине на свете! Я такая, да, да, да! Именно, именно… И ты чувствуешь это, и ты возбуждаешься от этого, и ты вдохновляешься этим! Ну не на мужиков же, в конце концов, направлены вся твоя сила и вся твоя энергия, не на тех же, например, двух унылых, неприглаженных и непромытых, которые возятся сейчас неуклюже и нерасторопно возле тебя и меня. Верно?.. Я – Царица Мира!.. Только я несу людям восторг и желание! Только я смогу удовлетворить твои самые тайные, тщательно спрятанные и пугающие тебя же самого потребности и ожидания!»

…Вколотил себя в Катю ожесточенно и недоуменно. Понимал, что произошло, – не понимал, почему я так безропотно и быстро согласился на это. Катя меня заставила или я сам себя заинтересованно и убедительно об этом попросил? Я не помню… Захватывающую и возбуждающую я наблюдал и наблюдаю картинку. Мужчины в розово-фиолетовых тонах, женщина в бежево-черно-красных. Мастерски слепленная группа отрешенных на какое-то время от реального мира людей. Копошатся – толсто, медленно, потно, как отъетые удавы, скользкие, маслено блестящие. Упорно, последовательно двигаются к одному результату. А он, тот результат, действительно всего лишь один-единственный для всех без исключения. Способы его достижения лишь иногда отличаются… Так отталкивающе, что трудно удержаться от немедленного оргазма. Моча, слезы и сопли, фонтанирующие из мужчин и женщины, выдавливают из тебя тошноту и эрекцию… Открыв рот и глотая густую горько-соленую слюну, я смотрел, не мигая и не отрываясь, на пульсирующих, волнующихся, упивающихся друг другом трех мужчин и одну женщину и втыкался кровожадно и остервенело в Катино тело… Кате нравилось. Катя хрипела задушенно, материлась и выкрикивала осажденно, что хочет заниматься со мной этим ежеминутно и ежесекундно, бесконечно и даже после случившейся смерти…

Почему я так безропотно и быстро согласился на это? Отказывался от удовольствия с Катей – сурово и строго – какие-то минуты и секунды еще назад, уверен был, что раз и навсегда, видел, что девочка обаятельная и заводная, с преувеличенным темпераментом, скорая и любопытная, и жадная еще, и голодная еще, но не хотел отвлекаться и растрачивать – и, возможно, впустую – остатки желания…

Принудили меня к спонтанному и хаотичному, но необыкновенно приятному сексу с Катей трое мужчин и одна женщина, которые за стеклянной дверью – шевелятся, вспухают, лопаются, взрываются, опорожняются, наполняются вновь, счастливые. Заставили со всей жестокостью и неумолимостью… Им было так здорово! Волна похоти и наслаждения не теряла своей силы, даже пробиваясь сквозь стеклянную дверь… Каждый из них, сколько себя помнил, всякий раз покупал секс, когда хотел его получить, и дорого, если в полном объеме. Никто в здравом уме и твердой памяти по своей воле ни с кем из них заниматься любовью ни за что не желал… А вот сегодня, вот ныне, вот теперь, вот сейчас они любят друг друга добровольно – запланированно и с превеликой охотой. Они ни за что сегодня не платят. Им не надо сегодня торговаться за свой секс. И не надо его вымаливать и выпрашивать. Им нет необходимости этой ночью требовать от партнера доброты и нежности, внимания и участия, слуха и правильного ответа. Все у них нынче получается естественно и без неловкостей и проволочек…

И еще им хочется красоты. Они сцеплены, склеены, связаны, спаяны, сварены одной целью – превратиться в красавцев и красавиц. Красота поругана и растоптана ими – на словах. И высмеяна. И оскорблена. И унижена. И научно-философски не оправдана как нечто выдающееся, важное, необходимое, полезное и из ряда вон выходящее. Красота – зло и зараза, нахально и по-хамски врут они сами себе. Не верят… Ум – вот самое великое богатство, которым наградил человека Создатель, доказывают они друг другу и всем, кто находится рядом или неподалеку…

Их тайна делает их секс еще более мощным и непредсказуемым. И завораживающим для стороннего наблюдателя, то есть сегодня для меня и для Кати, заманивающим, заражающим, заряжающим…

Все кончали одновременно – и мы с Катей (я контролировал ситуацию: я тормозил себя и руководил Катей; я мечтал зарычать, закричать в унисон, в один голос вместе с инженером Масляевым и вместе с остальными его уродами), и трое мужчин и одна женщина за тонкой стеклянной дверью…

Занервничала комната. Захлопал потолок, открываясь и закрываясь, подпрыгивая и опускаясь на место – с болезненным ознобом, как крышка закипающего или уже закипевшего чайника. На полу затрещал, выламываясь, выворачиваясь наружу, паркет, со стен полезли вниз, скручиваясь толчками, с хрустом и шепотом обои, потекла с наждачно-рашпильным шипением раскрошившаяся известка, мебель полетела к осатаневшему потолку, кувыркаясь, разваливаясь в воздухе… Рассыпались в пыль и в мелкие осколки перила на балконе под Катиными руками. Куски кафеля катапультировались из пола и вонзались мне в ягодицы, в мышцы рук, в подошвы ботинок. Уже не живые, но еще и не мертвые птицы – между собакой и волком, между рысью и кошкой, между сыщиками и ворами, между плохими и сомневающимися, между дымом и паром – падали рядом с Катей и рядом со мной, кусали нас за ноги – предсмертно, а потому особенно злобно, – задыхались, хрипели, били крыльями, но немощно уже вспотевший предутренний воздух…

Вздымался сахарно-бело, на короткой кушетке, волновался, как забродившее тесто, фыркал, вздыхал, ахая, инженер Масляев, остывал, исходя паром, отворив рот обессиленно, скинув вниз по бокам кушетки тоненькие ручки, змеино шевелящиеся, возвращался из другого мира, самого совершенного, похожего на рай, привыкал к угрозе действительности, терял силу, радость, удивление…