Текст книги "Тотальное превосходство"

Автор книги: Николай Псурцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

Заполыхала теперь и спина, из двух дыр взметывались пульсом взрывчики пламени, растекались красно-белыми лоскутами по лопаткам, по плечам, по пояснице, палили волосы дымно…

Жарко и ногам, и спине, и затылку моим тоже, словно лист раскаленного железа ко мне приложили.

Не доел обойму до конца. Одна пуля из четырех еще мною отправленных неподдельно воткнулась в голову. Голова вспыхнула тотчас же. Толстый, красно-черный столб пламени отрос стремительно и яро. Что происходит?

Высокими, длинными прыжками покрываю Землю. Так могут бежать только звери – люди никогда… Вот рядом уже совсем. Вот какие-то недолгие, быстрые метры отделяют меня от Старика. Он трескается, я уже вижу – от головы, от рук отлетают куски, как отстреливаются… Я, кажется, тоже в огне. Горят пиджак, рубашка, брюки. Нет, пламени все-таки не отличаю. Это, наверное, иллюзия… Могу взлететь, знаю, в состоянии. Только посильней и пожестче отшвырнуть от себя землю… И наконец – миллиметры до пламени, еще мгновения – и ногти расплавятся, пальцы обуглятся, кожа на вытянутых вперед к Старику руках запузырится; остановлю Старика, повалю, своим телом убью пламя… Кто ты?! И существуешь ли ты?!

Пальцы только тронули пламя, даже ожога не почувствовали, я опоздал, Старик сделал неожиданное – хотя для себя единственно правильное, он перекатился через парапет и свалил себя в воду, я успел всего лишь поскрести камень ногтями там, где только что видел Старика – так собака, которая просится гулять, скребется по двери… Как Старик выбрал набережную, я не помнил точно, понял лишь в какой-то момент, что мы на самом деле отправились в сторону реки, но не извлек отчего-то из того никаких особенных, решающих выводов – хотя следовало бы, конечно, но с другой стороны – а что бы я мог тогда противопоставить происходящему, да ничего, собственно, все то же самое – скорость движения, пистолет… Даже когда река забралась запахами, сыростью в нос, не догадался, что мы уже совсем близко от нее и что Старик попробует сейчас унять – единственно водой – клокочущее на нем пламя, а может быть даже и избавиться от него вовсе и навсегда…

Только круги и пар… Несколько горластых, смеющихся птиц. Две из них, задиристые, поцапались над кругами, над паром, перья кувыркались, вздрагивая, над водой, не опускались, не тонули; солнце втекало в город, наливало улицы желтизной, закрашивало светлым ночную черноту реки…

Круги отгладились, пар растворился. Я поворачивался туда-сюда, трепал воду глазами, взглядом, нетерпеливый, возбужденный, вымокший, забирающий воздух ненасытно, грубо, жаркий, но остывающий уже все-таки, и уверенно, и быстро, продолжал скрести ногтями по камню непроизвольно, не замечая… Вода пенилась встревоженно там, куда я смотрел.

Никого…

Потерпел еще несколько минут и прогнал от себя пистолет – теперь бесполезный и опасный. И он мешался еще мне. Вода приняла его просто и обыденно, как и Старика, без всплеска.

Никого…

Или вынырнет где-то далеко справа или слева, вверх по течению реки или вниз по течению реки, в сотне метров, отличный пловец, с развитым, натренированным дыханием, весь окутанный на пределе возможного работающими мышцами, любимыми и ухоженными, обладает паранормальными способностями, скорость его под водой несравнима со скоростью его над водой или на суше, человек-рыба, с жабрами вместо легких, гибрид с дельфином или акулой, секретный проект сумасшедших ученых-милитаристов, мутант, аномалия радиационной зоны, или вынырнет…

Никого…

Лицо вымыл потом, ладони тотчас же липкие, ветерки подули с разных сторон, всякого напора, лицо студили, сушили, неприятно, кожа натягивалась как после косметической маски…

Долгими прыжками заспешил вниз по течению реки, волновался, гудел изнутри, как трансформатор, не выявлял источник, но именно там, понимал, где-то, где источник, аккумулировалось желание, стремление, одержимость, интерес, долг – я должен был найти Старика или удостовериться, что он исчез навсегда – не верил; мне было любопытно узнать, как и откуда он появился, я причина его рождения, или кто-то другой, или что-то другое, неизвестное, незнакомое, неизвестный, незнакомый? страдал от того, что вдруг не достану ситуацию до конца, не пройду всеми путями, которые знал.

Километр одолел. Воздух вокруг меня шипел от бешеной скорости, забивался плотными кусками в ноздри, в рот, обрывая дыхание. Лицо разгладилось, я чувствовал, походило, наверное, сейчас на лицо младенца.

Никого…

Теперь вверх по течению. Хватал в шаг по два-три метра, воздух сек лицо, до крови даже, может быть, оттягивал уши назад больно (уши, уши…), топтал равнодушно глаза… Много света. Слишком много света. Я отвык. Вскипаю, пузырюсь, кажется, как вампир, который вдруг нечаянно выпадает из темноты… Но холодно… Вскипаю и замерзаю.

Никого…

В канализационные стоки ушел, какие-то были, я видел, и с одной и с другой стороны реки, в гранитных стенках берегов, и теперь чавкает пятками по дерьму, с двумя пулями в спине, с двумя пулями в ногах и с одной пулей в голове, прогоревший сверху до угля, плюхает веселый, взбудораженный, счастливый по расплавленно-пластилиновой вони, посвистывает, напевает, ковыряясь в ране на голове, не морщась… Он умер, конечно же, и давно уже – если и вправду когда-нибудь действительно жил – десять, двадцать, тридцать минут назад, такие раны совместимы разве что только с жизнью Бессмертного… Или не умер…

Укутался пиджаком, рукава болтаются, полощутся – голова над плечами, удавленная воротником шея, наверное, бледный сам и весь в пузырях. Вскипаю и замерзаю. Свет меня убивает. И люди меня убивают, а они уже ходят по улицам и ездят на автомобилях, и в троллейбусах, и в автобусах, и в трамваях, на мотоциклах и велосипедах, двое-трое, двадцать-тридцать, триста-четыреста, не спят, как и я, хотя и рано, чуть только солнце обнажилось, да и то даже не полностью, люди совсем другие, нежели те, которых я видел некоторое время в темноте, они бесплотные, невесомые, хрупкие, и думается, что даже прозрачные, они пугают меня, они ненастоящие… Мягкие, много влаги, ничего основательного, перекусить могу каждого, и зубы, полагаю, не пошевелятся.

Не смел показывать и самого себя им, людям, они ужаснутся, я ведь весь в пузырях и трещинах, дымился; гул изнутри оглушал меня и сотрясал меня; изводила и себя и меня рвота под горлом, маялась, томилась, кисла; я закрыл лицо пиджаком, только глазам оставил свободу, видеть надо было, от кого укрываться и кого и почему опасаться… Метался вдоль реки, покрикивая вместе с птицами, почти взлетая, полы пиджака – как крылья…

Он вернется к машине. Если жив. Если вообще когда-либо жил. Да, да, да… Смеялся-кашлял, крутился на одном месте, на одной ноге, на одной пятке, отталкиваясь другим мыском легко – как Барышников, как Майкл Флетли, как Джин Келли, лучше, как Я…

Руки отдал обратно рукавам – иначе неудобно, а надо идти или, так случится, бежать, но прятал лицо в пальцах, на груди, ежели руки мне требовались для чего-то еще, лопались пузыри на щеках, но я их не нащупывал, трещины на лбу плевались кровью, но я ее не видел, я знал, но не видел. Вскипаю и замерзаю… Дыхание отпиливало куски от бронхов и легких, так устал, но ночь, был убежден, еще не закончилась, хотя день уже и прогонял ее вон – рассерженно и с азартом…

В тени плавлюсь, на солнце леденею, точит гул, дрожь катается по телу сверху вниз и снизу вверх…

С улицы на улицу перегоняю себя. Не помню, на какой остановил «хаммер», размочалив его задние колеса – громко сказано, – банально продырявив колеса, не помню.

Били меня стены домов, передавая друг другу, как футболисты мячик, фонарные столбы пинали по ягодицам, падал несколько раз, драл ладони, колени, лоб, лил литрово на тротуары, мостовую слюну, как уборочная машина, или слезы… На десятках улиц себя показал, с лицом между пальцев; там, где они, улицы, длинные и прямые, «хаммера» не обнаружил, нет его; всякие не такие машины стоят-едут, заводятся, паркуются, а «хаммера» нет, ни следов, я и следы тоже пытался найти… Справлялся сквозь ладони. Редкие отвечали, что не видели, что не понимают, о чем я говорю, что не слышали никогда даже об автомобиле с подобным названием… Люди не шарахались от меня, не боялись, рассматривали с интересом, с любопытством, не все, самые лучшие, внешне во всяком случае, все еще по-прежнему, правда, для меня бесплотные, невесомые, люди, но пальцами я тем не менее закрывал теперь только рот, привыкал, кажется, медля, к свету, прилаживался к нему, обживался в его присутствии…

А может быть, и не стрелял я в «хаммера» никогда вовсе, не калечил его колеса?.. Но ведь было же такое, было, было, было! Рука еще до сих пор пахнет порохом… Машину укатили милиционеры, понравилась она им. А почему бы и нет?.. Старик, потому что не сумел бы так быстро поставить на «хаммер» запаску, нереально. Все нереально, и милиционеры, и Старик. Никто из них машину не трогал, тем более что Старик мертв, так я думаю. Машина, ясно, там же, где и была, на коленях, жалкая. Это просто я сам не помню, где ее расстрелял, забыл примитивно… Когда-нибудь…

Я вот нынче огляделся вокруг как в первый раз за те часы, которые прошли, не решая дела, не оценивая обстановку, не приглядываясь к окнам и лицам, не прислушиваясь к шагам и голосам, и догадался приятно и поджидаемо, что я живу, вот просто – дышу, смотрю, чувствую, думаю и получаю удовольствие от того, что дышу, смотрю, чувствую, думаю… Обнял себя, поцеловал воздух… Недолго получал, осознавая и проникаясь… Огляделся вокруг и догадался еще о том, что я совсем рядом с домом, где живет Настя. А во дворе этого дома моя машина. А в машине портреты Старика…

Машина уже отгорела. Нет краски. Капот, крыша вздыблены, вспучены – возмущение металла. Колеса испустили дух, вывороченные, показывают сопливое нутро, слипшиеся кое-где с ободами, еще пузырятся. Дверцы свернулись вовнутрь, не все, держатся кое-как на растопленных только что петлях, шепчут что-то шершаво, туго, когда шевелятся. Жара задирает воздух, который вокруг, хочет биться, но слабеет, стынет уже без подпитки. Запах ядовитый кромсает с готовностью, последний уже, горло, бронхи… Я кашлял и блевал одновременно, с растянутыми веками донельзя, глаза вот-вот выпадут…

Все ближе, ближе, ближе подшагивал к автомобилю, клеил ко рту, к носу мокрую от пота рубашку, вытянув ее из-под брюк, рубашку. Нет, не всюду еще огонь закончил работать, изнутри багажника он еще колол дыры в смятой, погнутой крышке, стебли его красные, короткие, тонкие, суетливые…

Там, там, там, он там, Старик, там! Под крышкой, где без надежды доживает пламя. Сжег кожу на пальцах, когда дотронулся до металла, кровь капала на сизую, волнующуюся крышку багажника, испарялась тотчас же, облачка бурые, топал ногами по асфальту, асфальт ломался, крошился, пальцы отмокали во рту, все обожженные, шесть, восемь, стонал, ревел, воздух из носа выдирал вместе с черной прорезиненной слизью… Орал, выбирая пальцы изо рта, озираясь, осматриваясь в поисках разного, что могло бы помочь; кусок арматуры приволок к автомобилю, охал, ахал, больно, больно, губы, язык искусал, щеки, долбил по багажнику тупо, там, где предполагал, что заклинило, не моргал вовсе, веки словно пришили к бровям, а глаза покрылись прозрачной защитой, стеклом, хрусталем, глазам не терпится, они хотят многое увидеть…

Крышку отъял от машины с ненавистью. Несколько стебельков пламени потянулись ко мне, как к спасителю, и увяли почти тотчас же, съежившись, сморщившись, потекли обратно к своим иссякающим уже истокам.

…Только пораненный домкрат, но живой и готовый немедленно к действию, баллонный ключ, металлический каркас насоса, обляпанный кусками разваренной резины диск запаски, и все, и больше ничего внутри, хотя нет, комья сажи еще, перья пепла, обугленные неровные куски то ли дерева, то ли кожи еще с копошащимися до сих пор кое-где на них бордовыми огоньками… Нет картин. Нет Старика. Пепел и сажа…

Нашел то, что ищут все, так насыщен от того уверенностью и удовлетворением был – способ изъять из сознания смерть. Те три картины… Они бы меня оставили в мире навсегда. Я жил бы и после смерти. И наверное, как Бог, как живут все те, кто ЧТО-ТО СДЕЛАЛ, пусть не Великое, никто не знает ничего о Величии и Великом, Величие и Великое можно только чувствовать, как Любовь, например, пусть не Великое, но мастерское, с кровью…

Я пришел к равновесию – возможно, условному и недолгому, но все-таки. Мои картины, вот те самые три, лучшие, отняли у меня смерть, не убили ее, но лишили ее способности так же разрушительно влиять на мою жизнь, как она влияет на жизнь всех остальных других, которые ничего не сделали, не сумели или не захотели и которых опасное и жестокое большинство…

И что сейчас? Я снова такой же, как и все?

Бесполезный…

Ни единого, ни человека, ни зверя еще минуту назад – рядом, около машины, слева, справа, – а теперь вот люди и там, и тут, и возле меня совсем близко тоже. Слышал, как подъезжали машины с сиренами, красные и белые, догадывался, что меня о чем-то спрашивали, отвечал, если не отвечал, то кивал – кто-то в мундирах с погонами, в белых халатах…

Бесполезный…

Теперь снова замечаю смерть…

Заглядывали в глаза, ощупывали вверху и внизу, читали документы, требовали признаться, не курил ли в салоне, не забавлялся ли со спичками или зажигалками, не состою ли на учете в психоневрологическом диспансере, откуда здесь, почему, зачем, каким образом, с кем из этого дома знаком, кого предварительно подозреваю, что-то подписывал… Такой же, как и все…

Некие рассказали, кажется дети и старушки, что видели возле машины женщину с ребенком, с девочкой, женщина запихивала в бензиновый бак длинную тряпку, возможно шарф… Бесполезный. Простой…

Посчитал минуты. Оказалось, что машина загорелась в одно время со Стариком, с тем, в которого стрелял…

Не видел теперь ничьих жизней. Люди теснятся, толпятся, касаются меня, и я до кого-то дотрагиваюсь в свою очередь тоже, но жизни никого из них так и не вижу. Вот пожарный, фиолетовый, сухогубый, кто ты, от кого скрывался, кого любил, кого предавал, кому помогал и почему?.. Не вижу, не вижу… Вот фельдшер, желтый, слезящийся, зачем живешь, что тебя держит, наблюдал ли хоть однажды, как мать с отцом занимаются сексом?.. Не вижу, не вижу…

Пожарные передвигаются туда-сюда, не торопясь – бессмысленно, не сознавая, что теряют… Фельдшер спиной на своей машине – почти стоит, почти лежит, почти курит, почти спит… Люди потягиваются, ежатся, но не уходят, чешутся, трут лица, неумытые, но не уходят.

Все нынче, как прежде. Обыденно. Ровно. Медленно. Тихо. Бесстрастно. А если и страстно, то безрезультатно. Никому я не любопытен…

Так отправился прочь. Все, что за спиной, – прошлое. Не стану оглядываться. Даже несмотря на то, что зовут…

Нет теперь причин, чтобы опять не считать смерть своим самым страшным личным врагом.

Картины в пепле…

И все произошедшее тотчас же утратило свои обаяние, необходимость и смысл.

Способностей читать чужие жизни больше отныне уже не имею.

И не человек потому выходит, как казалось еще недавно, не настоящий человек, не избранный, не высокий, а обыкновенная, банальная, перезревшая мозоль. Таков итог…

Но сожаления, горечи, печали, тоски отчего-то сейчас ничуть не испытывал. Я удивился…

Попробовал взлететь. Несколько секунд провисел в воздухе. Приземляясь, отбил пятки. На два, на три метра поднялся?..

Солнце открыло себя уже полностью…

Дышал незаметно, не так, как всегда, не так, как вот только что еще – среди людей, у своей несчастной машины, глаз не чувствовал, сожженные пальцы о боли не заявляли…

НИ СОЖАЛЕНИЯ, НИ ГОРЕЧИ, НИ ПЕЧАЛИ, НИ ТОСКИ…

Не знаю, где кончаюсь – так глубоко. Протискивался в себя настойчиво, навязчиво, понимал, что должен пройти, сколько могу. Но и там, в глубине, не нашел…

…ни сожаления, ни горечи, ни печали, ни тоски. Там – радость. Вот так…

Что-то во мне теперь объявилось неизменное. Как ни топчи, ни бей, ни ломай, ни терзай – она неизменна. РАДОСТЬ…

Она была всегда – догадывался. Но далеко пряталась. Я сам ее прятал, сам, сам, заколачивал условностями, не главным. Открылась неожиданно. Но готовилась – это очевидно. Всю мою жизнь… Уходящая ночь вынудила ее действовать незамедлительно.

Без воли моей нынешней ночью разное случалось-происходило. Решения принимались помимо. Кем-то. Чем-то. Я томился в неведении, догадывался обо всем только по мере прихода событий…

Радость…

Не контролировал ничего, банально следовал за…

Сегодня иначе.

И виной этому – радость, первобытная и беспричинная.

Собрались, накопились эмоции, знания, вера. Количество в качество. Взрыв… Я шел, значит, в верном и выгодном направлении. Осознавая или нет. Чувствуя. Не сопротивляясь желанию. Не воюя с инстинктом…

Картины построю такие, какие еще никто и никогда не строил раньше – нигде, даже я сам. Старик покажется детской забавой. Так будет.

Понадобится увидеть чужую жизнь – начну. Отпадет надобность – вернусь…

Я ТЕПЕРЬ КОМАНДУЮ, И БОЛЬШЕ НИКТО!

Обыденность мира разрушу, как только пожелаю. И возведу заново, если потребуется – мне же самому потребуется, конечно, а не кому-то другому и не чему-то…

А захочу летать – полечу. Я уже попробовал недавно. И у меня получилось.

Так…