Текст книги "Новый взгляд на историю Русского государства"

Автор книги: Николай Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 56 страниц)

«Пеках (Фока) царствовал, – поправляет меня Н. М. Никольский, – 6 лет, а не 20». Но позвольте! По Hales'y, Usher'y и Greswell'ю он царствовал, как у меня, 20 лет, а по Horne'у – 19.

«Осия – говорит далее мой критик, – царствовал 8 лет, а не 1 год». Но ведь в моей же таблице написано, что этот один год он царствовал до пленения, т.е. до суверенитета Салманассара, а время его царствования, как вассала Салманассара, исключено мной по той же причине, по какой исключено и такое же время жизни в плену соответствующего ему Ромула Августула.

Таковы пороки, найденные Н. М. Никольским на левой стороне моей сопоставительной таблицы, и вы видите сами, что он так убийственно полемизировал тут не со мной, а с самой древней историей, с лучшими авторитетами гебраистики, из которых я взял, и притом с собственной внимательной проверкой по оригиналу Библии, все свои числа и указания. Я понимаю, что бесполезно отправлять читателя в Британский музей или в наши государственные книгохранилища для проверки моих указаний по подлинникам, и потому просто предлагаю посмотреть все приведенные мною числа и междуцарствие на стр. 194 доступной каждому книги The English Version of the Poliglot Bibl, изд. S.Bagster and Sons с обширными и исчерпывающими приложениями.

Перейдем теперь в правую сторону моей опровергаемой Н. М. Никольским таблицы.

В тексте к ней я объясняю условия, при которых еврейский автор перечислял римских властелинов. Я указываю там, что в то время еще не было установлено какой-либо общей эры. События каждого царствования считались от воцарения данного властелина, а когда были два или три соправителя, правившие коллегиально или консулярно, то придворные хроникеры одного из них считали события от его воцарения, а придворные другого от воцарения своего. Все такие монографии были собираемы позднейшими компиляторами, желавшими составить из них полную династическую историю. За неимением никакой общей эры биография одного соправителя ставилась в общем изложении вслед за биографией другого или наоборот, а не в два (или три) столбца рядом на той же странице, чтобы ясно видна была их современность. От этого вышло недоумение дальнейших средневековых обработчиков, в числе которых был и Евсевий Памфил, и автор библейской книги «Цари». С детства привыкнув к идее теократической монархии, самое имя которой значит единодержавие, они не могли даже и представить, что когда-то могли быть в одном и том же единодержавном (монархическом, по-гречески) царстве сразу двое или трое единодержавных же императоров-соколлег.

А так как для соблюдения уже въевшегося в их кровь и плоть лозунга: «един бог и един царь, помазанник божий», – надо было соправителей превратить в единодержавцев, то им ничего и не оставалось делать, как одного из них сделать предыдущим, а другого последующим, причем выбор был чисто индивидуален или прямо случаен. От этого и произошли две вариации: библейская и Евсевия Памфила, легшие в основу двух моих синоптических таблиц, так неудачно опровергаемых Н. М. Никольским. А тождество этих псевдодинастических списков с более правильными и достоверными правительственными списками Сократа Схоластика подтверждается (как может убедиться сам читатель, пересмотрев снова эти главы моей книги, детальной разработке которых будет посвящен целый отдел одного из следующих томов) не одним количественным сходством последовательных лет царствования, а и качественным параллелизмом всех особенно выдающихся событий. Кроме того, один из соправителей легко мог быть обращен несимпатизирующим ему компилятором в простого наместника или полководца и таким образом выпасть из списка.

К чему же сводятся теперь возражения Н. М. Никольского, если он предварительно не опроверг эту мою теорию, основанную на явном теократическо-монархическом характере всей библии и греческих клерикальных историков вроде Евсевия Памфила?

«Аркадий и Гонорий, – говорит он, – правившие единовременно, показаны, как последовательные кесари». – Не мной. – отвечу я, – а теократическим монархистом (т.е. единодержавцем), составлявшим книгу «Цари» и неспособным себе даже представить, что бог помазать сразу двух царей на одно царство. Это не допущено в Библии даже и для «судей».

«Константин Великий – продолжает Н.М. Никольский, – единолично правил 13 лет, а всего 31 год, так что дата Морозова – 25 лет – ни в том, ни в другом случае не годится». Но почему же он пропустил третий момент, наилучший из всех возможных, т.е. 18 октября 312 года, когда Константин, победоносно взяв город Рим, завоевал Италию, и изгнал из этой столицы мира ее прежнего властелина Максенция, который тут же и утонул в Тибре при бегстве? Ведь только с этого момента его и можно считать действительно римским императором , а от 312 года до смерти Константина и прошло, как у меня, 25 лет. Почему игнорирует это мой критик, совершенно не понимаю.

«Констанций II, – говорит Н. М. Никольский, правил не 24 года, а 11 лет». Но и тут – увы! – выходит по-моему. Он умер в 361 году и был наследником Константина, умершего в 337 году и давшего ему звание цезаря еще при своей жизни.

«Валент, – говорит мне критик, – правил не 15, а 12 лет». Но Валент, – насколько мне известно, – вступил в управление вместе со своим братом Валентинианом 26 февраля 364 года и был убит под Адрианополем 9 августа 378 года, значит царствовал 14,5 лет, и это несравненно ближе к моим 15 годам, чем к 12, ведь, я считаю в целых числах. Притом же, если я и уступлю Н. М. Никольскому требуемые им три года, то это мало повредит моим графикам.

Что же еще остается от обвинения меня автором в историческом невежестве? Остается, будто бы, одному мне известный захват власти Иоанном Златоустом. Но опять – увы! – этот теократический захват светской власти известен всем, кто читал биографию Златоуста и знает, как он обращался со слабовольным императором Аркадием и его женой Евдоксией. С точки зрения клерикального историка, действительным главой государства был он.

Что же мы здесь видим? Только одно.

Моя таблица I вышла из боя победительницей и даже без больших синяков на своих ребрах. Я могу только порадоваться такому ее испытанию.

Но то же самое случилось и с нападками Н. М. Никольского на мою вторую сопоставительную таблицу, где я указываю на параллелизм между династическими событиями II и III Латино-Эллино-Сирийско-Египетской империи.

«В самом конце ее, – говорит мой критик (стр. 175, строка 26), – вместо одного Каракаллы мы читаем: Марк-Аврелий-Антонин-Каракалла», и Н. М. Никольский ставит в скобках знак неожиданного изумления (!?). Выходит из его слов как будто я вместо одного Каракаллы выдумал четырех царей! Но здесь и я уже готов поставить даже два знака неожиданного изумления. Неужели профессор истории Н. М. Никольский еще не знает, что Каракаллою и назывался Марк-Аврелий-Антонин, и что такое его прозвище было дано ему лишь после того, как он ввел при своем дворе франкскую накидку, называвшуюся каракаллой?.. Предлагаю посмотреть в любом энциклопедическом словаре.

«Сопоставляя таким образом тожественные таблицы (Морозова), – торжественно заявляет автор, – можно доказать, что не только любых русских, французских, немецких, английских государей не было, но что и они являются только псевдонимами римских императоров от Аврелиана до Ромула Августула». А я на это отвечу:

– Если вы, многоуважаемый Н. М., – сделаете такое отожествление не только на словах, но и на деле, то я обещаю вам взять назад все, что я написал в своей книге, и даже объявлю всю математическую теорию вероятностей, на которую тут я ссылаюсь, за простую шутку Якова Бернулли, а до тех пор буду твердо оставаться на своей позиции в полной уверенности, что ни мне, ни Якову Бернулли, никогда не дождаться такого посрамления.

Этим я и закончу свой ответ на историческую часть критики Н. М. Никольского, в которой его, как профессора истории, надо бы считать более компетентным, чем меня, никогда не претендовавшего на эту кафедру. Перейду на минуту к историко-астрономической части. Н. М. Никольский не сомневается, что в моих астрономических вычислениях нет ошибок, но продолжает повторять сотни раз уже повторявшееся и сотни раз опровергавшееся мною возражение моих оппонентов, будто я неправильно толкую апокалиптических коней, как планеты, хотя сам же говорит далее, что такими считают их и ассирологи, вроде Иеримиаса (над изучением которого, так же, как и Куглера и Эппинга со Штрассмайером я потратил немало времени, прежде чем решился вычислять время клинописных планетных констелляций).

Автор почему-то предполагает, что я не знаю о том, что в вавилонских текстах слово Мардух обычно толкуется как Юпитер, но иногда его толкуют и как Меркурий, что слово Ниргал принимают в одних случаях за имя Марса, а в других за имя Сатурна и т. д. Но – увы! – после многих десятков или даже не одной сотни напрасных проверочных вычислений, я убедился, что эта путаница названий принадлежит совсем не месопотамским астрономам, а их толкователям, и даже определил, как она произошла.

Ассириолог, нашедший клинописный документ, приходил к заключению, большею частью путем сопоставления с опровергаемой мною теперь библейской хронологией, что он принадлежит, например, царствованию Набунасара. Он дает его копию астроному с просьбой определить время, когда указанные там Мардух, считаемый за Юпитера, Ниргал, считамый, положим, за Марса, Ниниб, считаемый, положим, за Сатурна и т. д., были в указанных для них созвездиях. Астроном вычисляет и говорит, что такой планетной констелляции в данный ему промежуток времени не было. Как тут быть? Перенести царствование Набонасара в другие века ассириолог принципиально считает невозможным, так как это повлекло бы разрушение всей установившейся веками хронологии. Остается один выход: «автор клинописи, хотя он и профессиональный астроном-наблюдатель, перепутал имена планет».

– Не выйдет ли чего-нибудь подходящего, – говорит он астроному, – если (говорю для наглядности по-русски) Юпитером клинописец называет Марса, Марсом Сатурна и так далее?

Астроном проверяет снова движения планет за указанный ему промежуток времени, и так как планеты разнообразно перемещаются по небу, то непременно и находит в том или другом году нечто подходящее при том или ином переименовании планет. Задача считается решенной, а относительно месопотамских астрономов устанавливается приведенное Н. М. Никольским мнение, будто они не знали твердо даже и имен семи планет. Но если они даже этого не знали, то что же они знали по астрономии? Выходит, что абсолютно ничего. А о цветах планет и говорить уже нечего. Все мы скажем, что Юпитер всегда бел, что Меркурия редко можно видеть и потому он правильно считался темным или черным, подобно новолунному месяцу, а когда удается его видеть, то он всегда красноват.

Но вот Н. М. Никольский напоминает мне, что в «восточной символистике одной и той же планете (о, ужас для современного астронома!) приписываются разные цвета, например, Юпитеру – то желтый (!), то белый, Меркурию – то голубой (!), то черный, то белый (!)». Но ведь это для меня все равно, что сказать: «в восточной символистике европейцу приписывается то желтый, то черный цвет лица, негру – то белый, то голубой, а китайцу не только желтый, а иногда и зеленый и фиолетовый». И если ни один серьезный древний этнограф не мог сказать такой дикой вещи о цветах человеческих рас, то и ни один древний астроном не мог сказать о планетах то, что приписывает им Н. М. Никольский со слов невежественных лиц, для того, чтобы скомпрометировать в глазах людей, никогда не интересовавшихся ночным небом, мои отожествления планет по цвету в главах об Апокалипсисе и пророках.

И я покажу в следующих томах моего исследования «Христос», что старинные месопотамские, египетские и греческие астрономы хорошо знали цвета своих семи планет и твердо помнили их имена, и мы не найдем у них никакой путаницы ни имен, ни цветов, если отнесем и клинописи, и египетские иероглифы в ту же позднюю эпоху, в которую я отнес царства израильское и иудейское. А теперь я перейду к другим астрономическим опровержениям Н. М. Никольского.

«Белый конь (апокалипсиса), – говорит он, – действительно может быть Юпитером, но может быть и Венерой» (стр. 164).

– Но ведь Венера, – восклицаю я с недоумением, – не отходит далеко от Солнца. Она не может быть в созвездии Стрельца, в котором показан Белый конь, когда солнце находится на противоположной стороне неба, в Деве, с чем соглашается и Н. М. Никольский, цитируя XII главу Апокалипсиса, где говорится, что в тот же самый день автор Апокалипсиса видел на небе «Деву, одетую Солнцем, под ногами которой была Луна».

Я еще в 1907 году показывал в первом издании своей книги «Откровение в грозе и буре» невозможность тут другого выбора между двумя белыми конями, кроме моего выбора, повторяя это в каждой новой статье или лекции по этому предмету, а мне вновь и вновь предлагают это же самое, с самого начала предусмотренное мною и опровергнутое, возражение, как сказку о белом бычке.

«Черным конем, – говорит далее мой оппонент, – мог быть не только Меркурий (как у меня), но и Сатурн».

– Постольку же, – отвечу я, – поскольку и негр мог быть китайцем. И если бы астрономы стали соглашаться на такие замены, то им ничего не осталось бы делать, как вывесить на дверях своих обсерваторий известное выражение Кузьмы Пруткова: «Если на клетке, в которой сидит лев, написано: собака, то не верь своим глазам».

«На обязанности Морозова, – говорит Н. М. Никольский, – раньше вычисления лежало доказать, что конь Черный – Меркурий, а не Сатурн».

Но по счастливой для меня (и несчастной для моего оппонента) случайности, на мне как раз и не лежало такой обязанности. И Меркурий, и Сатурн в Апокалипсисе указаны в одном и том же месте: близ промежутка между созвездием Весов и клешней Скорпиона под ними, так что принял пи бы я тут Меркурия за Сатурна или наоборот, вычисление времени дало бы мне тот же самый 395 год 30 сентября, какой и вычислил я по своему первому отожествлению.

Так рассыпаются и остальные, чисто астрономические, опровержения Н. М. Никольского. Чтобы не задерживать читателя, перехожу к филологической части.

Само собой понятно, что я никогда не претендовал и на кафедру восточной филологии. Латинский и греческий языки я знаю давно. С еврейским языком и, главным образом, с учением о корнях и значениях слов я ознакомился во время годичного заключения в крепости за стихи в 1912 году. Но у меня есть важное преимущество перед самыми глубокими филологами при чтении астрономических мест. Я ясно представляю описываемую в них карту неба, а они – нет. Я при переводе употребляю правильный астрономический термин, а они большею частью придумывают, не понимая, такое словечко, что разинешь рот от изумления. Во всех случаях, когда переписчик исказил астрономическое слово, я легко реставрирую его по ясному для меня существу всей фразы, а это очень важно при исследовании древних документов, изъеденных переписчиками, как червями.

Для иллюстрации этого приведу хоть такой бывший со мною случай.

Несколько лет тому назад ко мне пришел один знакомый с журналом «Научное Обозрение», издававшимся когда-то д-ром Филипповым, и с недоумением показал мне в нем такую фразу одного из наших профессоров ботаники: «При чисто логическом исследовании семи почек этого растения мне удалось выяснить его первоначальное развитие».

– Каким образом, – спросил он, – было можно исследовать почки растения исключительно одним логическим путем и зачем нужно было взять для этого именно семь почек?

Я на минуту тоже остолбенел, но затем расхохотался, так как когда-то занимался ботаникой.

– Это наглядный пример того, – ответил я, – что выходит, когда не знающий предмета человек приложит к нему свою руку. В ботанике существует термин семяпочка (т.е. семенная почка), а наборщик и корректор исправили это неизвестное им слово в семь почек; а гистологическое исследование ее превратили в чисто логическое, и вышла невообразимая чепуха.

Имел ли я право, не претендуя на кафедру ботаники, поправить так статью одного из наших ученейших ботаников?

Я думаю, что и Н. М. Никольский не выразит мне за это порицания. Но почему же нападает он на меня, когда такие же поправки по смыслу я делаю (и в этом случае уже по прямой своей специальности) в явно искаженных переписчиками астрономических фразах Библии, и называет это новым своевольным переводом? Ведь только что цитированная мною статья с семяпочками была лишь в первом воспроизведении рукописи автора, а первоначальные рукописи Библии переписывались одни с других последовательно сотни раз, прежде чем дошли до печатного станка, и потому можно себе представить, сколько различных семяпочек пустило в них свои ростки! Переводить Библию, не реставрируя ее темных фраз по смыслу, совсем нельзя.

Я не хочу переписывать здесь всех филологических опровержений Н. М. Никольского, чтобы не отпугнуть читателя дрене-еврейскими словами, и ограничусь только одним примером.

В русском переводе Библии есть книга «Паралипоменон». Почему ни славянские, ни русские переводчики не решились перевести на свой язык это греческое слово, хотя и перевели названия всех других книг вроде Бытия, Исхода, Чисеп, и т. д.?

Почему и в западно-европейских языках это греческое название заменили другим, греческим же, словом «Хроника», хотя это и странно? Ведь если бы греческий автор имел в виду такое название для своей книги, то и назвал бы ее сам хрониконом, а не паралипоменоном, имеющим совсем другой смысл. Старинные ортодоксальные теологи, а следуя им, и Н. М. Никольский, производят это слово от греческого паралейпо, т.е. презираю, пренебрегаю.

Но назвать презренными делами историю самого «народа бо-жия», составляющую содержание этой книги, конечно, очень странно, и потому понятно, что западные теологи подменили в ней одно греческое название другим греческим же, а восточные народы предпочли оставить его без перевода. Лингвисты с натяжкой толкуют, что название паралипоменон надо переводить не «презренные», а «забытые дела». Но в этом случае является другой вопрос: если эта книга была написана, когда вся история «народа божия» была уже забыта, то откуда же ее автор взял свои сведения? Для моей теории позднего происхождения библейских книг было бы чрезвычайно полезно уцепиться за такое название, но я не позволил себе это сделать, потому что не мог найти никаких указаний на то, что слово паралейпо значило не «презираю», а «забываю», для чего у греков есть специальное слово. Мне пришло в голову, что может быть паралипоменон происходит от паралос — приморский и ипомене — бдение (или от ипомнема — воспоминание, запись). Выходило: приморские бдения (или приморские записи), как будто эту книгу нашли в приморском городе. Кроме того, ведь, для летописи есть на еврейском языке специальное слово сфр-е-зкру-нут (seipher hasichreines) — памятная книга, так почему же и по-еврейски книга Паралипоменон называется не этим именем, а дбри-е-имим, что по первоначальной транскрипции без пунктуации можно перевести и «дневные слова» (jomim) и «приморские рассказы» (jamim)? Почему, кроме того, и из книги Есфирь (6.1) видно, что этим именем называлась лишь одна из летописей? Стараясь согласовать греческий и еврейский тексты и сверх того, видя, что по содержанию эта книга не более походит на летопись, чем и История Государства Российского Карамзина, я и остановился на нейтральном названии «Приморские рассказы».

Но я в высшей степени охотно принимаю перевод Н. М. Никольского, это даже вода на мою мельницу. А так как у меня есть данные подозревать, что книга Паралипоменон написана первоначально по-гречески и лишь потом переведена на еврейский язык (почему и попала в самый конец еврейской Библии), то я охотнее всего буду называть ее «Книга о давно забытом».

Отсюда видно, что если я и перевел ее название неправильно, то не потому, что бы не знал, что значит по-еврейски имим, а лишь потому, что знал об этой книге и ее именах более, чем нужно.

Точно то же вышло и с моим производством слова Юпитер от Ju-Pater, т.е. Иегова-Отец. Ведь слово Иегова постоянно сокращается в еврейском словопроизводстве Ju, а слово Pater по санскритски даже и пишется Piter; да, кроме того, и по-еврейски есть слово Петер — от глагола «освобождать», так что имя Юпитер можно считать целиком за еврейское и переводить Иегова-Освободитель.

Что же касается до упрека меня в том, что я перевожу греческое слово скотос словом «затмение», то правильность этого перевода видна из евангелия Луки, в котором к нему прибавлена фраза: кай ескотисте о элиос, т.е. «и затмилось солнце», при чем «ескотисте» есть лишь глагольная форма прошедшего времени от того же слова скотос, а вся прибавка Луки вызвана тем, что это евангелие писалось через несколько столетий после указываемого мною лунного затмения 21 марта 368 года, а потому и событие преувеличилось.

Точно так же неубедительно для меня и приводимое Н. М. Никольским утверждение некоторых старинных писателей, будто вавилоняне делили день и ночь всегда на 12 неравномерных часов, так как на словах это легко сказать, а исполнить на деле невозможно. Хотя в длине летних и зимних ночей и дней в Месопотамии и меньше разницы, чем у нас, но все же летние дни там длинее зимних часа на четыре, а ночи наоборот. По солнечным часам считать неравномерными часами нельзя, так как тень шеста идет равномерно, а водяные часы пришлось бы устраивать таким нелепым способом: составить 183 банки различной величины, вместимость каждой разделить на 12 частей; в день летнего солнцестояния подставить на восходе солнца самую большую банку, калибрированную так, чтобы она вся наполнилась к закату солнца, а на закате подставить тотчас самую маленькую, калибрированную так, чтобы наполнилась целиком за ночь к восходу. При следующем восходов солнца подставить следующую денную баночку, поменьше, калибрированную специально для этого дня, потом ночную для этой ночи, и так в продолжение полугода, после чего баночки пойдут обратным путем. Какой сумасшедший стал бы проделывать все это, когда у него уже имеются удобные для него равномерные солнечные, песочные и водяные часы?

Как может автор хоть на минуту поверить этой глупой басне средневековья и предлагать ее мне, как опровержение основ моего вычисления времени столбования евангельского магистра оккультных наук, воскрешающего мертвых и превращающего воду в вино? А относительно тогдашнего счета времени с вечера прямо говорится, что еврейские сутки начинались, как и теперь, с вечера: «и был вечер и было утро первых суток». А против того, что Василий Великий был привязан к столбу еще с утра, я ничего не имею: столбованные мучились раньше, чем умирали, и по нескольку суток. Резюмирую же все сказанное.

Из всех опровержений Н. М. Никольского я могу согласиться только с тем, что название паралипоменон лучше производить от греческого паралейпо — «презирать» и озаглавить эту книгу: повесть о делах давно презренных и забытых современниками ее автора. И больше пока ни с чем. Некоторые из его возражений, вроде Каракаллы, можно возвести в анекдот. Такие неосторожные вещи можно говорить только в страстном полемическом увлечении на митинге по пословице: «мое слово не воробей, вылетит – и ты его не поймаешь», а не закреплять за собою печатным станком. Остальные же его возражения безусловно опровержимы или устранимы, как не имеющие ровно никакого значения для прочности моих основных выводов.

Н. М. Никольский напрасно иронизирует, говоря, что я только из скромности не ввел в лестницу человеческой культуры и своего «астрономического переворота в исторической науке». Этот переворот, несомненно, произойдет и без меня, и не по вине одной астрономии, а и всего естествознания. Падение клерикализма в XX веке неизбежно приведет и к падению созданной им ортодоксальной древней истории. Новая история останется, конечно, как была, а средневековая сильно обогатится за счет обломков псевдо-древней и осветится ими, как нечто закономерное, возможное для теоретической обработки.

Я с нетерпением жду действительно научного и беспристрастного обсуждения моей книги. Я вполне допускаю, что некоторые второстепенные положения, выдвигаемые в ней, в процессе критической обработки ее другими окажутся поколебленными. Ведь в данном случае речь идет не о математически доказываемой теореме и не о непосредственно наблюдаемых явлениях человеческой жизни, а о давно минувших событиях, на которые мы смотрим через искажающие их призмы веков. Но я уверен, что под развалинами разрушаемого мною искусственно созданного здания древней истории будущие исследователи найдут новые факты, которые убедят всех и каждого, что я не напрасно потратил долгие годы для того, чтобы стряхнуть с хартии веков накопившуюся на ней пыль.

Николай Морозов.

Новый мир, 1925, № 4, стр. 133-143.

X. Н. А. Морозов. Как я пришел к своей теории преемственной непрерывности человеческой культуры

Глубокоуважаемое собрание!

В повестке настоящего дня сказано, что в конце его будет мое заключительное слово: «Как я пришел к выводам, изложенным в моей книге „Христос“».

Но это не совсем верно.

Лучше бы сказать не «как я пришел», а как необычайные условия моей научной деятельности против моей собственной воли привели меня к новым взглядам на историю человечества, причем мне часто приходилось вступать в тяжелую борьбу со всем своим прежним мировоззрением и сдирать его болезненно с себя, как будто приросшую кожу.

Вот что я писал еще в 1927 году в предисловии к третьему тому «Христа»:

«Этому моему исследованию я дал название „Христос“ понимая его не в смысле одного евангельского Иисуса, а в общем смысле: Посвященный в тайны оккультных знаний. Так это и употребляется в науке по греческому смыслу, например, в книге Робертсона, т.е. Языческие Христы.

Это мое исследование было задумано мною еще в уединении Петропавловской крепости.

А написано оно было в разгар общественной бури, когда все кругом как бы рушилось словно при землетрясении.

Вот почему и вся эта работа похожа на статую, вырубленную топором из мягкого мрамора. Но все же она – законченная статуя и имеет сходство с былой действительностью. А прежние повествования древней истории представляют собою простой мираж, показывающий нам роскошные висячие сады Семирамиды в таких местах минувшей пустыни, где в действительности ничего не было, кроме груд песку, да прослоек чахлой растительности».

Так я писал еще в 1927 году, а теперь прибавлю только, что вся моя жизнь с ее многочисленными превратностями, как будто нарочно готовила меня к разбираемому теперь труду.

Еще в ранней юности я увлекался астрономией и лазил с подзорной трубой на крышу своего дома, чтоб наблюдать небесные светила, и так запомнил все небо, что представлял его с закрытыми глазами.

Я заинтересовался и геологией, и физикой, и математикой, и органической природой и еще гимназистом исполнял недалекие командировки по поручению тогдашнего ректора Московского университета геолога Щуровского и в геологическом кабинете Московского университета до сих пор хранятся несколько найденных мною редких окаменелостей.

Одним словом, я готовился стать естествоиспытателем, а из меня насильно хотели сделать филолога, и отдали в классическую гимназию, представлявшую в семидесятых годах XIX века настоящий институт древних языков, которые мне и пришлось усвоить.

Но вот и эта полоса моей жизни прервалась. Началось студенческое движение в народ. Я почувствовал в себе долг бороться с самодержавным и клерикальным гнетом того времени и в результате на мою квартиру пришли жандармы, чтоб посадить меня в тюрьму. Я скрылся, прожил несколько месяцев, разыскиваемый по всей России, как опасный политический преступник, и наконец был послан товарищами в Женеву редактировать задуманный нами революционный журнал «Работник».

На этом новом пути своей жизни я почувствовал необходимость пополнить свое образование по общественным наукам и перечитал всю тогдашнюю литературу, среди которой «Капитал» Маркса произвел на меня особенно сильное впечатление.

Затем я тайно возвратился в Россию, где был тотчас же арестован, просидел три года в предварительном одиночном заключении, куда мои друзья доставляли мне нужные книги по истории, социологии, языковедению и т.д. Я прочел там и Шлоссера, и Момзена, и Вебера, но несмотря на то, что и тогда был уже эволюционистом, мне еще и в голову не приходило усомниться в существовании древних культур, так все казалось хорошо известным с незапамятных времен.

В 1878 году меня выпустили наконец на свободу, но сейчас же захотели сослать в отдаленные места. Меня предупредили, я скрылся, участвовал в тогдашних заговорах, но главным образом редактировал подпольные журналы «Землю и Волю» и «Народную Волю». Затем я снова уехал за границу, где был в числе редакторов «Социально-революционной Библиотеки». Потом опять я возвратился в Россию, снова был арестован и посажен на всю жизнь в одиночное заточение скачала в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, а затем в Шлиссельбург без права иметь какие-либо сношения с внешним миром.

Мне не давали два года ничего читать, а затем, вообразив меня, вероятно, уже достаточно приспособленным к восприятию православной веры, дали изучать Библию по французской книге, так как русские библии все были уже розданы другим товарищам, а эта осталась очевидно еще от декабристов, потому что помечена 1815 годом.

И тут произошло то, чего мои тюремщики и не ожидали.

Если б я, хотя и оставаясь свободомыслящим, приступил к чтению Библии без предварительной астрономической подготовки, то и я, как и все другие читатели, ничего бы в ней не понял, и счел бы ее мистические образы за простые фантазии.

Но на несчастье для моих тюремщиков я даже и в четырех стенах своей кельи так ясно представлял себе по юношеским воспоминаниям все звездное небо и все движения по нему планет, как если бы они происходили перед моими глазами.

И вот, когда я прочел в Апокалипсисе слова автора: «Я увидел на небе Деву, одетую Солнцем, под ногами ее была Луна, а над головою ее венок из двенадцати звезд», мне представилась не какая-нибудь прекрасная мистическая девушка с солнцем на груди вроде медальона, а созвездие Девы, в которое, как я и сам не раз наблюдал в сентябре, входило солнце, одевая ее своими лучами, а под ногами ее мне ясно представилась Луна, как это бывает каждый год после сентябрьского новолуния, и над головою ее, как венок, мне представилась кучка тесных звездочек, называемых теперь Волосами Вероники.