Текст книги "Бурелом"
Автор книги: Николай Глебов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА 17
Отречение царя от престола косотурцы встретили по-разному. Беднота искренне радовалась, надеясь на передел пахотной земли, о которой хлопотали несколько лет. Мирские сходки проходили часто, на них коноводили фронтовики.
– Граждане, – взмахивая шапкой, говорил Автоном Сметанин, недавно вернувшийся после ранения с фронта. Жил он до войны на окраине Чистого, имел небольшой надел земли, прирабатывал извозом, мужик был тихий, про которых обычно говорят: «воды не замутит». А как вернулся с фронта, будто кто его подменил – ни одна сходка не проходила без него. «Похоже, хватил на фронте фунт лиха и ополчился на богатеев», – думали про него сельчане. – Граждане! – повторил он, когда стих шум сходки. – Хотя царя и нет, но порядки остались прежние. Нарезку земли наши новые управители делать не будут. Не в их, значит, интересах. Посудите сами. Кто в управе? Опять Лукьян Сычев – первый богатей Косотурья, да бывший писарь Крысантий Каретин заделался секретарем. Можно от таких людей ждать добра?
– Те же штаны, только назад пуговицей, – раздалось из толпы.
– Значит, так, – продолжал Автоном. – Общество свободной земли не имеет, а бабы рожают каждый год. Где взять земли для надела?
– Отрезать у Сычева, отобрать у церковного прихода! – послышалось среди собравшихся.
– В Камагане у Бессонихи надо землю отнять.
– Правильно! Ей земли для наживы, а нам быть бы живу.
– Гонит нужда и волка из колка. Сколько земли пропадает в степи, не сочтешь. А кто был хозяин? Царь да богатые люди. А мы бьемся на старых наделах.
То, что наболело у крестьян годами, теперь прорвалось наружу.
– Отобрать землю у нижневского Зубова. Ишь растолстел, как боров. Есть еще один «бедняк» – Воинов. Живет один, а земли имеет около четырех тысяч десятин. Опять же, к слову сказать, земля у братьев Колупаевых, Белослудцевых лежит непаханая.
– Граждане, товарищи, православные! – поднявшись на ступеньки крыльца управленческого дома, выкрикнул Лукьян. – Землю у нас отобрать? Не выйдет. Потому из уездной управы есть бумажка. Крысантий Лукич, – повернулся он к стоявшему невдалеке Каретину, – прочитай ее народу. Может, остынут после этого.
Крысантий, или, как его звали чистовцы, Крыса, вынул из-за пазухи бумагу и не торопясь поднялся на крыльцо.
– ...«Всякие попытки к немедленному захвату государственных и частновладельческих земель пресекать вооруженной силой...
– Чуяли? – прерывая чтеца, выкрикнул злорадно Сычев. – А ну-ка читай дальше.
Каретин откашлялся и продолжал:
– ...Конфискация земель может быть проведена только в законодательном порядке через учредительное собрание, которое даст народу землю и волю...»
– Чуяли, мужики, – не скрывая злорадства, произнес Лукьян. – Землю хотели у нас отобрать? А власть что говорит? Не имеете, дескать, на то права, и самовольничать не позволено. У власти, поди, люди сидят поумнее нас. – Лукьян полез в карман за клетчатым платком.
– Правильно, умные, – отстраняя Сычева плечом с верхней ступеньки крыльца, вновь заговорил Автоном. – Только разные они бывают. Одни, скажем, стоят за Андриана Обласова, другие – за Сычева, третьи говорят: садитесь за стол, беднота и богачи, управляйте, значит, совместно. – Автоном повысил голос: – У трудового народа есть своя партия – партия большевиков во главе с товарищем Лениным! – произнес он с силой и взмахнул шапкой. – Ленин – за землю бедноте, Ленин – за мир. Что может быть дороже хлеборобу! Ведь многосемейный мужик так стосковался по кормилице земле, а она, родная, была в чужих руках, которые и не прикладывались к ней вовек. Ленин и его партия говорят, что эта война несправедливая, так зачем же погибать в ней нашим сынам и братьям?
Так думали и Андриан Обласов и другие бедняки, слушая Сметанина.
– Надо в управу своих людей ставить, – продолжал Автоном, – чтобы заботу имели о нашем брате и не цеплялись за старое.
Приближенные Сычева зашумели:
– Лукьяна власть поставила, пускай она и снимает. Самоуправничать не дадим. – Камышинцы плотнее сгрудились к крыльцу!
– Ты давно не сидел в каталажке, опять туда захотел? – Грузный Лукьян двинулся на Сметанина.
– Не трожь! – Заслонив Автонома, фронтовики сгрудились. – Только тронь! – произнес один из них с угрозой и показал Сычеву кулак...
Сход шумел. Слышалась перебранка, а кое-где началась свалка.
– Граждане! Мужики! Давай расходись спокойно. – Сметанин спустился с крыльца. Андриан и другие чистовцы последовали за ним.
Прошло неспокойное лето 1917 года. Село разделилось на два враждующих лагеря. На сходках дело доходило до драки. Сычев не раз вызывал из уездного Павловска милицию. Чистовцы на какое-то время затихали и вновь принимались за свое. Пасли самовольно скот на сычевских лугах. Косили траву на камышинских лугах, рубили лес, стоявший недалеко от села, и начинали распахивать церковные земли.
Неспокойно было и на заимке Февронии Бессоновой. Еще зимой киргизы во главе с Калтаем угнали косяк лошадей в соседний Тургай, охваченный восстанием. Жить на заимке стало опасно, и, оставив хозяйство на попечение Изосима, Феврония переехала к отцу в Косотурье.
В село продолжали прибывать раненые фронтовики. Они часто собирались у Сметанина. Там велись горячие споры: как жить дальше, как быть с землей.
Весть об Октябрьской революции первым привез в Косотурье Кирилл Красиков, недавно освобожденный из челябинской тюрьмы. Работал он теперь в Челябинском комитете РСДРП. По приезде остановился в избе Андриана.
– Что слышно про Василия? – спросил гость за чаем.
– Чо-то давно не слыхать. Жив ли? – старый Обласов тяжело вздохнул.
– Вернется, – успокоил хозяина Кирилл. – А насчет Прохора как?
– Прошлой осенью пришла бумажка – будто пропал без вести.
– В плену, наверное, – высказал свою догадку Красиков. – Скоро придет. Как тут у вас дела?
– Как сажа бела, – усмехнулся хозяин. – По-прежнему верховодят, как и при царе, Лукьян Сычев и Крысантий Каретин. Нашего брата, однолошадников, прижимают крепко. А когда и мы им сдачи даем.
– Вот что, Андриан, – поднимаясь из-за стола, заговорил Красиков, – надо сегодня же вечером собрать фронтовиков. Вижу, у вас все еще власть Временного правительства. С ним уже покончено навсегда. Власть теперь наша – советская!
– Ты суди. Недаром про нас, косотурцев, говорят, что «живут в лесу, молятся колесу». Гляди-ко какие дела идут. Да я сейчас ребят сгаркаю. – Андриан засуетился, разыскивая шапку. – Ну, Кирилл Панкратьевич, спасибо тебе за весточку. Пойду, однако. – Не закрыв второпях плотно дверь, Андриан вышел. В избу понесло холодом.
– Ишь как обрадовался старый, что и дверь закрыть забыл, – улыбнувшись, жена Андриана захлопнула дверь плотнее.
Вечером в избе Обласова собрались фронтовики. Красиков рассказал о последних событиях в стране, о первых мероприятиях советской власти, декретах о земле и мире.
– Коммунистов прошу остаться и тех, кто желает вступить в партию Ленина, – Красиков вынул из внутреннего кармана пиджака школьную тетрадь.
В тот вечер записались шесть человек.
На следующий день после собрания впервые в истории Косотурья по его улицам с красным флагом прошла празднично настроенная толпа сельчан. Во главе ее шли Кирилл Красиков, Андриан и Автоном Сметанин с фронтовиками.
Привлеченный шумом толпы, Лукьян подошел к окну.
– Не радуйтесь, настанет и наш час, – прошептал он злобно. – Так давнем, что кровь горлом хлынет. Искариоты! – потряс он кулаком и грузно опустился на лавку.
Через несколько дней Андриан уехал в уездный город на курсы мерщиков земли. Надо было до сева перемерять землю, взятую у богатеев. У Лукьяна описали все машины, взяли на учет скот и наложили контрибуцию деньгами.
– Погодите, голубчики! Придет Нестор из армии, поговорим с вами по-другому.
Отобрали землю и скот у Бессоновой. Когда ее вызвали в совет для подписания акта, Феврония отказалась наотрез идти.
– Власть ваша, берите, – с напускным спокойствием заявила она посыльному. – Передай: никаких бумажек подписывать не буду. – Когда тот ушел, лицо Февронии преобразилось: – Ишь чо выдумали, лежебоки. До чужого добра все охотники. А вы вот сами наживите. – Феврония забегала по горнице, затем опустилась в старинное кресло и просидела до темноты.
«Если Андриан записался в большевики, то Василий и подавно», – размышляла она. В душе Февронии боролись два чувства: хозяйки большого имения, с детства воспитанной в духе стяжательства, и страстная любовь к Василию Обласову.
Наутро поднялась как больная. Подоила коров, пропустила молоко на сепараторе и принялась за уборку. Работа валилась из рук. «Что делать? Прийти в совет и отдать все остальное добровольно? Нет, пускай идет своим чередом. Может, власть большевиков недолго продержится. Недаром Каретин зачастил к отцу. Вот и сейчас сидит у него. Пойду, однако, послушаю». Феврония направилась через теплые сени на половину отца. При ее входе Каретин замолчал и вопросительно посмотрел на Лукьяна.
– Продолжай. Держать язык за зубами она умеет, – кивнул он в сторону дочери.
Каретин вынул из кармана бумагу и подошел ближе к хозяину.
– Послушай, что решили на сходе наши косотурцы. – Гость начал читать: «...признать единственной властью власть Совета крестьянских депутатов и проводить в жизнь все декреты Совета народных комиссаров, которому выражаем полное доверие...»
– Ишь ты, – усмехнулся Лукьян, – полное доверие, а ежели я не доверяю, тогда как?
– Даже очень просто: посадят в тюрьму, и весь разговор, – заметил Каретин.
– Вот так свобода, – протянул с усмешкой Сычев.
– Ничего не поделаешь, – развел руками его собеседник, – потому – дикта-тура про-ле-тари-ата. – Заметив недоуменный взгляд хозяина, объяснил: – Значит «беднейшего класса».
– Опять не пойму. Совсем бестолковый стал. – Лукьян потеребил начавшую седеть бороду.
– Они, большевики, доведут, что и себя узнавать не станешь, – посочувствовал Каретин. – Как тебе объяснить? Ну, значит, ты зажиточный класс, Андриан – беднейший класс, и он теперь верховодит. Значит, что получается: кто был ничем, тот станет всем.
– Диво, – покачал головой Лукьян. – Стало быть, доброму мужику хода теперь не будет?
– Похоже, сермяжники крепко за новую власть держатся. На днях чуял, что Васька Обласов из армии сулился приехать. Того и гляди заявится сюда.
При последних словах Каретина Феврония стремительно поднялась со стула и вышла из горницы.
«Наконец-то прилетит мой соколик. Да неуж он пойдет против меня? Поди, не забыл, как коротала с ним ночи в Камагане. Господи, скорее бы только дождаться». От волнения у нее запылали щеки, она подошла к окну, раскрыла створки и с наслаждением вдохнула свежий воздух. На дворе шла мартовская капель.
ГЛАВА 18
Воинский эшелон медленно приближался к Петрограду.
Офицеры ехали в классном вагоне, и Обласов мог свободно вести разговор с солдатами о политике.
– Ты вот скажи, зачем нас посылают в Петроград? – обратился к нему один из солдат.
Василий помедлил с ответом, затем, вспомнив слова из прочитанной большевистской листовки, слова, которые глубоко запали в его душу, сказал:
– Затем, чтобы задушить революцию и восстановить старые порядки, – ответил Василий и обвел глазами окружавших его плотным кольцом солдат.
– А наши управители из Временного правительства, что там смотрят?
– Да они первые потатчики, – с возмущением произнес Василий. – С помощью Корнилова думают разгромить большевистскую партию, разогнать Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и восстановить старую власть. Для того и вызывает нас с фронта генерал Корнилов, чтоб с помощью эсеров и меньшевиков разоружить петроградский гарнизон и рабочие дружины, а большевиков запрятать в тюрьму.
– Синице моря не зажечь, – усмехнулся один из слушателей. – Против своих воевать не будем.
– Вот что, ребята. Когда приедем в Петроград, нам надо держаться всем вместе и передать другим, чтоб были готовы прийти на помощь рабочим, – закончил Василий.
По прибытии в один из пригородов Петрограда воинскую часть, где служил Василий Обласов, расположили в больших пустующих домах, хозяева которых бежали за границу.
С фронта продолжали стягивать пехотные и кавалерийские части. Прибыла «дикая дивизия» в составе Кабардинского, Дагестанского, Ингушского и Татарского конных полков, Осетинской пешей бригады и Донского казачьего артиллерийского дивизиона.
Подготовка к корниловскому мятежу шла полным ходом. По приказу главнокомандующего при Временном правительстве из Петрограда был начат вывод пяти революционно настроенных полков и одновременно всячески ускоряли переброску в Петроград трех тысяч офицеров с фронта.
Но и рабочий Петроград не дремал. В «дикую дивизию» Сергеем Мироновичем Кировым была послана делегация революционно настроенных мусульман, которая рассказала горцам о замыслах генерала Корнилова.
По призыву большевистской партии по всей стране начались стачки. Отпор рабочего класса корниловщине нарастал.
В один из теплых августовских дней Обласов с группой солдат из своей части вышел на улицу и направился в сторону площади. Там было людно. Спешившись, конники из Татарского полка слушали, судя по форме, своего офицера.
Василий подошел ближе.
– Большевики хотят закрыть все мечети, отобрать сады, овец, лошадей и коров в общее пользование. Мы призваны сюда затем, чтобы восстановить законный порядок и чтобы в наших аулах сохранились обычаи, установленные дедами. Переведи, – обратился оратор к стоявшему рядом с ним гладко выбритому татарину, по-видимому, переводчику. Тот перевел.
– Неправда! – Василий, решительно расталкивая слушателей, подошел к трибуне – обычной доске, положенной на две табуретки. – Неправда! – повторил он с силой и встал рядом с офицером, одетым в форму горца. Его большие с оттенком голубизны глаза надменно посмотрели на Обласова.
– Унтер-офицер, прошу не мешать и вернуться в свою часть, – сухо сказал он Обласову.
Но Василий продолжал:
– Братцы горцы! Я – из далекого Зауралья, вы – с Кавказа, Всех нас объединяет, как родная мать, партия большевиков, которая говорит: долой Корнилова! Долой Временное правительство! Вся власть – Советам! Мы боремся за волю, за лучшую долю...
– Я вам запрещаю говорить! – рука офицера легла на рукоятку кинжала.
– А я вам запрещаю обманывать народ и хвататься за кинжал, – заметив движение офицера, резко сказал Василий и добавил: – Теперь не царское время.
– Поручик Крапивницкий, вас вызывают в штаб полка, – крикнул какой-то офицер, подъехавший к трибуне. – Могу порадовать, – произнес он уже с сарказмом, – к нам прибыли члены мусульманской делегации. Я иду предупредить о возможных эксцессах, командиров Кабардинского к Дагестанского полков. Адью! – Офицер козырнул и тронул Коня.
– Переводить слова этого большевика я запрещаю, – соскакивая с трибуны, сказал своему переводчику Крапивницкий.
– По коням! – скомандовал он уже на татарском языке. Весть о прибытии членов мусульманской делегации дошла до всадников, и они продолжали стоять возле своих лошадей. Лицо Крапивницкого побагровело от гнева. – По коням! – повторил он резко команду.
Но никто не двинулся с места. Крапивницкий, чувствуя, глухое сопротивление солдат, поспешно зашагал к штабу.
После ухода Крапивницкого среди татарских всадников началось движение, они плотным кольцом окружили трибуну, с которой Обласов с помощью добровольного переводчика продолжал говорить:
– Нам нужно повернуть свое оружие против Корнилова, а не идти с ним. То, что говорил офицер, сплошной обман. Советская власть уважает обычаи горцев. Надо нам совместно со всеми народами России отстаивать власть Советов.
Подъехавший ближе к трибуне молодой горец начал внимательно прислушиваться к словам Обласова. Затем приподнялся на стременах и взмахнул папахой:
– Локанта! Молодцы! – и пожал руку рядом стоявшего татарина. – Теперь едем в Осетинский полк, поднимем братьев! – Выхватив клинок из ножен, он во весь карьер помчался по площади. До слуха Обласова донесся его призывный голос:
– Фа-дэс! Фа-дэс! Тревога! Тревога!
Митинги прошли и в других национальных частях «дикой дивизии». Посланники Кирова с помощью большевиков-агитаторов с честью выполнили свою миссию. «Дикая дивизия» как боевая единица корниловцев перестала существовать.
...В первых числах сентября семнадцатого года, когда корниловская авантюра подходила к своему бесславному концу, Василию Обласову удалось установить надежную связь с петроградскими рабочими, и он с большой группой солдат глубокой ночью перешел на сторону рабочих отрядов Петрограда. Началась подготовка к вооруженному восстанию. Василий, как опытный фронтовик, обучал молодых рабочих владеть оружием и строевой службе.
...Подхваченный людской лавиной с винтовкой наперевес он ворвался в Зимний дворец. В этот день для него, как и для всей страны, настала новая жизнь, полная тревог и опасностей.
До марта он нес со своими солдатами охрану Эрмитажа и затем был откомандирован с группой продработников, едущих в Сибирь, в свое родное Зауралье.
* * *
В конце марта солнце начало пригревать сильнее и кое-где на буграх уже чернела земля. В лесу, что окружал кордон, все еще лежали, казалось, не тронутые теплынью снега. Но за дальней глухоманью в слабом утреннем тумане уже любовно чуфыркали глухари.
На завалинке дома лесника, прислонившись к нагретой солнцем стене, дремали козы. Во дворе в лужах плескались утки и важно расхаживал петух, разрывая навоз, звал своих подруг.
В один из таких дней Глаша вышла на крыльцо, спустилась со ступенек и, неторопливо рассыпая зерно, стала кормить кур. За воротами залаяла собака. «Кто-то едет». Глаша неторопливо поставила лукошко и, открыв калитку, посмотрела в сторону косотурской дороги. Показался всадник. Ехал, видимо, издалека, его уставшая лошадь с трудом вытаскивала ноги из рыхлого снега, медленно приближаясь к домику лесника. И чем ближе всадник подъезжал, тем сильнее билось сердце Глаши. «Господи, неужели Вася?!»
Женщина побежала ему навстречу.
Путник слез с коня и без слов обнял Глашу. Когда первый порыв радости прошел, Василий спросил:
– Не ждала?
– Ну как не ждала. Ведь целых три года прошло с тех пор, как расстались, – уткнув счастливое лицо в грудь Василия, сказала Глаша. – Пошли в дом.
Феоктиса и лесник были душевно рады приезду Обласова, но вместе с тем у них мелькнула тревожная мысль: увезет теперь Глашу, как будем жить? Старики любили ее как дочь. Но опасение рассеялось, когда за столом Обласов заявил:
– Погощу денька два и опять в поход. Пускай Глаша поживет еще у вас с месяц. Потом увезу ее в город. Сейчас такая пора, что день и ночь приходится проводить в седле. Время тревожное. Надо хлеб у кулаков взять, отправить на станцию, а это не так-то просто. – Помолчав, Василий добавил: – Того и гляди получишь пулю из-за угла. Хуже, чем на фронте. Там хоть знаешь, где враг, а тут он порой такой ласковый, бьет себя в грудь, клянется, что любит советскую власть, а нож или ружье держит наготове. Да и в городе разной дряни осталось немало.
Вечером после ужина Глаша спросила:
– Как ты узнал, что я здесь?
– Был в Косотурье, там и узнал от матери. А с отцом вот несчастье случилось.
– Что такое?
– Отец был председателем комиссии по изъятию земли у кулаков. Мерщиком. Приехали как-то на пашню Сычева и стали перемеривать его землю. Лукьян был с ними. Вдруг из лесной опушки кто-то выстрелил и ранил отца. Стреляли в него, видно, на ходу, с лошади из дробовика. Ладно, отец ушел далеко от межи, но все же несколько дробин пришлось вынуть уже в больнице. Вот какие дела, Глаша. И меня кулаки грозились убить. Подметные письма находил не раз. Да ты не унывай. Мы ещё посмотрим кто кого, – закончил бодро Василий и, помолчав, добавил: – Трудное наше счастье, Глашенька. Зато крепкое, навек. Может, еще будут испытания, но духом падать не будем.
Перед отъездом Василий рассказывал:
– А знаешь, я недавно встретился с Прохором, он был в плену. Теперь он в Косотурье. А Кирилла Панкратьевича помнишь, он работает в Челябинском комитете РСДРП.
На следующий день, простившись со стариками, Обласов уехал. Глаша провожала его до Плоской долины.
– В Косотурье не езди. Кулачье поднимает голову, – предупредил ее Василий. – Я вернусь через месяц. Не горюй, – сказал он, видя, что Глаша поникла головой.
Но вернуться Обласову на кордон пришлось не скоро. Над Уралом и Зауральем нависли тучи гражданской войны.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА 1
Время было тревожное. Старый лесничий, Иван Михайлович Крапивницкий, приподняв от подушки голову, прислушивался к мелкому, как барабанная дробь, стуку в окно.
«Кто это может быть в такую темь?» – подумал недовольно он и сбросил с себя одеяло. Дом лесничего стоял на окраине Павловска, примыкая надворными постройками к бору. Рядом была земская больница и огромный овраг, проходить мимо него в ночное время горожане побаивались.
Иван Михайлович набросил на себя халат, не зажигая огня, подошел к окну и стал за косяк. «Кто его знает, может еще бахнуть из винтовки. Грозились же обанинские мужики убить за то, что не допустил самовольной порубки леса».
Стук в окно не прекращался.
– Кто там?
– Это я, отец, открой.
Крапивницкий узнал голос сына, от которого долгое время не было вестей. Он поспешно подошел к дверям и отодвинул задвижку.
– Огня не зажигайте. Пройдем в кабинет, – бросил на ходу сын и прошел в маленькую, угловую комнату, которая служила кабинетом. – Кто дома?
– Только мать и Галя, – ответил лесничий. Помолчав добавил: – Кухарка ушла ночевать к своим.
– Хорошо. – Младший Крапивницкий привлек отца к себе. – Не ждали?
– Откуда? – вместо ответа спросил старик.
– С фронта, отец, с фронта. А-а, да какой там фронт, – усаживаясь в кресло, заговорил досадливо сын. – Не спрашивайте меня сегодня ни о чем. Я чувствую смертельную усталость от всего.
– Хорошо, хорошо, – заторопился старший Крапивницкий. – Я тебе сейчас принесу подушку, одеяло, и ложись на диван. Мать не будить?
– Нет. Вот только прошу, если есть у вас папиросы, дайте, пожалуйста, страшно курить хочется. Не курил несколько дней, а этой солдатской махры терпеть не могу.
– Папиросы и спички возьмешь на столе. Дверь закрою. Спи спокойно. – Старый лесничий вышел.
Ворочаясь в постели, думал о сыне. В последний раз Алексей приезжал года три тому назад после окончания юнкерского училища. Погостил недолго. Шла война с немцами, и юный подпоручик Крапивницкий уехал на фронт. От него долго не было вестей. Только в июне семнадцатого года прислал записку: «Все еще нахожусь на фронте». Слова «на фронте» были взяты в кавычки. Из скупых газетных сообщений лесничий знал, что по сути фронт развалился, воевать солдаты не хотят, многие вернулись домой. Алексея не было. Что с ним? Где он? Неизвестно. И вот явился только сейчас, почему-то крадучись, ночью.
Старик долго ворочался в постели, пытаясь уснуть. Сон не шел. Мысли перекинулись на дочь, которая в этом году заканчивала гимназию и готовилась стать учительницей. Что-то за последнее время Галя зачастила в клуб и стала избегать встреч с молодежью из хороших домов.
Крапивницкий закрыл глаза. Прислушался. В доме все спали. Только в углу комнаты, нарушая ночную тишину, скреблась мышь, и в открытую форточку вместе с теплым воздухом доносились певучие крики перелетных птиц.
«Говорят, что Галю видели вместе с председателем Косотурского совета. Что может быть общего у интеллигентной девушки с этим бывшим солдатом? Непонятно». При воспоминании о Прохоре перед Крапивницкий стала картина стычки с косотурскими мужиками.
Было это весной. К Ивану Михайловичу приехал встревоженный лесник.
– Мужики казенный лес рубят, – заявил он Крапивницкому. – Я было пытался их образумить. Куда там, не слушают, валят лес без разбора. Что делать? – Глаза лесника вопросительно уставились на Крапивницкого.
– В каком квартале начали рубку?
– В седьмом.
– Что они делают!. – заволновался Иван Михайлович. – Лес там молодой, для рубки еще непригоден.
– Ничего не мог сделать, – развел руками лесник. – Упрашивал добром и, грешным делом, ружьем пригрозил. Закричали: «Вы оба с лесничим...» – Тут вестовой как бы запнулся на слове и, опустив глаза, стал теребить шапку в руках.
– Досказывай.
– Обозвали старорежимниками. Теперь, дескать, не вы, а мы хозяева леса.
– Хорошо, я сегодня же поеду в Косотурье. Когда у них сход? – спросил Крапивницкий.
– Каждый вечер галдят в совете о чем-то.
Отпустив лесника, Иван Михайлович несколько раз прошелся по комнате. Кипела обида на косотурцев. Жил в бедности и учился-то на казенный счет. Участвовал в нелегальных студенческих собраниях. С трудом получил звание лесного кондуктора [5]5
Кондуктор – младший лесной техник.
[Закрыть]. Приехал в Павловск. К советской власти относился лояльно, и вот на тебе – старорежимник. Нет, надо ехать в Косотурье, разъяснить мужикам пагубность бесплановой рубки леса.
Под вечер Иван Михайлович был уже в Косотурье. Привязал лошадь к коновязи. Поднявшись на крыльцо совета, толкнул дверь. Просторная комната бывшего кулацкого дома была полна мужиков. Сидели кто на полу, кто на лавках. Иные взобрались на широкие подоконники. При входе лесничего говор стих. Иван Михайлович, лавируя среди сидевших группами косотурцев, прошел к небольшому столику, покрытому кумачом.
Крапивницкий спросил сидевшего возле стола Андриана Обласова:
– Где председатель?
– Скоро, должен быть. А что за нужда? – покосился он на блестящие пуговицы с орлами на кителе лесничего.
– А та и нужда, что безобразничать в казенных лесах не позволю.
Сидевшие на полу и лавках мужики поднялись на ноги.
– Старые порядки приехал устанавливать, – послышался голос с подоконника. – Теперь, брат, все наше, обчее.
– Я знаю один порядок – сохранить лес.
– Ишь ты, – продолжал уже насмешливо тот же голос. – Стало быть, советские декреты тебя не касаются? Выходит, как и раньше, срубить лесину – надо идти к тебе на поклон? Дозвольте, мол, господин лесничий, изба у меня валится. Нет, так не выйдет. Хватит, поиздевались над нашим братом. Небось, богатым купцам целые делянки отваливал, а как срубил мужик лесину – штраф. А ежели не уплатил – в кутузку.
– Правильно! Крой его, Евсей.
– Власть теперь наша.
– Хватит, погнули спины перед лесниками. Бывало, покажешь из-за пазухи красную головку – будет лес. Нет бутылки – отчаливай.
– Взяточники! – послышалось из толпы.
Лицо Крапивницкого побагровело.
– Взяточников на кордонах я не держу. Лес рубить самовольно запрещаю. Советская власть в любом деле анархии не допустит.
– Да что толковать с ним! Вытолкнуть его из совета и все.
– Попробуйте! – Крапивницкий отступил к стене и положил руку на кобуру револьвера.
– Стой! Что за шум? – расталкивая мужиков, показался Прохор. Торопливо подошел к председательскому столику и поднял руку: – Спокойно. – Затем повернулся к Крапивницкому: – В чем дело, Иван Михайлович?
Взволнованный Крапивницкий объяснил цель своего приезда в Косотурье:
– Лес теперь государственный, и мы должны относиться к нему бережно. Я запрещаю самовольную порубку. Вы как представитель советской власти должны помочь мне в этом деле.
– А где доставать лес? – послышалось из толпы.
– Можно рубить сычевские колки, – ответил молчавший до этого Обласов.
Прохор одобрительно кивнул головой и обратился к Крапивницкому:
– У меня просьба к вам, Иван Михайлович. Думаем мы строить школу, а вот с кругляком плохо. Просим помочь.
– Что ж, это можно сделать. Приезжайте в Павловск, и мы там оформим наряд на рубку, – успокаиваясь, ответил лесничий и, простившись с Прохором, вышел.
И вот теперь, вспоминая косотурского председателя, Иван Михайлович подумал: «Толковый парень, но все же Гале он не пара».
Наступал рассвет. Предметы начали принимать отчетливые формы, Иван Михайлович, стараясь не разбудить домашних, тихо оделся и подошел к дверям кабинета, где спал Алексей. Приоткрыл дверь и посмотрел на сына. Обросшее щетиной, давно не бритое лицо было бледно, под глазами синеватые круги. Давно не стиранное, пропахшее потом белье, на полу грязная гимнастерка, изрядно поношенные брюки, рядом – солдатские ботинки с обмотками. Ничто не напоминало когда-то щеголеватого подпоручика Алексея Крапивницкого, кумира женского общества города Павловска. Видимо, нелегок был путь до отцовского дома. Взглянув еще раз на спящего сына, Иван Михайлович вздохнул и прикрыл за собой дверь. Зашел на кухню, где стоял умывальник, долго стоял перед зеркалом, в раздумье расчесывая пышную бороду.
Беспокоила мысль о сыне. «Похоже, он не в ладах с новой властью. Один внешний вид уже говорит об этом. Что же делать? Хотя надо послушать, о чем он будет говорить. Если скрывается от советской власти, дело сложное. Демобилизоваться в таком виде он не мог. Скорее всего, в бегах».
Мысли Крапивницкого прервал приход конюха.
– Гнедой на правую переднюю ногу начал припадать, – доложил он лесничему. – Что делать?
– Своди в кузницу. Нужно перековать.
Конюх ушел. Иван Михайлович вернулся в столовую. Продолжая размышлять о сыне, слегка побарабанил пальцами по столу.
– Что так рано поднялся? – услышал он голос жены. Поцеловав мужа, она направилась к дверям комнаты, где спал Алексей.
– Постой! – Крапивницкий поманил жену к себе. – Садись.
Женщина опустилась на стул.
– Алексей явился.
– Что ты говоришь?! – Жена порывисто поднялась со стула. – Где он?
– Спит в кабинете. Пришел в таком виде, что срамота смотреть. Истопи баню и дай ему все чистое. Достань штатский костюм, ботинки. – Помолчав, добавил: – А, то, в чем он явился, спрячь на чердаке. Галя еще спит?
– Нет, папа, я уже встала. – На пороге показалась миловидная девушка в форме гимназистки и, подойдя к отцу, поцеловала его в щеку. – С добрым утром!
Серые выразительные глаза, мягкие черты лица, легкий румянец на округлых щеках. Галя Крапивницкая не была красавицей, но живость характера и незаурядный голос привлекали многих к дочери лесничего.
За утренним чаем Крапивницкие разговаривали мало: Иван Михайлович был рассеян. Неожиданный приход сына не выходил из головы. «Надо отправить на Ольховский кордон», – решил он. Галя, наскоро выпив чашку чая, стала собираться в город к подруге. Мать занялась посудой.
