Текст книги "Бурелом"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Бурелом

ОТ АВТОРА

В романе «Бурелом» я не ставил своей целью дать полную хронологию исторических событий, которыми так богата была гражданская война на Южном Урале и в Зауралье. По мере сил старался показать сложность и трудности борьбы с колчаковщиной за власть Советов.

Я благодарен участникам гражданской войны Александру Николаевичу Зыкову, члену партии с 1917 года, Дионисию Емельяновичу Лебединскому, участнику восстания полка имени Т. Шевченко против колчаковщины, заведующему партийным архивом Челябинского обкома КПСС Виктору Ивановичу Деревянину и доктору исторических наук Николаю Кузьмичу Лисовскому. Они в значительной степени помогли мне восстановить и понять остроту борьбы, дух того времени.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Теплое, но уже не летнее солнце, ласково греет опустевшие поля Зауралья, жнивье, на котором поблескивают капли росы.

Иногда перед взором путника полыхнет среди разнолесья багряный куст рябины, прошелестит пожелтевшими листьями молодая осинка и поникнет ветвями над жухлой травой. Не слышно певчих птиц. Только на озерах, когда еще не спадет утренний туман, озорно кричат утки.

В один из таких дней на ток косотурского богатея Лукьяна Сычева ехал с возом снопов его сосед по пашне Андриан Обласов.

Воз был небольшой. Сидя на нем, Андриан изредка понукал заморенную лошаденку.

«Торопиться не к спеху, – размышлял он. – У Лукьяна еще две клади молотить да хлеб других мужиков. Успею, лишь бы ведро постояло. – Андриан посмотрел на величаво плывшие облака. Когда они на какой-то миг закрывали солнце, поле и лес казались сумрачными. – Хлеб цепами так не обмолотишь, как машиной, а она одна на все Косотурье, да и та у Сычева, – продолжал размышлять Обласов и, поворочавшись на возу, закурил. – Фарт Лукьяну – свой хлеб уберет вовремя, обмолотит за сухо и ссыплет в амбары, а тут вот жди. Ладно, добрая погода, а ежели ненастье? Сгорит весь хлеб в кладях или израстет. Беда. – Андриан тяжело вздохнул, поправил сломанный козырек фуражки и поскреб пятерней затылок. – Опять же у Лукьяна, значит, сноповязалка заграничная, две лобогрейки, кони, разная живность да исшо маслобойка. Живет как кум королю. Иди-ко подступись. – Узкое, продолговатое лицо Андриана с резко выступавшими скулами, острым подбородком стало злым. – Прижал все село. Хлеба не хватит, к кому идти? К Лукьяну. Недоимку староста теребит – кому в ноги падать? К Сычеву. Выручи, дай деньжат. А он, брат, пособит, да так, что потом волком взвоешь. Василко всю весну робил у него за три рубля, которые взял осенесь, – вспомнил Андриан про сына, – и теперь носилки с соломой таскает у него на молотьбе. Работа тяжелая. А надо. Откажись, молотить твой хлеб не будет. Жила. – Андриан смял потухшую цигарку и ссыпал остатки табака: в почерневший от грязи кисет.

Проехав небольшой колок, Андриан увидел ехавшего верхом сычевского коногона – мальчика лет двенадцати, который вел коней в ближний участок леса, где обычно паслись хозяйские лошади.

– Выпряг? – спросил его добродушно Андриан.

– Ага, – мальчик остановил коней.

– Кладь не кончили? – продолжал расспрашивать Обласов.

– Не-ет, много еще осталось. – Помолчав, коногон сказал: – Дядя Андриан, на ток приехала Бессониха. Мужики бают, что она хочет перегнать машину, к себе в Камаган.

– Ишь ты, – сокрушенно произнес Андриан. – Стало быть, мы отмолотились, – криво усмехнулся он.

– Не знаю. – Мальчик тронул коня поводом.

– Вот так притча, – протянул недовольно Андриан и дернул за вожжи. – Ну ты, трафа! – Часто запинаясь, лошаденка поплелась к видневшемуся невдалеке току.

«Выходит, Лукьян свой хлеб обмолотит за ведро, а наш жди ненастья. Не вовремя принес лешак Февронию. Не баба, а черт в юбке, – выругал он мысленно дочь Лукьяна. – Что там у заимщиков молотилок нет, что ли? Да ее покойный муж никогда из Косотурья не брал машину. А ей, вишь, подай. Горя мало, что у нас хлеб не обмолочен. Такая же язва, как и отец». – В сердцах Андриан хлестнул вожжами лошадь. Та сначала попятилась, потом рванула, и старый гуж слетел с оглобли. Андриан слез с воза и подошел к лошади, развязал супонь у хомута и молча перепряг коня. «Правильно говорится: где тонко, там и рвется, – шагая за возом, думал Обласов. – Богатому житье, а бедному вытье. Однако скоро ток. – Андриан обошел воз и взял коня за повод. – Василко, похоже забился в солому, спит после обеда», – оглядывая опустевший ток, подумал он и начал сбрасывать снопы на кладь.

Покрытый густой пылью с остью, молчаливо стоял молотильный барабан. Приводные ремни повисли, конный привод и брошенные тут же хомуты казались покинутыми в спешке. Времени на отдых своим людям Лукьян давал мало.

«Пожалуй, Василка не найти, – оглядывая большой зарод соломы, подумал Андриан и, увидев Лукьяна с Февронией, обедавших у догоравшего костра на опушке леса, направился к ним. Подойдя ближе, произнес обычное:

– Хлеб с солью!

– Давай присаживайся, – неохотно отозвался Лукьян и как бы невзначай заметил: – Вот только посуды чистой нет, – кивнул он на груду глиняных чашек, – не успели вымыть.

– Не голоден, посижу. – Андриан опустился на землю и украдкой посмотрел на Февронию.

Лет тридцати, рослая, с темно-карими, как у отца, глазами, высокой грудью, с косой, туго уложенной кружком на голове, прикрытой по-старообрядчески платком, дочь Лукьяна в девичьи годы слыла в Косотурье первой красавицей. Вышла замуж за богатого заимщика из Камагана старовера Филата Бессонова. Пожить с ним долго не пришлось. В прошлом году в день успения Филат пьяный съел лист пельменей и тихо скончался, оставив молодой жене заимку, около пятисот десятин земли, два косяка лошадей и прочую живность.

– Ну што, Андриан? – спросил Сычев. – Похоже, снопы все свозил в кладь?

– Все-то все, вот только когда молотить будем? – начал осторожно Обласов. – Ладно, ведро стоит, а ежели ненастье?

Лукьян погладил черную с редкой проседью, в колечках, как у цыгана, бороду.

– Кончу свои клади, машину отправлю в Камаган к Февронии.

– А наши клади? – Андриан приподнялся с земли.

– Будет время – обмолочу, – ответил равнодушно Лукьян.

– В случае ненастья зерно может прорасти и тогда пропадет хлеб. – Обласов поднялся во весь рост. – Мужику погибель.

– А кто тебе велел складывать здесь? Вез бы в овин.

– Лукьян Федотович, ведь ты сулился обмолотить.

– Ладно, ладно, хватит об этом. Ты вот лучше своего Ваську приструнь, чтоб зря не бухтел среди народа насчет еды. Давно ли мясо ели. Не выбрасывать же мне мослы собакам. От костей навар добрый, жаловаться на еду молотильщикам нечего. А твой-то Васька горланит: третий день хозяин одни мослы варит да и хлеба дает в аккурат. Ишь ты, радетель какой нашелся для обчества, – закончил сердито Лукьян.

– Дак как же с кладью? – после минутного молчания вновь спросил Андриан.

– Не знаю. – Сычев отвернулся от собеседника.

Андриан перевел глаза на Февронию.

– Кладь тебе обмолотим, только отпусти Василия с машинистом ко мне в Камаган, – ответила женщина.

– Зачем он тебе понадобился? – спросил сердито Лукьян.

– Нужен. – Феврония поднялась на ноги, подошла к Андриану. – Платой не обижу, пускай поживет у меня до покрова, а там, может, срядимся и на зиму. Я поехала, – повернулась она к отцу.

– К матери-то заедешь? – спросил Лукьян.

– Буду. – Феврония направилась к тарантасу, где ждал ее Изосим. – Трогай.

Лошади дружно взяли с места. Андриан посмотрел вслед уехавшим. «Крутой, однако, у нее характер, вся в отца. А Василка можно отдать к ней в работники. До покрова и один управлюсь, а зимой ему и вовсе делать нечего дома. Хотя и рослый парень, но женить еще рано – девятнадцатый только пошел». – Андриан вздохнул и зашагал к своей лошади.

Резкий звук сошника, висевшего на дереве, известил молотильщиков о начале работы.

Лукьян стал помогать коногону накладывать хомуты на лошадей и пристегивать постромки к валькам ваги.

«А тот красавчик опять балясы с девками точит», – увидев Василия Обласова в группе молодых работниц, недружелюбно подумал Лукьян. – Я тебя, голубчик, потешу, – злобно пробормотал он, – разуважу вместе с отчишком.

Мстительный Лукьян скрывал до времени свою ненависть к Андриану за то, что тот на мирском сходе подбил косотурскую бедноту не давать Сычеву пастбище на Белоноговской пади. Молотить хлеб Андриана Сычев согласился из-за выгоды. Он знал: Обласову платить за молотилку нечем и тот будет вынужден отдать Василия в даровые работники на все время молотьбы хозяйского хлеба.

– Эй вы там, – прикрикнул Лукьян на молодежь, – будет баловаться! – Подойдя к ним ближе, распорядился: – Берите грабли, становитесь к барабану, а ты, Василко, вместе с Прохором будешь таскать солому на вершину зарода. Понял?

– Понять-то понял, но я до обеда таскал, замена бы должна.

– Никакой замены. Работай. Носилки лежат сам знаешь где. Подойдет Прохор, и начинайте. А вы перетряхивайте солому почище, а то зерна много идет в зарод, – обратился Сычев к поденщикам.

«Тебя бы встряхнуть, борова», – посмотрев вслед хозяину, который шел к барабану, подумал Василий и, повернувшись к девушкам, шутливо толкнул одну из них в солому. Остальные дружно навалились на Василия. Послышался смех, визг, на парня полетели охапки соломы.

Как выстрел, щелкнул кнут коногона. Медленно заворочался чугунный вал, хлопнул приводной ремень, и, набирая обороты, голодным волком завыл барабан. От неровно поданного снопа барабан на какой-то миг захлебнулся, выбросил на грабли уже измятую солому и вновь завыл, ожидая очередной добычи. Молотьба началась.

Зарод соломы с каждым часом рос в ширину и высоту. Василий со своим напарником Прохором едва успевали убирать ее от грабельщиц. Уставшие за день парни к вечеру уже с трудом поднимались к вершине зарода. Ноги утопали в соломе, и носилки приходилось нести на уровне плеч. Мокрые от пота рубахи прилипали к телу. Ноги в коленках начали подкашиваться. Каждый раз, спускаясь с зарода с порожними носилками, Василий с надеждой поглядывал в сторону хозяина, стоявшего возле подавальщиц снопов, и каждый раз Лукьян, встретившись взглядом с молодым Обласовым, как будто не замечал его немой просьбы о замене. Когда наступил короткий перерыв, Василий и его напарник в изнеможении повалились тут же на солому.

– Жмет Сычев на молотьбу, спасу нет, – закинув руку под голову, произнес Прохор.

– На нас жмет, а машина что, смазывай почаще и гоняй коней. На такой зарод надо две-три пары носильщиков, а не одну. Где нам успеть вершить?

– Будем сваливать как попало, – отозвался Прохор.

– Ясно. Раз хозяин не дает подмогу, пускай после молотьбы вершит.

На току вновь загудел барабан. Василий с Прохором, захватив носилки, начали спускаться с зарода.

– Прижимистый, черт. Небось, Савелия с Нестором не пошлет на зарод, – продолжал Василий.

– Хозяйские сынки, – Прохор сплюнул.

Парни подошли к работавшим грабельщицам. Там уже была большая копна соломы.

– Ребята, нам уже некуда отгребать, давайте поживее, – заглушая шум барабана, выкрикнула одна из девушек.

– А ты хозяина заставь убирать солому, – сердито сказал Прохор и сунул носилки под копну.

– Как же, пойдет он, дожидайся, – усмехнулась грабельщица.

Копна соломы поплыла на носилках к зароду.

– Выдергивай, – неожиданно для Прохора скомандовал идущий впереди Василий.

– Подняться бы надо на зарод, – несмело заговорил Прохор.

– Пускай Лукьян лезет. Раз не дает смену, будем сваливать где попало. – Василий потянул носилки из-под копны.

– Эй, ребята! – услышали они зычный голос хозяина. – Что выделаете? – Размахивая руками, Лукьян торопливо зашагал к парням: – Спрашиваю, пошто на зарод не носите?

– А потому, что сил наших нет, – угрюмо ответил Василий. – Почему смену не даешь? Вчера две пары работали и то едва успевали, а нам с Прохором не справиться, из сил выбились.

Лукьян запустил пальцы под жилет, одетый сверх парусиновой рубахи, и шагнул к Василию.

– Язык-то, паря, у тебя тово, бойкий. Вам бы с отцом только на сходке его драть. Работайте, – произнес он резко.

– Не будем! – в тон ему ответил Василий.

– Как то исть не будем? – Глаза Лукьяна сузились. – Ладно, тогда ваш хлеб с отчишком не стану молотить. Понятно?

– Эко напугал. Не молоти, черт с тобой, – выругался Василий.

Заметив ссору, грабельщицы начали переговариваться. Коногон влез на вагу и, забыв про лошадей, опустил постромки, кони остановились. Вал перестал вращаться, барабан умолк. Почуяв неладное, к спорщикам подошел Андриан.

– Вот полюбуйся на своего сынка, – показывая на Василия, язвительно произнес Лукьян. – Видишь ли, не хочу работать. А ваш хлеб кто будет молотить? А?

Андриан сумрачно посмотрел на сына.

– Давай как-нибудь робь до вечера, а завтра с утра я с Петром возьму вторые носилки. – Старший Обласов чувствовал правоту сына, но боязнь, что хлеб останется на току необмолоченным, заставила старого крестьянина стать на сторону хозяина. – Не канителься. Давай робь, – сказал он угрюмо сыну.

Не говоря ни слова, Василий взялся за носилки.

– Пошли, – зло бросил он Прохору.

Молотьба продолжалась.

ГЛАВА 2

Село Косотурье привольно раскинулось между озер, богатых рыбой и птицей. Распадалось оно на две части. В одной жили старообрядцы, или, как называли их в Зауралье, двоеданы; во второй – мирские – люди, за редким исключением, небогатые, знавшие одно – землю. Старообрядцы жили возле Камышного, заросшего густым непроходимым камышом, с редкими плесами и небольшими островками. Угрюмый вид озера дополнял ленточный бор, уходивший далеко в тургайские степи. Обнесенные высоким частоколом, с окнами, глядевшими во двор, массивными воротами, обитыми тонкими листами железа, с богатыми пристройками дома старообрядцев резко отличались от чистовцев, избы которых стояли на берегу озера Чистого.

Дом Лукьяна стоял в Камышном. Сложенный из толстого кондового леса, с двускатной крышей, небольшими окнами, похожими на бойницы, он напоминал укрепление. Внутренний вид комнат с тяжелой мебелью, некрашеным полом, со старинными в кожаных переплетах книгами, большим восьмиугольным крестом из меди, висевшим в переднем углу, говорил о строгих обычаях старины и неуклонной приверженности хозяина к старой вере. Разделяли дом большие теплые сени. В одной половине жил Лукьян с женой Митродорой и младшим сыном Нестором. Вторую половину занимал старший сын Савелий, женатый на иноверке. Что заставило богатого старообрядца Лукьяна дать согласие на женитьбу сына с Гликерией – дочерью сельского сапожника Ильи Черноскутова, – долго занимало умы косотурцев.

– Просто им даровую работницу надо было в дом. Савелий хворый, а Гликерия кровь с молоком, – говорили одни.

– Мог бы из двоеданок высватать, – отвечали другие.

– На двоеданках не выедешь, они, брат, с характером, а Гликерия что, известно – безответная, отец ей не защита. На одной-то ноге он немного наробит. Как пришел с японской, с тех пор за сабан не брался. Ладно, шилом ковыряет, а то бы есть нечего было. Ну и принудил девку выйти за Савелия. А он-то говорят, шибко смиренный, покорный отцу-матери, живет с Гликерией дружно. Не корит ее. – Тут косотурские кумушки многозначительно переглядывались. Им было известно о тесной дружбе Василия Обласова с Гликерией, когда та не была еще замужем. Наклонившись друг к другу, зашептали: – Бают, Василко-то тайком встречается с Гликерией.

– Ой, да не говори ты, – собеседница подвинулась ближе и слегка подтолкнула плечом соседку.

– Вот те крест, святая икона, – перекрестилась та и, вздохнув, подперла щеку рукой. – Опять как их судить? Савелий, говорят, телом хилый, а она баба, дай господь, красотой и умом не обижена. Савелий души в ней не чает. Ходит за ней, как теленок за подойником. Деверь относится к Гликерии уважительно, а сам-то Лукьян, сущий стратилат, Савелию хода не дает и на сноху волком глядит.

В том, что говорили о Сычевых, была известная доля правды. Савелий, высокий, худой, кожа да кости, работал вместе с женой на отцовской маслобойне, стоявшей во дворе дома.

Нестор – задиристый парень лет восемнадцати, был вожаком камышинских ребят, ни одна драка с чистовцами не обходилась без него. Он по-своему любил Савелия, жалел Гликерию и не раз заступался за нее перед отцом, а порой и выполнял непосильную для снохи работу.

– У тебя что, другого дела нет, что ли? – сердито спрашивал Лукьян сына, завидев его однажды с тяжелой бадейкой, полной ожимков, которые он нес скоту.

– Гликерии не под силу, – вытирая пот с лица, отвечал Нестор.

– Если не под силу, пускай оба с Савкой берутся за бадейку. Ишь какой радетель нашелся, бабу пожалел.

Стоявшая неподалеку Гликерия, услышав упреки Лукьяна, выхватила бадейку из рук растерявшегося Нестора и, блеснув глазами на свекра, понесла ее на скотный двор.

Заложив руки за спину, Лукьян зашагал к дому. В сердцах пнул подвернувшуюся в сенках гусиху и вошел к Митродоре.

– С характером, должно, попала сношка. Так зыркнула на меня – вроде дикой кошки.

– Похоже, начинает коготки выпускать, – певуче произнесла Митродора, не отрывая глаз от раскрытой старинной книги, лежащей перед ней на маленькой подставке.

– Вот чо хочу тебе сказать. – Лукьян прошелся по комнате. – Феврония в каждый приезд пялит глаза на Ваську Андрианова. А прошлый раз посулила Андриану кладь обмолотить. Отдай, говорит, только мне Василия в работники.

– Ну и пускай берет, – отмахнулась Митродора.

– Дура. У Февронии земли-то сколько осталось от мужа? Не знаешь? А я знаю. Опять же заимка, крестовый дом с надворными постройками. Кони, овцы, рогатый скот.

– К чему этот разговор клонишь? – Митродора закрыла книгу.

– А к тому, что Ваське все это богатство может достаться. Известно, ваш брат бабы. Волос-то у вас долог, зато ум короток. Выйдет замуж за этого красавчика и нам шиш покажет.

Митродора несколько раз щелкнула медными застежками книги.

– Не пойдет она взамуж за табашника, не будет на то моего благословения. В скит упрячу. – Сухопарое тело Митродоры, одетой во все черное, казалось, тряслось от злобы. – Хватит нам пересудов из-за одного Савелия. Не мешай, мне помолиться надо, – уже более спокойно сказала она мужу.

Лукьян вышел, постоял у дверей, прислушиваясь к монотонному голосу Митродоры, читавшей Апокалипсис.

«Забубнила, молельщица, лучше бы за снохой глядела», – подумал Лукьян и прикрыл вплотную дверь за собой. – Нестор! – крикнул он сыну с крылечка. – Запряги Гнедого. Поеду на ток.

Там было непривычно тихо. Только возле барабана, отвинчивая гайки с крепления вала, сидел машинист молотилки Кирилл Красиков. Лукьян вылез из коробка, привязал лошадь и не спеша направился к машинисту. Поздоровался.

– А где твой помощник? – спросил он про Василия.

– Ушел за водой.

– Ну как, подвигается дело?

– Помаленьку.

– Значит, утре можно подводы направлять к тебе за машиной?

– Пожалуй, можно, – после короткого молчания ответил Красиков. – Вот только вал маленько покосило. Придется в кузницу везти. Пока подводчики будут кормить коней в Косотурье, кузнец успеет выправить вал. Вот и Василко идет, – завидев Обласова с ведерком воды, заметил Кирилл.

– Здравствуй, Лукьян Федотович, – Василий поставил воду.

– Здорово, – неохотно отозвался Сычев. – Не раздумал ехать в Камаган? – спросил он Обласова и отвел глаза в сторону.

– Большой охоты нет, но против отцовской воли не пойдешь. Поживу до покрова, а там будет видно.

Лукьян хмыкнул и поиграл кнутовищем по сапогу. Ему не хотелось, чтобы Обласов поехал в Камаган, но боязнь навлечь на себя гнев своенравной Февронии заставила его скрывать это.

– Дело тут такое. Приневоливать тебя не будем. Хошь – езжай с Кириллом, – кивнул он в сторону машиниста, – хошь – оставайся дома.

Поговорив с машинистом, Лукьян уехал. Оставшись одни, Красиков с Василием, закончив с барабаном, уселись покурить.

– Что, в работники к Февронии нанимаешься? – спросил Кирилл.

– Что сейчас делать в деревне? Хлеб обмолотили, а корма тятя один вывезет с лугов. Не шибко их много, – продолжал Василий. – Да и скотины-то – лошадь да корова с телкой. Пороблю у Бессонихи.

– Слышал я, что во время молотьбы ты с хозяином посапался?

– Было дело, – отозвался Василий. – Сам, поди, видишь, какой зарод соломы отмахали, – кивнул он на стоящий вблизи стог.

– А какой толк? – спокойно спросил Красиков, – Все равно тебе пришлось таскать солому.

– Что я мог больше сделать? Бросить? Лукьян не стал бы молотить наш хлеб.

– Пойми, Вася, в одиночку мы ничего не добьемся. – И стараясь говорить понятнее, Кирилл продолжал: – Вот, допустим, вы с Прохором отказались носить солому. Лукьян взял бы вместо вас другую пару мужиков. Так?

– Так, – поддакнул Обласов.

– А теперь слушай присказку. Заставил отец сына переломить голик. Как тот ни старался, ничего не получилось. Тогда отец и говорит: а ты развяжи да по прутику и ломай. Значит, в чем сила? Разумей.

Василий с удивлением, как будто видел его в первый раз, посмотрел на машиниста. Значит, правильно говорили косотурцы про Красикова, что он за какую-то политику сидел в тюрьме. Обласов замялся и спросил несмело:

– Дядя Кирилл, а вправду говорят, что ты сидел в тюрьме?

– Правда, – твердо ответил машинист.

– А за что тебя садили?

– За то, что вместе с рабочими Челябинского плужного завода бастовал против таких же потогонов, как Лукьян.

– Ишь ты! – в восхищении произнес Василий и подвинулся ближе к собеседнику.

На следующий день, погрузив на телеги с помощью возчиков молотилку, они выехали в Косотурье. Там, пока Кирилл с кузнецом выпрямляли чугунный вал, Василий направился к Камышному озеру, отвязал лодку и загнал ее в узкий проход камыша. Он ждал Гликерию.

Пригретый солнцем, Василий задремал. Послышалось гоготанье гусей. Обласов выглянул из своего укрытия. Так и есть: Глаша.

На руке ведро. Вот она взошла на плотцы и, сделав руку козырьком, внимательно оглядела берег, ближние огороды и бани. Нет никого. А где же Вася? Заметив Василия, порозовела. Помахала ему рукой.

Василий подъехал ближе.

– Садись. Я давно тебя жду. – Сильными взмахами весла погнал лодку в камыши, где был маленький островок.

– Что там? – кивнул он головой в сторону островерхой крыши сычевского дома.

– После обеда все спят. Нестор взял гармонь и ушел к своим дружкам, – ответила Глаша и прижалась к Василию.

– Басинька моя, голубка сизокрылая, стосковался по тебе, – обнимая Глашу, заговорил Василий. – Без тебя мне божий свет не мил.

На островке было тихо. Только какая-то пичужка, качаясь на камышинке, напевала свою несложную песню.

На берегу вновь прогоготали гуси. Глаша слегка побледнела.

– Кто-то за водой на плотцы идет, – услышав легкое поскрипыванье ведерной дужки, прошептала она.

– Не бойся. Лодок на берегу нет. Никто сюда не заглянет, – лежа на спине и покусывая травинку, спокойно произнес Василий.

– Смотрю на облака – куда они плывут? – заговорила Глаша мечтательно. – Превратиться бы нам в два облачка, плыть и плыть вместе без конца. Никто бы нам не мешал – ни Лукьян, ни Савелий. Но, видно, участь моя горькая – вековать с нелюбимым мужем. Одна радость – ты, и ту боюсь потерять.

– Как это так? – Василий приподнялся на локте. – Что ты, Глаша?

– Слышала, я, как свекор, говорил Митродоре: Феврония Василка думает в работники взять. Боюсь я, Вася, за тебя. Затянет в омут. Чует недоброе мое сердечко. – Глаша с тоской посмотрела на Василия.

– Да ты не думай об этом, Глашенька. Не променяю твою любовь ни на кого, – Василий вновь привлек ее к себе, – не сумлевайся.

Глаша тяжело вздохнула:

– Однако мне пора. Наши скоро встанут. Посмотри, нет ли людей на берегу.

Василий поднялся на ноги, осмотрел берег – никого. Поехали. Лодка вышла из камыша и поплыла к плотцам.

– Встретимся в покров, – сказал на прощанье Василий.

– Как долго, – сказала с печалью Глаша.

– Тятя велит ехать в Камаган. Прощай. – Василий оттолкнулся веслом от плотцов.

Проводив его взглядом, Глаша почерпнула воды в ведерко и пошла домой.