Текст книги "Бурелом"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА 6

Выходка Февронии вызвала много пересудов.

– И чево она ввязалась в драку? Женское ли дело?

– Ладно стражники погодились, а то бы накостыляли ей по шее.

– При всем народе давай хлестать наших ребят, а за кого? За табашника, Ваську-варнака. Чисто сдурела, – укоризненно качали головой соседи Сычева.

– И что это только Лукьян смотрит? Оттаскал бы ее за косу да отдал в скит. Там живо эту дурь вытрясли бы.

– Блудница вавилонская! – отплевывались старики.

– У вдовушки обычай не девичий, – робко заступались некоторые камышинцы. – Опять же Лукьян теперь над ней не волен. Она сама себе хозяйка.

– Не волен-то не волен, но для острастки плетью раза два попотчевать надо было бы.

Ярмарка продолжала шуметь. Крутилась карусель, вокруг которой продолжали толпиться парни и девушки. Ребятишки дули что есть силы в разноцветные рожки. На балаганный помост порой выскакивали в одном трико накрашенные женщины и зазывали публику. При виде их девушки стыдливо отворачивались, старики плевались.

Шум базара не доходил до ушей Василия. Он лежал на лавке с наброшенным на ноги полушубком. Возле изголовья сына сидел понурый Андриан.

– Ишь ведь как исхлестали. Голову-то не проломили? – спрашивал он озабоченно.

– Похоже, нет, – ощупывая шишки на голове, слабо ответил Василий.

Мать стояла возле опечка и, подперев щеку, жалостливо смотрела на сына.

– Мужики мне баяли, что когда у Февронии ребята выхватили кнут, она давай их молотить кулаками, а тут стражники подоспели. А то бы ей наздвигали.

– Что-то шибко она за тебя восстает? Ладно ли, парень? – спросил как бы невзначай Андриан.

– Кто ее знает... – Василий отвернулся к стене.

– Хватит тебе расспрашивать. Видишь, ему не до разговоров, – вмешалась мать и поправила сползший с лавки полушубок.

Василий полузакрыл глаза. Одолевала дремота. В голове проносились неясные образы: склонившаяся над ним Феврония, как из тумана, выплыло скорбное лицо Глаши; казалось, он слышит ее голос: «Затянет тебя Феврония в омут». Почему потолок избы начал вертеться? Какие-то синие круга на нем. Сказочная птица гамаюн. Где он ее видел? А-а, в спальне Февронии, там, в Камагане. У Василия начинался жар.

Поднялся он на ноги через неделю. Приходил Красиков. На прощанье сказал:

– Поправляйся, поедем на Тобол. Ставить вальцы на мельнице Первухина.

Был Прохор. Рассказал сельские новости и в конце добавил:

– Феврония уехала в Камаган на другой день покрова. Не стала гостить у отца. На ярмарке купить кое-что остался Изосим. Говорил я с ним. Как поправишься, сулился заехать за тобой, увезти обратно в Камаган. Так наказывала Феврония.

– Нечего мне там делать. – Василий свел брови. – Поправлюсь – поеду с Кириллом Панкратьевичем на Тобол.

– У Сорочихи игрища начались, – заявил после короткого молчания Прохор. – Сходим?

– Потом как-нибудь.

Во время болезни заходила Глаша. Андриан со старухой были в это время у соседей.

– Ой, тяжко мне, Вася. Божий свет без тебя не мил, – припадая к Василию, заговорила взволнованная Глаша.

– Потерпи маленько. Вот поправлюсь – и что-нибудь придумаем, – начал успокаивать ее Обласов. – И мне тоже нелегко, – гладя ее руку, продолжал он.

– Невмоготу стало жить у Сычевых. Свекор приставать стал.

– А Савелий что? – приподнялся на локте Василий. – Ты говорила ему?

– Да чо говорить. Он, как слепой, ничего не видит, не замечает.

– Сама отвадь Лукьяна.

– Так и сделала. Стукнула его раз железным пестиком, а, наутро ушла к родителям. Но боюсь я Лукьяна, – вздохнула Гликерия.

– Ничего, мы с Прохором подкараулим и дадим ему мялку. Ишь, старый кобель, – уже зло произнес Василий.

– Выздоравливай. – Поцеловав его на прощанье, Глаша вышла.

То, о чем рассказывала Гликерия, случилось незадолго до праздника. Савелий уехал в соседнюю деревню с утра – посмотреть выездную лошадь у писаря, а если поглянется, то и купить. Вечером Гликерия, управившись со скотом, ушла в свою горенку и стала готовиться ко сну. Разделась, погасила лампу и улеглась в постель. Только стала засыпать, как из смежной комнаты донеслись чьи-то осторожные шаги. Гликерия притворилась спящей. Было слышно, что кто-то крадучись вошел и остановился возле кровати. Приоткрыв глаза, Глаша увидела свекра. В длинной рубахе до колен, со всклокоченными волосами и бородой, с расстегнутым воротом, через который была видна грудь, покрытая густыми с проседью волосами, Лукьян был страшен.

Он стал медленно стягивать одеяло с полуобнаженной снохи.

– Полежу маленько с тобой. Не бойся. – Лукьян сделал попытку лечь на кровать.

На какой-то миг Глаша оцепенела, затем очнулась, резким движением оттолкнула свекра, вскочила на ноги и нагнулась к стоявшей под кроватью чугунной ступке, выхватила пестик и отпрянула в угол. Лукьян шагнул к ней.

– Глашенька, все отдам, только приголубь, не супорствуй. – Свекор сделал еще шаг. – Хозяйкой будешь в доме. Да и сама знаешь, что Савка только по названию тебе муж.

– Не подходи! – задыхаясь от волнения, Глаша подняла чугунный пестик над головой. – Убью!

– А-а, что с тобой разговаривать! – Лукьян подался корпусом вперед и прижал сноху к стенке. В тот же миг почувствовал сильный удар в плечо. Отпрянул. – Я тебя допеку, так дойму вас обоих с Савкой, что жизни не возрадуетесь. – Лукьян затрясся от душившей злобы.

– Хвали бога, что по башке тебя не треснула, старый кобель. Уходи.

Озираясь с опаской на сноху, Лукьян, сделав несколько шагов к двери, остановился.

– Я тебе припомню, все-е припомню, – погрозил он. – Ты у меня запоешь, голубка, не своим голосом.

– Иди-иди, не стращай, а то стукну еще раз.

После ухода свекра Глаша закрыла дверь на крючок и всю ночь не могла сомкнуть глаз. «Что делать? Лукьян не даст житья в доме. Рассказать Савелию? Едва ли поверит, да и против отца не пойдет. Уйду к родителям», – решила она. Утром собрала свои пожитки в узел и ушла из сычевского дома. За воротами ее нагнал Нестор.

– Ты куда это, Глаша, собралась?

– Спроси своего отца. Он знает, – бросила на ходу Гликерия и прибавила шагу. Разве могла она рассказать ему, что произошло ночью?

На другой день, вернувшись из деревни, Савелий узнал об уходе жены. Кинулся к избе тестя.

– Я на тебя не в обиде. Как был ты мне муж, так и остался, но в дом ни в жисть не пойду, – решительно заявила Глаша.

– Ты хоть расскажи мне толком, почему ушла, что за притча?

Гликерия молчала.

– А то и притча, что сват большую волю взял над ней, – отозвался лежавший на полатях Илья – отец Гликерии. – Никуда дочь не пойдет. Не пожилось у вас в доме – из своей избы гнать ее не стану.

– Как же быть? – Глаза Савелия растерянно блуждали по углам избы и остановились на понуро сидевшей возле печки Глаше. – Что делать?

– Проси раздел. А со свекром и со свекровкой жить не буду.

– Не дасть его тятенька.

– Если не даст, поживите у меня, – послышался голос Ильи.

– Тятенькиного благословления на это не будет, – вздохнул Савелий.

Гликерия вскочила на ноги.

– Тебе скоро тридцать лет, а ты все еще без тятеньки не можешь жить. Выходит, родительское благословление тебе дороже моей горькой доли. Ты, как слепой котенок, тычешься из угла в угол родительского дома и ничего не видишь. Знаю, будешь требовать жену обратно по закону. Что ж, закон на твоей стороне. Но как бы не пожалел потом об этом.

– Ты к чему клонишь? – спросил хмуро Савелий. Тяжелое подозрение начало закрадываться в его душу. – Что молчишь? Досказывай.

– Вся и досказка. Нечего надо мной галиться.

– Стало быть, не пойдешь? – надевая шапку, спросил Савелий.

– Нет. – Глаша отвернулась к окну.

Савелий постоял у порога, раздумывая о чем-то, посмотрел на стоявшую к нему спиной Глашу и, вздохнув, толкнул дверь.

ГЛАВА 7

После ярмарки к Василию зашел Изосим. Чинно поклонился старикам и опустился на лавку.

– Как здоровье? – спросил он Василия.

– Идет, похоже, на поправку.

– Значит, завтра можно ехать в Камаган?

– Зачем? Мне и дома неплохо.

Изосим погладил бороду и поднял глаза на Андриана:

– Баяла мне Феврония Лукьяновна, будто толковала с тобой насчет Василия.

– Просила, – отозвался старый Обласов.

– Ну и как?

– Не говорил еще с Василием. Хворый он был. Да и Красиков на первухинскую мельницу его зовет. Сулил научить, как жернова ковать.

– Дело хозяйское. Прощевайте.

В Камаган Изосим уехал один.

Когда старый Сычев узнал о том, что дочь ввязалась в драку, спасая Обласова, и стала «притчей во языцех» в Косотурье, Лукьян помрачнел.

– Прелюбодейка, за скудоту ума погибель души своей готовишь? – оставшись вечером наедине с Февронией, сказал он сурово. – С Васькой-варнаком связалась, весь дом осрамила.

– Хватит мне акафисты читать. Я сама себе хозяйка, что хочу, то и делаю. – Хлопнув рукой по подставке, где лежала старинная книга, Феврония выпрямилась. – Отдал за богатого старика в Камаган, погубил мою молодость, а теперь ты мне не указ.

– Не указ, говоришь? – зловеще произнес Лукьян и, приблизив лицо к дочери, прошептал: – В скит упрячу, блудница. Епитимью наложат за твои греховные проступки против устава да такую, что лишь кожа да кости на тебе останутся. – Лукьян, казалось, задыхался от злобы.

– Знаю твою потайную думку: упрятать меня в скит, чтоб прибрать к рукам мое хозяйство. Не удастся! – Феврония вновь хлопнула рукой по подставке. От удара книга скатилась со стуком на пол. Пнув ее ногой, Феврония вышла.

Не ожидавший подобного святотатства, Лукьян сполз со стула и устремил глаза в раскрытую страницу:

«...Яко же убо кормчии в пристанище своем исступление соделав, не получит милости, такожде и человек оскверняет ложе или жену какую-либо с похотию зрит, не получит милости ни от бога, ни от человека...»

Перед глазами Лукьяна выплыла сцена в спальне снохи, и он, воровато оглянувшись, положил книгу на место. «Пожалуй, напрасно погорячился», – подумал он о дочери и дунул на лампу.

Рассвет застал Февронию на дороге в Камаган.

В один из зимних вечеров Василий со своим неразлучным дружком Прохором пошли по обыкновению к Красикову.

Как всегда, Кирилл Панкратьевич встретил парней приветливо. Передавая им кисет с табаком, сказал с улыбкой:

– Вы не слыхали сказку о коте и мышке?

– Не-ет. А ну-ка расскажи. – Парни подвинулись ближе к хозяину.

– Слушайте да на ус мотайте. Спрашивает мышка кота: «Кот Евстафий, ты в монахи постригся?» – «Постригся». – «И посхимился?» – «И посхимился». – «Пройти мимо тебя можно?» – «Можно». Мышка побежала, а кот ее – цап. Оскоромился кот Евстафий. «Кому скоромно, а мне – на здоровье».

Смеясь, парни переглянулись друг с другом.

– Есть у нас в Косотурье такие коты? – спросил Красиков.

– Есть. Только зовут Лукьяном, а величают Федотовичем, – отозвался Прохор.

– Все они доброхоты, да помочь в нужде нет охоты, – заметил Василий.

– Мне, дядя Кирилл, непонятно, о какой правде пишет Некрасов. – Василий вытащил из кармана купленный на ярмарке томик стихов Некрасова и, найдя нужное место, прочел:

 
...Сила народная,
Сила могучая,
Совесть спокойная,
Правда живучая...
 

– Это хорошо, что нашел то, что тебе нужно, да и не только тебе, – задумчиво заговорил Красиков, – Правда – это главная сила трудового народа, в ней он видит свое освобождение от вековой кабалы. Помните, в том же стихотворении сказано:

 
...Рать поднимается —
Неисчислимая!
Сила в ней скажется
Несокрушимая!
 

Кирилл решительно тряхнул в воздухе рукой. – Не-сокрушимая! – повторил он.

Взволнованный голос Кирилла, его душевный порыв как бы передался Василию с Прохором, и парни восторженно посмотрели на Красикова.

– Кирилл Панкратьевич! Да доколь мы будем маяться? – воскликнул более пылкий Прохор. – Муторно глядеть на жисть! – Прохор неожиданно грохнул шапкой об пол. Огонек в лампе подпрыгнул и чуть не погас.

– Ты, Прохор, что-то развоевался, – уже с улыбкой заметил Красиков.

– Душа, дядя Кирилл, не терпит смотреть на разные проделки таких, как наш писарь Крысантий и Лукьян Сычев. Людьми не назвал бы их.

Близко к полуночи, простившись с Кириллом, парни вышли на улицу. В одном из переулков Василий расстался с Прохором и пошел домой. Мерцали звезды. Над Косотурьем висел рогатый месяц. Село спало. Только за озером, там, где живут двоеданы, слышен глухой лай собак. Вот и отцовская изба. Казалось, вся она потонула в снегу, слилась с окружающей темнотой. Не видно окон и сенок. Толстым слоем лежат сугробы у стен и на крыше, надежно защищая избу от холодного ветра. До слуха Василия донесся из стайки приглушенный голос:

– Вася, иди сюда.

– Глаша! – Василий перешагнул занесенную снегом изгородь и открыл дверь в стайку. Обоих охватило радостное чувство встречи. Забыты Глашей горести сычевского дома, в который ее вернул Савелий с помощью понятых из сельской управы. Получив отпор от снохи, свекор как бы приутих. Но Глаша была настороже. Сегодня она ушла ночевать к матери. Придет только утром, и Савелий спал спокойно.

За толстыми стенами стайки мороз. Он разукрасил куржаком стены, потолок, крытый соломой, через маленькое оконце-продух падает лунный свет, играя в стайке мириадами снежных кристаллов. В дальнем углу, подобрав под себя ноги, дремлет корова. Опустив низко голову над кормушкой, стоит старый конь.

И кажется короткой зимняя ночь тем двоим, что молча лежат в стайке под изумрудным сводом куржака... На рассвете они расстались.

Когда Василий вошел в избу, мать уже затопила печь. Андриан, свесив ноги с голбчика, надсадно кашлял.

– Где тебя лешак носил всю ночь? – отдышавшись, спросил он сердито.

– Были вместе с Прохором у Кирилла Панкратьевича.

– Пора бы тебе невесту подглядывать. Матери тяжело стало управляться. Надо воды принести, дров. Да мало ли дел, сам знаешь, худа стала. Кха-кха-кха, – хватаясь за грудь, вновь закашлял Андриан.

– А ты бы, тятя, лучше бросил курить, – разуваясь, сказал сын.

– И то, сколько раз ему твердила: брось ты этот самый табачище. Да разве он послушает? – отозвалась мать.

– Привычка. – Зевая, Андриан поскреб грудь и полез за кисетом. – Поди, Красиков опять тебя в город сманивал?

– Нет, сегодня об этом не говорили. А в город, если не будешь супорствовать, поеду.

– Что ж, до весны, пожалуй, можно, так чтобы вернулся к севу. Нынче, пожалуй, мне тяжеловато будет ходить за сабаном.

Каким-то образом до Февронии донеслось, что Василий собирается вместе с Красиковым на заработки в Челябинск. Недолго думая, она выехала с Изосимом в Косотурье. По дороге она поделилась своими, мыслями с Изосимом:

– Ты человек бывалый. Посоветуй, как быть с Василием. – И для того, чтобы скрыть истинную причину своего беспокойства, Феврония продолжала: – Андриан, отец Василия, задолжался мне хлебом. Обещал отдать сына в работники до пасхи, а он, как ты знаешь, прожил у меня до покрова. На днях слышала, что вместе с Красиковым – помнишь машиниста? – собирается в город. Как быть?

– Очень просто. Надо дать приставу четвертную – сунуть волостному писарю, и Обласов паспорт не получит. А куда он без него в город?

– И то правда, – обрадованно произнесла Феврония.

Когда Обласов явился в волостную управу за паспортом, он к своему удивлению, получил отказ. Запретили выезд в город и Красикову.

– Тебе паспорт не дали из-за Кирилла Панкратьевича, – говорил Андриан сыну. – Поди, чуял, что он сидел в тюрьме за политику?

– Слышал.

– Ну так вот, чем больше будешь связываться с ним, тем пуще на тебя будут коситься из управы и состоятельные мужики.

– Ну и пускай. Худого я ничего не сделал ни тем, ни другим.

– Оно так-то так. Да большой беды нет, что в город ехать не удалось. И здесь тебе работы хватит.

– Много наробишь на одном-то коне. Поди, сам видел за косотурской дорогой, сколько непаханой земли? Залежи да перелоги, а чьи? Да нашего брата – однолошадников. Ты вот целый век надсажался за сохой, а что получил? Грудь болит, да и руки, говоришь, ломит.

– С надсаду и конь падает, – вздохнул Андриан. – Что поделаешь, на то божья воля.

– А Лукьян вот не так говорит: «Господи, прости, в чужую клеть пусти, пособи нагрести да вынести».

– Ты, поди, от Красикова нахватался этих премудростей? – хмуро спросил Андриан.

– Причем здесь Красиков? Сама жизнь учит. Летось целую неделю у Лукьяна робил, а за что? За то, что он нашу кладь за три часа обмолотил своей машиной да еще плату потребовал. Так или нет?

– Оно так-то так, да ведь против богатого не пойдешь. Есть поговорка: с богатым не судись, с сильным не борись.

– Ничего, можно и побороться, – заявил уверенно Василий.

ГЛАВА 8

В канун рождества в Косотурье приехала Феврония. Похудевшая от епитимьи, которую наложил на нее старец Амвросий для «усмирения плоти», камаганская заимщица стала еще привлекательней. Остановилась она, как обычно, в доме отца.

Лукьян принял дочь с напускной строгостью.

– Зачем бог принес? – спросил сурово.

– Работника надо. Тебеневка началась, а Калтай, как на грех, без помощника остался.

– Поди, Ваську-табашника опять брать будешь?

– Посмотрю, если Андриан недорого запросит за Василия, тогда возьму.

Лукьян посмотрел на дочь исподлобья.

– И чего ты привязалась к нему? Как ровно других работников нет. Возьми из наших. Есть парни также болтаются зиму без дела. – Помолчав, добавил: – Ваське надо посуду каждый раз отдельную на стол ставить. Да исшо курит. А кто курит табак, тот хуже собак, – сказал он уже резко.

Феврония шумно поднялась со стула.

– Чуяла об этом и раньше. Ты вот лучше скажи, когда платить долг будешь?

– С деньгами плоховато стало. – Лукьян отвел глаза от пытливого взора дочери.

– Плоховато, говоришь? А сам хлеб скупаешь у мужиков.

– И тебе советую. – Лукьян потянул Февронию за рукав. – Чуял я от одного городского человека, что скоро хлеб взыграет в цене, – заговорил он вполголоса. – Да и свой-то хлебушко попридержи. Сказывал тот же человек, что гарью вот-вот запахнет. Понимай... – зашептал он на ухо дочери.

Молча кивнув отцу, Феврония вышла в небольшую горенку, где Изосим читал что-то Митродоре из старинной книги.

О приезде Февронии Василий узнал только на следующий день.

– Недавно был Изосим, – начал Андриан. – Велел сказать тебе, чтоб непременно зашел к Лукьяну. Приехала Феврония. Похоже, опять тебя в работники нанимать хочет.

– Кто ее знает. – Василий отвернулся к окну и поскреб пальцем наледь на стекле. – Неохота мне наниматься к ней.

– С хлебом туговато стало. Всего два мешка зерна осталось, да и те берегу на семена. А в сусеке мать уже веником муку подметает. Вот какие дела-то. – Помолчав, Андриан продолжал: – Нижние бревна избы сгнили, а где взять лес?

Василию уже надоели сетования на нужду, и он, одевшись, вышел на улицу.

Декабрь 1913 года был снежный. Косотурье потонуло в суметах. Василий взял лопату и начал отбрасывать снег от крылечка.

Февронию он заметил, когда она шла по тропинке через озеро. Прикрывая лицо от резкого северного ветра, Бессонова поднялась на косогор и, поправив пуховый платок, свернула в переулок к избе Обласовых.

– Здравствуй, Вася! – Феврония подала парню руку. Одетая в плюшевую душегрейку, отороченную дорогим мехом, разрумянившаяся от мороза, она была очень хороша, казалась моложе своих лет, и Василий невольно задержал на ней взгляд. На какой-то миг ресницы Февронии, покрытые легкой изморозью, дрогнули и глаза засветились счастьем. – Постоим здесь или в избу будешь звать?

– А тебе как?

– Лучше здесь, – ответила гостья и внимательно посмотрела на Василия. – Почему не приехал тогда, в покров, с Изосимом! – разделяя каждое слово, спросила она.

– Болел.

– Ты даже не спросишь, что со мной было в те дни, – в голосе Февронии прозвучала обида.

– Расскажи.

– Теперь нет охоты и рассказывать. Я вижу, тебе все равно, что бы со мной ни случилось. – И, как бы справившись с волнением, заговорила спокойно: – Пришла звать тебя в Камаган.

– Зачем?

– Поможешь мне в хозяйстве.

– А Изосим?

– Что Изосим?.. Он старый человек. Ему уже трудно разъезжать каждый день.

– Значит, снова в работники? – криво усмехнулся Василий.

– Нет, не то слово сказал, – горячо заговорила Феврония. – Для меня ты не просто работник, ты для меня невенчанный муж. Может, жил в моих девичьих думах, в песнях и в молитвах, да-да, в молитвах. Я просила Пречистую, чтобы она вернула тебя ко мне. Но видно, не дошла моя молитва до богоматери, и вот я сама приехала за тобой. – Феврония схватила за руки Василия и приблизила к нему пылающее лицо. – Я жду твоего слова.

– Пошли в избу, а то бабы уже начинают шушукаться, – кивнул он головой на двух женщин, стоявших с ведрами невдалеке и бросавших любопытные взгляды на Февронию.

Андриан встретил гостью приветливо:

– Проходи в передний угол, чо села у порога? – и шершавой рукой погладил скамейку. – Давненько не была в Косотурье, поди, с самой ярмарки.

Феврония перешла ближе к столу и, откинув шаль на плечи, оглядела избу. Низкий бревенчатый потолок, два покосившихся от времени окна, большие щели на подоконниках, сырые углы с осевшим куржаком в пазах, низенькие полати, – вот что она увидела.

«Не лучше, чем в моей малухе», – подумала женщина и, подавив вздох, спросила старого Обласова:

– Как зимуете?

– А так и зимуем, день прошел – к смерти ближе. В хозяйстве жить – обо всем приходится тужить. А вот чем тебя угостить, Феврония Лукьяновна, ума не приложу, – Андриан перевел взгляд на жену.

– Есть картошка вареная, пареная репа, рыбу можно сварить. Найдем, чем покормить. – Старая взялась за ухват.

– Ничего не надо, сыта. Пришла по делу. – Феврония еще раз оглядела избу. – Может, отпустишь Василия ко мне до пасхи? Платой не обижу. – Феврония выжидательно посмотрела на Андриана.

Старый Обласов был рад предложению Февронии, но вида не подал.

– Не знаю, что тебе и сказать... Василко собирался в город на заработки, да, похоже, не поедет. – Андриан посмотрел на сына, стоявшего у притолоки.

Феврония, конечно, знала, что паспорт Василию не дали, и, опустив глаза, спросила деловито:

– С хлебом-то как у тебя?

– Хвалиться шибко нельзя, – уклончиво ответил Андриан.

– Ты приезжай ко мне в Камаган вместе с Василием. Дам пудов двадцать. А если лошадь возьмет больше, еще добавлю. Шерсти увезешь. У меня, слава богу, овечек не мало. А у тебя, я вижу, пимешки уже износились, – поглядев на подшитые валенки Андриана, сказала Феврония.

Старый Обласов подумал: «Хлеба даст подходяще. На семена теперь хватит. Да и пимы себе и старухе нынче скатаю. Пущай Василко едет. Так болтается без дела. А там хоть заробит», – и сказал: – Ладно, поедем оба.

Когда Василий, провожая гостью, вышел с ней в сенки, Феврония обхватила его голову и стала жарко целовать. Только заслышав за дверью шаги Андриана, отшатнулась от молодого Обласова.

Вышла на крыльцо, глубоко вздохнула в себе свежий морозный воздух.

– Господи, как хорошо. – Перешагнула изгородь и направилась по дороге, ведущей в Камышинскую слободку, к дому отца.

Дня через три Андриан вместе с сыном уехал в Камаган. Дорогой старый Обласов говорил:

– К пасхе обязательно домой приезжай. Станет Феврония уговаривать еще пожить – не соглашайся. Самим сеять надо, а ноги ходить за сабаном у меня плоховаты.

Василий молча прислушивался к словам отца, однотонному скрипу полозьев и, подняв воротник овечьего тулупа, углубился в свои думы. Ехать в Камаган не хотелось. На привязанность Февронии он смотрел вначале, как и все деревенские парни: вдовица – не девица. Другое дело – Глаша. Хоть и мужняя жена, но с Февронией не сравнишь. Жалко Глашу. Хотел ведь жениться на ней. А тут богатый подвернулся. Выдали поневоле. Вместе с тем Василий почувствовал, что «грех» доставался Февронии нелегко, что она все сильнее привязывается к нему, что с ее неуемной страстью он и сам порой теряет голову.

Как бы угадывая мысли сына, Андриан говорил:

– Сказывали мне мужики, что Савелий Сычев попировывать стал. В кабаке его видели не раз. А все из-за старика. Будто Савелий просит раздела, а Лукьян не дает. Ну и пошло. Сноху начал притеснять. Вот она, жисть-та, и через богатство слезы льются.

– А кто ее приневолил? Илья. – Откинув воротник тулупа, Василий повернулся к отцу. – Так и получается: позарились на богатство – и пропадает человек.

– Нужда заставила Илью отдать дочь за Савелия. Поди, думаешь, охота мне тебя в работники отдавать? Да ни за что бы не отдал, было бы чем жить. Ты вот лучше женился бы да жил своей семьей.

– Сказал тоже, – протянул Василий. – Ты ведь хорошо знаешь, что осенью мне в солдаты идти. Какой может быть разговор о женитьбе. Приду с военной службы – поедем вместе невесту искать, – уже с улыбкой сказал он.

– Косотурские девки ждать тебя не будут.

– Не беда. Найдем в другом месте.

– И то правда. Была бы изба, а тараканы набегут. Однако скоро Камаган, – сказал он, заметив постройки, и стал поторапливать коня.

Андриан прожил на заимке Бессоновой день и, насыпав несколько мешков пшеницы, уехал в свое Косотурье.