Текст книги "Бурелом"
Автор книги: Николай Глебов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА 9
В январе начались бураны. Корм для скота находился далеко от заимки, и ездить за ним стало небезопасно. Дорожных вешек зимой в степи не ставили, бесполезно. Ветер наметал на проселки большие суметы и порой скрывал даже заросли тальника, росшего по балкам.
В один из зимних дней, когда установилась погода, Василий вместе с Изосимом и Калтаем выехали на шести подводах за сеном, которое было сметано у Больших донков. Обласов и старик Изосим были одеты в добротные полушубки из овчины, теплые папахи и пимы. На Калтае был старый полушубок, шерсть из которого местами давно вылезла.
Выехали на рассвете. Сразу же за околицей началось бездорожье. Лошади с трудом вытаскивали ноги из глубокого снега и только местами, где ветер относил его в балки, переходили на рысь. За лошадями увязался стригун. Как он вырвался из пригона, никто не заметил. Обнаружили его уже далеко от заимки, когда наступил полный рассвет. Первым увидел стригуна Калтай.
Соскочив с саней, он попытался прогнать жеребенка домой.
– Айда! Айда! – щелкая кнутом, кричал он на него.
Стригун отбежал в сторону с явным намерением не отставать от лошадей.
– Пускай бежит, – крикнул Василий Калтаю и, спрыгнув с саней, пошел рядом с пастухом.
– В степи волки есть. Глупый стригун пугался, сторона бежал, волк его хватал. – Калтай сокрушенно поцокал языком.
– Набегут волки, отгоним, – стал успокаивать пастуха Василий.
– Ай-яй, Василь, ты степь не ходил, я давно ходил. Степь свой закон есть.
– А кто его писал, этот закон.
– Уй, ровно умный человек-та, а не понимал. Степь писал, – заявил он решительно. – Шибко сердитый закон. Бай, джатак – псе слушал закон. Кто не слушал, пропадайт.
– А что это за такой закон, что люди боятся?
– Смотри! – Рука Калтая протянулась по направлению занесенных снегом кустарников. – Корсак мышь ловил, – показал он на мышковавшую лису, – волк корсак хватал.
– А-а, теперь понимаю: кто, значит, сильнее, тот и хозяин.
Василий подумал о своем спутнике: «Вот и возьми ево. Неграмотный, а понимает». Василий с уважением посмотрел на шагавшего рядом с ним пастуха.
Вскоре погода установилась, и корм к заимке успели вывезти до февральских буранов.
В марте дни стали длиннее и наступила оттепель. В один из таких дней на заимку приехал Лукьян.
– Ты опять пригрела Ваську? – заметив Обласова во дворе, недовольно спросил он дочь.
– Помогает Изосиму по хозяйству. Работник он старательный, непьющий, – стала защищать Василия хозяйка.
– Я не об этом, – поморщился Лукьян. – Слава идет о нем не шибко добрая.
– А что?
– Дружба у него завелась большая с Кириллом. А тот, говорят, против царя идет.
– Ну и что из этого?
– А то, что он втемяшил в голову Ваське, засело у него крепко.
– Откуда ты знаешь?
– Поносил Васька не раз состоятельных людей при народе. Угловскому уряднику я уже баял об этом. Сулился приструнить Ваську. – Помедлив, Лукьян спросил: – А здесь за ним ничего такого не видно?
– Нет, вечерами ходит только в малуху с работниками в карты играть.
– Ты хоть раз послушала, о чем они за картами говорят?
– Нет, да и слушать не буду. На Василия я надеюсь.
– Надейся, как на вешний лед. Я тебе скажу, что теперь глядеть в оба надо. Из городов слухи ползут не шибко хорошие, да и небесное знамение, говорят, было. Хвостатая комета будто бы появлялась на небе. Правда, сам-то я не видел, но добрые люди сказывали. Скупщики хлеба не были у тебя?
– Нет.
– Рыскают они по деревням и селам, как волки, чуют добычу. Смотри, как бы тебя не обыграли.
– Не обыграют. Да и нужды нет хлеб продавать. Что в амбаре – то в кармане.
Лукьян погладил бороду. «Мужиком бы тебе родиться, а не бабой, – подумал он про дочь. – Не чета Савке». Помолчав, сказал:
– Савка с разделом пристал. Сношка подзуживает. Жить с нами не хочет. Каждый день тростит – уйду да уйду. А Савка как ошалел: «Давай раздел». Прошлый раз напился и чуть с кулаками на меня не полез. В кабак заглядывать через это стал.
– Возьми да отдели.
– Что ты?! – Лукьян от удивления приподнялся с сиденья. – Хозяйство рушить? Нет, – покачал он отрицательно головой. – Пока я жив, никакого раздела не допущу! – Сычев прихлопнул рукой по столу и зашагал по комнате.
– Но Савелий заералашит и вконец свихнется.
– Ну и пускай, ежели добром не хочет жить. Поменьше бы бабу слушал.
– Может, на это причина есть?
– Какая причина, – Лукьян отвел глаза от дочери, – просто дурь. Вот чо, дело у меня к тебе, – перевел он разговор.
– Говори.
– Приезжал ко мне шадринский купец Лыткин. Овдовел он летось. Заикнулся насчет тебя. Человек состоятельный, лесопильный завод, мельница и все прочее. Я ему ничего не сулил, только сказал, что пускай сама решает. А спросить спрошу.
– Не пойду я взамуж.
– Гм, стало быть, вдоветь весь век хочешь. – Феврония молчала. – При твоем хозяйстве мужская рука нужна.
– Изосим есть.
– Что Изосим, он уже старик.
– Сама буду хозяйничать, как сумею.
– Ну ладно, оставайся с богом, я поеду. – Перекрестив дочь, Сычев вышел.
На второй день после отъезда Лукьяна Феврония распорядилась оседлать лошадь и вместе с Василием выехала в степь.
Приближалась весна. Мартовский наст блестел на солнце, как зеркало. Кони, что были в степи на тебеневке, с трудом добывали корм и худели с каждым днем. Понурив головы, сбившись в кучу, они подолгу стояли в одном месте, боясь переступать израненными ногами по твердому насту.
Запасы кормов на заимке Бессоновой были на исходе, и те были нужны для стельных коров. Оставалось одно – перегнать лошадей от участка, где они паслись, к зародам соломы и остаткам сена от зимней вывозки.
Василий и Феврония заметили косяк лошадей недалеко от угловской дороги. Подъехав к ним, Феврония слезла с седла и подошла к жеребой кобыле. Передние ноги лошади были в кровавых ссадинах. Хозяйка поманила к себе Калтая. Вместе с ним подошел и Василий.
– Ты что наделал, малахайная душа? – показывая на израненные ноги кобылы, спросила она резко Калтая. – Почему не оставил в загоне?
– Загон оставлять нельзя. Кобыла родит – кто будет смотреть? Здесь моя смотрит. Родит – жеребенок попонка даем. Загон родит – человека, нет, жеребенок пропадайт, мороз.
– Я тебя спрашиваю, как ты смел выпустить жеребую кобылу в степь?
– Загон корма нет, человека нет, – вновь начал объяснять хозяйке Калтай.
– Замолчи! – Феврония неожиданно взмахнула плетью и ударила Калтая.
Стоявший рядом с ней Василий вырвал плеть из рук Февронии и отбросил далеко в снег.
– Ты что, сдурела, что ли? Человека бить!
– Мало. Надо ему еще по роже дать, – запальчиво ответила хозяйка.
– Вот как? Ищи-ка теперь другого работника. – Василий круто повернулся от Февронии и зашагал по дороге на Косотурье. Его нагнала Феврония.
– Куда ты?
– Домой, в Косотурье, – не останавливаясь, хмуро ответил Василий.
Феврония забежала вперед, ухватилась за его полушубок: – Вася, ну прости. Погорячилась я. Не уходи. – Феврония опустилась на колени и с мольбой посмотрела на Обласова. – Ну виновата, но зачем уходить? Хочешь, я попрошу прощения у Калтая?
– Нет. – Василий решительно отвел ее руки от себя и зашагал по дороге.
– Вася! Вася!
Не оглядываясь, Обласов прибавил шагу. Казалось, все в нем кипело. «Бить Калтая? А за что? За то, что он не оставил жеребую матку без надзора, и за это Феврония ударила его плетью да еще и обозвала. Галиться над человеком ни за что ни про что. Нет! Я ей больше не работник!»
Тебеневка осталась далеко, версты за три от нее Василия нагнал ехавший на санях знакомый мужик.
– Давай садись ко мне. Должно, в Косотурье направился?
– Ага.
– Ты скажи, что случилось с Бессонихой? Гонит на заимку как бешеная. Чуть меня не стоптала. Жварит иноходца плетью во всю мочь. Только снег из-под копыт летит.
– Не знаю, не спрашивал. Может, не в духе, – ответил Василий и привалился к передку саней.
Вечером рассказал отцу про случай на тебеневке.
– А тебе какая корысть? – спросил Андриан.
– Хозяйка бьет работника, а я, по-твоему, должен в стороне стоять?
– Мм-да, – Андриан почесал затылок, – с характером бабочка, вся в отца. Но шут с ней. Заботит другое: до пасхи ты у ней не дожил и Феврония может потребовать часть взятого у ней хлеба обратно.
– Не потребует, – уверенно заявил Василий.
Отец с сыном помолчали.
– На днях староста приходил. Спрашивал насчет тебя. Чуял я, что у многих мужиков он побывал, у кого сыновья на возрасте. Болтают, что скоро рекрутчину объявят. Твой дружок Прохор тоже в списки попал. Живи пока дома, – закончил разговор старик.
В эту ночь, впервые за последнее время Василия не тревожили тяжелые сновидения и чувство недовольства собой. С Камаганом и его хозяйкой все покончено. Он туда не вернется.
ГЛАВА 10
Наступил апрель. С юга подул тепляк, и косотурцы стали готовиться к пашне. Прибирали сани, налаживали сохи и бороны. А там, где были семена, стучали во дворе веялки.
Готовились к весне и Обласовы. Деревянная стрела у старого сабана треснула еще в прошлом году, винт не держался, и Андриан решил вытесать новую. Василий налаживал зубья к бороне. За этим занятием их и застал Красиков. Поздоровался и присел на верстак.
– Готовитесь? – спросил он Андриана, продолжавшего вытесывать стрелу.
– Пора, – ответил тот и вновь застучал топором.
– Закурим? – предложил Красиков.
Кирилл подал Обласовым свой кисет.
– Вот двоеданы говорят, что курить табак грех, – принимая кисет, промолвил с усмешкой Андриан.
– Грех только в церковь без денег ходить – так учат попы, – отозвался ему в тон Красиков.
– Это оно так, – произнес старый Обласов.
– Эй, Прохор, иди сюда, – увидев на улице своего дружка, крикнул Василий и помахал парню рукой.
– Здорово живете, – поздоровался тот и, пристроившись на край верстака, закурил. – Ты, дядя Кирилл, мастер на прибаутки. Расскажи-ка нам, – попросил его Прохор.
– Что ж, можно. – Спрятав кисет в карман, Красиков начал: – Понес однажды мужик к пасхальной заутрене жареного поросенка освятить – ну вроде кулича. Поп помахал кисточкой из чаши со святой водой, и мужик пошел обратно. Дорогой поскользнулся в луже, поросенок хлоп из рук прямо в грязь и весь испачкался. Подобрал его мужик и говорит: «Хоть святи не святи поросенка, он все равно в грязь лезет».
Среди слушателей раздался смешок.
– А вот вам другая присказка. Шел поп по льду да провалился в воду. Мужик увидел попа в беде, подобрался к кромке полыньи, подал руку и кричит: «Дай!». А поп: «Я, не даю, а только беру», – и пошел ко дну. Так и Лукьян Сычев. Богат, а все копит, сыт, а все есть просит.
– Правильно, – поддакнул Андриан, поднимаясь с верстака. – Однако я схожу к Илье, дратвы попрошу.
– Ну вот что, други, – обратился Красиков к парням – похоже, весной или нынче летом в солдаты вас заберут. Оденут в серые шинели, дадут винтовку со штыком и маршируй – ать, два. – Так за разговорами Красиков помог Василию наладить борону и к приходу Андриана, к его. удивлению, обтесал на славу и просверлил бревно для плужной стрелы.
– Ну и мастак ты, Кирилл, – произнес с восхищением Андриан. – Из печеного яйца живого цыпленка высидишь.
– Нет, пожалуй, не суметь, – улыбнулся Красиков. – Ну пока. Я пошел по своим делам.
Андриан долго смотрел в спину выходившему из ограды Кириллу.
– Хороший человек. Работящий. А вот не дают ему житья наши управители.
– Он, отец, политик, – сказал Василий.
– Слыхал. – И как бы спохватившись, сказал сурово: – В это самое дело меня не вмешивайте. Да и вы подальше держитесь. Узнает урядник, – Андриан оглянулся, – живо в каталажку упрячет.
Прохор произнес задорно:
– Волков бояться – в лес не ходить.
– Оно так-то так, только лес-то бывает большой да темный для нашего брата. Как бы не заблудиться в нем, – наставительно произнес Андриан.
– По звездам путь найдем.
– Слыхал, ищут и по звездам, но где уж мне с вами спорить. Стар. – Андриан подошел к стреле и стал оглаживать ее рубанком.
Прохор наклонился к уху Василия.
– Сегодня наши ребята собираются на игрище к Сорочихе. Сходим?
– Ладно. Вечером зайду за тобой. Возьми гармонь, – согласился Василий.
Жила Сорочиха в просторной избе на краю Косотурья, где шла дорога на Белоногово. Ее муж погиб в Маньчжурии, во время войны с японцами. Оставил жене небольшое хозяйство, но с годами оно стало хиреть. Сама Сорочиха часто прихварывала и работать не могла. Зимой по вечерам у нее собиралась молодежь обеих частей Косотурья. Плату за игрища она не брала, была довольна тем, что девушки приносили ей из дому дров, а порой и пироги. Случалось, что во время драки выбивали у ней окна. Наутро ребята сами вставляли новые.
Обычно девушки приходили с прялками, рассаживались возле стен по лавкам и, работая веретеном, пели, песни. – такие же длинные, как бесконечная нитка пряжи. Сорочиха сидела на голбчике и, подперев щеку, слушала девичьи песни. Может быть, старая женщина в эти минуты вспоминала свою нелегкую молодость и погибшего мужа.
Но вот в избу с шумом вваливалась ватага парней, и начинались игры и пляски под гармонь. Слышался смех, крик, топот, визг и разудалая частушка.
Не успели девушки отдохнуть от дробной пляски, как в избу гурьбой вкатывались другие ребята со своей гармошкой, и в избе Сорочихи «дым коромыслом». Теперь плясали с девушками чистовские и камышинские парни.
Но вот во время пляски чистовец толкнул камышинца. Тот двинул его плечом. Знавшая по опыту, чем все это кончится, Сорочиха подбирала ноги и забивалась в дальний угол голбчика.
Смолкла гармонь. Началась драка. Девушки с визгом лезли кто на полати, кто к Сорочихе на голбчик. Более смелые стали растаскивать дерущихся. На этот раз перевес был на стороне камышинцев, и они начали теснить чистовцев к дверям.
В момент горячей свалки на пороге избы показались Василий с Прохором. Увидев своих в беде, Прохор, сунув гармонь одной из девушек, ринулся на камышинцев. За ним последовал Василий.
Прохор схватился с Нестором Сычевым.
– Я тебе припомню круг на ярмарке, – злобно произнес Нестор и выхватил из кармана двухфунтовую гирьку на ремешке.
– Не забыл, сволочь! – резким движением снизу вверх Прохор ударил противника в челюсть.
Сычев упал.
Василий отбивался от троих здоровенных камышинцев.
– Дави, ребята, голоштанников!
Последний выкрик камышинца особенно озлобил Василия и, не жалея кулаков, он начал ожесточенно молотить нападающих. Теперь перевес был на стороне чистовцев. Вытолкав камышинцев из избы, их стали теснить из полутемных сенок. Подобрав выброшенную на снег гармонь, камышинцы ушли. Очистив избу от противника, чистовцы с помощью девушек стали наводить в ней порядок. Подмели пол, разбитое во время драки окно заткнули подушкой, подбросили дров в железную печурку. Прохор взял гармонь, и в избе Сорочихи снова начались песни, пляска.
В самый разгар веселья Обласов почувствовал, что кто-то потянул его за полушубок, и послышался шепот:
– Василко, выйди.
Оглянувшись, Обласов узнал Настеньку, соседскую девочку лет тринадцати. Василий вышел в темные сенки. Теплые руки неожиданно обвились вокруг его шеи, и раздался приглушенный голос Глаши:
– Вася, выйдем на улицу.
Настенька вернулась в избу. Василий с Глашей медленно побрели по безлюдной улице.
Над Косотурьем через редкие разрывы облаков светил месяц, и от этого улица, избы и дорога, уходящая в глубь соснового леса, были словно покрыты серебром. Двое бредущих в тишине морозной ночи по сельской улице казались одинокими в этом мире снежного безмолвия.
– Что делать? – вырвалось чуть ли не с плачем у Глаши. – Свекор опять начал приставать. Когда нет Савелия, я не знаю покоя ни днем ни ночью.
– Вот что, – Василий остановил свою спутницу. – Сейчас же иди домой, к родителям.
– А ты в Камаган не поедешь больше? – Глаша с надеждой посмотрела на Василия.
– Нет, – ответил тот решительно и взял Глашу за руку. – Утре придумаем что-нибудь. Поговорю с отцом.
– Значит, в сычевский дом не ходить? – спросила радостно Глаша.
– Нет, – Василий привлек Глашу к себе.
ГЛАВА 11
Наутро, к удивлению Василия, разговор о Глаше первым начал Андриан.
– Вот чо, сынок. Болтает народ насчет Гликерии. Будто не раз видели тебя с ней на гумнах. Смотри, парень, упреждаю, донесется до Савелия, кишки из тебя двоеданы вымотают, да и ей не сладко придется.
Слушая отца, Василий думал: «Как же быть? Оставить Глашу я не могу и встречаться опасно». Василий поднял голову и посмотрел на отца:
– Ладно, тятя, поберегусь и Глаше об этом скажу. Разве отправить ее пока на кордон. Там у ней тетка родная живет.
– А ты чо о чужой жене заботишься?
– Вся и забота: добьется развода – женюсь на ней.
– Девок мало?
– Никого мне, кроме Гликерии, не надо. И не приневоливай.
– Ты чо отца с матерью почитать не стал? Поди, у Кирилла этой мудрости нахватался?
– Нет, Красиков говорит, что стариков уважать надо, прислушиваться к их советам.
– Смотри-ко, умный совет дает, хотя и политик. Наших, стало быть, деревенских обычаев придерживается. – Глаза Андриана потеплели. – Ладно. С Ильей сам поговорю. Видишь ли, тут какое дело, – пересаживаясь ближе к сыну, заговорил он. – У Ильи-то лошадь за зиму ослабла, едва ли дотащит их до кордона. Не близко ведь, да и распутица. Дам своего коня. К вечеру только не забудь овсом его покормить. А днем чуть чо – пусть в голбец Гликерию спрячут. Да и ты на глаза Сычевым не лезь. Мы с Ильей одни это дело обтяпаем.
Перед отъездом Василию хотелось повидать Глашу, но, помня совет отца, не показывался в переулке, где она жила.
В следующую ночь стороживший Гликерию Савелий ничего подозрительного возле ее избы не заметил И успокоенный ушел домой.
Между тем Глаша вместе с отцом, захватив небольшой узел, ушла огородами к избе Андриана, где их ждала уже запряженная в телегу лошадь.
Кордон, где жила Феоктиса, родственница Глаши, находился вдали от проезжих дорог, в лесной глухомани, куда редко наезжали люди.
На рассвете Илья с дочерью были уже далеко от Косотурья. Едва заметная дорога вела в глубь леса, петляла возле болот, вбегала на пригорки, покрытые густым сосновым молодняком, и тянулась среди величавых лесных гигантов.
В низинах местами еще лежал дряблый снег, на колеса наматывалась липкая грязь, и лошадь с трудом тащила телегу.
Когда яркое солнце поднялось выше вершин деревьев, стало отогревать слегка застывшую за ночь землю, путники достигли кордона. На лай собак вышел объездчик, полный, с окладистой бородой мужчина. Увидев Илью с дочерью, долго тряс им руки. Цыкнув на собак, он торопливо начал открывать ворота.
Феоктиса приезду гостей обрадовалась.
– Целую зиму, кроме своего мужика Левонтия, людей не видела, а тут на-ко – Ильюша с Глашей приехали. Да как это вы надумали? Почему Глаша без Савелия? – начала она расспрашивать гостей.
Илья подробно рассказал о Глашином житье в сычевском доме и стал просить оставить ее на лето.
– Восподи! – всплеснула руками Феоктиса. – Пускай живет хоть век. Нам со стариком веселее будет. Да к тому и ноги у меня стали болеть. Слава богу, хоть помощницу привез, – посмотрела она благодарно на Илью.
Погостив у Левонтия два дня, Илья стал собираться домой. Глаша решила проводить отца до смолокурни.
– Тятенька, если придет Савелий, шибко-то его не гоните. Все же он не плохой человек. – Опустив глаза, Глаша стала теребить концы платка. – И жалко мне его, но от того старого пса нет житья. Еще прошу тебя, тятенька, как учуешь, что Василия берут в солдаты, заранее мне весточку подай. Передай мамоньке земной поклон, – Глаша повернулась к отцу. – Не суди меня, тятенька, – и горько заплакала.
Губы Ильи дрогнули.
– Я виноват во всем, а не ты. Не устоял... – Поцеловав на прощанье дочь, Илья взял вожжи. – Оставайся с богом.
Телега скрылась из вида. Тяжело вздохнув, Глаша побрела к кордону.
Потянулись однообразные дни. Утром управа со скотом, днем копка огорода. Подоив вечером корову, Глаша, поужинав, уходила в отведенную ей маленькую горенку. Так прошел май.
В это время события в сычевском доме развивались бурно. После тщетных поисков жены Савелий запил. Не раз Митродора уговаривала сына бросить пить, каждый раз Савелий обещал исправиться и вновь напивался. Лукьян ходил мрачнее тучи.
– Проворонил жену, растяпа, – говорил он понуро стоявшему перед ним Савелию. – Убежала. Эх ты, дохлятина.
– Тятя, зачем такие слова? – Савелий ударил себя в грудь. – Ведь с Гликерией мы жили дружно. Зачем возводишь напраслину? Просил у тебя раздела, не дал. Может, через это ушла Глаша. Христом богом прошу – отпусти меня в отдел, имущества не надо, зато верну жену, верну спокой своей душе, брошу пить. – Савелий опустился перед отцом на колени. – Не погуби!
– Слизняк! – Лукьян пнул ногой Савелия и, не глядя на распростертого на полу сына, вышел.
Вечером, сидя в кабаке, Савелий жаловался своему собутыльнику – известному в Косотурье забулдыге Спирьке:
– Спиридон, мужик я али нет?
– Мужик, мужик, – охотно соглашался Спирька, поглядывая на бутыль.
– Ежели я мужик, почему мне отец раздела не дает? Сейчас вот приду и скажу ему: «Тятенька, если благословления на раздел нет, позвольте взять вас за грудки и потрясти как следоват».
Спирька схватился за бока:
– Ха-ха-ха! Взять Лукьяна за грудки и потрясти, – повторил он, задыхаясь от пьяного смеха. – Гы-гы-гы! Да тебе таракана не раздавить. Куда там орла, как Лукьян!
– Спиридон, и ты смеешься надо мной! – Савелий обхватил голову руками. Затем поднялся и, пошатываясь, глядя через голову Спирьки в темный угол кабака, где сидели какие-то подозрительные личности, заговорил глухо: – Что ж, смейтесь над Савелием Сычевым. Смейтесь... – Савелий, опустив голову, постоял в раздумье и вяло опустился за столик. – Бутылку смирновской, – сказал он буфетчику более спокойно.
Из кабака его увел знакомый мужик.
* * *
После ухода Василия с заимки Феврония долго еще лютовала над домашними. Досталось и Изосиму.
– В степи гололед, кормов близко нет, кони вот-вот дохнуть начнут. Где ты был раньше? Раз доверено тебе хозяйство, должен заботу иметь.
Изосим оправдывался:
– Надо бы лошадей сразу на ток перегнать, соломы там хватит, да и сено близко.
– Надо, надо... А почему не перегнал?
– Кто думал, что будет гололедица, – развел руками Изосим. – Лучше хотел сделать.
– Ладно, хватит, – Феврония прихлопнула рукой по столу. – Запрягай иноходца и поезжай за соломой. К утру чтоб была доставлена к месту тебеневки.
Изосим вышел. Мысли Февронии вернулись к недавним событиям. «Какая беда, что ударила Калтайку? Пусть знает хозяйскую руку. И нечего было вмешиваться Василию. Подумаешь, защитник нашелся. Теперь, поди, покаялся не раз. Вернется... – Феврония прошлась по комнате. – Ему ли не жилось у меня? Сыт, одет, что еще надо?» – Остановилась у окна, посмотрела на весеннюю лужу во дворе, где лопотал что-то своей подруге нарядный селезень. Перевела взгляд на крышу амбара, на голубей, что миловались, и, скрестив руки, вновь зашагала по комнате.
Наступила ночь. Феврония долго лежала с открытыми глазами, беспокойно ворочалась, поправляла несколько раз подушки. Несмотря на холодок, что тянулся через открытую форточку, откинула одеяло.
Рано утром пошла в малуху. Там было пусто. Василий не вернулся. «Подожду денька два-три, может, одумается, придет. Андриан-то не шибко ему обрадуется. Хлеба у них не густо. Не раз еще мне поклонятся».
Но надежда на возвращение Василия оказалась несбыточной. Весь апрель хозяйка камаганской заимки не находила себе места. То проявляла бурную деятельность по хозяйству, то целыми днями сидела, укутавшись в пуховый платок, почти не отвечая на вопросы домашних. Наконец, не выдержав, поехала в Косотурье.
Встретила ее Митродора. Лукьян с Нестором были на пашне. Савелий после очередной выпивки спал в маслобойне. За чаем мать жаловалась:
– Вот уж скоро месяц как сношка опять ушла из дому. Через это Савелий и пить начал. Просил спервоначала раздел у отца. Тот не дал. Я стала говорить старику: «Отдели ты их. Может, лучше жить станут». Куда там. Как гаркнет на меня: «Не суйся не в свое дело!» Да как не соваться? Я, поди, мать Савелию-то. Жалко. – Митродора поднесла платок к глазам.
– Где сейчас Гликерия?
– У отца живет. – И наклонившись к уху дочери, зашептала: – Баяли мне бабы, что Гликерия с Васькой Обласовым живет. Не раз видели их вместе.
Не заметила мать, как побледнело лицо дочери. Феврония шумно поднялась с лавки.
– С Васькой, говоришь? – стремительно подошла к вешалке и стала одеваться. «Так вот он на кого променял мою любовь! Погодите, голубчики, я покажу вам обоим». Феврония накинула шаль и выбежала из комнаты.
– Куда ты? – крикнула Митродора.
Феврония сердито махнула рукой и вышла за ворота. На улице ни души. Не замечая луж, Феврония зашагала в сторону чистовских изб. «Теперь понятно, почему Василий не вернулся ко мне. А та тихоня, дорогая сношка, обвела нас обоих с Савелием. Пригрели змейку на свою шейку. Погоди, доберусь до тебя, голубушка. Запоешь не своим голосом. Я тебе не Савка, штоб за нос водить...». Лицо Февронии пылало от гнева. К избе Ильи она подбежала, не чуя ног. Пнула дверь и вошла в избу. Илья сидел возле опечка и ковырял шилом хомут.
– Где Гликерия? – не здороваясь, спросила она резко.
Илья не спеша отложил свою работу и спокойно произнес:
– Добрые люди здороваются, а ты что, сорвалась с привязи, что ли?
– Я спрашиваю, где Гликерия? – притопнула ногой Феврония.
– Ты что командуешь здесь? – Илья поднялся с лавки. – А ну-ко давай отчаливай отсюда, дорогая сватьюшка, пока ремнем тебя по мягкому месту не огрел.
Феврония подбоченилась:
– Испужалась я шибко, – пропела она с издевкой и решительно шагнула к столу. – Куда упрятал Глашку? – Феврония пристукнула кулаком по столешнице.
– Да ты что, одурела, что ли? Уехала Гликерия, а куда, знать тебе не надобно.
– Халудора, потачником дочери стал! – Хлопнув дверью, Феврония вышла.
Илья покачал ей вслед головой:
– Правильно говорят: баба да бес – один у них вес.
Гнев Февронии не остывал. «Пойду, однако, посмотрю к избе Обласовых», – думала она.
Старый Обласов с женой и сыном ужинали.
– Хлеб-соль, – бросила Феврония с порога избы.
– Садись с нами ужинать, – пригласил нежданную гостью Андриан.
– Сыта.
– Сытого гостя легче потчевать.
– Не хочу, – усаживаясь на лавку, резко сказала Феврония.
«Поди, хлеб просить пришла, что забрал у нее с осени», – подумал Андриан и отложил ложку. В избе наступило неловкое молчание. Василий поднялся из-за стола и, отойдя к печке, вынул кисет и начал свертывать «козью ножку».
– Ты хоть при гостье-то не кури. Сам знаешь, они не любят табака, – покосился Андриан на сына.
– Открою заслонку.
– Печку выстудишь, – вмешалась мать.
Василий молча положил кисет в карман и посмотрел украдкой на Февронию. «Зачем пришла?» – подумал он с неприязнью. Молодой Обласов продолжал стоять у печки, недобро поглядывая на гостью. Но, встречаясь с ее глазами, отводил взгляд в сторону, и гнев Февронии проходил. Ее губы дрогнули в едва заметной улыбке.
– Ну, фармазон, как живешь? – спросила уже мягко Феврония молодого Обласова. – Почему не сказался, что ушел с тебеневки?
– Сама знаешь. – И, помолчав, спросил в упор: – Зачем избила Калтая?
– Да ведь он мухамет некрещеный, – пожала в удивлении плечами Феврония.
– Что из этого? Калтай такой же человек, как и ты.
Гостья всплеснула руками:
– Ты что, одурел? Вздумал меня с кобылятником немаканым сравнивать, – покачала она укоризненно головой.
– И то правда, – поддакнула мать Василия. – Слыхано ли сравнивать православного человека с каким-то мухаметом, прости господи.
Андриан сердито посмотрел на старуху, но промолчал.
– Ну как, поедешь в Камаган или нет? – спросила примирительно Феврония.
– Нет, не поеду. Осенью мне в солдаты. А может, и раньше возьмут. Да и отцу надо помочь избу переставить.
– Я могу послать лес и плотников, – продолжала уговаривать Феврония.
– Из Косотурья никуда не поеду. – Василий отвернулся к печке.
– Что ж, неволить не буду. – Феврония поднялась со скамьи. – А насчет рекрутчины поговорю с волостным писарем. Может, отсрочку даст. Переделает бумагу и все. Ему ведь не привыкать. Подумай. Я проживу здесь с неделю и перед отъездом зайду. – Поклонившись старикам, Феврония постояла у порога, посмотрела на молодого Обласова, хотела что-то сказать, но, подавив вздох, нажала плечом на дверь.
