Текст книги "Бурелом"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА 16

...В балке было тихо. Обласову не спалось. Рядом мирно похрапывал Калтай. Недалеко в кустах лежал Фарит и зорко следил за дорогой.

«Не то облако, не то пыль? – Фарит стал пристально вглядываться в дорожную даль. – Однако чей-то конный отряд. Надо разбудить своих». Увидев, что Василий лежит с открытыми глазами, сказал ему тихо:

– Дорога отряд едет. Белый, красный – не знаем. Маленько смотрим, потом говорим тебе. Латна?

Василий устало кивнул головой. Проснувшийся Калтай исчез вместе с Фаритом. По дороге на Верхне-Синарку шел конный отряд. Впереди двое: командир и знаменосец. Но знамя зачехлено. Враги или друзья? Конники приближались. Зоркие глаза Фарита заметили две тачанки. На вооружении белых их в то время не было.

– Должно, наши, – сказал он Калтаю. – Что делать?

– Иди к Василь. Я выйду на дорогу. Если белые, у меня бумажка от Курбангалеева. Красные – скажу: наш командир Облас троицкой каталажки бежал, шибко плохой, лошадь сидеть не может.

Калтай вышел на дорогу и стал ждать. Из отряда отделились два всадника и, пришпорив коней, помчались к стоявшему спокойно у обочины Калтаю.

– Кто такой? – осадив круто коня, спросил один из всадников.

– Уфимский горный стрелка. Командир нада.

– Беляк? Обыскать! – Передав повод, второй всадник начал обшаривать Калтая. Обнаружив письмо Курбангалеева, пробежал его глазами и спросил сурово: – Зачем тебе понадобился партизанский командир?

– Айда твой начальник, с ним калякам, – ответил с достоинством Калтай.

– Шагай. – Окружив с двух сторон «уфимского стрелка», кавалеристы доставили его к начальнику, отряда. Выслушав Калтая, тот спросил живо:

– Где твой друг?

– Лежит в кустах. Шибко худой, ай-ай, не знаем, Как ташшить.

– С ним есть кто-нибудь?

– Фарит, уфимский горный стрелка.

– Понятно. Савельев, Воскобойников, следуйте за мной, – распорядился командир и в сопровождении двух красноармейцев, следуя за Калтаем, начал спускаться в балку.

Завидев незнакомых людей с красными бантами на груди и спокойно шагавшего с ними Калтая, Василий выпрямился. Из груди вырвался вздох облегчения: «Наконец-то!»

– Партизан? – приблизившись к Обласову, спросил один из конников.

– Бывший командир Павловского партизанского отряда.

– Как вы оказались здесь?

– Бежал из троицкой тюрьмы.

– Документы?

– Какие вам документы, повторяю: я с помощью вот этих людей, – Обласов кивнул головой в сторону стоявших недалеко от него Калтая и Фарита, – бежал из тюрьмы.

После обстоятельных расспросов командир отряда предложил Обласову занять место в тачанке.

– В седле едва ли вы сможете ехать. Да и путь нелегкий. Возможна стычка с беляками.

– Какие события за последние дни? – спросил Обласов. – За время ареста в Троицке я ничего не знаю, что делается на фронте.

Придерживая своего коня рядом с тачанкой, командир отряда начал не спеша:

– Фронта по сути нет. В оренбургских степях вновь подняли голову дутовцы. В Челябинске и других городах и селах свирепствуют чехи и белогвардейцы. Регулярные части Красной Армии от нас далеко, и сейчас наша задача пробраться в рабочие районы, в Белорецк. По слухам, там стягиваются отряды Николая Томина и Ивана Каширина.

– Николай Дмитриевич Томин – мой земляк, – заметил Обласов. – Он родом из Казак-Кочердыкской станицы, недалеко от Косотурья. С Томиным мы вместе дрались за Троицк.

– А смелые, однако, твои друзья, – помолчав, продолжал командир. – Одеться в форму егерей, заручиться у капитана Курбангалеева нужной бумагой, вывести вас из тюрьмы – тут, брат, требуется, кроме отваги, большая смекалка, – взглянув на Калтая и Фарита, похвалил он их.

– Молодцы, – поддакнул Василий.

Минуя населенные пункты, сторонясь больших дорог, где могли быть заставы белых, отряд до Белорецка дошел благополучно.

На следующий день после прибытия в город Обласов разыскал Николая Дмитриевича Томина и попросился к нему в отряд.

– Сейчас у нас организуется сводный Южно-Уральский партизанский отряд. Его командиром на военном совете выбран Василий Константинович Блюхер. Придется похлопотать за земляка, – улыбнулся Томин. – Схожу в штаб. Но учти, что из Белорецка нам придется идти в арьергарде, прикрывать основные силы сводного отряда. Как у тебя со здоровьем? Может, пока в лазарете побудешь? – Томин внимательно посмотрел на Обласова.

– Нет. – Василий плотно сжал губы. – Я здоров, – после короткого молчания ответил он. – Могу хоть завтра в поход.

– Смотри, парень, не хвались. Путь предстоит тяжелый: через таежные места, горы и реки, а вид у тебя неважный, – покачал он головой. Помедлив, сказал: – Ну что ж, Баймакский отряд можешь принять?

– Могу.

– Об остальном договорюсь с командующим.

...Отход партизан из Белорецка проходил планомерно. Когда авангардные части полностью вышли из города, вслед за ними потянулись на Стерлитамакский тракт обозы. Отряд Обласова, в котором находились Калтай и Фарит, батальон интернационалистов под командой венгра Сокача оставили Белорецк последними.

ГЛАВА 17

Осенью 1918 года при активной помощи Антанты адмирал Колчак был провозглашен «Верховным правителем России». Офицерство ликовало: наконец-то избавились от эсеровских словоблудов, представлявших большинство в прежнем правительстве.

Уменьшилось влияние «Комитета народной власти» в Челябинске. Его правители Щулов и Милованов, дожидаясь аудиенции, подолгу просиживали в приемной генерала Ханжина.

Лопнули, как мыльные пузыри, и правительства во Владивостоке, Томске, Екатеринбургская областная дума и Самаро-Уфимская директория. Сошло на нет и влияние на военные дела чешских «велителей» Богдана Павлу и Чечека. Отпала грызня между Яном Сыровым и Рудольфом Гайдой – претендентами на титул спасителей России.

В пахнущих нафталином шинелях с красной подкладкой разгуливали по тротуарам Челябинска откуда-то появившиеся старички-генералы склеротического вида.

Вчерашние подпоручики стали чином выше.

Получил чин капитана и Алексей Крапивницкий. Возвысился и его шеф Арун Курбангалеев, вошедший вновь в доверие Ханжина после инцидента с Миловановым в клубе офицерского собрания.

Воспрянули духом и коммерсанты. Павел Матвеевич Высоцкий начал сколачивать компанию по добыче золота в Миассе.

На балах – ослепительные наряды дам, запах тонких духов, аромат японских сигарет и томные звуки танго.

В кафедральном соборе был слышен рык протодьякона, возвещавшего на земле мир и в «человецех благоволение».

В полузашторенных будуарах бежавших в Челябинск от красных вместе с мужьями знатных дам то и дело раздавались восторженные голоса: «Господи! Как хорошо, что кончилась власть большевиков!» Не беда, если на фронтах гибнут обманутые, насильно мобилизованные в армию Колчака солдаты, если болтаются на перекладинах тела коммунистов, пылают огнем пожарищ села и деревни. Пускай на некоторых участках западного фронта, как это было под Самарой, чехи отказываются выполнять приказы своих командиров, – с нами бог и адмирал Колчак! Ну что особенного, если русскую землю топчут сапоги американских, английских, французских и японских солдат. Не беда, если золото России, захваченное нами в Казани у большевиков, уплывает за границу, если чешские офицеры женятся на наших девушках, затем при отступлении собирают их воедино в пульманский вагон, закрывают его снаружи и, загнав в железнодорожный тупик, оставляют обманутых женщин без воды и пищи. Да ведь это просто милая шутка со стороны господ чешских офицеров, этих рыцарей без страха и упрека, с увлечением поющих: прапоре наш рудо-били – красно-белое наше знамя.

Атаман куреня имени Шевченко чинов не ищет, но свое желтое знамя из рук не выпустит до тех пор, пока оно не займет почетное место в Белой Церкви, где обосновалось правительство Виниченки, провозгласившее полное отделение от москалей и организацию «трудовых рад».

 
Згынут наши ворогы,
Як роса на солнце.
Запануем, братья,
Мы в своій сторониці.
 

«Вот только козаки за последнее время здесь, в Челябинске, что-то косо стали поглядывать на меня и сотников. Надо собрать командиров», – решил Святенко.

В тот же день вечером он говорил в кругу своих офицеров:

– Господа! Вы все знаете про случай с пулеметчиком Черненко. Кроме этого, в курене обнаружены большевистские листовки, призывающие к преступным актам против существующего строя. Эти листовки подписаны от имени Челябинского подпольного комитета партии большевиков. Отсюда я делаю вывод, что в курене среди личного состава есть коммунисты, которые будоражат умы козаков. Кто желает высказаться? Сотник Лушня, ваше слово.

Тучный Лушня начал с обычной хрипотцой:

– Среди моих козаков случаев невыполнения приказов не было. Дисциплина на высоте. Не нравится мне только бунчужный первой сотни Пацик Степан. Либеральничает с козаками. Дальше, не всегда отдают мне честь козаки: Дьяченко Михаил, Орловский Василий, Мартынюк Максим и Талан Роман. Замечаю, что нет должного уважения ко мне, как вашему заместителю, со стороны Колчука Федора, Уштванга, Лебединского Дионисия и Тура Адама.

– Так, – Святенко пристукнул карандашом. – Пан Халчевский, докладывайте.

– В отношении дисциплины и порядка в моей сотне благополучно, хотя во время одной из бесед на политические темы. один из козаков спросил: «Правда ли, пан сотник, что ваш отец имел пятьсот десятин земли и хутор в Байгарах Кустанайского уезда?» – Спрашивают «Откуда знаешь?» – «Так народ болтает», – уклончиво ответил козак. Я взял на заметку. Дальше, при моем выходе из казармы кто-то крикнул: «Куркуль!» Я вернулся и спрашиваю: «Кто крикнул мне в спину «куркуль»? Козаки молчат, так и не выдали крикуна.

– Садитесь. Сотник Белоконь, ваше слово.

– У меня в сотне все в порядке, – ответил тот равнодушно.

– Сотник Капштык. Как у вас дела?

– Однажды вечером, во время обхода казармы, я заметил группу козаков, сидевших вокруг Афанасия Курочки из второй сотни, рассказывавшего басни Крылова.

– Ну и что в этом предосудительного? – пожал плечами Святенко.

– Я считаю, – продолжал Капштык, – это один из методов легальной пропаганды большевиков.

– Установите наблюдение за Курочкой.

В тот же вечер на другом конце города на конспиративной квартире собрались члены подпольного комитета полка имени Шевченко. О работе «пятерок» докладывал председатель комитета Степан Пацик.

– ...Вам, товарищи, известно, что наша подпольная организация насчитывает в своих рядах восемьдесят человек, стойких, выдержанных партийцев. – Пацик обвел глазами собравшихся и продолжал: – Некоторые члены комитета высказывали мысль о том, что восстание солдат нашего полка можно начинать незамедлительно здесь, в Челябинске. Доводы: нас поддержат рабочие железнодорожного узла, завода «Столль» и мельниц. Все это так, но я выскажу мнение большинства членов комитета, которые считают выступление преждевременным, можно заранее сказать – обреченным на неудачу. Фронт еще далеко. В самом Челябинске находится много отборных частей Каппеля и дутовцев. Нельзя сбрасывать со счета и татаро-башкирский полк Курбангалеева, укомплектованный из ярых последователей панисламизма. Правда, мы можем рассчитывать на помощь воинской части, которой командует Семен Прилепский. Но для успеха дела этого недостаточно. Думаю, что представитель Челябинского подпольного комитета Рита Костяновская, которая присутствует на нашем собрании, поддержит мнение большинства, членов комитета. – Глаза Пацика остановились на скромно одетой девушке.

– Да, я согласна с доводами товарища Пацика. Начинать восстание пока не время. Военная обстановка для нас сейчас неблагоприятна. Другое дело, если фронт приблизится к Челябинску, тогда наша помощь Красной Армии будет ощутима. Таково мнение городского комитета партии. Но это не значит, – продолжала Рита, – что мы должны сидеть сложа руки. Необходимо усилить пропагандистскую работу среди солдат, разъяснять пагубность политики Колчака и его игру в демократию. Нужно крепить, товарищи, веру в скорейшую победу над врагом, а она близка, – вдохновенно закончила Рита.

За воротами дома раздался условный свист.

– Расходитесь, товарищи, спокойно. Риту Костяновскую я провожу, – распорядился Степан и подал знак хозяину.

Квартира опустела.

ГЛАВА 18

Тихо падают на холодную землю пожелтевшие листья. Не слышно птиц. Небо неласковое, сумрачное. Стоят, как завороженные, прислушиваясь к чему-то, молчаливые сосны. Одиноко на голой ветке дрожит осиновый лист. Кажется, и ветра нет, а он все крутится, крутится без устали и никак не свалится.

Опираясь на толстую суковатую палку, медленно идет по лесу старый Крапивницкий. Муторно стало жить ему в Павловске. Новая власть не жалует старика. Не ко двору он ей пришелся. Теперь Олимпий Евсеевич Веньчиков, бывший таксатор, стал лесным делом управлять. Из кожи лезет, чтобы заслужить похвалу от власть имущих. Наговорил он на старого Крапивницкого, что мужикам поблажку дает, переводит строевой лес на сухостойник, отпускает его по дешевке деревенской голытьбе. «Стукнул» в колчаковскую разведку насчет его активности во время власти большевиков. Караулит каждый шаг лесничего.

Иван Михайлович сначала терпел. Но однажды взорвался. Как-то рано утром Крапивницкий зашел в свой служебный кабинет и неожиданно увидел Веньчикова. Он торопливо рылся в ящиках письменного стола. Заметив Ивана Михайловича, молчаливо стоявшего в дверях, Веньчиков, зажав бумагу в руке, как бы замер в полусогнутом положении.

– Вам что здесь угодно? – нахмурив брови, спросил Крапивницкий.

– Так-с, ничего, – пробормотал тот в растерянности. Оправившись от испуга, Олимпий Евсеевич, приняв петушиный вид, заговорил: – Но, позвольте, я обязан проверять содержимое столов своих подчиненных. Да-с, проверять! – стукнул он себя кулаком в тощую грудь.

– Извольте выйти вон! – Рука Ивана Михайловича властно указала Веньчикову на дверь.

Съежившись, как от удара, Олимпий Евсеевич боком пробрался мимо Крапивницкого и уже в коридоре выкрикнул:

– Милостивый государь, о ваших антигосударственных настроениях я незамедлительно сообщу властям!

– Сообщайте, – махнул рукой Крапивницкий и устало опустился в кресло. «Дрянь, подлый человечишка, – подумал он про Веньчикова. – Шпионит за мной и Галей. Ежедневно расспрашивает прислугу: куда ушла или уехала Галя, не бывает ли кто у хозяев из бывших советчиков? Мерзость! – Крапивницкий углубился в свои думы. – Надо сказать Гале, чтобы меньше разъезжала по деревням. Как бы не попала в лапы контрразведки».

Для Ивана Михайловича не было секретом, что Галя помогает большевикам. В этом она призналась отцу, когда тот после ее очередного приезда из Челябинска, разыскивая какую-то вещь в шифоньере, нечаянно уронил ее саквояж. Тот раскрылся, и перед глазами изумленного Крапивницкого оказались аккуратно перевязанные пачки денег. На вопрос: «Откуда деньги?» – Галя рассказала правду, не называя ничьих имен.

Выслушав дочь, Иван Михайлович пожурил ее за неосторожность и затем произнес с теплотой:

– Ты уже взрослая, прекрасно отдаешь себе отчет в своих поступках. Но я хотел бы попросить тебя, чтобы ты как можно реже бралась за опасные поручения. Пусть во мне говорит чисто отцовское чувство, но ведь у тебя совершенно нет опыта подпольной работы. А этот Туркин! – всплеснул руками Крапивницкий. – Считался лучшим другом и скрывал свои политические убеждения. Ну и ну, – покачал он головой. – Признаться, одно время я был удивлен, с какой легкостью он – главный хирург больницы дает тебе отпуска. Помню, он говорил, что ты его лучший ассистент, что без тебя он не может провести ни одной операции. Вот так друг. А, впрочем, Туркина можно и понять: конспирация – закон подпольщиков. – Помолчав, добавил: – Как жаль, что Алексей оказался по ту сторону. Ну что ж, как говорил мне однажды лесник Леонтий: «У каждого своя планида». Кстати, на днях думаю съездить к нему на кордон. Мне крайне необходимо отдохнуть, особенно от Веньчикова.

Внешне суровый, лесник уважал Крапивницкого за его любовь к делу, особенно после того, когда лесничий несколько лет тому назад привез из-под Уфы однолетние сеянцы дуба и, выбрав площадку недалеко от жилья Леонтия, высадил их.

– Не будут они расти у нас, Иван Михайлович, – говорил тогда убежденно лесник. – Слыхано ли дело, чтоб в Зауралье, можно сказать, в Сибири, рос дуб? Время только тратим попусту.

– Испытаем. Почва здесь хорошая, да и защита от ветров есть, – продолжая копать ямы для посадки сеянцев, говорил Крапивницкий. – Ты вот только позаботься шубу для дуба найти.

– Не пойму что-то, – Леонтий воткнул лопату в землю.

– Дуб любит солнце и не выносит верхушечного затемнения, зато нуждается в боковой тени, или, как говорят лесоводы, дуб любит расти в шубе, но с открытой головой.

– А-а, теперь понял. Кустарника здесь много, подсажу к дубкам и пускай растут. – Леонтий вновь взялся за лопату.

Шли годы. Дубовая роща стойко выдержала суровые морозы и весной радовала взор своей необыкновенной в этих краях листвой. Оберегал, лелеял ее старый лесник. Радовался вместе с Иваном Михайловичем, глядя на молодые, крепкие дубки. Оглаживая ствол, говорил:

– Вот это дерево так дерево, не чета сосне или осине. А ловко мы нынче весной одурачили Веньчикова. Ишь чо выдумал: вырубить дубки на жерди. Помнишь?

– Помню, – слабо улыбнулся Крапивницкий.

– Ну-ко посуди сам, – продолжал Леонтий. – Приезжает ко мне на кордон мужик из Косотурья с бумажкой от Веньчикова. «Разрешаю, – пишет, – рубить на жерди дубовую рощу, так как она нам ни к чему». Думаю, ладно тебе, болотная жаба, ни к чему. А народу будет потом эта самая роща нужна. Да, может, нас добрым словом с Иваном Михайловичем помянут. Говорю мужику: «Сколько тебе нужно жердей?» – «Воза два». – «Хочешь, три воза горелого сосняка дам?» – «Мне, – говорит, – еще лучше. На огород хватит и стог сена загорожу. Только чем доплачивать?» – «Ничего не возьму, – знай помалкивай».

...Ходит по лесу старый лесничий, смотрит на затихшие под хмурым небом деревья – и осенняя умиротворяющая тишина как бы снимает с его души тяжесть.

ГЛАВА 19

Незадолго до выхода партизан из Белорецка в свой исторический поход, собрались командиры отрядов: Троицкого – Николай Томин, Верхне-Уральского – Иван Каширин и Уральского – Иван Павлищев. По предложению Василия Блюхера, который прибыл в Белорецк с дутовского фронта, был создан сводный отряд.

На этом же совещании главнокомандующим вместо тяжело раненного во время неудачного похода на Верхне-Уральск Николая Каширина был избран Блюхер.

Еще ранее, когда Блюхера в Белорецке не было, там произошли драматические события, повлекшие за собой гибель одного из замечательных ленинцев – Павла Варфоломеевича Точисского. Об этом рассказал Обласову командир Белорецкого полка Пирожников.

– О Точисском можно писать целую книгу, – начал он. – Это был образованнейший марксист, прекрасный организатор. К моменту приезда из омской ссылки Точисского в 1917 году большевистская организация завода насчитывала буквально единицы. К октябрю она уже имела в своих рядах пятьдесят с лишним человек. Резко упало влияние эсеров и меньшевиков Среди рабочих завода. Теперь Белорецк имеет крепкий заслон из рабочих отрядов, которые в свое время успешно сражались с врагом под Златоустом, Юрюзанью и на других участках фронта.

Все это вызывало лютую злобу против Точисского у скрытых эсеров и анархистов, засевших в штабе Ивана Каширина во главе с начальником штаба бывшим офицером царской армии Енборисовым. О заговоре штабистов Иван Каширин не знал.

Во время совместного заседания ревкома завода, которым руководил Точисский, и штаба Верхне-Уральского отряда последний потребовал от ревкома передачи им всего продовольствия и оружия. Заседание прошло бурно. Эсеры из штаба стали угрожать расправой. В полночь ватага пьяных казаков ввалилась во двор дома, где жил Павел Варфоломеевич, и стала ломиться в дверь. Точисский, взяв револьвер, встал у окна. Проснувшись от шума и не зная его причины, жена Точисского включила свет. В этот момент в окно, у которого продолжал стоять Точисский, раздался выстрел, и сраженный насмерть пулей Павел Варфоломеевич упал. В ту ночь заговорщики также убили большевиков Ульянова и Овсянникова.

Но и мертвого Точисского враги боялись. Они завернули труп в рогожу, вывезли из поселка, облили дегтем и сожгли. – Помолчав, Пирожников сказал: – Однако нам пора в путь. Горнист играет подъем.

Сводный партизанский отряд ко времени выхода из Белорецка насчитывал около 8 тысяч бойцов, 13 орудий, 46 пулеметов.

В первых числах августа партизаны Блюхера вышли из города в свой исторический рейд по тылам вражеских войск. Путь лежал через труднодоступные горы, глубокие ущелья, угрюмые шиханы, редкие долины, где были расположены старинные уральские заводы, и дальше по Стерлитамакскому тракту. Сначала по выходе из Белорецка путь лежал через Серменево, Узян, Кагу, но от Стерлитамака пришлось взять направление на Петровский и Богоявленский заводы.

В середине августа партизаны подошли к Трехречью: Сим, Инзер и Зилим. В авангарде шел отряд Ивана Каширина, в который входил кавалерийский полк верхнеуральских казаков под командованием Семена Галунова и другие подразделения. За ним двигался отряд, в составе которого был Белорецкий полк из рабочих-добровольцев во главе со своим командиром Пирожниковым. В Белорецке примкнули Баймакский и Стерлитамакский отряды.

В середине сводного отряда, казалось, нескончаемым потоком двигались обозы с беженцами, полевым лазаретом и подсобными службами.

Последним из Белорецка выступил отряд Николая Томина.

Вскоре арьергарду Николая Томина пришлось отражать ожесточенный натиск белогвардейцев. Ружейные выстрелы, пулеметные очереди, лязг клинков привели в замешательство обозников, и там началась паника. Крестьянские телеги, легкие колышки бывших рудокопов, тяжелые арбы – все смешалось в кучу. Узкое ущелье наполнилось отчаянным криком женщин, плачем детей и ревом мечущихся коров.

Пулеметный огонь томинцев заставил противника залечь за придорожные камни. Развернуться кавалерии Томина для обхвата неприятеля с флангов было невозможно из-за горных теснин. Противник продолжал вести интенсивный огонь. Обласову было приказано со своей ротой обходным маневром зайти в тыл врага. Привыкшие к лазанию по горам татары и башкиры из его роты начали подъем на скалистые кручи. Рядом с Василием полз Калтай. Неожиданно он сунулся лицом в землю и, пытаясь подняться, стал судорожно скрести ее руками. Обласов повернул Калтая на спину.

– Иди, Василь, иди, – с трудом заговорил Калтай. – Тебе надо партизан вести, а я... умирайт.

На какое-то время его друг затих, и только по движению губ Обласов понял, что Калтай еще жив. Наклонился к нему ниже и напряг слух.

– Будешь шестой аул, найди мой малайка, скажи: Калтай умирайт большевик. Иди, Василь.

В тот день в ущелье погибло немало с той и другой стороны.

Передав команду своему заместителю и приказав двигаться вперед, Василий подошел к братской могиле у обочины и, сняв фуражку, долго стоял в раздумье. Здесь, вдали от родных степей, лежал в горах Урала его верный друг Калтай, с которым он делил горести батрацкой жизни в Камагане.

– Фарит, коня! – И когда связной подъехал, Обласов вскочил в седло, еще раз посмотрел на дорогую могилу и, тяжело вздохнув, тронул коня за повод.

Сводный отряд Блюхера продолжал свой путь. Белочехи и дутовцы «сидели на плечах» томинцев, измученных дальними переходами, не давая им покоя ни днем ни ночью. У отряда не было продовольственных баз, чувствовался недостаток огневых средств защиты.

Василий за эти дни еще больше осунулся, резко выступали скулы на когда-то округлом лице.

В редкие дни затишья стучали топоры, шваркали пилы.

– Давай, давай, ребята! Чем больше будем оставлять за собой завалов, тем дольше простоят здесь беляки и мы скорее выберемся из гор, – говорил Томин своим отрядникам. – А хорошее, однако, место выбрали, – оглядывая окрестность, продолжал Томин. – С одной стороны, отвесная скала, с другой – крутой обрыв. За ним тайга. Заяц не проскочит. Молодцы, ребята, – похвалил он партизан Обласова, занятых валкой леса. – Теперь можете спокойно двигаться день-два под прикрытием конного эскадрона.

Августовское солнце высоко поднялось над уральской тайгой, ярко освещая узкую полоску дороги, по которой двигался сводный отряд партизан. Жара. Покрытые яркими цветами белоголовика и нежно-голубыми колокольчиками, склоны гор, казалось, молча прислушивались к стуку телег, тачанок, ржанию коней, говору обозников и резкому металлическому звуку колесных лафетов. Впереди, опустив свободно поводья, шла конница Ивана Каширина, за ней устало шагали партизаны Уральского отряда. Замыкали томинцы, в хвосте которых шли интернационалисты и рота Обласова. Жара не спадала. Ноги от долгой ходьбы ныли, хотелось пить.

Из ущелий несло прохладой, запахом багульника, прелыми травами. Порой было слышно, как там, внизу, шумел на камнях быстротечный ручей.

– Дойдем до распадка и станем на отдых, – говорил Василий, глядя на изнуренные походом лица своих бойцов.

Белые упорно наседали на арьергард Николая Томина, стараясь отсечь его от главных сил и уничтожить.

В середине августа после одной из стычек с белогвардейцами Обласов потерял своего ординарца Фарита. Случилось это так. Сводный отряд проходил мимо одной из башкирских деревень. Как и всегда, Фарит находился возле своего командира. Когда исчезла из вида деревня, Обласову нужно было послать Фарита с донесением к Томину. Василий поискал взглядом ординарца. Вблизи его не было. Спросил конников, те сказали, что его не видели.

«Куда он мог запропаститься? – с тревогой подумал Обласов. Сбежать из отряда Фарит не мог – в этом Василий был убежден. – Возможно, задержался в деревне?» Обласов послал к Томину другого человека.

Наступил вечер. Сводный отряд Блюхера, выбрав неширокую долину, выставил заставы и, расположив секреты, остановился на отдых. От ближних к лагерю гор легли сумрачные тени, потянуло прохладным ветерком. Ночь скрыла угрюмые шиханы, ущелья и долину, где горели костры. Высыпали звезды.

Завернувшись в шинель, Обласов пытался уснуть, но сон не шел. Мысли о Фарите перекинулись на недавние события в отряде. Как-то раз, проверяя вместе с командирами частей порядок движения партизан, Василий Константинович Блюхер обратил внимание на баймакцев, в состав которых входила рота Обласова. Шли они нестройно, сложив винтовки и подсумки с патронами на подводы. На ногах болтались обмотки, некоторые из отрядников, связав ботинки, перекинули их через плечо. Блюхер перевел глаза на Обласова.

– Ваша часть?

– Так точно, – ответил по-солдатски Василий.

– Сразу видать ее боевую готовность, – усмехнулся Блюхер и неожиданно подал команду: – В ружье!

Толкая друг друга, баймакцы кинулись к телегам и начали разбирать оружие.

– Николай Дмитриевич, – обращаясь к сопровождавшему его Томину, заговорил командующий, – у вас в отряде политическая работа среди бойцов поставлена, как я знаю, неплохо, но чем объяснить подобное явление? – Блюхер кивнул на продолжавшихся толкаться возле телег баймакцев.

– Эта часть пришла в Белорецк накануне выхода из города. Боевой выучки не имела. Конечно, я не одобряю их командира, – Томин взглянул на Обласова. – Но в бою эти ребята – молодцы.

Это воспоминание беспокоило, мешало уснуть. Василий поднялся и подошел к обочине дороги, у которой ярко горел костер. Возле него сидела группа незнакомых партизан, среди которых он увидел своих из Павловска.

– Что, товарищ командир, не спится? – тепло спросил один из них и подбросил хвороста в огонь.

– Да-а, – неопределенно протянул Василий и, сложив ноги по-казахски, стал бездумно смотреть на костер.

Вспыхнувшее пламя осветило по-разному одетых людей: в крестьянской одежде, в шинелях, иные были в английской форме цвета хаки – перебежчики из белой армии.

– Есть вопрос к вам, товарищ командир. Ребята, которые перебежали к нам от белых, слышали, будто наш главком Василий Константинович Блюхер – немец из какой-то Пруссии? – спросил знакомый Обласову партизан из соседней с Косотурьем деревни.

– А ты как думаешь? – пытливо посмотрел Василий на своего земляка.

– Я так думаю: кто бы он ни был, а ежели стоит за революцию, за советскую власть – значит, наш человек.

– Правильно. Только Василий Константинович Блюхер – русский, из рабочего класса.

– А почему тогда носит немецкую фамилию?

– Его прадед был крепостным крестьянином у помещика из Ярославской губернии. Мужик был со смекалкой, как говорят, умом и статью не обижен. Помещик дал ему прозвище Блюхер в честь прусского фельдмаршала времен Наполеона. Прозвище перешло к отцу Василия Константиновича и закрепилось по паспорту как фамилия.

– Белые пишут и говорят, что большевики предали Россию немцам и будто бы поэтому послали командовать Красной Армией Блюхера.

– Давно знакомая трепотня, – усмехнулся Обласов. – Что же так сидеть, споем, что ли? – И, поджав рукой щеку, Василий начал медленно:

 
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали.
 

Сидевшие у костра негромко подхватили:

 
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали...
 

Вблизи послышался конский топот. Круто осадив коня, всадник слез с седла и подошел ближе. В отблесках костра показалась фигура Томина. Не выпуская повод из рук, Николай Дмитриевич, опустился возле Обласова и сказал:

– Давайте, давайте!

 
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой...
 

Василий продолжал, затем в хор партизан влился голос Томина:

 
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.
 

Неумирающая песня о Ермаке захватила всех.

Шагая вместе с Обласовым к штабу, Николай Дмитриевич, посмотрев на своего спутника, заметил:

– Не обиделся?

– Нет, – отозвался Василий. – Справедливо поругали меня за расхлябанность баймакцев.