Текст книги "Бурелом"
Автор книги: Николай Глебов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА 12
Наутро Феврония встретила Савелия во дворе отцовского дома.
– Ты что это закуролесил? – сочувственно спросила она брата.
– Феврония, сестра, скорбна юдоль моя. Где найду купель силоамскую, дабы очиститься от скверны, окружающей меня? – раскачиваясь на нетвердых ногах, заговорил Савелий. – Отец раздела не дал. Глаша ушла. Что мне осталось в жизни? Одна пустота. Чем заполню? – похудевший Савелий вопросительно посмотрел на сестру.
– Работой.
– А для души?
– Съезди к старцам на Исеть.
Савелий горько усмехнулся:
– Заставят поклоны бить и затянут, как над покойником: яки блаженны есмь, еже на позорище не восходят яко прелюбодеянии не совершити, еже грабления терпети кротце... – гнусаво пропел он, подражая старцам.
– Не богохульствуй, а то бог тебя накажет.
– А ты скажи: есть бог? Может, я уже наказан им? – И не дожидаясь ответа, Савелий начал нараспев: – ...Приидите ко мне все страждущие и аз успокою... Приходил и я к богу не раз, слезно просил, чтоб смягчил сердце отца, чтобы вернул Глашу, бог так и не услышал мою молитву. Снял ли камень с моей души? Нет! Он остался глух, и я, как древний Агасфер хожу, не зная пристанища.
– Но у тебя есть родительский дом. Савелий горестно покачал головой:
– Что мне дом, когда нет очага. Там царит ненависть и нет тепла человеческого. Кто мне согреет душу? Мать? Она только и знает, что сидеть за своими четьи-минеями и молиться за спасение души раба божья Савелия. А я вот не хочу быть рабом! – Савелий ударил в свою тощую грудь кулаком. – Не хо-чу! Слышишь, сестра? Не хо-чу! А выхода не вижу. Может, и нашел бы его, если бы вернулась Глаша.
– Придет, – пытаясь утешить брата, сказала с теплотой Феврония.
Савелий отрицательно покачал головой:
– Чую сердцем, что не увижу ее. А все из-за отца.
– Может, и нет, – намекнула она неосторожно про Обласова.
– Феврония, сестра, не тревожь, что болит. Все знаю, все бы простил ей, лишь бы вернулась. Нет, видно, не судьба мне вить свое гнездо. Заклевал ворон мою голубку. Прощай, не поминай лихом своего брата-горемыку. – Савелий опустился перед Февронией на колени. – Помолись за меня.
– Что ты надумал? – испуганно спросила Феврония, помогая подняться Савелию с земли.
– Об одном прошу тебя, сестра: будет в чем нужда у Глаши, пособи, – не отвечая на вопрос, продолжал Савелий. – А сейчас вот посмотри одну штуку. – Савелий судорожно пошарил в кармане пиджака и вынул брелок от часов. – Не узнаешь? Это от тятиных часов. Так вот, этот брелок я нашел в нашей спальне. Видишь, его дужка оборвана? Значит, ворон пытался заклевать голубку, – зашептал побелевшими губами Савелий. – Глаша права, что ушла из этого страшного дома, – Савелий погрозил рукой на окна. – Будь вы прокляты, погубившие мою душу!
– Господи! – только и могла вымолвить Феврония и закрыла лицо руками.
Дня через два Савелий повесился. Хоронили его за кладбищенской стеной: могила самоубийцы не должна быть рядом с теми, кто по-христиански отдал душу всевышнему.
Вечером старец Амвросий вместо панихиды читал домочадцам:
– ...И рече бог ко Иеремию: не молиться о людях сих, аще бо восстанет Моисей и Самуил, не услыши их...
Митродора украдкой вытирала слезы. Лукьян был угрюм. Нестор стоял с опущенной головой, а в соседней комнате, захватив голову руками, металась пораженная страшной догадкой Феврония.
* * *
После сева Василий со своим дружком Прохором зачастили к Красикову. Как всегда, Кирилл встретил ребят радушно:
– Заходите, заходите, – здороваясь, заговорил он. – Отсеялись?
– Ага. Теперь за пары принялись, – перешагивая порог избы, ответил Обласов. – Я вижу, за новую работу взялся? – оглядывая старые кадушки и лагуны, стоявшие в сенках, заметил он.
– Бондарничаю. У нас одна забота – работай до пота.
– Ясно, не чета, скажем, Лукьяну, – вмешался в разговор Прохор. – Тому житье, а нам вытье. Ты вот прошлый раз начал рассказывать нам про большевиков, да помешал двоеданский псалмопей, который принес тебе лагушку для починки, – продолжал Прохор.
– А-а, помню, помню. Правда, тогда не удалось объяснить, но сегодня, думаю, никто нам не помешает, – Красиков подсел ближе к ребятам, начал свой неторопливый рассказ о партии Ленина.
– Вот это здорово! Значит, большевики стоят за то, чтобы фабрики и заводы отдать рабочим, а землю – тем, кто ее пашет. Только я так думаю, Вася, – возвращаясь от Кирилла уже в сумерках домой, говорил Прохор, – что это дело не так-то просто. Вот, скажем, Лукьян отдаст свои пашни так себе, за спасибо? Нет, тут, брат, тово, без драки не обойдется, – увлеченно продолжал Прохор.
– Ты, я вижу, начинаешь в этой самой политике мало-мальски разбираться, – улыбнулся своему дружку Василий.
– Да я ее, кроме дяди Кирилла, еще по самоучителю учу.
– Как по самоучителю? По нему можно только на гармошке или на балалайке учиться, – Василий от удивления остановил своего приятеля.
– А вот так, Вася, смотрю на жисть и примечаю, кто как живет, кто чем дышит.
– Все мы одним воздухом дышим.
– Я не в этих смыслах. Вот, скажем, целовальник на копейку рубль наживает или Лукьян. Робили мы осенесь у него на молотьбе и что получили? Вот тебе и самоучитель.
Некоторое время парни шли молча. Первым заговорил Василий:
– Сходим еще раз покараулим избу Ильи?
Они молча повернули с улицы в переулок. Накануне до Обласова донеслось, что парни из двоеданской слободки хотят вымазать дегтем ворота приехавшей с кордона Гликерии. Две ночи Василий и Прохор подкарауливали камышинцев, но безуспешно – те не появлялись. Да и сама Гликерия эти дни сидела дома. Правда, раза два сходила на могилу Савелия, поплакала, – все же он относился к ней хорошо, не обижал. И с чего это обозлились на нее камышинские ребята и погрозили вымазать ворота дегтем? Недаром говорится: вдоветь – вдвое терпеть.
И вот уже третью ночь Обласов с Прохором дежурят возле ее избы.
И на этот раз парни залегли возле забора, положив рядом с собой колья. Спустилась ночь. В переулке было тихо. Собаки, и те не тявкали. Тянуло к дремоте. Ночь была теплой, слабый ветерок доносил запахи распускавшихся почек и горьковатой полыни. На берегу озера тревожно прогоготали гуси. Василий приподнял голову, прислушался и подтолкнул Прохора.
От воды вдоль берега двигалась небольшая цепочка людей.
– Не камышинцы ли? – высказал свою догадку Василий. – Если они подойдут к воротам, бери кол и за мной, – прошептал он.
– Но их, кажись, много, – пристально вглядываясь в темноту, ответил Прохор.
– Тогда так сделаем. Когда я выскочу из засады, ты кричи: «Федька, Назар, забегайте от забора!» А тем временем я начну колошматить двоедан. Не робей, – подбодрил друга Василий.
Взяв колья, парни прижались к забору и как бы слились с ним. Показались камышинцы. Передний нес ведерко, видно, с дегтем. Остальные замыкали шествие...
Василий с Прохором выскочили из укрытия. Ошеломленные неожиданным появлением, камышинцы на какой-то миг растерялись. Василий ударил колом по ведерку. Брякнув, оно упало. Второй удар пришелся по парню. Ойкнув, тот бросился бежать. Раздался голос Прохора:
– Ребята, забегай от забора! Не пускай двоедан. Лупи! – выкрикнул он азартно и врезался в группу камышинцев.
На шум вышел из избы Илья. Но налетчики были уже далеко. Стукнув деревяшкой по ведерку, старый солдат выругался:
– Вот, язви их, что выдумали – ворота мазать. Морды им надо за это набить. А вы, ребята, молодцы, – похвалил он Василия с Прохором, – вовремя погодились. А то бы скреби ворота ножом. Срамота. Ну и варнаки, – покачал он укоризненно головой. Илья подобрал ведерко с остатками дегтя и направился к избе.
ГЛАВА 13
После убийства сербскими националистами наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда, появились упорные слухи о войне с немцами. Докатились они и до Косотурья.
Василия и Прохора призвали в армию досрочно. Накануне парни зашли к Красикову.
– Вот что, други, – усаживаясь по обыкновению на верстак, заговорил Кирилл, – большие дела будут в России, много придется пережить нам. И в солдатских шинелях вы встретите хороших людей. Только прислушивайтесь внимательно, кто к чему клонит.
Долго шла задушевная беседа Красикова с новобранцами. Кирилл Панкратьевич крепко обнял своих друзей.
Парни постояли у порога, посмотрели еще раз на хозяина и молча вышли. Расставаться было нелегко. Они любили его за сердечное отношение к ним, за простоту, за те зимние вечера, когда он раскрывал им глаза на жизнь, рассказывал о людях, которые не щадя сил боролись за новый мир, без мироедов.
Дня за два до отправки рекрутов по улицам Косотурья расхаживали празднично одетые парни и девушки, играла гармонь, слышались частушки и песни.
Последний нынешний денечек
Гуляю с вами я, друзья...
В избах раздавались пьяные голоса мужиков и плач женщин.
Андриан был хмур. «Как будем жить? Стареть стал, частенько поясницу ломит, согнуться не дает. А тут, как на грех, Василка в солдаты берут. Беда». Он тяжело поднялся с лавки и посмотрел на понуро сидевшую у печки жену.
– Не забудь парню рубаху, штаны и свежие портянки положить в мешок. Ну там сухарей, кружку. Только ту, что недавно купил, коричневую, эмалированную. Жестяную не клади: горячего чаю из нее не напьешься, а солдату каждая минута на привале дорога. Ложку не забыла?
– Все собрала. – Старая женщина погрузилась в свои нерадостные думы.
– Дома не сидит, – продолжал говорить Андриан. – Опять, наверное, утянулся к Гликерии. И што он привязался к ней? Как ровно на ней весь свет клином сошелся и нет ему девок в Косотурье. И ту хвалить шибко нечего. Сорок дней не прошло, как помер Савелий, а ей уж не терпится скорее на свидание.
– Молоды оба, – неохотно отозвалась жена, – лучше бы поженились.
– Тоже сказала, – протянул Андриан. – Парню в солдаты идти, а там женят с винтовкой и маршируй. Против Гликерии я не супорствую, работящая. Но сейчас и не время говорить об этом. – Андриан вновь опустился на лавку и, прислушиваясь к звукам гармошки, которые доносились с улицы, задумчиво побарабанил пальцами по подоконнику.
С тех пор как была получена повестка о призыве Василий больше находился в избе Ильи с Глашей. Ее родители уже считали его близким человеком и встречам не препятствовали.
– Пускай лучше дома сидят, чтобы меньше пялили на них глаза, – говорил Илья жене. – И так парни хотели ворота дегтем вымазать.
– А если Василий уйдет в солдаты, кто будет ее защитой?
– Пока жив, дочери в обиду не дам. – Старый солдат пристукнул деревяшкой об пол. – Туго придется – отвезу опять на кордон.
В это время во дворе под навесом, скрытые от людских глаз поленницей дров, сидели, прижавшись друг к другу, Глаша и Василий.
– Боюсь я, Вася, оставаться без тебя, – шепотом сказала она.
– Кто тебя тронет? – начал успокаивать Обласов. – Наши ребята не заденут. Камышинские? Пускай попробуют на свою голову. Скажу Красикову – живо их образумит.
– Лукьяна боюсь.
– Так ты ж не в его доме живешь. В лес одна не ходи и волки не съедят, – пытался пошутить он, но шутки не получилось. На душе обоих было тяжело.
– Ходит старый пес по пятам, – Гликерия припала к плечу Василия. Наступило молчание.
Вечерние сумерки легли на Косотурье. Василий с Гликерией вышли за околицу села. Вот и знакомый лесок, в котором они встречались раньше. Василий опустился на землю. Положив голову на его колени, Глаша запела:
Разлука ты, разлука,
чужая сторона.
С милым разлучила
навеки ты меня...
Не выдержав, заплакала.
– Зачем навеки? Вот выйду из солдат, поженимся, – начал успокаивать ее Василий.
Мерцали звезды. Пролетела какая-то птица, гукнул филин, и снова стало тихо.
– Вася, возьми мою ладанку. В ней крестик и горсточка земли. Крест будет хранить тебя от врага, а земли я насыпала, чтобы не забывал Косотурье и меня. – Глаша слабо улыбнулась и надела ладанку на его шею.
Василий молча привлек к себе Глашу. Вернулись они в село на рассвете. Когда взошло солнце, в окно Андриановой избы постучал десятский:
– Василка – к управе. Там рекрутский сбор, – прокричал он и торопливо зашагал к очередным домам.
Одетый в новую холщовую рубаху и шаровары из домотканого сукна, заправленные в сапоги, Василий молча посидел по обычаю со стариками на лавке, затем поднялся на ноги, шагнул к отцу и опустился перед ним на колени.
– Благослови, тятя.
Андриан взял из рук жены старую, потемневшую от времени и копоти, икону и, сделав троекратное знамение над головой сына, произнес:
– Бог тебя благословит, – и передал икону жене.
Василий припал к ногам матери.
– Благослови, мама.
Дрожащими от волнения руками старая женщина сделала в воздухе крестное знамение и, не выдержав, заплакала. Катились беззвучно слезы из глаз Андриана, да и сам Василий чувствовал, что вот-вот разрыдается. Проглотив подступивший к горлу тяжелый ком, он поцеловал родителей и вместе с ними вышел на сельскую площадь, где стояла управа.
Народу там собралось уже много. Слышался плач женщин, пьяные голоса рекрутов и выкрики писаря, проверявшего по списку новобранцев. Тут же невдалеке стояли подводы.
Пробираясь через толпу в поисках Прохора, Василий заметил Глашу. Она стояла поодаль от девушек и, полузакрыв лицо широким цветным платком, ждала Обласова. Глаза их встретились.
– Приходи на росстани [3]3
Росстани – место для расставания, обычно у ворот сельской поскотины.
[Закрыть], – сказал ей вполголоса Василий и, увидев Прохора, направился к нему. Его дружок был уже пьян.
– Вася! – обнимая Обласова, заговорил он заплетающимся языком. – Угонят нас в чужедальнюю сторонку. Может, злые ветры иссушат наши косточки. Спохоронят неизвестно где... – вдруг зарыдал он, припадая к плечу Василия.
– Проша, Проша, да будет тебе, – успокаивая Прохора, тянула его за рубаху одна из девушек.
Недалеко от крыльца сельской управы кучка богатых мужиков поила водкой рекрутов. Василий увидел Лукьяна. С полупустой четвертью в руках и стаканом, Сычев выкрикивал:
– Подходи, рекрута! Пей! Чужого вина не жалей! За царем служба не пропадет!
Василий, не спуская глаз с Лукьяна, оторвался от пьяного Прохора и, расталкивая мужиков, подошел к нему вплотную. Сгреб за бороду и ударил в лицо.
– Получи, а за что, сам знаешь.
Крякнув, Лукьян упал, и водка полилась на землю. Василия окружили мужики.
– Хотя ты и рекрут, но зачем драться?
– Я тебе припомню, варнак, – пытаясь подняться, Сычев уперся руками о землю.
– Варнак, говоришь? На-ко еще получи!
От резкого пинка Лукьян пролетел шага два и уполз в толпу.
С крыльца раздался зычный голос старосты:
– Рекрута, на подводы – с богом!
Длинная вереница телег двинулась по дороге из села. За ними шла толпа провожатых. Василий сидел на облучине между своими стариками и, нахмурившись, слушал отца.
– Ну к чему ты связался с Лукьяном? – выговаривал ему Андриан. – Теперь он житья нам со старухой не даст.
– Пусть только попробует, – мрачно ответил Василий. – Выйду со службы – не так еще поговорю с ним.
– Да пошто ты обозлился на него?
– Тятя, – Василий повернулся к отцу, – знают об этом только я да он.
Андриан сокрушенно вздохнул.
– Однако скоро росстани, поскотные ворота видны, – повертел он головой. – Обо всем, кажись, переговорили? Не забыл ли что из дому?
Василий ощупал вещевой мешок.
– Нет, как будто все на месте.
От ворот шли две дороги. Одна уходила на пашни, вторая вела к небольшой железнодорожной станции. Подводы остановились, и рекруты смешались с толпой провожающих. Над березовыми колками зазвучали горестные причитания матерей и жен, плач девушек. Загрубелые крестьянские руки с неизъяснимой нежностью гладили низко опущенные головы сыновей, а в глазах была такая безысходная тоска, что хотелось крикнуть: Русь моя, кровиночка, да когда же кончится людское горе? Простившись со стариками, Василий пошел разыскивать Глашу. Стояла она в стороне от толпы, прислонившись спиной к одинокой березе.
– Вася! – только и успела сказать Гликерия и, охнув, схватилась за грудь. Обласов приподнял ее голову, поцеловал побелевшие губы. Взглянув на рекрутские подводы, которые уже исчезали за перелеском, тихо опустил Глашу на землю и, скрипнув зубами, как от невыносимой боли, бегом пустился догонять подводчиков.
Толпа медленно расходилась. Только недалеко от поскотных ворот на опушке леса, там, где величаво стояла старая береза, лежала Глаша. Возле нее хлопотала мать Василия.
А по дороге к станции с гиком и песнями неслись, поднимая пыль, телеги с рекрутами.
В полдень подали вагоны. Началась посадка. Закинув мешок за спину, Василий шел рядом с Прохором, который, играя на гармошке, залихватски пел:
У меня милашки две —
В том краю и в этом.
Однуе люблю зимой,
а другую – летом.
Василий помог Прохору влезть в товарный вагон и, бросив мешок на верхние нары, остался у дверей. Раздался звон станционного колокола – один, два; запыхтел паровоз и, выпустив из трубы столб дыма, забуксовал. Обласов не заметил, как мимо насыпи по дороге показалась взмыленная пара лошадей и остановилась возле станционной постройки.
Третий удар колокола. Поезд тронулся, и тут Василий увидел Февронию. Подобрав кашемировую юбку с воланами, она бежала вдоль состава, вглядываясь в открытые двери теплушек.
– Вася! – увидев Обласова, крикнула она надрывно, продолжая бежать рядом с вагонами. – Вася! Вася! – Последний раз промелькнуло лицо любимого человека. Поезд, набирая скорость, исчез.
ГЛАВА 14
Василий с Прохором в Челябинске были впервые. Шагая с вокзала с колонной новобранцев, они с удивлением разглядывали массивные здания собора, женского монастыря и двухэтажные дома торговцев. За рекой, ближе к казармам, стали попадаться лачуги рабочих и мелких ремесленников.
– Вроде как в Косотурье, – подтолкнул Прохор шагавшего рядом Василия. – У камышинцев такие же богатые дома, только сколочены по-другому, у нас избы, лучше, чем эти, – Прохор кивнул на домишки заречных жителей.
– А ты разве забыл, что говорил Кирилл Панкратьевич? – спросил в свою очередь Василий и, не дожидаясь ответа приятеля, продолжал: – Он сказывал, что и в городе есть беднота, только они живут еще хуже, чем мы. У них и огородов даже нет.
Колонна рекрутов прошла мост и свернула налево к казармам. Ребят остригли, сводили в баню и выдали обмундирование. Василий с Прохором поглядели друг на друга.
– Вот теперь нашим бы девкам показаться, – улыбнулся Прохор. – Ей-бо, разбежались бы.
– Не испугаются, – успокоил своего друга Василий.
– Вася, а я бы сейчас снял эту одежу и уехал обратно в Косотурье, – промолвил со вздохом после короткого молчания Прохор.
– Теперь, брат, кончено. Долго нам, похоже, не видать Косотурья.
Василий с Прохором были зачислены в один взвод. Начались однообразные серые казарменные дни. Рано утром подъем, короткая молитва, чаепитие и на плац, над которым, с перерывом на обед, целый день слышалось: «Ать, два, левой», «Ать, два, выше голову!», «Как держишь штык, разиня! Вольно!» Маршировка кончилась. Солдаты группами расселись возле своих взводных. Идет изучение стрелкового оружия. К Прохору подходит унтер-офицер.
– Что такое винтовка? – спрашивает он Черепанова.
– Винтовка есть огнестрельное оружие образца 1891 года, – ответил бойко Прохор.
– Сколько имеет частей?
И тут Черепанов не ошибся.
– Где находится шептало?
Прохор перевел глаза на сидевшего рядом с ним Обласова, но тот пожал плечами.
– Ну что молчишь? Не знаешь, дура? Шептало находится в спусковом механизме. Понял?
– Так точно!
Унтер повернулся спиной к Черепанову и подошел к другой группе.
Прохору было не по себе: все части винтовки он знал назубок, а вот это чертово шептало забыл.
– Вась, а почему унтер назвал меня дурой? – с обидой спросил Прохор.
– По привычке. У них ведь других слов нет, как дура, деревенщина, неотесанный болван, а то и в морду дадут.
– Пускай-ко мне он даст. Да я ему.. – Тут Прохор наклонился к уху своего дружка: – Я бы ему за это штык в пузо всадил.
– Ну а дальше что? Расстреляют и весь разговор, – резонно заметил Василий.
– Значит, по-твоему, когда тебя бьют по морде, ты должен кричать: «Рад стараться, господин унтер или там фельдфебель»?
– Ладно, не шуми. Закури-ка лучше нашего косотурского табачка, – передавая кисет, промолвил Обласов и, помолчав, добавил спокойно: – Ты забыл, что говорил нам Кирилл Панкратьевич насчет одиночек?
– Нет, не забыл.
– Ну и пока не рыпайся. Приедем на фронт – там будет видно. А сейчас свою горячку брось. Мы с тобой не на вечерках у Сорочихи, а унтер – не камышинец. Понимать надо.
Новобранцев продолжали гонять по плацу до пота. Война с немцами была в полном разгаре, и фронт требовал «пушечного мяса».
В конце июня 1915 года Василию с Прохором выдали новое обмундирование и с маршевой ротой отправили в далекую Галицию. Замелькали разъезды, полустанки, села, города. Через некоторое время друзья оказались на маленькой железнодорожной станции, расположенной недалеко от фронта. Шла подготовка к прорыву австро-немецкой обороны.
Выстроились возле эшелона. Полковой священник отслужил молебен, и часа через два полк стал приближаться к передовым позициям. На пути к фронту попадались разрушенные хутора, смятые поля кукурузы, огромные воронки от снарядов и стали появляться первые обозы с ранеными солдатами.
Друзья шли молча. Говорить не хотелось. Побрякивали фляжки, порой звякнет штык о штык, послышится крепкая ругань взводного, и снова пыль, жара, духота. К вечеру воинская часть, где служили косотурцы, подошла к передовой. Наспех вырыли окопы, и уставшие от марша солдаты залегли в них. Зажав между колен винтовки, прислонившись друг к другу, Василий с Прохором спали тревожным сном. Ночь была короткой, на рассвете их разбудила пушечная канонада. Началась артиллерийская подготовка. Пехотинцы стали готовиться к атаке. Василий с Прохором проверили подсумки. Патронов выдали маловато.
– Не мешало бы еще обоймы две добавить, – застегивая полупустой подсумок, сказал Прохор.
– Нам еще повезло, – отозвался Василий, – есть ружья и патроны. А ты посмотри на других, – кивнул он на левый фланг, – у них одни саперные лопаты. С таким оружием долго не навоюешь.
Со стороны неприятельских окопов послышался нарастающий гул, предутренний рассвет прочертила сигнальная ракета.
Василий подтолкнул Прохора и приподнял голову над окопами.
– Похоже, немцы идут, – сказал он своему другу и посмотрел в сторону взводного офицера. Тот ждал приказа командования.
– В атаку! Ур-р-р-а!..
Сжав винтовку, выставив штык вперед, Обласов бежал вместе с Прохором по неровному, изрытому снарядами полю, приближаясь к неприятелю. Впереди – два ряда проволочных заграждений, за ними бетонированные сооружения австро-немцев, частый ружейный и пулеметный огонь противника. Казалось, вот-вот серая лавина русских солдат отхлынет обратно и атака захлебнется. Справа От Василия упал с ходу солдат. Этого парня Обласов видел, когда проезжал через незнакомое село на стойбище к Калтаю. Но размышлять было некогда. Остальные части роты, преодолев проволочные заграждения, схватились уже врукопашную с неприятелем.
– Бей! Коли немчуру! – с азартом выкрикнул бегущий впереди Василия бородатый унтер и, выронив винтовку из рук, нелепо сунулся лицом в траву.
Взрыв гранат, грохот орудий, ружейные выстрелы, – все слилось в какую-то дикую какофонию. Невольно подчиняясь людскому потоку, неудержимо катившемуся на неприятеля, Василий с Прохором оказались в центре схватки.
Во вражеские окопы ворвались вместе и, орудуя штыками, стали теснить немцев. Но вот упал Прохор. Взмах немецкого штыка – и раненный в плечо Василий с трудом выбрался из свалки. Опираясь на ружье, направился на санитарный пункт.
В тот день атака захлебнулась.
Среди убитых Черепанова не было. В полевом госпитале, куда направили Обласова, его тоже не оказалось. Через некоторое время в списках личного состава против фамилии Прохора появилась отметка: пропал без вести.
В госпитале Василий пролежал недолго и вернулся в свой полк.
Измотанная в боях, потерявшая половину состава, воинская часть, в которой находился Обласов, была отведена для пополнения в глубокий тыл – в небольшой украинский городок Сумы. Там Василий и получил первое письмо из Косотурья. От имени отца писал Красиков.
«...Здравствуй, наш сынок Василий Андрианович. В первых строках нашего письма сообщаем вам, что мы, слава богу, живы и здоровы. С хлебом хвалиться не будем. Корова стельная и должна скоро отелиться. С кормом плохо. На хлеб и травы год нынче неурожайный. Пять десятин пашни, что недалеко от Кириллушкиной избушки, пришлось сдать в аренду Лукьяну Сычеву. Нечем было засевать. Шлет тебе низкий поклон Илья Карпович. Еще низко кланяется Гликерия Ильинична. Втапор, как ты уехал, она шибко хворала, вроде как ума лишилась. Привозили из волости фельдшера. Теперь как будто полегче стало. Часто заходит к нам. Спрашивает насчет твоих писем. В зимнюю николу была Феврония Лукьяновна. Узнавала про тебя. Нестора у них взяли в армию на тыловые работы. Худо живут чистовские мужики. Зато камышинцы не бедствуют. Посылаем тебе наше родительское благословление...»
Ниже стояла приписка Красикова:
«За стариков не беспокойся. Привет Прохору. Ждем вас обоих в добром здоровье. Кирилл».
Полк в Сумах стоял недолго. Получив новое пополнение, он был направлен в район Луцка, где развертывалось наступление наших войск.
От беспрерывных боев, гула канонады, от вида убитых и раненых Василий устал не только физически, но и душевно. От окопной сырости и слякости шинель отяжелела, в ботинках хлюпала вода, а тут, как назло, и согреться негде.
«Многих косотурцев нет в живых, неизвестно где Прохор. Похоже попал в плен, немцы, поди, измываются над ним. А я ради чего маюсь в окопах?..» – часто думал Василий.
За фронтовую жизнь Обласов даже внешне резко изменился. Когда-то округлое лицо деревенского парня посуровело, надпереносьем легла глубокая складка. Взгляд серых, недавно улыбчатых глаз стал неласковым, холодным.
В бою возле Галича за спасение ротного командира, которого Обласов вынес с поля битвы, он получил Георгиевский крест, а затем и звание унтер-офицера.
Воинская часть, в которой служил Василий, была отозвана с фронта и расквартирована в городе Чугуеве.
Здесь Василий получил второе письмо из Косотурья. Почерк был незнакомым. После обычных поклонов в письме сообщалось:
«...А Кирилла забрали стражники и увезли, а куда, не знаю. Родители Прохора получили бумагу насчет сына – будто бы пропал без вести. Сильно убиваются по нему. Гликерия Ильинична живет на кордоне и ходит за больной теткой Феоктисой. Пришел с фронта Андрей Николаевич Говорков без ноги. Явился и Автоном Сметанин, но вскорости его увезли в больницу. С кровью стал кашлять. Скотину пришлось прирезать, нечем кормить. Робить я уже не могу, ноги отказываются, да и грудь болит. Мать тоже хворать шибко стала. Скоро ли ты вернешься домой? Шлем тебе родительское благословление.
Твой отец Андриан».
В конце письма стояла еще какая-то приписка, но чьей-то рукой она была затушевана.
– Мм-да, невеселая весточка, – Василий повертел письмо в руках, потом положил письмо за обшлаг шинели и вышел из крепости. Постоял возле обрыва, с которого открывалась равнина; на ней среди зарослей ракитника серебристой змейкой вилась река Донец. Мысли унеслись в Косотурье. Вспомнил отца, мать, перед ним, как живой, выплыл образ Глаши. «Невесело, поди, ей живется на кордоне с больной теткой. Думает ли обо мне? Эх, Глаша, Глаша, одна ты у меня радость, и та далеко. – Василий вздохнул и провел рукой по лицу. – Где ты, веселый мой дружок Прохор? Еще перед Луцком, как идти в бой, поиграл на своей неразлучной гармошке».
На усталом лице Василия промелькнула горькая улыбка. До боли вспомнились родные картины детства. Отцовская изба. За стеной воет вьюга, а здесь тепло, пахнет свежеиспеченным хлебом. Василко сидит на широкой лавке и слушает, как под напором ветра тоненько поет оконная оклейка. Школа. Самодельный пенал, где лежат два карандашных огрызка и резинка. В ситцевой сумке грифельная доска и учебник. Правда, камышинские ребята смеялись над сумкой, говорили, что она похожа на кошель нищего. Да и мало-ли что выдумают. Отдавшись своим мыслям, Обласов не заметил, как к нему подошел человек в городской одежде.
– Любуетесь Донцом, господин унтер?
Голос незнакомца вывел Василия из задумчивости, и он ответил сердито:
– Во-первых, я не господин; во-вторых, что вам здесь нужно? – Помолчав, добавил: – Вы хорошо знаете, что в этом районе посторонним лицам ход запрещен.
– Знаю, – невозмутимо отозвался незнакомец. – Я просто хотел поговорить с вами.
– О чем? – так же угрюмо спросил Обласов.
– А вы прапорщика Перескокова знаете?
– Знаю. А что? – Василий в упор посмотрел на незнакомца.
– Я от него.
В голове Василия промелькнула мысль: «Если этот человек действительно от Перескокова, то почему он не назвал пароль, который передал мне прапорщик? Похоже, берет на «бога». И обратился к пришельцу:
– Что просил Перескоков?
– На этот раз самую малость. Кто из солдат держит сейчас связь с рабочими обозостроительного завода?
– И только? – Василий вплотную приблизился к незнакомцу и произнес раздельно: – Проваливайте отсюда, пока ребры целы. Понятно? – в голосе Обласова прозвучала угроза.
Нахлобучив поглубже шляпу, подняв воротник пальто, ежеминутно озираясь на сердитого унтера, незнакомец торопливо зашагал от него.
С недавно прибывшим в полк прапорщиком Перескоковым у Василия установились хорошие отношения. Из разговоров с ним Василий узнал, что взводный настроен против войны, и это привело их к более тесному сближению. Но вот уже несколько дней, как прапорщик не появлялся в полку. Пошли слухи, что Перескоков арестован и будто бы сидит в харьковской тюрьме, Василия очень насторожила встреча с незнакомцем.
В казармах начали появляться листовки. В них разоблачались виновники войны, они призывали солдат превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Начальство было взбешено. Усилили караулы и запретили отпуска в город. Но большевистские листовки продолжали находить в казармах и в цехах обозостроительного завода в городе.
В Чугуеве и застала Обласова весть о свержении царизма. Первым принес ее молодой солдат родом из Бийска Кондратий Ломов, ездивший с казенным пакетом в Харьков. Пулей влетел он в казарму и радостно выкрикнул:
– Братцы! Царя убрали! Ура! – и подбросил шапку вверх.
Ломова обступили солдаты. Подошел и Василий. Кондратий рассказывал:
– Как только стал подъезжать к Харькову, вижу – народ бежит к центру города. Спрашиваю: по какому случаю шум? Отвечают: царя сбросили, Николашку. Власть теперь народная будет. Подъезжаю, значит, к штабу. Там суета, офицерики бегают из комнаты в комнату, а начальник штаба, к которому я зашел с пакетом, сидит как индюк. Взял бумажку, расписался на конверте и махнул на меня рукой – иди! А в городе что творится! Шум, крики, песни. Люди обнимаются друг с другом, на лопотинах красные банты.
