Текст книги "Бурелом"
Автор книги: Николай Глебов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА 34
В Челябинске и его окрестностях участились диверсии. На паровых мельницах, принадлежавших до революции Степанову и Толстых, в вальцах и других механизмах находили обломки железа. В вагонные буксы чья-то вредительская рука насыпала песок. На разъезде Шершни сгорел склад сена. В селе Варламово неизвестные подожгли общественные амбары с хлебом. Во всем этом чувствовалась опытная рука диверсанта, хорошо знавшего город и его окрестности. Где находится банда, велика ли ее численность, неизвестно.
Между тем фронт отходил все дальше и дальше в глубь Сибири. Город принимал мирный вид. Налаживалась работа транспорта, городских учреждений и кустарных предприятий. Оживилась торговля.
Как-то в воскресенье Глаша вместе с Полей Шмаковой пошли на городскую толкучку. Работала Глаша теперь в детском приемнике на станции Челябинск и жила у Шмаковых. Протискиваясь через толпу, Глаша заметила представительную даму, державшую в руках пышную горжетку для продажи. Эту женщину она встречала не раз у Строчинских, обычно та приходила в обществе видного военного в иностранной форме, который держался с хозяином с подчеркнутым превосходством. Глаша обратила внимание на то, что женщина, несмотря на толчки, продолжала упорно стоять на одном месте и на вопросы покупателей горжетки заламывала неслыханную цену.
«Похоже, ждет кого-то, – подумала Глаша. – Может, тот военный, с которым она приходила к хозяевам, связан по работе со Строчинским? – пронеслось в голове Глаши. – Интересно, почему эта дама не уехала вместе с белыми из Челябинска, что ее заставило остаться?» – Подтолкнув локтем Полю, Глаша сказала ей, показывая глазами на женщину с горжеткой:
– Подойди и спроси, нет ли в продаже еще чего-нибудь. Если скажет, чтоб ты зашла к ней на дом, запомни адрес.
– Зачем тебе? – вполголоса спросила девушка.
– Нужно. Потом скажу.
Поля подошла к женщине, повертела в руках горжетку и несмело спросила цену.
– А у вас, может, еще что-нибудь найдется к продаже?
– Что нужно?
– Из посуды хотя бы.
– Зайди под вечерок. – Дама назвала свой адрес.
Поля отошла. Глаша продолжала наблюдать за хозяйкой горжетки. На вопросы покупателей та отвечала неохотно и заметно оживилась при виде мужчины, одетого в черную барнаулку [20]20
Барнаулка – овчинная шуба выделки барнаульских кустарей.
[Закрыть]с опушкой из серого каракуля. Энергично расталкивая толпу, мужчина в барнаулке приближался к даме. Затем глаза их встретились. Подойдя к ней вплотную, он для вида повертел в руках горжетку и спросил цену. Стоявшая неподалеку Глаша напрягла слух.
– Дорого. Цена вашей горжетке не больше, чем черной галке.
Глаша вздрогнула: незнакомец произнес пароль, который она подслушала во время разговора Строчинского с Дегтяревым. Но это не Дегтярев – кто-то другой. Глаша продолжала наблюдать. Женщина вынула из меховой муфты свернутую трубочкой бумажку и передала мужчине.
– Адью! – Козырнув, незнакомец стал пробираться к выходу с толкучки.
Стараясь не потерять его из виду, Глаша последовала за ним.
Мужчина вышел на площадь, взял извозчика и поехал к центру города. Глаша успела лишь разглядеть последние две цифры номера извозчицких саней. Вернулась обратно на толкучку. Но женщины с горжеткой там не было. Потолкавшись еще немного среди людской толпы, Глаша направилась домой. Город в этот сумрачный предвечерний час, одетый в изморозь, казался каким-то призрачным. Наутро Глаша пошла к товарищу Кречету, который работал в губчека, и рассказала о вчерашней встрече на барахолке.
Знакомство с Кречетом у Глаши состоялось раньше, на квартире одного из бывших подпольщиков.
– На санях извозчика ты заметила только две последние цифры? – выслушав Глашу, спросил Кречет.
– Ага. Ноль четыре. А первую разглядеть не успела.
– Хорошо. – Кречет записал цифру. – Женщина с горжеткой часто бывала у Строчинского?
– Она приходила не одна, а с каким-то военным, который плохо говорил по-русски, он разговаривал с хозяином на непонятном для меня языке.
– Ну что ж, возьмемся за розыск. Если будут новости, заходи. От Василия ничего нет? – спросил он про Обласова.
Глаша опустила голову.
– Сергей Петрович, – обратилась она к Кречету, – я думаю уехать домой, в Косотурье. Власть-то теперь наша, и бояться свекра мне уже нечего.
– Не возражаю. Только не забудь сняться с партийного учета, – улыбнулся он.
– Не-ет, – Лицо Глаши просветлело. Вскоре после того, как прогнали белых из Челябинска, Глаша вступила в партию. Теперь она чувствовала себя, как в большой семье. – Не забуду. Перед отъездом я к вам еще раз зайду.
Как только закрылась за ней дверь, Кречет взял трубку телефона и вызвал к себе помощника.
– Вот что, Константин. Тебе придется обойти все стоянки легковых извозчиков, их не так уж много в городе. Если увидишь извозчика с указанным номером, садись в его сани и кати ко мне, – сказал он своему помощнику Замиралову.
Ждать пришлось недолго. Но беседа с извозчиком ничего не дала. Ничего не узнала и Поля о женщине с горжеткой. Дом, который она назвала, занимали другие люди.
– Стреляная птица, – выслушав своего помощника, усмехнулся Кречет. – Но ничего, не уйдет. Телеграфиста из Козырево допросил?
– Да. Рассказал, что во время его дежурства на полустанке в служебное помещение вошли двое вооруженных людей. Под угрозой оружия, они заставили сообщить по телеграфу начальнику станции Челябинск: если он не задержит воинский эшелон, идущий на восток, путь будет взорван. Подпись на телеграмме: «Амба».
– Угроза, рассчитанная на дезорганизацию железнодорожного транспорта, – выслушав помощника, сказал спокойно Кречет и повернул голову к двери, в которую кто-то постучал: – Войдите.
Вошла Глаша. По ее сияющему лицу было ясно, что она пришла с хорошими вестями.
– Что нового, Глаша? – подвинув ей стул, спросил Кречет.
– Вчера, когда я возвращалась с работы, я шла мимо церковной ограды и увидела ту женщину с горжеткой, которую встречала на барахолке. Она поднялась на паперть и вошла в церковь. Я за ней. Как только служба кончилась, женщина вышла из церкви. За церковной оградой она остановилась возле сгорбленного нищего, открыла сумочку и передала ему какой-то предмет. Нищий выпрямился и, придерживая кошель, бодро зашагал в сторону вокзала. Женщина направилась на Исетскую улицу. Миновав гимназию, прошла несколько домов и, оглянувшись, поднялась на крыльцо одного из них. Тут я и вспомнила, что Строчинская как-то раз посылала меня с запиской к хозяйке этого дома. Ее фамилия Паруцкая, Софья Львовна. Она сестра бывшего жандармского офицера Паруцкого и не раз бывала у хозяев. Я узнала, что она работает в «Хлебопродукте» машинисткой.
– Замечательно. Спасибо, Глаша, за новости. Не раздумала ехать в Косотурье?
– Нет.
– Что ж, ниточка в наших руках, а клубок распутаем. Кстати, будешь в Косотурье – передай от меня привет Прохору Черепанову. Ведь мы с ним в германскую вместе были на фронте. Да и твоего Василия я хорошо знаю.
Простившись с Кречетом, Глаша выехала в тот же день в Косотурье.
ГЛАВА 35
Проводником Крапивницкого оказался молодой охотник Амыр.
– Ехать до стоянки Уктубая, где будешь жить, не близко, – предупредил проводник. – Придется ночевать в тайге. Потом едем к вершине Бешпельтира, спускаемся, маленько еще едем, и когда солнце спрячется за перевал, будет стоянка Уктубая.
– Ты давно его знаешь?
– Давно, давно. Хороший человек. Дочка у него есть, Эркелей. Уй, шибко баской девка! – Амыр прищелкнул языком.
– Почему не женишься на ней?
– Моя бедный. Калым платить чем буду? Зимой колонок, белка стрелял, купец сдавал, соль, порох брал. Купец толстый книга смотрел, говорил: Амыр, ты за прошлый год мне должен за ситец, нитки, сахар. Давай еще белок. Вот так и ходим тайга, – покачал сокрушенно головой Амыр. – Надо искать маленький полянка, лошадь кормить, самим ашать, – посмотрев на закатное солнце, закончил Амыр и начал поторапливать коня. Выбрав небольшую лужайку с высоким травостоем, Амыр расседлал лошадей и привязал их на арканы.
Развели костер. Поев холодное мясо, взятое еще в Яконуре, и напившись чаю, Крапивницкий с Амыром улеглись у костра.
Ночь. Казалось, все спит: молчаливые деревья, на которые падал слабый отсвет костра, хлопастый бадан. Царит какая-то настороженная тишина и в густых зарослях акации.
Вдруг спокойно поедавшие траву кони враз подняли головы и, втягивая ночной воздух, беспокойно стали поводить ушами. Где-то ходил крупный зверь. Почуяв его близость, они стремительно кинулись к костру. Первым проснулся Амыр. Вскочил на ноги и, схватив ружье, подошел к лошадям. По их телу пробегала нервная дрожь. Поглаживая, он начал их успокаивать.
«Однако медведь или росомаха бродит. Надо покараулить», – подумал проводник. Вернулся к костру и подбросил сучьев. Сноп искр взметнулся вверх. Положив ружье на колени, Амыр начал дремать. Где-то в горах прокричал марал. «Скоро гон. Ишь, зовет маралух...»
Проснулся Крапивницкий:
– Кто кричал?
– Жених, – ответил лаконично Амыр и, заметив недоуменный взгляд русского, объяснил: – Марал кричал. Невест искал. Скоро у них свадьба.
– А-а,теперь понятно.
– Здесь марал есть, – продолжал Амыр. – Зайсан Токтамыш много-много марал загон держал. Из Шебалино пришел бумага передать марал в артель охотников. Токтамыш бумага рвал, жерди загона ломал, всех маралов тайга пускал. Ой-ей, много золота раньше брал. Монгол приезжал, тибетский монах приезжал, Китай купец панты покупал, золото зайсану платил. Шибко богатый человек был. Хитрый Токтамыш: овец, лошадь бедный родственник отдавал, бумагу писал, тамгу ставил, чтоб Совет не отобрал, а потом бумага обратно брал, теперь опять хозяин.
– Понятно. Закуривай. – Крапивницкий открыл портсигар.
– Моя табак такой не курит. Трубка листовой табак кладем, тогда курим, – вынимая в свою очередь из-за пазухи трубку, сказал Амыр и начал набивать ее махоркой. – Когда трубка курим, как с Ульгеном [21]21
Ульген – бог добра.
[Закрыть]толмачим. Хороший бог, – затягиваясь, продолжал словоохотливый проводник. – Старый русский бог тоже хороший.
– Ты что, крещеный?
– Поп маленько водой брызгал. Андрейком звал. Теперь Ульгену и Миколке молимся. Однако светает. Кукша голос подает. Худой птица, – покачал головой Амыр. – Охотник в тайге – кукша над головой кричит: прячьтесь! прячьтесь! Охотник идет. Пойду лошадей седлать. – Амыр поднялся от костра и подошел к коням.
Всходило солнце. Через густую крону деревьев было видно, как за хребтом выплывал большой огненный круг. И чем выше он поднимался, тем наряднее казались сумрачные лиственницы. Хвоя, прогретая солнцем, наполнила воздух своим непередаваемым ароматом. В просветах между деревьями легли ковровые дорожки из разнотравья и поздних цветов.
Ехавший позади Амыра Крапивницкий, слушая гортанный напев проводника, смотрел по сторонам конной тропы, где изредка попадались огромные камни, поваленные бурей деревья, старые, обросшие мхом коряги, из высокой травы тянулись к солнцу сиреневые лепестки красавицы хохлатки, вьюнки и уже осыпающаяся горная ромашка. Слегка раскачиваясь в седле, проводник продолжал напевать свою бесконечную песню.
– О чем поешь, Амыр?
– Слушай маленько. – И, вобрав в себя воздух, он начал речитативом: – Вот стоит лиственница большая-большая. Мимо едет анчи Амыр. С ним русский человек. Скоро будет стоянка Уктубая, Амыр увидит Эркелей. Хорошо? – повернулся он в седле к Крапивницкому.
– Ты о чем думаешь, о том и поешь?
– Других песен не знаем. Хотя, постой, я слышал одну песню от одного слепого топшуриста, – оживился Амыр. – Он пел:
Шуба рваная на работе, во сне
Мне не грела худые плечи.
Бай, как коршун, сидел на спине,
Жизнь мою терзая и калеча.
«И здесь большевистская пропаганда живуча», – подумал с досадой Крапивницкий и плотно сжал губы.
Тропинка, по которой ехали всадники, круто свернула вправо, и перед ними открылась небольшая, зажатая горами со всех сторон долина. На ней у подножья виднелись два аила и сложенная из бревен шестигранная юрта.
– Стоянка Уктубая, – показывая камчой на жилище, сказал Амыр. – Скоро спуск.
Крапивницкий слез с коня и взял его за повод.
Цепляясь за кусты таволги, Крапивницкий вслед за проводником начал спуск.
– Эй, Уктубай! – подъезжая к одному из аилов, крикнул Амыр. – Принимай гостей.
С трудом передвигая ревматические ноги, вышел старик. Прикрыл от солнца подслеповатые глаза и, узнав Амыра, произнес радостно:
– Эзен [22]22
Эзен – здравствуй.
[Закрыть]!
Охотник слез с коня и долго тряс руку Уктубая.
– Эзен, эзен, – повторил он приветствие.
– А это кто? – Уктубай повернулся к Крапивницкому, стоявшему возле коня.
– Это русский человек, большой начальник.
– А-а, латна, заходите аил, – пригласил он неожиданных гостей. – Мяса с утра не варил. Угощать буду чегенем [23]23
Чегень – квашеное молоко.
[Закрыть].
– У нас все есть, – заговорил Амыр, – мясо, чай, соль и маленько араки.
– Латна. Зовем Ильгей, режем молодой баран,, еще едим.
Крапивницкий огляделся. Здесь, в этом нищенском, грязном жилье, ему придется провести неопределенное время. «Пожалуй, лучше бы пробраться в Зауралье и скрыться на кордоне Леонтия, – пронеслось у него в голове. – Впрочем, думать об этом уже поздно... Плыви, мой челн, по воле волн... – усмехнулся он горько. – До весны как-нибудь проживу, а там будет видно», – успокоил он себя.
Размышления Крапивницкого прервал голос Уктубая:
– Амыр, съезди к отаре, скажи Ильгей, чтоб шла сюда, а ты зарежь барашка и привези. Эркелей пускай пасет до вечера одна.
Охотник живо вскочил на ноги и вышел из аила.
Наступило молчание. Уктубай ковырял палочкой золу, разыскивая горячий уголь, чтобы разжечь потухший костер. Тревожные мысли не давали покоя Крапивницкому. «Если ехать в Камаган к Февронии, едва ли она живет там. Наверное, заимку отобрали. Да и положение Сычева ненадежно. Теперь в Косотурье другие хозяева. Отец? Ждать от него помощи сомнительно. Да и «Красная гвоздика» не потерпит моего соседства, – вспомнил он про Галю. – Уехать в Китай, куда звал Юрий? Нет, быть эмигрантом не хочу. Жить там на подачки «влиятельных кругов» – избави бог. Нет!.. Ладно. Поживем – увидим. Зачем унывать? Я военный топограф и только. Профессия вполне мирная. Инструмент и материалы съемок утонули при переправе через Катунь. Да и хозяин, кажется, чужд политики», – взглянув на занятого своим делом Уктубая, подумал Крапивницкий.
– Завтра бабы принесут коры лиственницы, покроют аил, приберут и ты будешь жить в нем, – заговорил Уктубай, обращаясь к гостю. – Раньше жил там мой сын Алмадак. Ушел партизан и кончался. Тапирь его баба Ильгей живет здесь вместе с Эркелей и со мною. Тебе тамга Токтамыш давал?
Крапивницкий вынул из кармана зайсанский знак.
– Латна. Пусть твой очаг будет крепким, пусть будут у тебя кучи пепла и толокна – так говорят наши старики доброму гостю.
– Спасибо, – Крапивницкий склонил голову.
Вошла рослая, полногрудая алтайка, одетая в юбку и короткую кофту, какие носят сибирские крестьянки, но с нагрудником, украшенным перламутровыми и стеклянными цветными пуговицами. Голову женщины украшала шапка, верх которой был из лапок сурка и с шелковой кистью на макушке. На ногах – сапоги с широкими голенищами, на мягкой козлиной подошве.
«Это, вероятно, и есть Ильгей», – разглядывая сноху Уктубая, подумал Крапивницкий.
Лицо монгольского типа, но слегка удлиненное, с чуть раскосыми глазами, красиво очерченным ртом, мягкими сочными губами. Ильгей произвела на Крапивницкого приятное впечатление. Бросив мимолетный взгляд на гостя, она почтительно обратилась к Уктубаю:
– Ты звал меня?
– Вскипяти чайник, приготовь казан для мяса, – распорядился старик и, вынув из-за пазухи трубку с табаком, закурил и молча передал приезжему. Крапивницкий незаметно обтер мундштук, сделав затяжку, передал трубку хозяину. После короткого молчания Уктубай спросил сноху:
– Где Амыр?
– Остался возле отары. – В глазах Ильгей блеснул лукавый огонек.
– А-а, – протянул неопределенно Уктубай и махнул рукой: – Пускай пасет, дело молодое.
Как только сварилось мясо, Ильгей сходила к отаре и позвала Амыра с Эркелей на обед.
Увидев незнакомого человека, девушка прикрыла в смущении лицо рукавом и опустилась возле очага, рядом с отцом.
Смуглая от загара, стройная, с широким овалом лица и ярко выраженными скулами, длинными косами из-под плотно сидевшей шапки, подвижная Эркелей была типичной алтайкой.
Первую ночь на стоянке Уктубая Крапивницкий провел в холодном аиле.
ГЛАВА 36
В бою под станцией Зима Василия Обласова ранило в глаз. Эвакуированный в Красноярск, он долгое время находился в госпитале и лишь в июне двадцатого года, получив бессрочный отпуск, вернулся в Косотурье.
Безмерна была радость Глаши при встрече с мужем.
– Вася, да неужто нас еще разлучат? – поправляя его черную повязку, спрашивала она.
– Нет-нет, теперь навеки с тобой. Хотя и здесь я нахожусь почти на военной службе. Ведь ты знаешь, что меня назначили командиром чоновского отряда. – И, желая переменить разговор, спросил: – Может, съездим в Камышное? Помнишь островок недалеко от берега?
Помнит ли Глаша небольшую полянку среди густых камышей, всю заросшую белой ромашкой? Да вовек ее не забыть, не забыть тех счастливых минут, где, прячась от Сычевых, она встречалась с милым.
Глаша прижалась к мужу. Долго смотрела на его лицо. Как он изменился. На лбу появились глубокие морщины, левый глаз закрыт черной повязкой, выросла коротко подстриженная бородка. Одет в кожанку, на широком ремне кобура с револьвером, на голове кожаная фуражка. И, не удержавшись, улыбнулась:
– Ты еще пригляднее стал.
Василий без слов обнял Глашу, ласково произнес:
– Поехали.
Вот и островок. За время их первой встречи там ничего не изменилось. По-прежнему плотной стеной рос камыш и цвела луговая ромашка; как и три года назад, гудели шмели над розоватыми головками клевера, и над озером летали чайки. Как будто сама природа радовалась за людей, тесно прижавшихся, друг к другу...
...Восторженно бурной была встреча Василия со своим дружком Прохором. Хлопая друг друга по плечу, не спуская друг с друга радостных глаз, они наперебой вспоминали минувшее. Счастлив был, глядя на них, и Кирилл Красиков.
«Вырастил смену боевую, надежную», – думал он. Отрадно было на душе старого большевика. Не напрасно жизнь прожита. Так не похожие друг на друга эти два когда-то деревенских парня выросли духовно, стали настоящими коммунистами.
Феврония несколько раз проходила мимо избы Андриана в надежде, что ее увидит Василий и выйдет. Но Обласов не показывался. Подолгу простаивала возле церковной ограды, мимо которой обычно проходил Василий, направляясь к Прохору в сельсовет. Правда, один раз он козырнул ей по-военному, но прошел молча. Хотелось догнать, обнять, прижаться, высказать все, что накопилось в душе. «Что ж, силой милому не быть, – с горечью подумала Феврония и, гордо подняв голову, зашагала к отцовскому дому. – Унижаться перед ним не буду». Дома целый день ходила пасмурной и рано ушла в свою горенку. Как подкошенная упала на кровать, уткнулась лицом в подушку и не могла подавить в себе слез. Лукьян подошел к дверям горенки, приложил ухо и сокрушенно покачал головой.
– Должно, по Ваське Обласову кручинится, не может забыть фармасона. Теперь, бают, большим начальником стал, оболокся в кожанку, хромовые сапоги и леворвер сбоку, – говорил он Митродоре.
И вот сейчас, когда Василий с Глашей возвращались на лодке с острова, Лукьян наблюдал за ними из пригона. Погрозил им вслед кулаком, матерно выругался.
– Погодите, доберемся до вас, голубчики! «И где это Землин запропастился? – подумал он про главаря бандитской шайки, орудовавшей в Зауралье. – Ухлопал же он начальника милиции Макарова да исшо милиционера Кирилчика к земле пришил. Может, явится кто из наших».
Долгое время в доме Лукьяна никто из его единомышленников, за исключением бывшего писаря Каретина, не появлялся. В те дни чоновцы загнали банду Землина в степи Казахстана. Сычев ходил по опустевшему дому мрачнее тучи. Сын его Нестор, не попрощавшись с отцом, уехал на жительство в город. Советская власть забрала у Лукьяна не только хлеб и машины, но и лишнюю землю.
– Вот язви их, – ругал он сельсоветчиков, – все забрали; оставили только яловую корову, двух овечек и старого козла, – жаловался он своему другу Каретину.
– Хвали бога, что самого не тронули. Могли бы загнать, куда Макар телят не гонял.
– За что? – насупился Лукьян.
– Забыл, как Васькиного отчишка отхлестал при белых?
– Чево там поминать. Не я один бил, – намекнул своему собеседнику Лукьян о совместной расправе над активистами. – Одним миром мы с тобой мазаны. – И подвинулся ближе к Каретину. – Чуял, в Расее голод, а в Ишиме мужики начинают бунтовать против хлебной разверстки. Хозяина бы нам теперь доброго. – Сычев почесал пятерней бороду и пытливо посмотрел на своего приятеля.
– Может, найдется. – Каретин отвел глаза. – Опять же где силу взять? – продолжал он. – Оружие, к слову доведись.
– Все будет, – уверенно произнес Сычев. – Атаманствовать не возьмешься?
– Нет. Характер у меня не позволяет.
– Ишь ты, – усмехнулся Лукьян. – За чужую спину хочешь спрятаться, а? – Лукьян поднялся с сиденья и неожиданно загреб его рубаху в кулак. – Чернильная душа! – потряс он энергично своего дружка. – Может, к красным переметнуться захотел? Отвечай!
– Что ты, что ты, Лукьян Федотович, господь с тобой. Да в мыслях не имел, – заговорил испуганно Каретин, стараясь высвободить рубаху из цепких рук Лукьяна.
– Ладно, – тяжело выдохнул тот и грузно опустился на лавку. – Погорячился я, прости христа ради, да уж больно муторно стало жить, – как бы оправдываясь, сказал он.
Прошло несколько дней после разговора Лукьяна с Каретиным. Как-то под вечер, когда Сычев, загнав корову с овечками в пригон, принялся что-то мастерить под навесом, он увидел, как во двор зашел незнакомый человек. Поднялся на крыльцо дома, но, заметив хозяина, быстро спустился со ступенек, вошел под навес.
– Здравствуй, Лукьян Федотович! Не узнал?
– Что-то не признаю, – втыкая топор в чурку, хмуро ответил Лукьян и покосился на бородатого, одетого в грязный ватник пришельца.
– Я Крапивницкий.
– Восподи! Да неужто Алексей Иванович?! Вот радость-то! Да ты заходи в дом, – засуетился он и провел в боковую, с плотно зашторенными окнами, комнату.
Крапивницкий сбросил с себя ватник, разулся и, не откидывая одеяла, повалился в постель.
– Закрой дверь. Я спать хочу, – сказал он устало и, закинув руки под голову, с наслаждением вытянул ноги.
Лукьян на цыпочках вышел из комнаты, повернул ключ внутреннего замка, постоял немного и направился к Митродоре.
– Ты шибко-то не шабаркай [24]24
Шабаркать – стучать.
[Закрыть]. Там в боковушке человек спит, – кивнул он головой на комнату. – Феврония где?
– У соседки.
– Упреди.
– Скажу.
Крапивницкий спал неспокойно. Мучили сновидения, перемешанные с картинами недавнего прошлого. Ему казалось, что жизнь на стоянке Уктубая как началась, так и кончится спокойно. Пищу готовила сноха старика, Ильгей, она же делала приборку в аиле. Крапивницкий ходил на охоту и возвращался в сумерках. В аиле, сидя на корточках у огня с трубкой в зубах, его ждала Ильгей. Однажды вечером, когда догорал костер, женщина дольше обычного задержалась в аиле, сгребая в кучу горячие угли. Она изредка поглядывала на русского, занятого чисткой ружья.
– Баба у тебя есть?
– Нет, я не женат, – рассматривая на свет внутренность ствола, ответил Крапивницкий. – А тебе зачем, Ильгей?
– Так. – Женщина поднялась от потухшего костра. – Если в месяц малой жары марал зовет маралиху к себе, разве она откажется пойти с ним в густой тальник? Когда марал ходит по тайге один, стало быть, он стар или болен. Когда мужик баба не берет, это не мужик...
– Кто же, по-твоему? – откладывая ружье в сторону, спросил с улыбкой Крапивницкий.
– Сухой кедр. – Взявшись за дверную скобу, Ильгей продолжала: – Весной, когда стает снег, убей марала. Из его пантов я сделаю тебе отвар. Ты будешь сильный и шибко баба любить. – Дверь за Ильгей закрылась.
В тот год зима была снежной и стоянка Уктубая оказалась отрезанной от всего мира. Да ее обитатели особенно и не беспокоились. Корм у овец был. В солнечные безветренные дни они паслись на голых от снега северных склонах гор, разыскивая между камней жухлую траву.
За зиму Крапивницкий изменился до неузнаваемости. Вместо офицерской шинели, на нем была алтайская долгополая шуба, на ногах сапоги из мягкой кожи без каблуков, голенища которых обычно подвязывались ремешком. На голове шапка с шелковой кистью – подарок Уктубая.
– Носи. Зимой без шубы плохо, без шапки плохо, – говорил он.
Крапивницкий отсыпал ему пороху, дал свинца для отливки пуль, взятого еще с осени в Яконуре у Токтамышевых.
– Вот эта латна, – говорил довольный Уктубай. – Теперь мультук берем, горы, тайга идем, маленько стреляем. Глаз только плохой стал, – пожаловался он. – Белка плохо видим. Ильгей белка бьет. Уй баба, – зацокал языком старик. – Шибко тайга знает. Козла бьет, кабаргу бьет, колонок петля ставит. Ходи тайга вместе с Ильгей.
Но Крапивницкому в конце апреля навсегда пришлось оставить стоянку Уктубая. Случилось это так.
Возвращаясь с охоты, он заметил возле аила группу вооруженных всадников, которые, спешившись с коней, о чем-то разговаривали со стариком. Спрятавшись за ствол дерева, Крапивницкий продолжал наблюдать. Двое из приезжих были в солдатских шинелях, на голове островерхие шлемы-буденновки, остальные в шубах и шапках, с красными повязками на рукавах. Один из них Крапивницкому показался знакомым. Амыр, его бывший проводник! Это он привел красных на стоянку Уктубая! Бежать, бежать немедленно. Крапивницкий оглянулся. Сзади – полная опасностей тайга, впереди в долине – люди, которые наверняка его ищут.
Избегая проторенных троп, поминутно озираясь, Крапивницкий начал удаляться все дальше и дальше в тайгу и к вечеру достиг вершины Бешпельтирского хребта. Ночь провел, не зажигая костра, в небольшом углублении наподобие грота в скале, чутко прислушиваясь к лесным шорохам. Недалеко гукнул филин. От неожиданности Крапивницкий вздрогнул.
– А, черт бы тебя побрал, – выругался он и, обхватив ствол ружья, попытался заснуть.
Но сон не шел. Пугала неизвестность, на Крапивницкого нахлынуло тоскливое чувство одиночества. «До каких же пор это будет продолжаться? Бродишь по тайге, как сахалинский бродяга. Почему я не могу жить как цивилизованный человек?»
В эту ночь Крапивницкий впервые почувствовал душевную усталость. Его сознание неотступно сверлила мысль о бренности бытия. Тяжело вздохнув, он уронил голову на колени и закрыл глаза.
Проснулся от холода. Поеживаясь, вышел из укрытия и метнулся обратно. Недалеко между деревьями в предрассветном сумраке показался зверь. Он уставил на человека удлиненную, как у барсука, морду с маленькими свирепыми глазками. Затем зверь легко метнул свое грузное туловище, покрытое густой коричнево-бурой шерстью с рыжеватыми полосками на боках, и исчез в, полусумраке.
Крапивницкий знал по рассказам Уктубая коварность и злобу встреченного хищника. Это была росомаха.
Солнечный восход Крапивницкий встретил в одном из ущелий Бешпельтира, на берегу небольшой, но бурной речки. Сыро, сумрачно. Лучи солнца проникли в ущелье лишь в полдень. Развел костер и зажарил убитую накануне тетерку. Открыл вещевой мешок и пересмотрел свое имущество: коробка спичек, небольшой узелок с солью, десятка два ружейных пистонов, рог, полный пороха, и кусок твердого, как камень, овечьего сыра. Надолго ли хватит этих запасов? Недели на две, а дальше что? Крапивницкий огляделся. С северной стороны – голые скалы, напоминающие островерхие башни старинного замка или гладко срезанные столбы; на противоположной стороне, откуда он спустился, – стена сплошного леса; выше, где заканчивалась их граница, – корявые карликовые березы и редкий кустарник.
Весь день ушел на устройство шалаша из веток лиственницы.
Шла вторая ночь, как Крапивницкий ушел со стоянки Уктубая. Утром он увидел на солнечных местах фиолетовые соцветия бадана и голубые фиалки. Лиственницы, казалось, были пронизаны мягкими, полными света лучами. Где-то в верховьях прошел сильный дождь, и горная речка, гремя на перекатах, стала выходить из берегов. Крапивницкому пришлось перенести свое жилье выше к скалам.
Ночью проснулся от сильного шума. Речка несла подмытые деревья, кустарник, и на одном из ее поворотов образовался затор. Вода подступила уже к скалам. Собрав поспешно свое несложное имущество, Крапивницкий стал карабкаться вверх. Передохнул на одной из площадок, прислушался. Вода внизу продолжала бурлить, как бы преследуя человека. Ее уровень начал стремительно подниматься. Крапивницкий снял со спины мешок и вплотную прижался к скале. Темень, грохот взбесившейся реки, каскады брызг у ног заставили его в поисках выхода на ощупь обследовать площадку. Потрогав ее края, почувствовал, как рука повисла в черной пустоте, и он поспешно отполз к стене.
До утра не смыкал глаз, и когда на востоке показалась пурпуровая полоска света, Крапивницкий вздохнул с облегчением. Предметы стали отчетливее. Он взглянул на край площадки, и ему стало не по себе: там, где ночью его рука нащупала пустоту, зияла пропасть. Как отсюда выбраться? Огляделся еще раз и, заметив справа площадки выступ камня, поднялся на ноги. Над головой неширокая расщелина, в ней, спускаясь отростками вниз, толстый корень кедра. Почти рядом с ним – узкая полоска мелкой россыпи камней, тянувшаяся вверх.
«Если уцепиться за корень, переметнуться на россыпь и по ней выбраться из ущелья? А вдруг камни придут в движение и я скачусь в поток? Что же делать? Попытаюсь».
Подтянув потуже мешок, закинув ружье за спину, Крапивницкий уцепился за корень и с силой потянул к себе. Затем осторожно перебирая руками, начал подъем, поднялся шага на два. Посмотрел через плечо вниз и на какой-то миг закрыл глаза. Река шумела, пенилась на поворотах и, как разъяренный зверь, била волной о скалы. «Только бы не сорваться». Крапивницкий с усилием подтянулся еще на шаг. Вот мелкая россыпь камней, он занес ногу и пошевелил их носком сапога. Россыпь лежала спокойно. Значит, глубина залегания камней достаточна. Выше идет пологий скат. Не раздумывая, Крапивницкий переметнулся на россыпь и пополз на четвереньках вверх. Вот и спасительный кедр. Крапивницкий в изнеможении повалился на землю. Перед ним вновь была тайга.
В полдень Крапивницкий был далеко от коварной реки. Шел не торопясь к Ануйскому хребту. Под ногами мягко оседала прошлогодняя хвоя. Воздух был насыщен чуть уловимым запахом смолы, в ярких солнечных лучах в поисках нектара над головой путника пролетали шмели. К вечеру Крапивницкий набрел на полуразрушенную охотничью избушку. С трудом открыл повисшую на одной петле дверь и шагнул внутрь. В лицо пахнуло сыростью и тлением. У ног промелькнули две юркие сеноставки и скрылись за порогом.
