Текст книги "Героический эпос народов СССР. Том первый"

Автор книги: Автор Неизвестен

'Джангар'. Худ. В. Фаворский.

 
Так приказав, отправился Хонгра искать,
Огненно-красной тропой побежал опять.
 
 
Снадобья и напитки держа на виду, -
Тысячи вкусов исполненную еду, -
Вдруг появились три темнооких рагни.
Джангар спросил – а спрашивал он об одном,
О великане Хонгре. Сказали они:
"Эти места были прежде глубоким дном
Бурной реки, не имевшей брода вовек.
Но только Хонгор – гордость народа вовек -
Вскрикнул трикраты, не вытерпев адских мук, -
На три потока река разделилась вдруг,
Образовав с этих пор три брода, нойон.
Знай же теперь, опора народа – нойон:
Здесь и покинула Хонгра его душа!"
 
 
Джангар помчался, Хонгру на помощь спеша.
Долго бежал он огненно-красной тропой,
И раскаленного моря достиг нойон.
Лучники к морю сбежались со всех сторон -
Тысячи тысяч шулмусов – и начали бой.
Врезавшись в самую гущу вражьих полков,
С тыла теснил их нойон и с обоих боков.
Падали перед нойоном стены стрелков.
Был он бедою трусов, грозой смельчаков.
Видимо, смерть превратилась в его булат.
В летописях не сыскать подобных расплат!
Джангар на поле сраженья бросает взгляд,
Делает этим шулмусам быстрый подсчет:
Их оказалось не более пятисот!
Он размахнулся мечом со всего плеча -
Новая сотня гибель нашла от меча.
Долго еще рубился Джангар-нойон.
Долго с нечистыми бился Джангар-нойон,
На поле щедрая кровь заалела его,
Сделалось панцирем белое тело его, -
Еле держалась в этом теле душа.
 
 
Ринулись вдруг на него, тяжело дыша,
Четверо сотников – гордость вражеских сил.
Трех разрубил он, с четвертым в борьбу вступил:
Руки скрутил, подбросил его к облакам
И на лету разрубил его пополам.
 
 
Этот боец – последним был из врагов.
Хан оглянулся. Мертвые воины спят,
И только в люльке темнеющих берегов
Море качается, крупные волны кипят.
Джангар беспомощно озирался в аду.
"Как я в такое кипящее море войду,
Как же теперь могучего Хонгра найду,
Эту надежду, эту опору мою?
Дай-ка листочек сандаловый пожую!"
 
 
Лишь прикоснулся к устам нойона листок,
Как превратился нойон в зеленый листок,
В море свалился, ко дну проворно пошел.
Долго блуждал он, жарким теченьем влеком,
Шарил он по дну единственным стебельком, -
Кучу ветвей и груду камней нашел,
Будто их с умыслом кто-то вместе сложил.
 
 
Крепким арканом из человеческих жил
Джангар связал их и на берег потянул.
Камень и дерево – Джангар сразу смекнул -
Были недавно костями Багряного Льва.
И, пережеванный выплюнув лист сперва,
Истинный облик принял великий хан,
Вытащил на берег многовитковый аркан.
Кликнул он клич богатырской своей земли.
Так он сказал: "Если ты волшебный листок,
Если действительно ты целебный листок,
Хонгра, Багряного Льва моего, исцели!"
 
 
Брызнул владыка жвачкой зеленой своей.
Чудо свершилось: начали мозгом костей
Камень и дерево наполняться тогда,
Начали кости соединяться тогда,
Мясом покрылись, приняли жизни родник.
И постепенно Хонгор из груды возник,
В сладостный сон, казалось, герой погружен.
 
 
За щеку лист колдовской положил нойон
И превратился в листок зеленый опять.
Хонгор проснулся. Не размыкая век,
Молвил, зевая: "Э, видимо, человек
Тоже способен целую вечность проспать!
Кажется, некому было прийти за мной.
Если пришел ты, Джангар, владыка земной,
То выходи!" И нежданно Джангар возник,
Носом хрустальным к щеке страдальца приник,
И заключили друг друга в объятья они.
Семеро суток лобзались, как братья, они.
Счастьем и горем делились четырнадцать дней
И наконец направились в Бумбу свою -
Истосковались эти герои по ней!
 
 
Мало ли, долго ль блуждали в адском краю,
Прибыли к двум мальчуганам в начале дня.
"Вот они, с черными мыслями два молодца,
Стольким страданьям подвергнувшие меня,
Подлые – моего желали конца.
Их по заслугам следует наказать".
 
 
"Нет, мой нойон, позвольте вам правду сказать.
Вам помогли, как лучшему другу, они,
Ценную вам оказали услугу они.
Если бы не перерезали ваш аркан,
Где бы достали вы, о мой великий хаи,
Листьев сандала – моих чудесных врачей?" -
Хонгор воскликнул, и озорных малышей
Взял он с собой и в родные привел места.
 
 
Дальше помчались, превозмогая жару,
И наконец над собой увидали дыру,
Взяли в могучие руки по два шеста,
Начали выбираться из адских глубин.
Там, где поуже, на шест опираясь один,
Там, где пошире, на два опираясь шеста,
Муки неслыханные терпя на пути,
Все же смогли до шестой земли доползти.
Новые муки претерпевая, смогли
Два смельчака доползти до пятой земли.
Дней не считая, ночей не считая, ползли -
И поднялись на поверхность первой земли.
 

'Джангар'. Худ. В. Фаворский.

 
А над норой стояли Шовшур и Цеджи,
И мальчуган убеждал старика: "Прикажи
Людям спуститься!" И Джангар Хонгру сказал:
"Все, что я приобрел, оставив тебя,
Множеством мук претерпеть заставив тебя, -
Этот вот мальчик!" И на дитя показал.
"Так почему же прежде молчали вы,
Не говорили мне в самом начале вы
О мальчугане? Увертки вас не спасут,
Я вызываю вас, Джангар, на правый суд!"
 
 
Вскоре достигли всех богатырских ушей
Слухи о том, что вернулись к себе домой
Джангар и Хонгор – из преисподней самой!
Семьдесят ханов и тридцать пять силачей
В честь возвращенья героев устроили пир.
Отпировав неделю, в кумирню пошли.
Лама верховный, держа священный очир,
Благословил сынов богатырской земли.
 
 
Снова невиданное пошло торжество.
Джангар, едва не лишенный ходом времен
Отческого престола, – воссел на него,
И, восседая, перекладывал он
Шелковую подушку под локоть любой.
Реки медовой арзы текли без конца,
Острые шутки сыпались наперебой.
Сколько могло уместиться в пределах дворца,
Столько богатырей пировало тогда,
И наедались все до отвала тогда.
 
 
И несравненный Хонгор сказал на пиру:
"Вас я, избранники Бумбы, в судьи беру,
С нашим нойоном Джангром затеял я спор -
Тяжбу мою разреши, богатырский стан!
Этот нойон от меня скрывал до сих пор,
Что у него трехлетний растет мальчуган!"
 
 
И сообщили Хонгру свой приговор
Богатыри, посоветовавшись в тишине:
"Правда на вашей, по-видимому, стороне.
Право предоставляется вам посему -
Имя наречь, по желанию своему,
Трехгодовалому сыну Джангра Богдо".
 
 
Хонгор сказал властелину – Джангру Богдо:
"Вашего сына Лотосом я нареку,
Многое мальчик свершит на своем веку:
Только родившись, в руки взять он успел
Ваши бразды мирских и духовных дел,
Бумбы-Тибета страну воедино собрав!"
 
 
Семьдесят ханов семидесяти держав
Стали Шовшура с тех пор называть Бадмой -
Самым нежнейшим из человечьих имен.
И на великий кругооборот времен
Бумбы народы зажили мирной семьей.
Счастья и мира вкусила эта страна,
Где неизвестна зима, где всегда весна,
Где и дожди подобны сладчайшей росе,
Где неизвестна смерть, где бессмертны все,
Где небеса в нетленной сияют красе,
Где неизвестна старость, где молоды все,
Благоуханная, сильных людей страна,
Обетованная богатырей страна.
 

Карельские руны

Состязание в песнопении

Карельские руны. Худ. М. Мечев.

Мудрый, старый Вяйнямёйнен

жил да поживал тихонько

на полянах Калевалы,

в вяйнёльских борах песчаных.

Песни пел он на полянах,

заклинания слагал он.

Пел он песни дни за днями,

ночь за ночью вел рассказы,

древнее припоминая,

первородные начала,

неизвестные ни детям

и не всем героям даже

в этом возрасте преклонном,

в уходящие годины.

Далеко молва катилась,

разнеслись повсюду вести

об искусном песнопенье

Вяйнямёйнена седого.

Долетела весть до юга

и до Похьолы холодной.

Жил-был молодой лапландец,

тощий парень Ёукахайнен.

Он сидел в гостях однажды,

странные слова услышал,

будто в Вяйнёле песчаной,

на полянах Калевалы

кто-то песни распевает

и слова слагает лучше,

чем умеет Ёукахайнен

петь отцовские напевы.

Сильно рассердился парень,

затаил он в сердце зависть

к Вяйнямёйнену седому,

лучшему из песнопевцев.

Вот он к матери приходит,

К старой матушке родимой,

говорит, что хочет ехать,

в путь отправиться желает

в земли Вяйнёлы далекой

перепеть седого Вяйнё.

Но отец не отпускает,

мать не позволяет ехать

в земли Вяйнёлы далекой

перепеть седого Вяйнё.

Говорит им Ёукахайнен:

"Хороши отца познанья,

знает мать намного больше,

я ж умнее вас обоих".

Не послушался, поехал.

Впряг он в сани золотые

жеребца кровей горячих

и, усевшись на сиденье,

примостившись поудобней,

резвого ударил плетью,

вытянул кнутом жемчужным.

Едет не спеша, не гонит.

Едет он два дня, две ночи,

третий день в пути проводит

и на третий день подъехал

близко к землям Калевалы,

к вяйнёльским борам песчаным.

Мудрый, старый Вяйнямёйнен,

вековечный прорицатель,

едет, знай себе, рысцою

по отмеренной дорожке

на полянах Калевалы,

в вяйнёльских борах песчаных.

Вяйнямёйнену навстречу

едет юный Ёукахайнен, -

тут оглобли зацепились,

все гужи перемешались,

хомуты сплелись друг с другом

и дуга в дугу уткнулась.

Спрашивает Вяйнямёйнен:

"Ты какого будешь рода,

вставший на моей дороге,

глупо ехавший навстречу?

Ты разбил хомут мой новый

и дугу березовую".

Отвечает Ёукахайнен,

говорит слова такие:

Я – лапландец Ёукахайнен.

А вот ты откуда взялся,

роду-племени какого,

из каких людей, несчастный?"

Мудрый, старый Вяйнямёйнен

именем своим назвался

и затем ему ответил:

"Коль ты – юный Ёукахайнен,

то посторонись немного!

Ты из нас двоих моложе".

Снова юный Ёукахайнен

говорит слова такие:

"Что за важность, кто моложе,

кто моложе и кто старше!

У кого побольше знаний,

память у кого покрепче,

тот проедет по дороге,

а другой посторонится.

Коль ты – старый Вяйнямёйнен,

вековечный песнопевец,

то давай споем друг другу,

заклинания расскажем,

пусть один другого учит,

победит один другого!"

Мудрый, старый Вяйнямёйнен

говорит слова такие:

"Не такой уж я известный

и мудрец и песнопевец!

Прожил жизнь свою я тихо

на полянах этих самых,

на меже родного поля

мне моя кукушка пела.

Все-таки начнем, пожалуй,

Расскажи-ка мне погромче,

что всего ты лучше знаешь,

в чем ты всех других умнее?"

Начал юный Ёукахайнен:

"Я не так уж мало знаю!

Вот я в чем не сомневаюсь:

дымник сделан близко к крыше,

пламя бьется в устье печки.

Щука со слюнявой пастью

нерестится на морозе,

а горбатый робкий окунь

осень в омуте проводит,

летом в заводь заплывает

и икру на отмель мечет.

Если мало этих знаний,

есть в запасе и другие.

Знаю лес вершины Пиза,

знаю сосны в скалах Хорны:

высоки деревья Пизы,

сосны на утесах Хорны.

Три больших порога знаю,

три есть озера красивых,

три высокие вершины

под небесной этой крышей:

в Хяме это Хялляпюеря,

у карел есть Каатракоски,

никому не сладить с Вуоксой,

Иматры – не переехать".

Вставил слово Вяйнямёйнен:

"Детские все это сказки,

женского ума приметы!

Ты открой вещей причину,

первородные начала!"

И на это Ёукахайнен

говорит слова такие:

"Все я знаю о синице,

знаю, что синица – птица,

что гадюки – это змеи,

ну а ерш, конечно, рыба.

Первым снадобьем болящим

пена водопадов стала,

бог – наш первый заклинатель,

первый лекарь – сам создатель.

С гор вода взяла начало,

на небе огонь родился,

ржа железо породила,

медь из гор на свет явилась.

Старше всех земель – болота,

из деревьев – ива старше,

из жилищ – шалаш сосновый,

камни всех котлов древнее".

Мудрый, старый Вяйнямёйнен

говорит слова такие:

"Что-нибудь еще ты помнишь

или кончил пустословье?"

Ёукахайнен отвечает:

"Кое-что еще я знаю!

Помню я такое время:

был я пахарем на море,

рыл тогда я рыбам ямы,

поднимал на суше горы,

из камней я делал скалы.

Был шестым я человеком,

был седьмым среди героев

в пору сотворенья мира,

поднимал я небо кверху,

ставил я ему подпоры,

звезды рассыпал по небу".

Говорит тут Вяйнямёйнен:

"Ты уже заврался, парень!

Не видать тебя там было,

где мы вспахивали море,

ямы рыбам вырывали.

И тогда ты не был в деле,

в пору сотворенья мира,

где подпоры поднимали,

рассыпали в небе звезды".

И тогда-то Ёукахайнен

высказал слова такие:

"Если мой не блещет разум -

у меча ума займу я.

Ой ты, старый Вяйнямёйнен,

большеротый песнопевец!

Мы померимся мечами,

полюбуемся на копья!"

Вяйнямёйнен отвечает:

Ты меня не испугаешь

ни мечом, ни разуменьем,

ни копьем и ни коварством.

И, однако, все же, парень,

мериться мечом не стану

никогда с тобой, коварный,

ни за что, трусишка жалкий!"

Ёукахайнен, слыша это,

закусил губу упрямо,

голову нагнул сердито

и сказал слова такие:

"Кто мечи не станет мерить,

остроты их побоится,

тех я несенною силой

превращу в свиные рыла.

Тех героев разбросаю,

в разные места упрячу,

утоплю в навозной куче,

в угол хлева затолкаю".

Вяйнямёйнен рассердился,

рассердившись, устыдился.

Начал песню петь он гневно,

древние повел сказанья.

Пел не детские он песни

и не женские посмешки -

пел напевы он мужские.

Только начал Вяйнямёйнен -

вспенилась вода в озерах,

затряслась земля повсюду,

горы медные качнулись,

скалы надвое распались,

порастрескались утесы.

Песней мудрый Вяйнямёйнен

разветвил дугу лапландца,

на хомут наплел куст ивы,

вербу на гужи поставил.

Сани с золотым сиденьем

стали топляком озерным,

кнут с жемчужной рукояткой

стал прибрежного тростинкой,

а жеребчик белолобый -

валуном у водопада.

Шапка с головы лапландца

стала тучей остроносой,

стали рукавицы парня

лилиями водяными,

а кафтан его суконный

в небо облаком поднялся.

Вяйнё пел – и Ёукахайнен

погружался постепенно

до бедра, затем по пояс

и до самых плеч в болото.

Тут уж Ёукахайнен понял:

зря загородил дорогу,

состязался в песнопенье

с Вяйнямёйненом напрасно.

Хочет шевельнуть ногою -

и не может ею двинуть,

хочет он поднять другую -

а на ней башмак из камня.

Ёукахайнен испугался,

боль почувствовал всем телом,

муку ощутил и ужас.

Говорит слова такие:

"Ой ты, мудрый Вяйнямёйнен,

вековечный прорицатель!

Вороти слова святые

и сними свои заклятья!

Шапку золота получишь,

меру серебра, не меньше".

Вяйнямёйнен отвечает:

"Серебром не соблазнишь ты,

золотом, несчастный, тоже!"

Вновь запел он, погружая

Ёукахайнена все глубже.

Снова молвит Ёукахайнен:

"Ой ты, старый Вяйнямёйнен!

Высвободи от заклятий,

от беды избавь грозящей!

Скирды все мои получишь,

все поля твоими станут,

только жизнь мою спаси ты

от погибели проклятой".

Вяйнямёйнен отвечает:

"Не давай мне скирд, негодный,

не сули полей, поганый!

У меня поля просторней,

скирды мне свои дороже".

И поет он, погружая

Ёукахайнена все глубже.

Тощий парень Ёукахайнен

сам не свой уже от страха.

Он в грязи до подбородка

и до бороды в болоте,

мох в открытый рот набился,

на зубах труха навязла.

Снова стонет Ёукахайнен:

"Ой ты, мудрый Вяйнямёйнен,

вековечный прорицатель!

Поверни свои заклятья,

выбился совсем из сил я,

вытащи из вязкой грязи!

Топь затягивает ноги,

режут мне глаза песчинки.

Если снимешь ты заклятья,

повернешь слова святые,

то свою сестрицу Айно

я отдам тебе навечно,

чтоб мела она и мыла

половицы в доме мужа,

ткала б золотом одежды,

сладкие пекла бы хлебы".

Как услышал Вяйнямёйнен,

опустился он на камень,

песни петь с конца он начал:

спел одну, другую, третью -

повернул слова святые,

снял последние заклятья.

Ёукахайнен шевельнулся,

высвободил подбородок

и бородку из болота.

Камень стал конем лапландца,

мокрое бревно – санями,

а тростник прибрежный – плетью.

Чуть поправил парень сани,

сел опять он на сиденье

и отправился, понурый,

с темной тяжестью на сердце,

к матери своей родимой

к старой матушке любимой.

Лоухи охотится за Сампо

Мрачной Похьолы служанка,

белокурая малютка

с солнышком уговорилась

просыпаться утром вместе,

а сама вставала раньше,

просыпалась до рассвета,

поднималась до восхода.

Убрала столы сначала,

подмела полы большие

веником из голых плетьев,

густолиственной метлою.

Собрала весь мусор с пола,

в ступу медную сложила,

вынесла во двор из дома,

со двора уносит в поле.

Встав на мусорную кучу,

вдруг прислушалась, притихнув,

слышит плач, летящий с моря,

из-за речки стон донесся.

Вот она спешит обратно,

в дом, не мешкая, вбегает,

дверь открыла и с порога

обращается к хозяйке:

"Чей-то плач донесся с моря,

стон послышался за речкой".

Лоухи, Похьолы хозяйка,

редкозубая старуха,

тотчас выскочив из дома,

очутилась у калитки.

Напрягает слух колдунья

и слова такие молвит:

"Слышу я не плач ребенка

и не женское стенанье,

этот голос – голос мужа,

бородатого пришельца".

Лодку сталкивает в воду,

ставит, легкую, на волны,

направляет прямо к Вяйнё,

к мужу, плачущему горько.

Мрачной Похьолы хозяйка

тут над ним запричитала:

"Ой ты, старец злополучный!

Угодил ты на чужбину?"

Мудрый, старый Вяйнямёйнен

голову слегка приподнял

и сказал слова такие:

"Я и сам про это знаю -

угодил я на чужбину,

в незнакомую сторонку:

я на родине был знатен,

у себя я был известен".

Лоухи, Похьолы хозяйка,

снова с ним заговорила:

"Ты дозволь мне слово молвить,

дай мне выведать, пришелец,

из какого края будешь,

рода, звания какого?"

Мудрый, старый Вяйнямёйнен

говорит слова такие:

"Обо мне молва ходила,

был по общему согласью

я душой вечерних игрищ

и певцом любого дола

на моей родной сторонке,

в милом крае Калевалы.

А теперь я, горемыка,

сам себя узнать не мог бы".

Лоухи, Похьолы хозяйка,

подняла его, страдальца,

и до лодки проводила,

на корме его устроив,

а сама взялась за весла,

на скамью гребца уселась.

К мрачной Похьоле причалив,

проводила в избу гостя.

Накормила до отвала

и одежду просушила:

Растирала его долго,

как умела, ублажала.

Вскоре выходила старца,

силы хворому вернула

и вступила с ним в беседу:

"Что ты плакал, Вяйнямёйнен,

там, на берегу угрюмом,

возле пасмурного моря?"

Мудрый, старый Вяйнямёйнен

так старухе отвечает:

"Оттого всю жизнь до смерти

мне печалиться и плакать,

что я бросил край родимый

и пошел в другие земли,

к воротам чужого дома,

к незнакомому порогу.

Здесь деревья больно жалят,

колются все иглы хвои,

все березы отгоняют,

ольхи здесь наотмашь хлещут.

Лишь одна отрада – ветер

да знакомое светило,

здесь, среди немилых пашен,

у дверей чужого дома".

Лоухи, Похьолы хозяйка,

говорит слова такие:

"Не горюй ты, Вяйнямёйнен,

не тоскуй, Увантолайнен!

Заживешь ты здесь на славу

и в довольстве и в веселье:

хочешь – лосося отведай,

хочешь – лакомься свининой".

Но на это Вяйнямёйнен

отвечает так старухе:

"Дома выпьешь из следа,

вкусной кажется вода,

горек мед земли чужой

даже в чаше золотой".

Лоухи, Похьолы хозяйка,

тут у гостя и спросила:

"Ты скажи, что дашь мне, Вяйнё,

коль домой тебя отправлю -

на межу родимой пашни,

на порог знакомой бани?"

Молвил старый Вяйнямёйнен:

"Что потребуешь в награду,

коль меня и впрямь доставишь

на межу родимой пашни,

где я слышал зов кукушки?"

Лоухи, Похьолы хозяйка,

разговор такой заводит:

"Коль сковать сумеешь Сампо

от конца пера лебедки,

молока нетельной телки,

ячменя зерно прибавив

и ягнячьей шерсти летней,

дочь тебе отдам я в жены,

отплачу тебе девицей

и домой тебя отправлю,

на межу родимой пашни,

где поют родные птицы".

Мудрый, старый Вяйнямёйнен

так на это отвечает:

"Я сковать не в силах Сампо,

крышку пеструю украсить,

но в моем далеком крае

есть кователь Илмаринен -

вот кто выковал бы Сампо,

крышку пеструю построил,

он бы с дочерью поладил,

деву юную утешил.

Он кузнец, каких немного,

он кователь преискусный,

выковал он крышку неба,

там воздушный полог сделал, -

не найти следов кувалды,

вмятин от клещей железных".

Лоухи, Похьолы хозяйка,

напоследок порешила:

"За того красу-девицу,

за того я дочку выдам,

кто сковать сумеет Сампо,

крышку пеструю украсит".

Вот она впрягает в сани

огненного жеребенка,

в них усаживает гостя,

Вяйнямёйнена седого,

и слова такие молвит:

"Головы поднять не вздумай

ты до той поры, покуда

твой скакун не притомится

или вечер не наступит:

если на небо посмотришь,

то тебя беда настигнет

и плохие дни наступят".

Мудрый, старый Вяйнямёйнен

волоки взял, и конь рванулся

и затряс льняною гривой.

Едет путник, поспешает

он из Похьолы угрюмой,

из туманной Сариолы.

Илмаринен кует Сампо

Лоухи, Похьолы хозяйка,

редкозубая колдунья,

на широкий двор выходит,

говорит слова такие:

"Кто такой ты, муж нездешний,

из каких героев будешь?

Ты путем ветров примчался,

по дороге санной вихря,

не облаянный собакой,

псом не тронутый косматым?"

Ей ответил Илмаринен:

"Не за этим прилетел я,

чтобы лаяли собаки,

псы свирепые кусали".

Лоухи, хитрая старуха,

хочет выведать у гостя:

"Не знавал ли ты случайно,

не видал ли, не слыхал ли;

где же нынче Илмаринен,

тот искуснейший кователь?

Ждем его уже давно мы,

поджидаем и желаем,

чтоб он в Похьолу приехал

Сампо новое сковал нам".

И кователь Илмаринен

ей сказал слова такие:

"Кузнеца, пожалуй, знаю,

мне он хорошо известен,

ибо сам я Илмаринен,

сам кователь тот искусный".

Лоухи, Похьолы хозяйка,

редкозубая колдунья,

быстро в избу поспешила

и с порога закричала:

"Дочка младшая, родная,

умное дитя природы!

Новые надень наряды,

белые возьми одежды,

тонкие найди подолы,

жемчугом своим отборным

грудь и шею разукрасишь,

золото к вискам подвесишь,

брови пусть чернеют ярче,

щеки жарче пламенеют.

К нам приехал Илмаринен,

тот кователь вековечный,

чтобы выковать нам Сампо,

крышку пеструю сработать".

Похьолы краса-девица,

диво и воды и суши,

лучшие взяла наряды,

платья новые достала:

приоделась, нарядилась;

заплела потуже косу,

все застежки застегнула,

золотой надела пояс.

Входит в избу из амбара,

со двора, походкой легкой,

Чистый взор ее лучится:

высока, стройна, красива,

и лицом она прекрасна:

на щеках горит румянец,

грудь вся золотом сверкает,

в косах серебро искрится.

А меж тем старуха Лоухи

Илмаринена проводит

в избы Похьолы суровой,

в то жилища Сариолы.

Вдосталь, досыта кормила

и поила пивом вдоволь,

а потом ему сказала:

"Ой, кузнец мой, Илмаринен,

ты кователь вековечный!

Коль сковать сумеешь Сампо,

крышку пеструю сработать

из конца пера лебедки,

молока нетельной телки,

ячменя зерно прибавив

и ягнячьей шерсти летней,

дочь в награду ты получишь,

за свои труды девицу".

И кователь Илмаринен

Сампо выковать решился,

крышку пеструю сработать.

Стал искать для горна место,

площадь для огня большую

на земле страны обширной,

на полях просторных Похьи.

Пестрый камень увидал он,

на пути валун попался,

и, облюбовав тот камень,

запалил огонь кователь:

на мехи он день потратил,

а второй – на горн огромный.

Все наладив, Илмаринен,

тот кователь вековечный,

бросил в пламя все припасы,

кинул их в свое горнило,

У огня рабов поставил,

силачей – мехами двигать.

И рабы огонь раздули,

силачи мехи качали:

так три летних дня трудились

и еще три летних ночи:

камни наросли на пятках,

вздулись волдыри на пальцах.

В первый день работы жаркой

наш кователь Илмаринен

наклонился, чтоб увидеть

дно пылающего горна, -

что из пламени там выйдет,

чем его огонь одарит.

Лук из пламени выходит

с золотой дугой из жара.

С виду был тот лук красивым,

но имел негодный норов:

в будни он просил по жертве,

а по праздникам и по две.

И кователь Илмаринен

сам не рад такому луку.

Пополам дугу сломал он

и обломки в пламя бросил.

Вновь рабов к огню поставил,

силачей – мехами двигать.

День прошел, и через сутки

челн из пламени явился,

лодка с парусом румяным.

С виду челн хоть был красивым,

но имел негодный норов:

в бой поплыл бы без причины,

без нужды на битву злую.

И кователь Илмаринен

был не рад челну такому:

тот негодный челн разбил он,

щепки снова в пламя бросил.

Вновь рабов к огню поставил,

силачей – качать мехами.

Время шло: на третьи сутки

телка из огня выходит,

с золотым рожком из жара.

С виду хороша коровка,

только с норовом негодным:

по ночам лежит в чащобах,

молоко свое теряя.

И кователь Илмаринен

был не рад такой корове:

на куски ее разрезал

и в огонь горнила бросил.

Вновь рабов к огню поставил,

силачей – мехами двигать.

Время шло, и в день четвертый

плуг из пламени явился,

золотой сошник из жара.

С виду был тот плуг добротным,

но по свойствам не годился:

плуг пахал плохие пашни,

бороздил поля чужие.

И кователь Илмаринен

был не рад такому плугу:

поломал его на части,

в пламя все обломки бросил.

Ветры дуть заставил в пламя,

злые бури – в горн огромный.

Ветры пламя раздували,

дули с запада, с востока,

южный дул со страшной силой,

северный – со всем свирепством.

День, другой все дули ветры,

не утихли и на третий:

пламя рвалось из окошек,

из дверей летели искры,

гарь столбом взметнулась к небу,

поплыла там черной тучей.

Вот кователь Илмаринен

на четвертый день нагнулся -

сквозь бушующее пламя

посмотреть на дно горнила;

видит: Сампо возникает,

купол крышки многоцветной.

Расторопный Илмаринен,

тот кователь вековечный,

молотком стал бить почаще,

тяжким молотом – ловчее, -

и сковал искусно Сампо:

в край он вделал мукомольню,

а в другой край – солемолку,

в третий – мельницу для денег.

Заработало тут Сампо,

крышка быстро завертелась, -

по ларю всего мололо:

ларь мололо на потребу,

ларь в придачу – для продажи,

третий ларь для угощенья.

Так обрадовалась Лоухи,

что сама большое Сампо

в гору отнесла поспешно,

в недра медного утеса -

в камень с девятью замками:

корни Сампо закопала

в глубину на девять сажен.

Илмаринен, потрудившись,

начал свататься к девице,

молвил ей слова такие:

"За меня теперь пойдешь ли,

коль сковать сумел я Сампо,

крышку пеструю поставить?"

Похьолы краса-девица

так ответила на это:

"Кто же будущей весною,

кто же будет в третье лето

слушать в роще кукованье,

птичек вызывать на пенье,

коль уйду я на чужбину,

укачусь, как земляничка!

Если я, голубка, сгину,

птица малая, исчезну,

краспой пропаду брусничкой,

в край далекий укатившись,

то исчезнут все кукушки,

улетят певуньи-птички

из лесов на горных склонах,

из родной страны скалистой.

Да и некогда, нельзя мне

позабыть о днях девичьих,

о своих работах жарких

страдного порою летней:

ягод много недобрала,

песен недопела много,

мало по лесам бродила,

в рощах я недоплясала".

Все услышав, Илмаринен,

тот кователь вековечный,

голову склонил печально

и надвинул шлем на брови.

Думает он, размышляет, -

у него одна забота:

как теперь домой доехать,

в край родной ему вернуться,

как бы Похьолу покинуть,

край туманов – Сариолу.

Молвит Похьолы хозяйка:

"Ой, кузнец мой, Илмаринен,

Отчего так загрустил ты

и надвинул шлем на брови?

Или хочешь ты уехать

в свой далекий край родимый?"

Ей ответил Илмаринен:

"Да, туда хочу добраться,

чтобы мне скончаться дома,

лечь в свою родную землю".

Кузнеца старуха Лоухи

накормила, напоила,

в лодку с парусом сажает,

медное дает правило:

дуть приказывает ветру,

вихрю северному мчаться,

И отважный Илмаринен,

тот кователь вековечный,

ехал к стороне родимой,

в море синем лодкой правил.