Текст книги "«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели"

Автор книги: Натан Эйдельман

Соавторы: Юрий Манн,А. Марченко,Андрей Зорин,Б. Игорев,Андрей Немзер,Лев Соболев,А. Ильин–Томич,Эвелина Зайденшнур,Вера Проскурина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

По–видимому, ни Германн с Голядкиным, ни Голядкин с Германном ничего общего не имеют, но их роднит сумасшедшая петербургская хмара, "погодка" с поднимающимся наводнением. <…>

Город наш – Великая Дама, Блудница, сидящая на водах многих реки Невы и ее протоков, вливающихся в море, Великая Блудница, сидящая на звере, и на челе Ея, как на челе сидящих на зверях Всадников Ея, написана "тайна".

И вот мы все призваны эту тайну разгадывать.

И как Германн, проникший в спальню графини "Пиковой Дамы", стою перед городом нашим и Всадниками его и умоляю:

 
Откройте вашу тайну! <…>
 

И спрашивая о тайне Великую Блудницу нашу, я боюсь, как бы не произошло бы то же, что мне причудилось в летнюю белую ночь, как бы Блудница Великая красавица не оказалась бы «Пиковой Дамой». На игральной‑то карте Пиковая Дама – красавица, но вдруг «Пиковая Дама прищурилась и усмехнулась».

"Необыкновенное сходство поразило его.

– Старуха! – закричал он в ужасе"". Приблизительно те же образные соответствия бросились в глаза в 1923 году другому Иванову, Разумнику Васильевичу (1878—1945), известному под псевдонимом Иванов–Разумник. Не слишком превосходя своего однофамильца в ясности изложения (да и было ли возможно четкое и последовательное описание навязчивых, но мерцающих в петербургском тумане ассоциаций?), Иванов–Разумник утверждал: "…этот Герман – сам Петр, один из ликов его: воля, противоставленная стихии. С годами Герман измельчает и превратится в "байронического" героя "Возмездия", уже опошленного, обезволенного ("пожалуй, не было, к несчастью, в нем только воли этой…"), в затравленного и безвольного в своей борьбе со стихией героя "Петербурга"; с годами, направленными в прошлое, он вырастает до размеров "колоссального лица", побеждающего стихии, до размеров "того, чьей волей роковой над морем город основался…". Тогда вместо Германа мы получим Петра, вместо "Пиковой дамы" – написанного в те же месяцы, быть может в те же дни, "Медного всадника"" [160]160
  Иванов–Разумник [Иванов Р. В.] Вершины: Александр Блок. Андрей Белый. Пг., 1923. С. 166; цитата, приводимая ниже, – см. С. 165. Об авторе см. обширную статью А. В. Лаврова (Лит. наследство. 1981. Т. 92, кн. 2. С. 366—391).


[Закрыть].

Мы уже предупреждали читателя, что весь этот фейерверк ассоциаций смог рассыпаться по страницам книг "серебряного" века лишь после того, как опера Чайковского оказала "Пиковой даме" Пушкина родственную протекцию, громко напомнив нашей культуре о существовании своей полузабытой соименницы. Однако при этом влияние оперы было столь велико, что она не только напоминала, но иной раз и невольно препятствовала воспоминанию о пушкинской повести.

В 1976 году, в и по сей день лучшем отечественном издании поэтических произведений Анны Ахматовой, было впервые напечатано следующее, предположительно датируемое 1958 годом, стихотворение:

 
От меня, как от той графини,
Шел по лесенке винтовой,
Чтоб увидеть рассветный, синий,
Страшный час над страшной Невой.
 

Готовивший книгу замечательный русский филолог Виктор Максимович Жирмунский (1891 —1971) пояснил в комментарии: «Первые строки намекают, по–видимому, на постановку В. Э. Мейерхольдом „Пиковой дамы“ Чайковского в Малом оперном театре (1935), где в спальню графини спускалась крутая винтовая лестница». Но обращение к пушкинскому тексту не менее четко проясняет трагический смысл четверости–шия. Достаточно вспомнить указания Лизаветы Ивановны Германну («В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница; она ведет в мою комнату») и обстоятельства, при которых он этими указаниями воспользовался («…я сейчас от нее. Графиня умерла»). Здесь, пожалуй, невозможно с точностью различить источник, к которому отсылает читателя Ахматова, – опера и повесть равновероятны [161]161
  Среди множества ценных наблюдений, сделанных А. С. Немзером в чрезвычайно содержательном докладе «К поэтике ,,Поэмы без героя“» (НСО филологического факультета МГУ; 1979 год), была установлена связь разбираемого четверостишия со строкой «В стенках лесенки скрыты витые» из ахматовской поэмы, в которой таким образом также обнаружилось присутствие «Пиковой дамы».


[Закрыть]. Жирмунский, конечно, превосходно помнит пушкинский текст, но его культурные представления складывались в 1900—1910–е годы, и опера для него навсегда первична.

Итожа художественные достижения русского символизма в цитированной книге "Вершины: Александр Блок, Андрей Белый", Иванов–Разумник огласил заодно и важнейшие результаты, добытые культурой первой четверти нынешнего века при чтении [162]162
  Заметим, кстати, что наш перечень литературных последствий этого чтения вынужденно (по недостатку места) далек от полноты. В частности, нами не упомянут «поток отсылок к ,,Пиковой даме“», вызванный изображением маниакального бреда Передонова, героя романа Ф. Сологуба «Мелкий бес» (см.: Минц 3. Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов // Учен. зап. Тарт. ун–та. 1979. Вып. 459. С. 112); не рассмотрен любопытный случай омонимии, связанный со стихотворением Веры Инбер «Пиковая дама» (Современник, 1914. Май, кн. 9. С. 4), которое, кажется, не имеет отношения ни к пушкинской повести, ни к опере Чайковского, а скорее вызвано изображением на игральной карте; не рассказано об интересных наблюдениях A. Л. Топоркова в докладе «Бунин и Пушкин. На материале стихотворения ,,Игроки“» (Тартуский ун–т, апрель 1977 года; об этом исследовании нам любезно сообщил А. С. Немзер, которому мы обязаны целым рядом ценных указаний).
  Мы также были вынуждены не касаться внимания к пушкинской повести со стороны Льва Толстого (оно требует обстоятельного рассмотрения). Именно в начале XX века произошло оживление – см. дневниковые свидетельства Д. П. Маковицкого (Лит. наследство. 1979. Т. 90, кн. 1. С. 376; 1979. Кн. 3. С. 124) и А. Б. Гольденвейзера (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959. С. 220—221) – того давнего интереса к «Пиковой даме», о котором говорит наблюдение над текстом «Двух гусар», сделанное Г. М. Фридлендером в его книге «Литература в движении времени» (М., 1983. С. 236) и подмеченное П. М. Бицилли сходством действующей в «Войне и мире» тетушки Анны Павловны Шерер с “пушкинской старой графиней (Slavia. 1932. Roc. XI. № 3—4.
  S. 558); ср. также воспоминания С. Л. Толстого, сына писателя (Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1978. Т. 1. С. 216).


[Закрыть]пушкинской повести: «Чайковский и Достоевский оба поняли „Пиковую даму“ одинаково. Музыка Чайковского жутко вскрывает смысл пушкинского „анекдота“: смерть, тлен, небытие, кошмар, марево, сон – вот его основы». Здесь точно поименованы те, кто побудил отыскать повесть в чулане с забытым книжным старьем, и точно назван главный результат ее второго рождения: общество нащупало в пустом, как казалось, «анекдоте» биение смысла.

* * *

Смысл настоятельно требовал незамедлительной интерпретации. Однако уже первые опыты интерпретаторов показали, что путь осмысления пушкинской повести будет труден и извилист, ступившего на него ожидают сладостные читательские галлюцинации и мучительное блуждание среди бесконечных миражей, показавшиеся вдали оазисы смысла будут постоянно рассеиваться по мере приближения, а при всем этом успех экспедиции вовсе не гарантирован. Вернее, если положить себе целью отыскание единственной и очевидной для всех идеи, гарантирован неуспех.

Первым литературоведом, посвятившим "Пиковой даме" отдельное обстоятельное исследование, был М. О. Гершензон. Его работа напечатана в 1910 году в четвертом томе роскошного издания Пушкина, выходившего под редакцией С. А. Венгерова. Говоря о "Порядочном человеке" Я. П. Буткова, мы приводили воззрение Гершензона на основную идею пушкинской повести, теперь остановимся на некоторых частных итогах его статьи. Ученый настаивал на искренней любви Германна к Лизавете Ивановне и повторил это утверждение, перепечатывая работу в своем сборнике "Образы прошлого" (М., 1912. С. 74). С подобным взглядом не мог согласиться литературовед А. Б, Дерман, восклицавший впоследствии в некоторой растерянности: "Умный, широко образованный человек, вероятно десятки раз перечитавший эту ясную, как день, повесть, пропагандист системы "медленного чтения" художественного произведения, при котором не должно пропасть ни одно слово текста, в ответственном издании, в предисловии к тут же помещенному произведению, вычитывает из него прямо противоположное тому, что в нем с непререкаемой ясностью сказано!" [163]163
  Дерман А. Пушкин и пушкинисты // Тридцать дней. 1935. № 4. С. 79. По этому же источнику приводятся цитаты, следующие ниже.


[Закрыть]

Попытка Дермана высказать свое удивление автору вызвала довольно резкую реакцию. Гершензон заявил, "что этого не может быть" и что замысел Пушкина он "изложил совершенно точно". "Мое предложение, – продолжает Дерман, – тут же разрешить спор справкой в "Пиковой даме" – он категорически отвергнул, причем смысл его отказа был тот, что незачем обращаться за справкой к таблице умножения, чтобы знать, что дважды два – четыре. Мне оставалось замолчать".

Через некоторое ("и немалое", – замечает Дерман) время литературоведы вновь обсудили проблему, и Гершензон обещал проверить свою точку зрения. В тексте статьи, помещенном в его сборнике "Мудрость Пушкина" (М., 1919), страница раздора отсутствовала, и о любви Германна к воспитаннице старой графини больше уже не говорилось. Описанный случай весьма рельефно вскрывает важнейшую особенность художественной организации "Пиковой дамы" – принципиальную невозможность выяснить с уверенностью, что же все‑таки в этой повести произошло, и одновременную убедительность противоположных, даже, казалось бы, взаимоисключающих точек зрения на те или иные ее события. Характерно, что отнюдь не сложный анализ туманных мест привел спорящих к различным взглядам, а несомненная очевидность пушкинского текста ("ясная, как день, повесть", "дважды два").

Спор, вызванный первой серьезной статьей о "Пиковой даме", открывает собой бесконечную череду литературоведческих диспутов – о разных гранях повести, но с неизменным центральным вопросом: было или не было?

Посещала ли Германна мертвая графиня? Кстати, не был ли он ее сыном (внуком, – уточняют исследователи, внимательные к цифрам)? Был ли вообще секрет трех чудесных карт? Может быть, Сен–Жермен просто научил бабушку Томского шулерскому искусству ("Не случай, не сказка, а порошковые карты спасли графиню", – утверждает литературовед Е. П. Званцева вместе с одним из гостей конногвардейца Нарумова)? Состояла ли графиня в любовной связи с Сен-Жерменом, а потом и с облагодетельствованным ею Чаплицким?

Надо сказать, что способность текста "Пиковой дамы" бесконечно порождать подобные вопросы была зорко подмечена уже Гершензоном. Пересказав анекдот Томского, служащий завязкой повести, ученый заключал:

"Разумеется, пустая сказка, шитая белыми нитками. Какой‑нибудь положительный, пошловатый человек, выслушав ее, вероятно, подумал бы: "Знаем мы эти чудеса. Разумеется, Сен–Жермен просто дал ей деньги за нежную плату, а Чаплицкому она сама в трудную минуту помогла за снисхождение к ее увядшим прелестям. Миф о трех картах пущен в ход, конечно, ею самой, и в этом смысле он действительно не лишен остроумия" [164]164
  Званцева Е. П. Об источниках сюжета и повести А. С. Пушкина «Пиковая дама» // Болдинские чтения. Горький, 1983. С. 88—89.


[Закрыть].

"Так, вероятно, – продолжал исследователь, – и подумали слушатели, и, может быть, они были правы. Пушкин намеренно оставляет факты под дымкою".

Любопытно, что, даже выявив здесь принципиальную установку автора "Пиковой дамы" на многовариантность ее прочтений, Гершензон не смог, как мы видели, предохранить себя от участия в споре "было – не было": сила художественной убедительности текста заставила забыть совершенно верные путеводные представления о природе этой художественности. Однако при этом волею судеб ученый, в отличие от большинства исследователей пушкинской повести, вслед за ним изведавших омут подобных малоосмысленных дискуссий об "очевидном", успел в обсуждавшемся выше эпизоде побывать – правда, не одновременно, а последовательно– на обеих позициях: "было, нет, все‑таки не было", не дойдя лишь одного шага до "и было, и не было".

Но не только это заставляет нас посчитать исследование Гершензона чрезвычайно знаменательным в судьбе "Пиковой дамы". Здесь впервые обретают развернутую историко–литературную оценку образы повести ("Портрет графини на все века останется классическим изображением старости, наряду с гениальнейшими типами мировой литературы – Скупым рыцарем и Плюшкиным, Отелло и пр.") да и все произведение в целом:

"Скажу, не обинуясь, что на мой взгляд "Пиковая дама" – одна из замечательнейших русских повестей, достойная быть поставленной рядом, если не выше, с такими перлами, как "Тамань" Лермонтова и "Казаки" Л. Толстого. Нельзя достаточно надивиться на эту сжатость, стремительность, сосредоточенность рассказа, на эту ясность линий и целомудрие слога, словом, на недосягаемую экономию средств, употребленных здесь поэтом для воплощения глубокой художественной идеи. Ни одной лишней черты, но всякая черта, как радиус, стремится к центру повествования; ни одного психологического описания, но все действие насыщено психологией; беспредельное напряжение сил, почти математическая художественная расчетливость – и ни малейшей нарочитости, но все течет естественно, как в самой жизни. <…> Вообще "Пиковая дама" представляется мне во многих отношениях венцом прозаического творчества Пушкина. Ее художественное совершенство так велико, что три четверти века, протекшие со времени ее написания, почти не состарили ее; в ней нет ни одного унца рыхлой плоти, которая от лет могла бы стать дряблой, ничего "литературного", что выдохлось бы с годами".

А между тем осмысление пушкинской повести продолжалось.

5 февраля 1922 года Дмитрий Сергеевич Дарский сделал о "Пиковой даме" доклад в Обществе любителей российской словесности при Московском университете и пришел в нем к следующим выводам: "Драматическое содержание повести состоит в борьбе трех начал в его (Германна. – Л. И. – Т.) душе. Первое начало – "идеал гордого человека", каким хочет стать Германн, имеющий "профиль Наполеона и душу Мефистофеля". Второе начало – таящиеся в нем страсти, азарт игрока. Третье – те мистические ощущения, которые разбудила в нем умершая графиня. Художественная цель повести заключается в падении Германна с того пьедестала демонического героя, на который он стремился все время подняться. Рационалист, он поверил в чудесное, человек с железной волей и самообладанием, он порабощен разгулом страсти, аморалист, он не может заглушить голоса совести, хищник–некроман, он сходит с ума от родившегося из глубины собственной души видения" [165]165
  Резюме неопубликованного доклада Д. С. Дарского, как и цитируемые ниже выступления по его поводу в прениях, приводятся по изложению в отчете о заседании: Пушкин. Сб. 1 / Под ред. Н. К. Пиксанова. М., 1924. С. 244—247.


[Закрыть]. Не пытаясь оценить достигнутые Дарским научные результаты (по нашему глубокому убеждению, всякое исследование, выделяющее в «Пиковой даме» лишь одну художественную цель, заведомо далеко от полноты), прислушаемся к прозвучавшим в прениях репликам.

Всегда внимательный к самому широкому историко-литературному контексту Владимир Федорович Саводник: "…В докладе совершенно оставлен в стороне вопрос о возможных литературных влияниях на "Пиковую даму", например, о влиянии Гофмана, может быть, Бальзака, не затронут вопрос о связи с другими произведениями Пушкина, – а можно было бы провести ряд параллелей…"

Николай Калинникович Гудзий, хорошо усвоивший основные идеи культурно–исторической школы русского литературоведения: ""Пиковая дама" интересна не столько своим психологизмом, сколько своим бытовым содержанием как великолепная картина жизни известных петербургских кругов, а также стилем, совершенно неизученным".

Мстислав Александрович Цявловский, блестящий исследователь биографии поэта, будущий автор "Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина": "…докладчик совершенно не поинтересовался автобиографическими чертами в образе Германна, а между тем ведь Пушкин был сам страстный игрок, и психология игрока ему, несомненно, была очень близка и понятна, так что в этой области сближение могло бы быть очень любопытным".

Всем давно и хорошо известно, что всякое критическое суждение позволяет судить не только о разбираемом сочинении, но – отчасти – и о личности критика. Как только "Пиковая дама" стала предметом литературоведческих обсуждений, выяснилось, что ее идеально гладкая, но совершенно непроницаемая поверхность является зеркалом очень высокого качества. Стоит исследователю сказать о повести несколько слов, и тут же готов верный портрет, где высказавшийся красуется на любимом коньке своих научных пристрастий и, как мы сейчас увидим, на фоне точного изображения умственной жизни эпохи.

Чтобы убедиться в справедливости последнего утверждения, зайдем в Политехнический музей на разразившийся 23 марта 1927 года диспут "Леф или блеф?" Мы успели как раз к заключительному слову В. В. Маяковского (речь идет о борьбе за Виктора Шкловского между представителями двух литературоведческих направлений– "формалистами" и теми "социологами", которым впоследствии предстоит получить наименование "вульгарных"):

"…Если вы читаете наших марксистов, вы видите, что они не знают фактов. Возьмем, например, изданное рекомендованное для учебных заведений произведение высокоученого Войтоловского. Он говорит о Пушкине, и говорит так: "Это дворянская литература, до мельчайших подробностей воспроизводящая быт и нравы дворянского сословия тех времен. Онегин, Ленский, Герман, князь Елецкий, Томский, Гремин – это все несложные варианты однозначных дворянских типов. В их лице Пушкин дает своим современникам именно тот род поэзии, в котором последние нуждаются или которая при данном состоянии их взглядов и нравов может доставить им возможно больше удовольствия". Все правильно. Но Гремина‑то у Пушкина нет. Гремин есть только в опере (с князем Елецким, заметим, та же история. – Л. И. – Т.). И он создает свое умозаключение на основании материалов, взятых из оперы. Можно ли считаться с ним как с марксистом? Когда против него возражает Шкловский – говорят: он против марксизма. Он против дураков от марксизма, а не против марксизма. Эта фраза не относится, конечно, к Войтоловскому, ибо Войтоловский, по сравнению с другими авторами, делал минимум ошибок" [166]166
  Маяковский В. В. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1959. Т. 12. С. 346—347. См. также: Войтоловский Л. Н. История русской литературы XIX и XX вв. М.; Д., 1926. Ч. 1. С. 23.


[Закрыть].

Надо сказать, что "Пиковой даме" с Войтоловским действительно повезло: подумаешь, слегка перепутал повесть с оперой. Другим пушкинским произведениям под его пером приходилось хуже. В "Египетских ночах", например, этот пытливый исследователь обнаружил аллегорическое изображение восстания декабристов (ложе Клеопатры обозначало при сем ни больше ни меньше как Сенатскую площадь).

Упущенное Войтоловским было с успехом восполнено через полвека талантливым и знающим американским славистом Лореном Лейтоном. (Мы употребили эпитеты "талантливый" и "знающий" без всякой иронии. Лейтон продемонстрировал оба эти качества во множестве прекрасных работ, но при приближении к "Пиковой даме" что‑то странное происходит с самыми талантливыми и знающими – не ослабевает, по-видимому, ее "тайная недоброжелательность".) По мнению исследователя, Пушкин, широко применяя известную ему, оказывается, геметрию (связанная с кабалистикой система тайнописи), обращался в своей повести к друзьям–декабристам (они же братья–масоны) [167]167
  Leighton Lauren G. Gematria in «The Queen of Spades»: A decembrist Puzzle // Slavic and East‑European Journal. Vol. 21. № 4. P. 455—469.


[Закрыть]. В частности, Лейтону удалось найти в пушкинском тексте ряд букв, складывающихся в рылеевское имя Кондратий.

Казалось бы, припозднившаяся работа Лейтона блестяще опровергает бытующее еще – что греха таить! – расхожее представление о том, что все, кроме космических кораблей, появляется у нас на десятилетия позже, чем на Западе. Но подождем радоваться. Быть может, перед нами не позднее последствие исследований Л. Н. Войтоловского, а тихое предвещение появления на нашей литературоведческой сцене длинной вереницы счастливых находок Михаила Искрина, успешно дешифровавшего, кажется, уже все сочинения Пушкина и в каждом обнаружившего что‑нибудь доселе не известное: "опасные строки" громогласного, на всю Россию, хотя, конечно, и аллегорического, описания восстания; или тайный привет декабристам, которые, разумеется, не могли не понять скрытый замысел своего певца; а иной раз даже "засекреченное" изображение Николая I в самом неавантажном виде (все‑таки это приятно: пусть не первые, но зато какой размах!)

А вот с братьями–масонами мы точно плетемся в хвосте прогресса. Еще в 1968 году американский литературовед Гарри Уэбер опубликовал работу, доказывающую, что "Пиковую даму" следует считать новым переложением масонской легенды об убийстве Хирама Абифа, главного строителя храма Соломона, а в сцене между Германном и графиней видеть пародию на ритуал принятия в масоны [168]168
  Weber Harry B. «Pikovaja dama»: A Case for Freemasonary in Russian Literature // Ibid. Vol. 12. 1968. № 4. P. 435 – 447.
  Подробный анализ этого исследования см. в прекрасном обзоре О. С. Муравьевой «,,Пиковая дама“ в исследованиях последнего десятилетия» // Рус. лит. 1977. № 3. С. 222.


[Закрыть]. Мы же – теперь наконец можно в этом признаться! – преступно медлили с исследованием важной темы. Лишь в 1979 году в газете «Литературная Россия» появилась статья Вадима Пигалева «Пушкин и масоны» (№ 6). Надо сразу же отметить полную независимость выводов советского ученого от находок западного коллеги; к раскрытию тайны смерти великого поэта Пигалев пришел совершенно самостоятельно. И, к сожалению, обе статьи, разделенные десятилетием и океаном, видимо, обречены на трагичную разъединенность. А между тем могло быть такое взаимное обогащение! Уэбер ведь не объяснил, чего ради Пушкину понадобилось пародировать масонов, а прочитав Пигалева, понимаешь: не любил он их очень! С другой стороны, и после Пигалева остается легкое недоумение: за что все‑таки убили нашего Пушкина эти масоны? А заглянешь в Уэбера, и все проясняется: еще бы! как не убить за столь злую пародию?

Но мы отвлеклись и не уследили за тем, как главенствующий взгляд 1920–х – в самом общем виде он ярко и точно сформулирован весьма заметным в свое время актером и режиссером А. А. Мгебровым: "Я вас спрашиваю, что общего во всех этих "Пиковых дамах", "Рюи–Блазах" и прочих пережитках скверного романтизма с нашей сегодняшней революцией?" [169]169
  Об уязвимых местах театрального фронта: Диспут на понедельнике «Зорь» // Вестн. театра. 1921. № 78 / 79. С. 157.


[Закрыть]– стал постепенно сменяться взглядом 1930–х и 1940–х.

В обстановке приближающегося государственной важности пушкинского юбилея повесть, имеющая мало общего "с нашей сегодняшней революцией", начала выглядеть "яркой заплатой" на основательно отреставрированном, подновленном, а затем искусно перешитом в генеральский мундир "ветхом рубище певца". Дело надо было срочно исправлять, и теперь "Пиковая дама" интересовала уже не одних лишь (как в двадцатые годы) "эстетов" вроде A. Л. Слонимского и молодого Л. П. Гроссмана, "формалистов" вроде Б. В. Томашевского, зарубежных ученых (С. фон Штейна и A. Л. Бема) или записных музыкальных критиков, занявшихся повестью по оперной инерции (мы имеем в виду Н. П. Кашина). Нет, теперь к ней обратились и передовые бойцы невидимого литературного фронта.

И вот что удивительно: повесть легко, без малейшего насилия "пошла на контакт"!

В 1934 году появилась статья М. С. Гуса (журнал "Тридцать дней". № 6), противопоставлявшая "Пиковую даму" гофманскому направлению (мы помним, что разговоры о влиянии на нее Гофмана нет–нет да возникали), настаивающая на глубокой реалистичности произведения и объясняющая, что Германн – это русский брат Жюльена Сореля, "молодого европейского мелкобуржуазного человека". Новый смысл повести – изображение первых ростков капитализма в России и связанной с ними растлевающей власти денег – был найден без грубого нажима и даже с некоторым историко–литературным изяществом. Обошлось без громогласного приказа "Пересмотреть!", достаточным оказалось едва заметное смещение акцентов: влияние не фантастики Гофмана, а реализма живописавших буржуазные нравы Бальзака и Стендаля. Легкость замены снова, конечно, объясняется художественной природой "Пиковой дамы" – потребовавшийся смысл был в ней, что сильно упрощало задачу: не привнести, а только извлечь!

Изучение повести в 1930–е вовсе не ограничивалось поисками актуального смысла. В эти годы появилось несколько превосходных работ Д. П. Якубовича, тонко вписывающих "Пиковую даму" в историко-литературный контекст (Дюканж, Фан–дер–Фельде), вышла книга А. 3. Лежнева "Проза Пушкина", где много внимания уделено стилю интересующей нас повести, и, главное, были написаны взаимодополняющие [170]170
  Это обстоятельство далеко не всегда учитывается в обстановке постоянных литературоведческих самоповторов– см., например, ошибочное мнение об идентичности виноградовских текстов, запечатленное в кн.: Мейлах Б. С., Горницкая Н. С. А. С. Пушкин: Семинарий. Д., 1959. С. 176 (раздел написан Н. С. Горницкой).


[Закрыть]исследования В. В. Виноградова – статья «Стиль „Пиковой Дамы“» (опубликована в 1936 году) и раздел в напечатанной в 1941 году книге «Стиль Пушкина».

О работах Виноградова следует сказать особо.

Мы лишены возможности даже перечислить в предлагаемых заметках имена ученых (не говоря уж о заглавиях их работ), внесших существенный вклад в изучение "Пиковой дамы": это перечисление заняло бы не одну страницу. Если же попробовать отобрать "самых–самых", то список имен, составленный "в порядке поступления" исследований, выглядел бы, вероятно, так (не будем оговариваться – эти оговорки смешны и бессмысленны, – что мнение наше субъективно и выражает лишь нашу точку зрения): М. О. Гершензон, Н. О. Лернер, В. Ф. Ходасевич, Л. П. Гроссман, А. Л. Слонимский, А. Л. Бем, Б. В. Томашевский, М. С. Альтман, П. М. Бицилли, Ю, Г. Оксман, Д. П. Якубович, В. В. Виноградов, Г. А. Гуковский, М. П. Алексеев, Л. С. Сидяков, Л. В. Чхаидзе, Н. А. Раевский, Ю. В. Манн, А. Н. Егунов, Н. Д. Тамарченко, С. Г. Бочаров, Д. М. Шарыпкин, Н. Я. Эйдельман, Ю. М. Лотман, Р. Н. Поддубная, Анна Ахматова, П. Дебрецени, О. С. Муравьева, Н. Н. Петрунина, А. В. Михайлов, Л. И. Вольперт. Сколько этот перечень ни сокращай, в нем всегда останутся два имени – Виктора Владимировича Виноградова и Юрия Михайловича Лотмана.

На первый взгляд узкоспециальные – трактующие только стиль повести – работы Виноградова оказались, как выяснилось с течением времени, неким литературоведческим аналогом "Пиковой дамы" – в них поставлены (а во многих случаях и решены) едва ли не все вопросы, которые будут волновать и позднее исследовательские умы. Точнее было бы сказать, что эти вопросы находятся (это и дало нам повод для уподобления "Пиковой даме") в промежуточном положении между "поставлены" и "решены". Подробно рассматривая ключевые эпизоды повести, Виноградов целенаправленно избегает объяснять их в рамках того или иного прочтения, а вместо этого искусным комментарием обнажает все смысловые потенции эпизода. Например, подойдя к известному моменту похорон графини, когда после обморока Германна "худощавый камергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын", ученый поясняет:"... повествователь как бы иронически демонстрирует свое пренебрежение к таким формам сюжетного построения, которые могли бы быть извлечены из соответствующего круга тем и мотивов модной в 30–х годах французской "неистовой словесности". Образ невольного матереубийцы, сцена карточного поединка между братьями – побочными детьми старой ведьмы, с эффектным финалом – сумасшествием одного из них, – вот что было бы сфабриковано французским "кошмарным" романом из материала "Пиковой дамы" [171]171
  Виноградов В. В. Избранные труды: О языке худож. прозы. М., 1980. С. 257.


[Закрыть]. Такой подход, вполне учитывающий авторскую установку на многовариантность прочтений, но дающий эпизоду точное историко-литературное пояснение, представляется нам куда более созвучным духу повести, чем упоминавшиеся рассуждения «сын или внук?»

Превосходно передающую удивительное равновесие различных планов пушкинской повести, статью "Стиль "Пиковой Дамы"" (а судя по всему, и соответствующий фрагмент "Стиля Пушкина") автор оканчивал в ссылке, практически без книг. Это выясняется из имеющего самостоятельную научную ценность комментария Е. А. Тоддеса к недавнему академическому изданию трудов Виноградова [172]172
  Там же. С. 344. Заметим, что другое исследование, выделенное нами из огромной литературы о пушкинской повести, тоже имеет свою специфику – оно «Пиковой даме» как бы специально и не посвящено (см.: Лотман Ю. М. Тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века II Учен. зап. Тарт. ун–та. 1975. Вып. 394. С. 120—142.


[Закрыть], и это достойно всяческого изумления. Особенно если сопоставить высочайший уровень виноградовских исследований с беспомощностью многих нынешних работ, выполненных в тиши просторных библиотек: поневоле лишний раз отметишь многообразие форм и неуловимость сути «тайной недоброжелательности».

Но вернемся, однако, к оставленной нами истории осмысления "Пиковой дамы".

В 1948 году Григорий Александрович Гуковский пишет книгу "Пушкин и проблемы реалистического стиля". На многих страницах он со всей мощью своего необыкновенного таланта (вероятно, одного из самых ярких в нашем литературоведении) и с поразительным, на первый взгляд, но не редким даже для человека его ума доверием к своему времени развивает предложенную 1930–ми годами концепцию антибуржуазного характера пушкинской повести. Тема капитализма для Гуковского– главная в "Пиковой даме" ("…Пушкин впервые в России дал художественный анализ этой темы и художественный метод ее раскрытия, – изображение черной силы денег, губящей личность, мораль, психику человека") [173]173
  Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С. 341.


[Закрыть].

Мы уже говорили, что выделяемая Гуковским тема в повести несомненно присутствует. Но вот главная ли она? И вообще есть ли в "Пиковой даме" главная тема?

Между тем версии Гуковского было суждено некоторое будущее. Добравшийся до данной страницы читатель предлагаемых заметок уже, конечно, не удивится, узнав, что на самом деле у этой версии не должно было быть никакого будущего. (Так все‑таки суждено или нет?) Не должно было быть и самой книги "Пушкин и проблемы реалистического стиля", оконченной Гуковским незадолго до ареста (1949) и гибели 2 апреля 1950 года. Но следует цепь счастливых случайностей и общенародных событий – и в 1957 году рукопись становится книгой.

Через год выходит монография Б. С. Мейлаха "Пушкин и его эпоха", где (вероятно, независимо от Гуковского) представлен – в гораздо более кратком и схематизированном изложении – приблизительно тот же взгляд на повесть: "Отрицательно оценив в "Пиковой даме" образы и графини и Германна, Пушкин осудил в их лице как старую феодальную Россию, так и наступивший "железный век"" (с. 637). Однако в литературоведении 1960—1970–х годов это воззрение, судя по ссылкам, получает распространение все же благодаря "случайной" книге Гуковского. Ее восприимчивым читателям, возможно, казалось, что, обращаясь к идее убиенного ученого, они тайно сводят счеты со временем его убийц, но какой‑то загадочный механизм, управляющий читательским сознанием, не позволял им заметить, что сама идея доминирующей в "Пиковой даме" антибуржуазности – несомненный продукт этого времени [174]174
  Интересны обратные случаи – когда современный ученый не учитывает обстоятельств появления книги Гуковского (хотя дата ее создания указана во вступительной издательской заметке). Доказывая свой главный тезис, Гуковский попутно сделал множество ценных и талантливых наблюдений над поэтикой «Пиковой дамы» и, в частности, обстоятельно затронул проблему фантастики. Тем не менее в статье, вышедшей в 1978 году (дата важна для дальнейших подсчетов), говорится: «Два десятилетия назад Г. А. Гуковский, анализируя «Пиковую даму», предложил снять с обсуждения вопрос о ее фантастике» (Муравьева О. С. Фантастика в повести Пушкина «Пиковая дама» // Пушкин: Исслед. и материалы. Д., 1978.
  Т. 8. С. 62). Не замечая эпохи, лежащей между созданием и выходом книги Гуковского, Муравьева не замечает и того, что многие положения этой книги требуют «перевода» на современный язык (подобно тому, как комментарий Н. Л. Бродского к роману «Евгений Онегин» отчасти «переведен» в аналогичных трудах Ю. М. Лотмана, А. Е. Тархова и – не поймите буквально! – В. В. Набокова).
  А между тем, заявив, что «нет необходимости поднимать вновь старый вопрос о фантастике ,,Пиковой дамы“», Гуковский, разумеется, на нескольких страницах (С. 364—367) его не без успеха «поднимает», нередко по сути (только по сути – не забудем о разнице «языков») сближаясь с некоторыми положениями статьи Муравьевой.


[Закрыть].

После книги Гуковского в истории пушкинской повести произошло лишь одно по–настоящему значительное событие. Мы имеем в виду появление в 1975 году блестящего исследования Ю. М. Лотмана "Тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века" с тончайшим – и потому практически не поддающимся пересказу – анализом философского содержания занимающего нас произведения.

Нам еще могут напомнить о продолжительной и напряженной литературоведческой дискуссии: фантастическая "Пиковая дама" повесть или реалистическая? Прозвучавшие ответы: фантастическая, потому что в ней есть необъяснимое чудесное; реалистическая, потому что все чудесное в ней правдоподобно объяснено или может быть объяснено (как, впрочем, и сделанные по ходу уточнения: фантастика—это совсем не то, что вы думаете; реалистическая мотивировка вовсе не мешает повести быть фантастической), показывают, что проблема фантастики в данном случае неуклонно становится вопросом веры, а потому не очень разумно делать ее предметом дискуссии. Заметим, кстати, что по резонному суждению, высказанному А. И. Кирпичниковым в то время, когда еще и "Пиковой дамы" – то никакой "не было", фантастическое и реальное в ней "не стоят рядом, как у немцев, а взаимно проникают друг друга и являются единым неделимым" [175]175
  Кирпичников А. И. Очерки по истории новой русской литературы. М., 1903. 2–е изд., доп. Т. 2. С. 52. Ср. также давний вывод А. Л. Слонимского: «Финальное смыкание двух линий повествования – реальной и фантастической – в едином эффекте торжества и крушения магической силы Германна – производит почти музыкальное впечатление. Это величественно, как смыкание свода в готическом соборе» (Слонимский А. Л. О композиции «Пиковой дамы» // Пушкинист. М.; Пг., 1922. Вып. 4. Пушкин, сб. памяти проф. С. А. Венгерова. С. 180).


[Закрыть]. С другой стороны, здесь трудно не узнать свойственного в высокой мере всем нашим общественным наукам спора о терминах. В данном случае он присутствием Пушкина слегка тематически облагорожен (много раз, впрочем, этого присутствия бывало недостаточно) – временно оставлены традиционные вопросы–разлучники: романтическое произведение с явными ростками реализма или реалистическое с рудиментами романтизма? либеральное сознание на буржуазной основе или мелкобуржуазное с либеральным уклоном? – но суть та же, до боли знакомая: как назовем, как запишем, на какую полочку положим? Поэтому нельзя не огорчиться, увидев среди активных участников этой полемики О. С. Муравьеву – автора нескольких прекрасных работ о «Пиковой даме» (чрезвычайно нам близких своей установкой на многозначность и окончательную непознаваемость повести), лучшего, вероятно, на сегодняшний день знатока истории ее изучения. Мы совершенно не возражаем, когда о терминах берутся поспорить ученые, ни к чему более не годные: им ведь тоже надо чем‑нибудь заниматься; высокие результаты филологических лидеров невозможны– да простится нам спортивно–физкультурная терминология! – без массовости движения. Однако участие в этих малоосмысленных спорах вполне дееспособного исследователя, воля ваша, действует удручающе.

Возвращаясь к недавнему периоду жизни "Пиковой дамы", скажем, что работы этого времени (за уже оговоренным вычетом статьи Лотмана), претендующие на самостоятельную и целостную ее интерпретацию, к сожалению, не могут похвастаться особой новизной. Их различает, пожалуй, лишь степень композиционной изысканности, с которой многократно приводившиеся факты сервируются для извлечения одного из многократно звучавших выводов. В таком же или почти таком положении находится и изучение других произведений Пушкина. И это положение вполне закономерно, поскольку пушкиноведение с некоторых пор развивается главным образом само из себя. Проиллюстрируем наше утверждение красноречивым примером из специального выпуска "Альманаха библиофила", вышедшего в 1987 году под названием "Венок Пушкину (1837– 1987)".